Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
СодержаниеТекст воспроизведен по изданию: Воспоминания Григория Ивановича Филипсона // Русский архив, № 6. 1883 |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Осенью мы еще раз побывали в Абхазии. Перед нашим отъездом из Керчи, туда приехал барон Дельвиг, кончивший свое порученье на Варенниковой Пристани. Он отправился по Береговой Линии. Край новый, с резкими особенностями, конечно для него, привыкшего к единообразию и неподвижности в Poccии, был любопытен. Особливо в Абхазии он сделался случайно свидетелем сцен, имеющих серьезную важность, при самой комической обстановке. Когда, по возвращении в Керчь, г. Раевский спросил его, какое впечатление произвела на него Береговая Линия, он отвечал, что видел много хорошего и интересного, но только линии не видал, а посетил несколько точек не имеющих связи.
В Абхазии уже был новый начальник 3 отделения. Генерал Ольшевский назначен Ставропольским гражданским губернатором, а на его место прибыл полковник Муравьев.
Не хотелось бы, а волей-неволей я должен говорить об этой выдающейся личности, с которою судьба сталкивала меня в разных положениях. Я уже упоминал о нашей первой с ним встрече в 1838 г. Головин, у которого он был правой рукой, узнав о моем производстве в подполковники, исходатайствовал и ему этот чин. В 1839 г. он был довольно серьезно ранен в руку при взятии Ахульго. Генерал Головин представил его в [351] полковники, но Государь заменил эту награду орденом Станислава 2 ст. Головин, в письме к министру, настаивал на производство Муравьева для пользы службы. Государь, чтобы утешить старика, пожаловал Муравьеву орден св. Анны 2 ст. и приказал написать, что не может произвести, потому что Муравьев не более года в чине. Головин не унялся и просил письмом военного министра доложить Государю, что Филипсон и года не был в чине, когда произведен в полковники. Случилось (говорят, не без участия Муравьева), что Головин в это время поехал в Петербург и лично выпросил у Государя производство Муравьеву, который таким образом за одно дело получил три награды.
В Абхазии мы с ним встретились друзьями.
Господствующими страстями Н. Н. Муравьева были честолюбие и самолюбие. Для их удовлетворения он был не всегда разборчив на средства. Малого роста, юркий и живой, с чертами лица некрасивыми, но оригинальными, он имел бойкие умственные способности, хорошо владеет пером и был хорошо светски образован. У него были какие-то кошачьи манеры, которые быстро исчезали, когда нужно было показать когти. Улыбка и глаза у него фальшивые. Под влиянием огорчения, он не умел сдерживать своего раздражения и легко решался на крайние меры. В беседе, особливо за бутылкой вина, он высказывал довольно резко либеральные убеждения, но на деле легко от них отступался. Он умел узнавать и выбирать людей, стоял за своих подчиненных и особенно любил приближать к себе молодежь, выдающуюся над невысоким уровнем общего образования. Со всеми разжалованными он быль очень ласков и внимателен; но, как сам он говорил, это не помешало бы ему каждого из них повесить или расстрелять, если бы это было нужно. Вообще с своими подчиненными он был склонен к крайнему деспотизму и нередко ни во что ставил закон и справедливость. К делам своего управления он был очень усерден, работал скоро, хорошо и с какой-то лихорадочною деятельностью. Он был хороший администратор, особливо для края нового, в котором личные качества начальника ничем не заменимы. Его военные способности мне неизвестны, хотя я имею некоторые причины в них сомневаться. Он легко решался на самые отважные предприятия, но, зашедши очертя голову в трущобу, не мог сам из нее выйти и возлагал все упование на свою звезду. Так было в 1841 г. в Дале, так же и в том же году было во время движения к укреплению Навагинскому. Нервы изменяли. Хуже всего то, что в таких случаях он выпивал гораздо более вина, чем мог перенести. [352]
У Н. Н. Муравьева было в Петербурге много родных и связей, которыми он умел пользоваться. С Береговой Линии он был назначен Тульским военным губернатором. Там, во время приезда Государя, за обедом речь зашла о Восточной Сибири, из которой решились наконец отозвать Руперта. Разумный и искусный разговор Муравьева об этом отдаленном и малоизвестном крае, подал, говорят мысль Государю назначить его туда генерал-губернатором. Узнав об этом назначении, я полушутя сказал: "Ну, у нас будет война с Китаем". Я ошибся только благодаря апатии и косности Китайцев. Плавание Муравьева по Амуру до Океана и занятие Амурского края были того же характера как и Дальская экспедиция, только в громадных размерах. В Сибири он отличался кипучею деятельностью, но и крайним деспотизмом.
