Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Погода была свежая и прохладная, но уже начинало пахнуть осенью. Каждые три дня посылалась в Анапу колонна с тысячью повозок и возвращалась с тяжестями на третий день. Для солдат это была приятная прогулка. С каждой колонной возвращалось в отряд все более и более выздоравливающих, в лагерь же все болезни прекратились: люди были бодры и веселы. Постройка укрепления шла быстро, перевозка производилась успешно. Все работали усердно, чтобы убраться до глубокой осени. В конце Сентября я съездил в Керчь, чтобы получить приказания г. Раевского. Я нашел ого поправляющимся, но нельзя было и думать о возвращении его к отряду. Он приказал мне, по окончании укрепления, отвести отряд в Черноморие и распустить по квартирам.
Горцы привыкли к постройке наших береговых фортов и мало на это обращали внимания: они знали, что, по уходе отряда, форт останется беззащитным. У них для молодежи вошло в обычай перестреливаться с гарнизонами, делать засады, подкарауливать команды, высылаемые за дровами и проч. Все это делалось в виде охоты, без всякой общей обдуманной цели. Другое дело было постройка форта внутри края, между Анапой и Новороссийском, где находились подвижные войска, для которых форт мог служить опорою при наступательных действиях в земле Натухайцев. Поэтому горцы были постоянно в большом сборе, тревожили отряд, но ничего серьезного не предпринимали по выгодности нашей позиции. Депутаты от сборища являлись ко мне часто, но переговоры не длились, благодаря красноречию Тумаева, который, сколько я мог догадываться, объяснялся с ними без всяких дипломатических тонкостей.
В половине Октября, укрепление, названное, по высочайшей воле, фортом «Раевский», было совершенно готово, вооружено, снабжено всеми припасами на год и занято гарнизоном. 19 Октября мы двинулись в Анапу. Горцы нас провожали довольно настойчиво, но ничего серьезного не предприняли: обошлось 5-ю или 6-ю ранеными. 22 Октября отряд распущен, и я возвратился в Керчь, где нашел г. Раевского почти выздоровевшим и при нем моего бесценного Ник. Вас. Майера. Еще летом я списался с ним и, по его согласию, г. Раевский ходатайствовал о назначении Майера для исполнения поручений по медицинской части на Береговой Линии. Это [321] зависало от генерала Граббе, с которым Раевский был еще тогда в дружбе, и потому отказа не было. Майер, впрочем, оставался довольно долго при официальном титуле «состоящего по особым поручениям при генерале Вельяминове», давно умершем.
Зима началась для меня усиленной служебной деятельностью. Я уже сказал, что управление наше быстро увеличивалось; официальные же средства усиливались далеко не в той же соразмерности. В штат штаба Береговой Линии, высочайше утвержденный, внесены дежурный штаб-офицер, старший адъютант, офицер генеральная штаба, обер-аудитор, старший доктор и управляющий гражданскою частью. Последнюю должность занял прапорщик Антонович, хотя Раевский продолжал по прежнему диктовать ему по ночам, когда именно пробуждалась в нем особенная деятельность. Для заведывания госпиталями и лазаретами назначен доктор медицины Крейцер, когда-то хороший оператор, Немец до конца ногтей, когда-то красавец, а теперь подслепый. Для заведывания суммами, которых движение через управление все более увеличивалось, назначен был казначей, комиссионер Лаврик. Кроме этих официальных лиц, необходимость заставила прикомандировать из разных мест несколько штаб и обер-офицеров, которые заведывали разными частями управления, составляющими особенности этого края. Все работали усердно и, главное, жили дружно. Как я сказал, почти все силы штаба были из разжалованных или по крайней мере не по своей воле прибывших на Кавказ. Я не имел никакого титула, но в действительности представлял лицо начальника штаба. Работы мне было много, но она меня не тяготила. Меня интересовал край, при мне родившийся, на моих глазах развивающийся. Светскими удовольствиями я не пользовался, проводя время за бумагами, у Раевского, с Майером и своими сослуживцами, о которых сохраняю самое приятное воспоминание; надеюсь, что и они меня лихом не помянут.
