Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
На берегу давно шла усиленная работа снятия с мели военных судов. Тендер Луч снят без труда, но пароход Язон долго не поддавался всем усилиям. Всеми работами распоряжался Серебряков. Все необходимое было прислано из Севастополя на пароходе Колхида, который поступил в распоряжение Раевского. День и ночь отливали воду и затягивали брезентами пробоины; наконец, пароход всплыл на воду и был оттащен на глубину. Не ожидавши этого Головин стоял на берегу, крестился и бормотал молитву. К сожалению, эта молитва не спасла парохода: дней через десять он был снова выброшен на берег, где с него могли снять орудия, машину и котел. Последний не мог быть перевезен в Севастополь и остался на берегу памятником этих несчастных событий.
Крепостные работы приходили к концу. Раевский еще заранее просил адмирала Лазарева о присылке флота, для перевозки войск к устью р. Шапсухо, где предполагалось выстроить укрепление. Провожая корпусного командира, мы дошли до Анапы, куда выехал новый командующий войсками Кавказской линии, генерал-лейтенант Граббе, которого я в первый раз видел. Это был человек лет 50-ти, высокого роста, красивой наружности, державший себя прямо, говоривший изысканными фразами, очевидно гоняясь за эффектом; манеры и речь его были театральны. С первого раза можно было видеть только, что это образованный человек, с бойкими дарованиями и вполне в себе уверенный. С Раевским он был старый товарищ, но между ними мало было общего. Было очевидно, что их дружба не прочна. Граббе полушутя и очень любезно дал заметить, что он прямой начальник Раевского.
Из Анапы мы прошли с корпусным командиром вдоль всего берега до р. Сочи, при устье которой другой отряд из-за Кавказа строил укрепление, под начальством генерал-майора Симборского. Между ним и Раевским были неприятные столкновения, в которых Головин принял сторону Раевского. Последний предложил присоединить новое укрепление и другое построенное в прошлом году на р. Мдзымте к своей прибрежной линии. Головин согласился, и это [281] было высочайше утверждено, с переименованием 1-го отделения прибрежной линии в Черноморскую береговую линию.
Это было первое завоевание Раевского, но не от неприятеля, а от соседнего начальства.
9 июля пришел флот, под личным у начальством Лазарева, а 12-го мы высадили десант к устью р. Шапсухо. Опять тот же гром, та же легкая победа над горцами, которых было мало, да и местность была неблагоприятна для обороны. При устье долина широкая; узкая полоса леса исчезла, и первые же дни лагерь устроился очень удобно, и отряд тотчас принялся за крепостные работы.
Раевский сделал на пароходе Язон подробный осмотр берега от Сочи до Анапы. Я был с ним. После посещения укрепления Кабардинского, Раевский прошел до с.-з. конца Суджукской бухты и пришел в восторг от этого гигантского порта, могущего вместить все флоты Европы. Недостатки этого порта, и очень существенные, обнаружились после. Местность на берегу оказалась очень удобною для города и большого заведения. Раевский тотчас же решился испросить дозволение занять этот пункт в том же году, по окончании устройства форта на Шапсухо. В представлении своем, очень ловко написанном, он говорил об этой бухте, как будто о новом открытии, и объяснял это тем, что Турки, около трех веков владея Крымом, не оценили Севастопольской бухты. Все это было не совсем справедливо, но пошло в дело. Государь ожидал, что крушения судов расстроят все предположенные действия в этом году, а вместо того получил в одно время донесение о занятии Шапсухо и представление о немедленном начатии нового предприятия, обещавшего принять значительные размеры с государственною пользою. Нет нужды говорить, что предположения Раевскаго были тотчас же высочайше одобрены, и мы получили это разрешение с фельдъегерем. Здесь нужно сказать, что Раевскому дано было право, для ускорения получения Государем сведений о военных действиях, представлять военному министру копию своих донесений, командующему войсками Кавказской линии и корпусному командиру. Раевский пользовался этою привилегией в огромных размерах и притом посылал донесения военному министру с эстафетой, а прямому своему начальству по почте. От этого происходило, что высочайшие разрешения часто получались с фельдъегерем раньше, чем корпусный командир получал в Тифлисе подлинное представление. Это послужило поводом к недоразумениям, породившим ожесточенную войну между Раевским и Кавказскими властями. [282]