Мне остается сказать несколько слов о домашней жизни Муравьева. В 1840 г. он был холост, и с ним жила особа, которую он не показывал, а называл родственницей. Образ жизни его был прост, но приличен. Состояние он не имел и был всегда выше всякого подозрения в стяжании. В Сибири он был женатым. Через много лет я встретился с ним в Брюсселе. Тогда он был графом Амурским, генерал-адъютантом и членом Государственного Совета, но жил постоянно в отпуску, в Париже. Мы встретились друзьями, и он представил меня графине. Мне она показалась женщиной умной и совершенно порядочной. Детей у них не было. В последствии я встречал их в Париже, Висбадене и в Петербурге, и встречал с особенным удовольствием, потому что дружеская беседа с Муравьевым, сохранившим свою живость, напоминала мне нашу общую молодость. В последний раз я видел его весною прошлого 1877 г. Он очень одряхлел и осужден на строгую диету. Война Турции была объявлена, и он явился в Петербург, чтобы предложить себя правительству, но уехал ни с чем в Париж. Что стало ему поперек дороги — совершенно не знаю, и не хотел спрашивать. Говорят, его считают красным. Плохо же различаются у нас цвета.
В Абхазии Муравьев начал с того, что сблизился с двумя главными лицами: владетелем и Кацо-Маргани. Первому он оказывал особенное уважение и когда у того родился первый сын, приказал сделать в Бомборах 101 пушечный выстрел. В сущности он заставлял владетеля делать все по его указанию. Труднее было сблизиться с Кацом, горцем умным, хитрым и имевшим огромное значение в Абхазии. Кацу было уже за 60 лет; хотя он сохранил бодрость и прежнюю энергию, но поддался кошачьим ласкам [353] своего начальника и сделался его усердным агентом. Несколько месяцев владетель и Кац вели переговоры и интриги, чтобы склонить соседей своих, Джигетов, принести покорность Русскому царю. К осени можно было надеяться на успех; оставалось поставить точки на i.
Муравьев очень хитро предоставил это своему начальнику Раевскому.
Джигеты, как я сказал в другом месте, были одного с Абхазией племени и жили между Абхазией и Убыхами. По берегу моря были владения трех княжеских фамилий: Ариде, Гечь и Цак. К Северу от них были общества Цвиджа и Аибга, а еще севернее до самого хребта жило сильное и воинственное общество Ахчипсоу. B последнем главными лицами были князья Маршани, хотя не имевшие никакой политической власти. Только три прибрежных общества (тысяч до десяти душ) согласились принести покорность. Можно себе вообразить, как она могла быть надежна в виду Убыхов и горных соплеменников.
Мы прибыли из Бомбор на пароходе в укрепление Св. Духа, находившееся в центре прибрежных Джигетских обществ. С нами были владетель Абхазии с большой свитой: и Кацо-Маргани. Старый разбойник, знаменитый своею храбростью и энергией, во все время переезда, продолжавшегося несколько часов, при тихой погоде, сидел на палубе повеся голову и нюхал лимонную корку. Морская болезнь делала из него тряпку.