Занятия мои часто перерывались нашими поездками на пароходе по всем укреплениям до Сухума включительно. Эти поездки предпринимались внезапно и продолжались недели по две и более. Г. Раевский экспромтом отправлялся на пароход, приказывал разводить пары и дать мне знать. Я успевал только захватить несколько бумаг, двух-трех писарей и спешил на пароход, чтобы дать подписать Раевскому самые необходимые бумаги. О взятии с собою дел нечего было и думать. К счастью, хорошая память помогала мне. Во время плавания мне приходилось много работать; а тут же, в кают-кампании, молодежь шумела и возилась, подстрекаемая [322] самим Раевским. Я так привык к этому хаосу, что он мне нисколько не мешал работать. Во время службы моей на Береговой Линии, я вообще не менее пяти месяцев проводил на восточном берегу и четыре на пароходе; остальные три месяца приходились на жизнь в Керчи. Наша резиденция в Европе была конечно очень полезна для развития г. Керчи, но мало полезна для Береговой Линии, которая вся в Азии, за морем. Я пробовал говорить это Раевскому. Он поправил очки и спросил : «а что бы вы, любезный друг, сделали на моем месте?» — Отправился бы со всем управлением в Новороссийск и донес бы о постоянном водворении там моего управления. — «Но там нет ни зданий, ни сухопутного сообщения». — Они явились бы в самое короткое время, а теперь не скоро явятся. — «Merci. Je ne suis pas de votre avis» (Благодарю. Я не вашего мнения). Кажется, мы оба были не совсем правы. Успех всех наших ходатайств, совершенно необходимых для этого нового края с исключительным положением, зависел от разрешения из Петербурга, при явном недоброжелательстве Ставропольских и Тифлисских властей, с которыми Раевский вел открытую войну.
После нового года мы приступили к составлению проекта военных действий и смет на 1840 год. Экспедиция предполагалась сухопутная, в земле Натухайцев. Cooбщeния Черномории с Анапою производились только через Бугазский пролив и по песчаной Джиметейской косе. Переправа через пролив, составляющий главное устье Кубани, производилась очень неудобно и небезопасно на паромах; затем 20 верст нужно было ехать по сыпучему песку вдоль самого морского берега. Г. Раевский, желая избегнуть этого неудобного пути и вместе обезопасить Анапское поселение, предположил устроить новое сообщение внутри края, избрав удобное место на Кубани, прикрыть переправу укреплением и выстроить промежуточное укрепление между тет-де-поном и фортом «Раевский». Таким образом Анапа и Новороссийск имели бы обеспеченное и прочное сообщение с землею Черноморских казаков, сообщение, могущее сделаться и торговым путем, которому г. Раевский упорно предсказывал блестящую будущность. Кажется, в Петербурге разделяли эти надежды, как можно думать по названию, данному этому рождающемуся заведению самим Государем и по щедрым средствам, назначенным для его развития. [323]
Избрание места переправы через Кубань было возложено на меня, и я исполнил его еще в июле 1839 года. Это было не легко. Переправу через Кубань везде можно устроить; но по обе стороны реки, почти от Екатеринодара до устья, тянется полоса низкой местности, заливаемой водою и поросшей камышом. В 1835 году генерал Вельяминов поручил находившемуся при нем адъютанту военного министра барону Вревскому (Павлу Александровичу) найти более удобную переправу через Кубань по близости Анапы, для возвращения оттуда отряда в Черноморию, в глубокую осень. Барон Вревский избрал место, где от главного русла отделяется рукав, Джига. Против этого места, на возвышенном берегу, находился пост Новогригорьевский. Часть отряда действительно прошла там, но большая часть тяжестей направилась по старой, неудобной дороге через Бугаз. Я осмотрел подробно все эти места и нашел их во всех отношениях неудобными. В дальнейших разысканиях мне помог Черноморского казачьего войска полковник Табанец, хромой старик, пришедший урядником из Запорожья, в 1793 году. Он указал мне место в 70 верстах от Джиги, где отделяется от Кубани Вороной Ерик. Это урочище называется у казаков Вареникова Пристань и находится в пяти верстах от Андреевского поста или Петровской почтовой станции. В то время был разлив Кубани; пространство между постом и Кубанью было залито водою, так что мы в каюке могли доехать почти до реки, которой только берег несколько возвышался над водою. Со мною был майор