В начале Сентября укрепление на Шапсухо было почти готово. Много ускорило работы принятое правило строить все помещения для гарнизона в Ростове и Таганроге из соснового леса, и потом в разобранном виде перевозить на судах к строимым укреплениям. Это стоило дорого, но за то сохраняло здоровье войск и избавляло от смерти многие сотни, если не тысячи, нижних чинов. Не смотря на то, число больных в отряде было очень значительно, особливо в Августе месяце. Главная и почти единственная болезнь была перемежающаяся лихорадка с ее последствиями: дизентерией и скорбутом. Госпиталям и лазаретам отпускалось ничтожное количество хинной соли, а суррогаты действовали слишком медленно или совсем были бесполезны. Несколько более щедрое употребление хинина, как дорогого средства, вызывало врачу замечание старшего медицинского начальства. От полковых командиров требовались покупки для лазарета добавочного количества этого спасительного средства, но не все добросовестно это исполняли. Излишнее количество больных отправлялось из лазаретов на судах в Фанагорийский госпиталь, где здоровый климат и лучшие условия жизни более приносили пользы, чем медикаменты.
9 Сентября опять прибыл флот под начальством Лазарева. Все войска садились на те же корабли, как будто приходили на свои старые квартиры. С моряками у нас была большая дружба, хотя нередко были и возмутительные грубости в обращении морских офицеров с сухопутными, грубости, происходившие от глупой самоуверенности одних и от невсегда одобрительного поведения других. Матросы же с солдатами искренне дружили.
12 Сентября пополудни мы сделали десант в с.-з. углу Суджукской бухты. Тот же гром, но тут уж ни одного горца не было видно. Все мы были в восторге от бухты и от местности, на которой расположился отряд. Оно было на западной стороне Суджукской бухты, глубоко впадающей в материк. Незначительный хребет, проходящий по середине этого длинного мыса, спускается к бухте легким скатом, покрытым мелким лесом; на самом берегу местность совершенно открытая и довольно ровная. Саженях в 50 от берега оказались явственные следы какого-то весьма древнего заведения, окруженного четырехугольным валом. По правую сторону лагеря впадала в море речка Цемес (Дзе-Мес, войсковой лес, на Адехском языке). Я тотчас же сделал рекогносцировку долины, чтобы обеспечить отряду воду, которой в самом лагере не было. Речка течет в болотистом ложе, окруженном порядочным ольховым и ясеневым лесом. Вода оказалась горько-соленою от [283] примеси морской воды, часто вливающейся в реку при сильных морских прибоях. Река имеет слабое течение в направлении на Ю. В., т. е. именно в тот румб, на который Суджукская бухта совершенно открыта с моря. При осмотре не оказалось вовсе впадения в море, вероятно потому, что недавний сильный прибой забросал устье голышом. Все это значительно охладило наше довольство новосельем. Между тем смерклось; воды не было ни для питья, ни для каши. Решились искать воду утром и при неудаче переменить место для лагеря, а на эту ночь взять воду с кораблей. Все мы очень призадумались. Раевского это особенно огорчало. Вдруг, часу в 11 вечера, я услышал крик: «Вода, вода! Эй, 3-я рота, иди скорее с манерками»! Выбежавши из своей палатки, я увидел толпу солдат в нескольких десятках сажен от меня; они суетились и уже начали между собой ссориться. Вскоре прибежал туда генерал Ольшевский, разогнал толпу и поставил караул к месту, где оказалась вода. Это было в небольшом углублении, очевидно образованном искусственно. Вода была пресная, чистая и холодная. Нужны были строгие меры, чтобы удержать солдата от грабежа этого бесценного сокровища. Когда осмотрелись утром, увидали, что это был древний водопровод, что вода была прекрасного качества и при порядочном пользовании будет