Тотчас по приходе нашем в укр. Св. Духа стали съезжаться Джигетские князья, и снова начались переговоры, в которых с нашей стороны играли главную роль владетель и Кац (В рассказе о подчинении Джигетов память изменила Г. И. Филипсону. Оно совершилось не в 1840, а в 1841 г. Все им рассказываемое происходило при бароне А. И. Дельвиге, а он был на Береговой Линии в 1841 г., после увольнения генерала Раевского, так что в рассказе о подчинении Джигетов все что сказано о Раевском относится не к нему, а к его преемнику Анрепу. Впрочем весь этот рассказ в собственноручной тетради Г. И. Филипсона зачеркнут карандашем без объяснения, почему он зачеркнут). Раевский по одиночке говорил с некоторыми значительными лицами в особой комнате, где, случайно, разбирал Антонович сундук с экстраординарными вещами, назначенными для подарков горцам. При разговоре Раевского с князем Гечь-Аптхуа-Асланбеем, Антонович, тоже конечно случайно, уронил мешок с серебряными рублями, которые с громом рассыпались по комнате. У колоссального горца, имевшего в своем народе большое влияние, разгорелись глаза, и он готов был все продать за эту добычу. [354]
Наконец, переговоры кончились, и нужно было приводить к присяге новых подданных Белого Царя. Тут встретилось большое затрудненье: не оказалось ни одного корана, на котором Джигеты, считавшиеся магометанами, могли бы принести присягу. Это затруднение обойдено очень оригинально. У одного офицера оказалось компактное издание басен Крылова. По грязности и по объему книжка была похожа на рукописный коран, который муллы всегда носят при себе. Басни Крылова были вложены в чехол из зеленого сафьяна и на такой же тесьме повешены на суковатой палке, воткнутой в землю вне укрепления. Джигеты по одиночке подходили, дотрагивались рукой до мнимого корана и произносили слова присяги. Тут всем распоряжался Кац; мы все и владетель были безмолвными зрителями и свидетелями. Коренастый старик, с усами выкрашенными в розовую краску, с палкой в руке, распоряжался энергически, как староста на барщине. Если слова присягающего были удовлетворительны, он говорил "гай, гай!", и тот, приложив руку ко рту и ко лбу, отходил в сторону; в противном же случае Кац поднимал свою палку, говорил несколько слов, и присяга возобновлялась. Так присягнули до 500 человек князей, дворян и простолюдинов.
У меня уже составлен был список и приготовлены подарки, которые и составляли не последний аргумент в пользу покорности. Получивших подарки было более ста человек. Нужно было видеть, с какою жадностью смотрели эти дикари на золото, серебро, шелковые ткани, сафьян и галантерейные вещицы. Не одному из них приходила мысль перерезать нас всех и овладеть богатством. Я выкликал по списку лиц, которым нужно было давать подарки. Всякий раз, когда я произносил какое-нибудь из их варварских имен, все собрание выказывало крайнее удивленье тому, что я всех их знаю, никогда прежде не видев.
Так совершилось это приобретение Россией новой области. Не знаю, какое участие принимал дедушка Крылов в произношении, присяги новых подданных; но я должен сказать, что они держали ее верно, и только прибытие в Абхазию Омера-паши, в 1854 году, и измена владетеля Абхазии заставили их отказаться от покорности.
По представленью г. Раевского, владетель Абхазии произведен в генерал-лейтенанты, Муравьев в генерал-майоры, а старый Кац в полковники по кавалерии. Покорение Джигетов улучшило положенье самого г. Раевского. Он чувствовал, что в Петербурге начинают на него смотреть не так благоприятно, как в 1838 г. Он говорил мне нередко: «Царская милость мне также пристала, как корове седло». Кажется, он был прав. На ком был [355] первородный грех 14 Декабря, тот навсегда оставался в положении журнала, которому объявлено два предостережения; но теперь, как семейный и богатый человек, он спокойнее смотрел на свое будущее, продолжая ту же остроумную и непримиримую войну с Ставрополем и Тифлисом. Государь, по прежнему, забавлялся этой полемикой и не отказывал в представлениях; но Раевский чувствовал, что его время проходит и что к нему уже не имеют того прежнего доверия. Часто стали наезжать к нам флигель-адъютанты и другие лица, присылаемые из Петербурга под разными предлогами, а иногда с явным поручением собирания сведений.