корпуса путей сообщения Лобода. Мы переправились на баркасе с десятью пластунами на другую сторону, покрытую лесом, и версты две брели по воде, чтобы высмотреть место удобное для устройства укрепления. Иногда вода доставала мне до груди; бедный же Лобода, малого роста, должен был идти по шею в воде. Лесу, кажется, конца не было. Я влез на высокую вербу и увидел, что мы не только близ сухого берега, но и не более полверсты от Черкесского аула (мы взяли слишком вправо). В том же месте, где мы переехали через реку, полоса леса была менее полуверсты шириною, а за ней возвышается местность. Набросав глазомерно всю видимую местность, я возвратился благополучно и незамеченный горцами на нашу сторону. Г. Раевский был очень доволен моей рекогносцировкой и выбором, и тотчас же начал диктовать Пушкину представление военному министру. Конечно, там было и покорение Натухайцев, и направление торговли из северного Кавказа чрез Новороссийск; но каково было мое удивление, когда Пушкин прочел мне проект донесения, где сказано, что я выбрал место переправы [324] на Джиге и «что это место в 1835 году было указано г. Вельяминову адъютантом вашего сиятельства бароном Вревским». — Ваше превосходительство, помилуйте: да Вареникова Пристань в 76 верстах от Джиги; там отделяется Вороной Ерик, а не Джига. — «Любезный друг», сказал Раевский, с невозмутимою серьезностью поправив очки, — «вы темный человек. Вороной Ерик, все равно что Джига. Вревский объяснит это Чернышеву, и тот будет одобрять мой выбор, потому что его адъютантом он указан». Что было возражать против такой логики? Так и пошло представление. Успех его превзошел наши ожидания. С фельдъегерем мы получили уведомление, что одобрено это предположение и приказано послать специалистов для составления подробных планов и смет дороги и постов от Андреевского поста, и для окончательного выбора места к постройке на правом берегу укрепления, прикрывающего переправу.
Все это думали сделать в 1840 году; но неожиданные несчастные события заставили отложить эти предположения.
Зима 1839 — 1840 года была сурова: Керченский пролив и весь Таманский лиман покрылись льдом, и сообщение свободно производилось в санях; но все зимовавшие в Керчи суда стояли неподвижно во льду. Пароходное сообщение с Береговой Линией можно было иметь только через Феодосию, которой рейд, довольно удобный, почти не замерзал. Конечно, можно бы спросить: отчего же штаб Береговой Линии не помещался, по крайней мере, в Феодосии? Ответ не труден: Феодосия был мертвый город; он напоминал давно минувшее могущество Генуи и недавние разрушительные распоряжения графа Воронцова. В Новороссийском крае многое можно и нужно было сделать; жаль только, что граф Воронцов имел для благоустройства этого края расплывчатые идеи, которых исполнение, прикрытое фразами на Европейский лад, принесло сомнительную пользу и существенный вред. Граф возлюбил Керчь и основал Бердянск. Для привлечения туда торговли и капиталистов он исходатайствовал значительные льготы и с большими пожертвованиями от казны, стараясь не только насильно привлечь туда и развить торговлю и промышленность, но и перевести туда разные казенные учреждения. Так карантин, бывший в Феодосии и Таганроге, переведен им в Керчь; огромные казенные склады соли из Феодосии переведены с большими издержками в Бердянск. Карантин в Таганроге закрыт, а таможня, с учреждением первоклассной таможни в Керчи, почти лишилась всякого значения. Все это убило Феодосию и много повредило Таганрогу. Последствия показали, что, не смотря на все эти меры, [325] Керчь не сделалась важным торговым городом, а Бердянск далеко отстал от Таганрога и Ростова, находящихся при окончании Донской системы и на приморском краю огромного хлебородного района. Нужно ли говорить, что при выборе места для штаба Береговой Линии, желания Раевского совершенно сошлись с видами графа Воронцова? Тогда между ними была полная гармония и частая дружеская переписка. — «Mоn сher Пушкин, apportez moi la lettre de Worontzow a 18 pages» (Любезный Пушкин, принесите мне письмо Воронцова в 18 страниц). Письмо читалось во всеуслышание. Оно было остроумно написано, прекрасным Французским языком, хотя далеко не имело 18-ти страниц. Я уже, кажется, сказал, что расположение в Керчи штаба Береговой Линии сделало пользы городу едва ли не более всех данных ему льгот и привилегий.