достаточна для отряда. В нескольких шагах от воды были следы какого-то древнего заведения, о котором я выше говорил. Внутри пространства, обнесенного валом, не было никаких следов развалин; только возвышались три кургана, очевидно насыпные. Чтобы не допустить тайной раскопки их, я взял рабочих и при себе велел раскопать. Найдены: три железных меча, прямые и очень длинные, но ни костей, ни гробов не оказалось. Мечи были до того съедены ржавчиною, что железа в них нисколько не осталось. Все говорило о глубокой древности, которой эпоху едва ли можно было определить. По подробном осмотре местности решено было прикрыть будущее поселение двумя фортами на скате возвышенности. Один из этих фортов решено построить в этом году, а другой в будущем. Раевский решил, что тут будет город, которому его воображение придавало огромные размеры в будущем. Вероятно его мечты нашли отголосок и в Петербурге. Государь был очень доволен. Раевский ловко выставил занятие восточного берега и учреждение нового порта, как приобретения настоящего царствования, и тем до некоторой степени обеспечил себе успех в исходатайствовании средств для продолжения предприятия. Его уже занимала мысль [284] водворить тут и при других прибрежных портах Русское население, которое могло бы извлекать средства для существования из природных богатств края и особенно из рыбной ловли в море. В Ставрополе и Тифлисе не разделяли его убеждений и под рукой над ними подсмеивались. Генерал Граббе назвал предполагаемое поселение колонией ихтиофагов. Во всех этих мечтах Раевского ничего не упоминалось о горцах, которые однако же пыли покуда единственные хозяева края. Раевский не думал о действии оружием. Ему представлялось возможным покорение или, лучше сказать, умиротворение этого края посредством торговли и развития между горцами цивилизации. Очевидно он впадал в ту же крайность, которая так ярко выказалась в подобном же предприятии Де-Скасси.
В других частях Кавказа дела наши принимали все более серьезное положение. Усиление Шамиля и измена племен левого фланга и Дагестана, давно считавшихся покорными, требовали решительных военных действий. В Петербурге были довольны тем, что нашелся хотя один местный начальник, который не хочет предпринимать никаких военных действий и представляет перспективу мирного завоевания края.
14 Сентября Лазарев очень любезно простился с нами до будущего года. Возвращаться в Черноморье отряд должен был сухим путем чрез Анапу и Джиметею, так как зимняя перевозка отряда на судах и особенно их высадка на открытом берегу была не только неудобна, но и опасна.
Вскоре по устройстве лагеря, наша семья генерального штаба увеличилась тремя новыми товарищами: к отряду прибыли штабс-капитан Богаевский, гвардии поручики Глинка и барон Вревский, только что кончившие курс в Военной Академии. Мне показалось, что Богаевский, племянник партизана Фигнера, мог быть с пользою употреблен на предприятия, подобные тем, которые доставили известность его дяде. Он был хорошо образован, имел военные способности, лет восемь служил офицером в артиллерии и участвовал в войне с Европейской Турцией 1828 — 1829 г. Но он пил неумеренно и страдал Абхазскою лихорадкою, которая скоро его свела в могилу. Барон Вревский, Ипполит Александрович, был человек совсем другого рода. Брат Павла Александровича Вревского, он имел в Петербурге множество дядюшек и тетушек, начиная с князя Чернышева до Троскина, начальника штаба войск Кавказской линии, бывшего женатым на его сестре. С детства он попал в круг Петербургской золотой молодежи (la jeunnes [285] se doree) и сделался фатом с очень неясными нравственными принципами, но с циническим самодовольством, пороками, которые составляли славу Петербургского creve того времени. Кажется это меня и предубедило против него. Он только начинал свою действительную службу, и мне казалось, что из него ничего серьезного не выйдет. В этом я, кажется, ошибся, что и не раз случалось. Вревский служил на Кавказе с отличием и убит при взятии одного Чеченского аула, в чине генерал -лейтенанта, почти в одно время с братом своим Павлом, генерал -адъютантом, убитым в Севастополе.