Так прошла вся зима 1840 г. Я провел ее особенно приятно с Майером, в кругу своих сослуживцев и с книгами большой библиотеки г. Раевского. Там были Латинские и Греческие классики, конечно во Французском переводе, и очень много старых и новых сочинений о Кавказе. Все это было для меня ново и чрезвычайно занимательно. Я старался приурочить сказания древних писателей к нынешнему, мне хорошо известному положению Кавказа и особливо его западной половины. Я делал обширные выписки и достигнул любопытных сближений и открытий. Служебной работы было много; но штаб устроился, имел достаточные средства, и я мог, по справедливости, хвалиться своими сослуживцами.
Еще в Январе 1841 г., г. Раевский продиктовал Антоновичу рапорт военному министру об исходатайствовании ему назначения состоять по кавалерии с увольнением от своей должности, по расстроенному здоровью. Конечно в этом рапорте (который несколько времени и для меня оставался тайною) говорилось о положении Кавказа и особенно Береговой Линии. О Кавказе сказано, что он похож на колесницу, которую три разные упряжи тянут в три разные стороны, «хорошо кому везет». О Береговой Линии сделано ловко и кратко сравнение восточного берега в 1837 г. и в 1841 г. Заключения никакого не было, но оно само собой являлось.
Этот рапорт много раз переделывался, но месяца полтора лежал в проекте, пока г. Раевский решился послать его. В Марте месяце 1841 г. последовал высочайший приказ об его увольнении и о назначении на его место генерал-мaйopa Анрепа. Я побежал к г. Раевскому и застал его в веселом разговоре с Майером. Он уже знал о своем увольнении, которого не совсем ожидал, но которое, кажется, было особенно приятно его супруге.
Я спросил, знает ли он Анрепа? «Как же, мы вместе были адъютантами у Дибича». — «Quelle espece d'homme est-ce? — «Моn cher [356] ami, c'est un mouton qui reve» (Какого рода это человек? - Это, милый друг, баран мечтающий) — характеристика пожалуй не совсем не верная, но для нас не утешительная.
Расставаясь с Н. Н. Раевским, я с благодарностью могу помянуть его только добром. Кроме служебных успехов, для меня чрезвычайно важных, я обязан ему тем, что он заставил меня много работать, взвалив на меня, неопытного молодого человека, разнообразные занятия по множеству предметов, требовавших специальной опытности и знания. Он имел ко мне неограниченную доверенность по делам административным и денежным. Лично мне он оказывал постоянное дружелюбие, и я верю его искренности, когда он говорил, что любит меня, как сына, хотя, по летам, он и не мог бы быть моим отцом.
(Продолжение будет).
^ Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания Григория Ивановича Филипсона // Русский архив, № 6. 1883
Скоро по получению увольнения, г. Раевский уехал с семейством в Карасан, имение жены его на южном берегу Крыма. Там он прожил года четыре и успел поссориться с графом Воронцовым за пристрастное решение его спора с соседними Татарами. В письме к графу Воронцову, Раевский писал почти следующее: «Я не прошу ни милости, ни даже справедливости вашей в моем деле. Я прошу только, чтобы вы, по доброте к моему отцу и по всегдашнему ко мне расположению, признали меня Татарином. Тогда я и сам найду вашу справедливость». Надобно признаться, что в деле этом Раевский был не прав. Кажется, в последнее время характер его сделался желчным и раздражительным. Так он разошелся с Пушкиным (Львом), и не по вине последнего. Кажется, в 1845 г. Раевский скончался от рака в щеке, один, в имении жены своей, в Воронежской губернии. Мир душе его!...(Н. Н. Раевский скончался летом 1843 года, но не от рака, а от какой-то накожной болезни на голове. Смерть постигла его на пути в чужие края, куда он ехал лечиться. П. Б.)