Зимою Черное море бурно и небезопасно для плавания, особенно близ Восточного берега, не имеющего ни одного порядочного порта. Наша крейсирующая эскадра стояла в Сухуме, и поочередно суда ходили вдоль берега, особенно в южной его части. До Анапы почти ни один крейсер не доходил. Пароходы наши выжидали иногда по месяцу удобного времени, да и то нередко должны были проходить мимо некоторых укреплений по невозможности пристать к берегу. Поэтому все донесения с Береговой Линии приходили к нам редко и почти всегда случайно; из Абхазии же бумаги отправлялись через Тифлис и Ставрополь и приходили через месяц. Даже с Ставрополем прямое сообщение прерывалось иногда месяца на два, когда лед на Таманском лиман сделается ненадежным или взломается. В таких случаях мы ездили и направляли корреспонденцию вокруг Азовского моря через Ростов.
10 или 11 Февраля мы получили известие о взятии горцами 7 Февраля укрепления Лазаревского (на р. Псезуапе) и гибели гарнизона. Это известие получено через крейсера, бывшего случайным очевидцем несчастного события и пришедшего в Феодосию для отправления донесения в Керчь, по эстафете.
Это неожиданное событие произвело тяжелое впечатление на всех, особливо на г. Раевского, человека нервного и не отличавшегося особенною твердостью. Но он скоро оправился. — «C'est a present оu jamais, — сказал он мне — «nous aurons се qu'il nous faut. Gare a ces messieurs de Stawropol et de Tiflis! S'ils continuent de me fair leurs chicanes, je leur casse le cou» (Теперь или никогда. У нас будет что нам нужно. Берегитесь. Ставропольские и Тифлисские господа! Коль скоро они не перестанут делать мне каверзы, я сломлю им шею).
На вопрос: — что бы я сделал [326] в настоящем случае? я отвечал, что донес бы военному министру очень просто о событии и прибавил бы следующее: в такой-то статье свода военных постановлений сказано, что к видам государственной измены принадлежит случай, когда комендант крепости не употребил всех мер к предохранению от взятия неприятелем или, при недостатке средств к защите, своевременно не доносил об этом начальству. Повергая себя правосудию Его Императорского Величества, я бы просил военного министра испросить высочайшее повеленье на производство надо мной строжайшего следствия, чтобы подвергнуть заслуженному наказанию того, кто окажется виновным. Ген. Раевский посмотрел на меня внимательно, поправил очки, и несколько раз сказал с увлечением: «c'est сe que je ferai!» (Это я и сделаю) но он ничего этого не сделал, а продиктовал Антоновичу рапорт военному министру, в котором были фразы и тонкие намеки на то, что многие его представления, основанные на исключительном положении края, до сих пор остаются неразрешенными. Рапорт, по обыкновенью, был послан военному министру с эстафетой, а Кавказскому начальству по почте.
Жалобы г. Раевского были совершенно справедливы. У нас велась бесконечная переписка о недостаточности войск для обороны укреплений, о неимении подвижного резерва, из которого бы можно было подкреплять слабые или угрожаемые пункты, и для движения внутрь края, без чего приходилось ограничиваться бесплодной пассивной обороной, и наконец, о чрезвычайной негодности ружей и артиллерии. Первые были кремневые, Тульские, прослужившие лет по 25; последние разных калибров и арсеналов, чугунные, служившие с 1813 года; а лафеты деревянные были до того гнилы, что рассыпались нередко после нескольких выстрелов. К этому нужно прибавить, что на вооружении было много полупудовых коротких единорогов, выведенных из употребления потому, что при стрельбе боевыми зарядами, они часто опрокидывались с лафетом. И все это было там, где укрепления полевые, защищаемые одною или двумя ротами чрезвычайно слабого состава, предоставлены сами себе, без всякой надежды на помощь, в крае враждебном и при беспрерывной опасности со стороны неприятеля, о замыслах которого гарнизоны не могли иметь никаких сведений.
Можно было предвидеть, что неожиданный успех и особливо взятая добыча возбудят горцев к дальнейшей предприимчивости. [327] Все укрепления на Береговой Линии были в том же положении, как Лазаревское. Везде гарнизоны были ослаблены жестокими болезнями и неестественным порядком жизни и службы. Все ночи гарнизон проводил под ружьем, ежеминутно ожидая нападения и ложился спать только когда совсем ободнеет и обходы осмотрят ближайшие окрестности. Если к этому прибавить скуку, отсутствие женщин, недостаток движения, редкость свежего мяса и овощей, станет понятным, что роты доходили до половины своего состава и даже менее. Надобно еще удивляться, что войска при таком страшном положении нигде и никогда не теряли бодрости и нравственной силы. Дисциплина везде соблюдалась строго, но побеги к горцам были, к сожалению, не редки. Мой почтенный сослуживец, М. Ф. Федоров, со слов ген.-майора фон-Бринка, поместил в Июньской книжке Русской Старины 1877 года статью о взятии Михайловского укрепления. В этой статье сказано, между многими другими неточностями, что «горцы получали самые верные сведения о положении наших гарнизонов от Поляков – перебежчиков». Против этого я должен протестовать. Польская национальность никогда не была для меня симпатичною, но на Кавказе я встречал множество Поляков в разных чинах и положениях, которые готовы были от души подать дружескую руку. Поляков в войсках Береговой Линии, офицеров и солдат, было боле 10%. Беглецов к горцам было между Поляками соразмерно не более, чем между Русскими; сообщать же сведения могли бы как те, так и другие, если бы горцам нужны были эти сведения. С гор, которые возвысились над укреплениями в расстоянии 250 сажен, а иногда и менее, они могли видеть все, что делается в укреплении до малейшей подробности.
Была очевидна настоятельная потребность иметь вблизи свободные войска для подкрепления гарнизонов наиболее угрожаемых пунктов. Мы только что получили от военного министра уведомление о высочайшем утверждении наших предположений на 1840 год, причем в числе войск нам назначена была из 5-го корпуса, стоявшего в Крыму и Одессе, бригада 15 пех. дивизии с артиллериею. Эти войска должны были прибыть из Севастополя на Восточный берег не ранее половины Мая. Ген. Раевский приказал мне ехать в Ставрополь и просить ген. Граббе, чтобы он, в виду крайней нужды, приказал немедленно двинуть Тенгинский и Навагинский полки с артиллериею в Анапу, в распоряжение начальника Береговой Линии.
Переезд через Керченский пролив был невозможен, и я поскакал на перекладных в Ставрополь кругом Азовского моря. [328]
Генерал Граббе принял меня очень ласково, долго говорил о положении дел и разрешил представленье ген. Раевского. На третий день я отвез в Екатеринодар его приказание войскам двинуться в Анапу, а сам возвратился в Керчь. Оттуда я поскакал в Феодосию, где меня ожидал пароход Молодец, на котором я тотчас отправился в Анапу. Туда уже пришел ближайший батальон Тенгинского полка. Ночью я взял на пароход две роты, отвез одну в форт Вельяминовский, другую в укр. Михайловское. Это были, по моему мнению, самые опасные пункты. К сожалению, этим усилением мы их не спасли, а только увеличили число жертв.
С Береговой Линии получались донесения одно другого тревожнее. Волнение охватило весь край, во многих местах образовались огромные сборища горцев. 29 Февраля они взяли укр. Вельяминовское. Генерал Раевский, донеся об этом, отправился на пароходе по Береговой Линии, не смотря на то, что погода в море была очень бурная. Меня он оставил в Керчи, дав предписание распоряжаться от его имени без всякого ограничения, во всех случаях, где экстренность обстоятельств того потребует.