Накануне его выезда из Керчи приехал его преемник. Я, как начальник штаба, поспешил к нему явиться. Это было вечером. Я должен был отвечать на множество вопросов, иногда довольно наивных, которые показали мне, что мой новый начальник вступает в темный лес. С ним был его личный адъютант Колюбакин, с которым я уже встречался в Ставрополе. Из манеры его вмешательства в разговор, я увидел, что при своем генерале il a le droit d' insolence (Оно пользуется правом быть наглу). Когда я сказал, что из четырех [200] наших пароходов два только в действии, а два остальные по очереди осматриваются и чинятся в Севастополе, Анреп сказал, что нужно просить адмирала Лазарева о приказании так исправить наши пароходы, чтобы они не имели надобности в починке. Колюбакин весело сказал: «Идея!.... Завтра же прикажу своему сапожнику, так вычинить мои старые сапоги, чтобы они уже более не рвались».
Попробую сказать мое мнение об Анрепе, конечно не но первому впечатлению, а по тому, как я узнал его в два года.
Иосиф Романович Камеке фон-дер Геэ-Генант -Вольфеншильд-Фон-Анреп происходил из старой Остзейской дворянской фамилии. В последствии, к его длинному имени Государь предоставил ему присоединить: граф фон-Эльмпт (имя и титул его супруги). Он воспитывался в Пажеском корпусе и быль камерпажем, кажется, в начале царствования Александра Павловича; потом он был адъютантом Дибича, а после командиром кавалерийского полка. Этим полком он командовал с большим отличием в мирное время, а в Турецкую войну 1828 — 1829 г., перед назначением на Береговую Линию, он был начальником Джаро-Белоканской области и Лезгинской кордонной линии. Там он не удовольствовался охранением Грузии от вторжения Лезгин, живущих по северную сторону хребта, но предпринял покорение этих враждебных обществ не оружием, а силою своего красноречия. Об этом он просил разрешения Головина, который представлял Государю. Совершенно для меня непонятно то, что ему предоставили ехать с этой проповедью к немирным горцам; выражено только сомнение в успехе. Об этой поездке, со множеством эпизодов, Колюбакин, бывший с своим генералом, рассказывал с большим юмором. С ними были переводчик и человек десять мирных горцев, конвойных. Они проехали в неприятельском крае десятка два верст. Один пеший Лезгин за плетнем выстрелил в Анрепа почти в упор. Пуля пробила сюртук, панталоны и белье, но не сделала даже контузии. Конвойные схватили Лезгина, который конечно ожидал смерти; но Анреп, заставив его убедиться в том, что он невредим, приказал его отпустить. Весть об этом разнеслась по окрестности. Какой-то старик, вероятно важный между туземцами человек, подъехал к нему и вступил в разговор, чтобы узнать, чего он хочет? «Хочу сделать вас людьми, чтобы вы веровали в Бога и не жили подобно волкам». — «Что же, ты хочешь нас сделать христианами?» — «Нет, оставайтесь магометанами, но только не по имени, а исполняйте учение вашей веры». [201] После довольно продолжительной беседы, горец встал с бурки и сказал очень спокойно: «Ну, генерал, ты сумасшедший; с тобой бесполезно говорить».
Я догадываюсь, что это-то убеждение и спасло Анрепа и всех его спутников от верной погибели: горцы, как и всe дикари, имеют pелигиознoe уважение к сумасшедшим. Они возвратились благополучно, хотя конечно без всякого успеха.
Кто знает Кавказ, тот поймет, сколько нужно было неустрашимости, самопожертвования и сумасбродства, чтобы пуститься на такое предприятие, которое ни в каком случае не могло иметь успеха, а из тысячи шансов один такой, что проповедник не погибнет или не будет взять в плен со всеми своими спутниками. Такой подвиг живо напоминает Дон-Кихота, отворившего клетку льва и вызвавшего его на честный бой. Анреп был рыцарь, но не плачевного образа. Высокий ростом, прекрасно сложенный, с чертами лица приятными и выразительными, он имел манеры изящные, держал себя благородно и независимо. В его выражении было всегда что-то восторженное. Вообще воображение уносило его часто за пределы действительности. Оставаясь один, он нередко видел то, чего перед ним не было, вел разговор вслух и произносил целые монологи с живой жестикуляцией. Умственные способности и образование были не выше среднего уровня. Во всех делах он прежде всего привязывался к мелочам, из-за которых ему не всегда видна была самая важная сторона дела. Он быт честен и храбр, опасность для него не существовала. Мне случалось видеть его под градом пуль, окруженного убитыми и ранеными, разговаривающего спокойно и с досадным добродушием. Анреп был добр и со всеми учтив. Я сказал бы, что он был и справедлив, если бы он не был пристрастен к Немцам. Вообще он был Остзейский рыцарь до мозга костей. В его гербе было множество предметов, о которых он мне рассказал легенды. На его вопрос, какой у меня герб? я отвечал шутя: «гром в чистом поле». — «Т. е. туча и молния? — «Ничего нет: просто гром.» — «Гм! значит у вас совсем нет герба!» Это кажется его очень удивило.
Мадам Анреп, урожденная графиня Эльмпт, особа совсем другого рода. Она очень умная, великосветская дама. При дворе и в Петербургской аристократии у нее было много коротких связей, через которые она много раз умела выручать своего мужа из неловких положений. Вообще она имела на него большое, но не дурное влияние. Она была уже не в первой молодости, но сохранила свежесть и миловидность Бальзаковской 30 ти-летней красавицы. Когда через [202] несколько месяцев семейство Анрепа приехало в Керчь, я бывал у них почти каждый день и всегда видел между супругами дружбу и полную гармонию. Дети у них были прекрасные, и мать их очень хорошо вела, хотя не всех одинаково любила.
Как нарочно, вслед за приездом нового начальника, посыпались с Береговой Линии неприятные донесения. В Тенгинское и Навагинское укрепления горцы несколько дней стреляли из ружей, вероятно, взятых в 1840 г. в наших укреплениях. В порохе и снарядах у них не было недостатка, и они очень ловко устраивали на горах свои батареи, так что наша артиллерия не могла им сделать почти никакого вреда. Кроме взятого ими в укреплениях, горцы получали порох Английской работы, на контрабандных судах. В этом снабжении и подстрекательстве несомненно участвовали Англичане. У Убыхов и Шапсугов жил тогда Белль, Англичанин, которого судно Wixen было взято нашим крейсером в 1834 г., в Суджукской бухте. Было известно тоже о другом Англичанине, Уркарте, имевшем близкое отношение к Английскому посольству в Константинополе. Наконец, в 1839 г. тайно приехал к горцам Лонгуорт, секретарь того посольства. О всех этих замыслах и происках мы имели прямое известие от нашего посланника в Константинополе. Он прислал к нам двух своих агентов братьев, Андрея Хай-Джибермесова и Александра Давидсона. Это были два Черкеских мальчика, взятых на воспитание миссионерами Шотландской колонии Каррас (близ Пятигорска). Они приняли христианскую веру, научились грамоте по-английски и по-русски и отправились в Царьград искать счастья. Там они служили двойными шпионами в обоих посольствах и ознакомились со всеми подробностями Английской интриги. Г. Раевский объявил Белля вне покровительства законов и назначил цену за его голову. Это наделало много шуму в Европе, особливо когда Белль издал свое сочинение о пребывании у горцев, переведенное и на Французский язык. В этом сочинении есть много любопытных сведений о горцах, а еще более клеветы и умышленной лжи, высказанной с остервенелою ненавистью к России.
К счастью, бомбардирование двух укреплений не сделало другого вреда, кроме пробития ядрами казарм во многих местах. В Тенгинском ядро разбило в щепы колыбель, в которой, к счастью, не было тогда младенца. Это обстоятельство дало Анрепу повод выставить, до какой степени рановременна была всякая мысль об учреждении при укреплениях гражданского населения. С тех пор об этом проэкте Раевского уже более и не поминалось.