Через несколько дней по отъезде г. Раевского, получено приглашенье ему пpиexaть для объяснений по службе в Тамань, куда прибыл ген. Граббе. Я тотчас же туда отправился. Г. Граббе принял меня серьезно и тотчас же приступил к делу. Он объявил мне, что счел нужным отложить всякие предприятия на Береговой Линии до особенного высочайшего повеленья и потому остановил движение войск в Анапу. При этом он произнес длинный монолог своим театральным тоном, монолог, в котором были и справедливые мысли, но в куче фраз и общих мест. Видно было, что он написал в Петербург о необходимости скорее решиться на совершенное упразднение Береговой Линии, от которой можно ожидать только огромной и бесполезной траты в людях и деньгах. «Ошибочные системы», сказал он мне, «тем особенно вредны, что, потратив на их исполненье много времени и материальных средств, не хотят покинуть их из опасенья лишиться плодов принесенных уже жертв, и этим делают все более трудным возвращенье с ошибочного пути. Я знаю, Николаю Николаевичу не понравится это мое мнение. Он держится Римской политики: не ведет войны разом с двумя противниками. До сих пор была очередь Головина; теперь, вероятно, будет моя. Но что же делать? Государь решит!» — Я доложил, что г. Раевский не ожидал такого приказания об остановлении движения войск в Анапу и, сколько мне известно, считает немедленное прибытье на Береговую Линию единственным средством [329] остановить успехи неприятеля и помочь остальным укреплениям, которые все находятся в одинаково опасном положении. Во всяком случае, Раевский не мог дать мне никаких приказаний о том, как исполнить настоящее предписание его превосходительства; а как это исполнение потребует отмены многих распоряжений, то я просил дозволения его превосходительства доложить ему все, что считаю нужным сделать при настоящих обстоятельствах. Генерал Граббе выслушал меня внимательно и сказал: «Хорошо, я утверждаю все ваши предположения; предоставляю вам тотчас же привести их в исполнение и донести военному министру».
Много горьких мыслей преследовало меня на обратном пути из Тамани в Керчь. Я был уверен, что остановка движения полков на Береговую Линию будет гибелью, но должен был исполнить приказание командующего войсками Кавказской Линии. Все распоряжения об отмене по всем частям приготовления к экспедиции 1840 г. потребовали несколько дней усиленной работы штаба. Между тем с Береговой Линии приходили, косвенными путями и через лазутчиков, все более тревожные сведения о сборищах горцев. По обыкновению, сведения эти доходили до Керчи в преувеличенном виде; официальных донесений не было. Весна наступала, но погода стояла бурная и холодная. О г. Раевском известно было только, что он взял на пароход из Анапы одну роту Навагинского полка и повез в укр. Михайловское, у которого линия огня была очень обширна и потому необходимо было еще усилить гарнизон. С этого времени в продолжение двух недель о генерале Раевском не было слуху. Я счел нужным донести военному министру о полученном мною приказании генерала Граббе и о сделанных мною распоряжениях. При этом я подробно изложил то, что представлял и генералу Граббе об опасном положении края и крайнем недостатке войск для остановления успехов горцев.
Рапорт мой был переписан, подписан и уже запечатан, когда я получил эстафету из Феодосии о взятии горцами 21 Марта укр. Михайловского, в котором было четыре роты гарнизона. Это известие поразило меня. Я часа два ходил по комнате и решился на крайнюю меру. Распечатав свое донесение военному министру, я своей рукой прибавил к нему post-scriptum, почти в следующих словах: «Рапорт мой был уже запечатан, когда я получил донесение о том, что 21 Марта горцы взяли укр. Михайловское. Все укрепления Береговой Линии в одинаковой опасности. Войск нигде нет, чтобы остановить успехи неприятеля. О генерале Раевском две недели не имею сведений, море очень бурно, сообщение с открытыми