Я уже сказал, что Кавказ в то время был убежищем и сборным местом разных пройдох и искателей средств вынырнуть из грязи или из неловкого положения. Между ними были люди оригинальные, большею частью неглупые, с светским лоском и образованием. Так к штабу Раевского примкнули два таких индивидуума: состоящий по кавалерии полковник граф Энгштрем -де-Ревельштадт и Черноморского линейного батальона прапорщик Т*** Первый был старик с наружностью когда-то благообразною, но от которой сохранились только развалины с резкими следами бурно прожитой молодости. У него было несколько орденов Русских и множество иностранных, между которыми были вероятно и апокрифические. Он говорил свободно на всех Европейских языках. Откуда он к нам попал, я не знаю. Теперь я бы принял его за одного из агентов Третьего Отделения, служащего более из чести, чем в надежде на щедрое вознаграждение. Вскоре по его приезде в отряд, Раевский получил из корпусного штаба список его долгов с просьбою удерживать третью часть его жалованья. Этот длинный список был тем интересен, что в нем должные суммы были выражены всеми возможными монетами Европейских государств и Соединенных Штатов. Т*** узнал это, взял копию и показал в отряде всем маркитантам. Это в конце подорвало кредит бедного графа, а он ему был тем более необходим, что он каждую ночь наедине напивался пьян. Он пришел в бешенство и прибежал к костру, который постоянно горел в нескольких шагах от палатки Раевского. Там всегда собирались штабные по вечерам: это был род клуба. Энгштрем не нашел там Т*** и, с пеной у рта, громко сказал, что ищет его, чтобы дать ему пару оплеух. Видя, что никто не принимает участья, граф тем же громким голосом сказал : «Si vous voyez се malotru, diteslui que je le defie a trois pas de distance; il n'a qu'a se rendre aux [286] avant-postes» (Если увидите этого невежу, скажите ему, что я его вызываю на расстояние трех шагов; пусть явится на аванпосты). От костра граф прибежал в мою палатку и предложил мне быть его секундантом. Я отвечал, что не отказываюсь, но приму эту обязанность не прежде, как узнаю о причине дуэли и буду убежден в ее необходимости, но что едва ли дело до того дойдет, потому что граф так громко объявил о своем намерении, что генерал Раевский не мог не слышать. В тоже время Т*** просил начальника штаба отряда Ольшевского быть его секундантом. Одним словом, оба приняли решительные меры к тому, чтобы дуэль не состоялась. Эта история, на несколько дней позабавившая скучающий отряд, кончилась тем, что Т*** выдержали сутки на гауптвахте, а граф Энгштрем уехал из отряда.
Здесь поневоле я должен сказать хоть несколько слов о Т***. За 14-е Декабря он был сослан в каторжную работу. Говорят, что он сам на себя наговорил, будто принимал участие в заговоре и бунте. Немудрено: он был тогда 18-летний гвардейский прапорщик. В Петербурге у него много родных между главными лицами служебной и родовой аристократии. Поэтому он не ожидал такой развязки своей выходки и видел в ней только средство сделаться интересным и получить известность. Впрочем, он раньше других был прислан рядовым на Кавказ, а в 1838 уже был прапорщиком. Ему было тогда за 30 лет; наружность его, голос и манеры были крайне несимпатичны; нравственные принципы его были более чем шатки. Генералу Головину он приходился как-то сродни и потому держался в Тифлисе без должности. Специальность его сказалась уже при графе Воронцове. Т*** сделался шпионом, сыщиком, доносчиком и всем, что нравилось его патрону: он был посылаем секретно в разные места, переодевался, посещал кабаки и харчевни, где собирал разные сведения и где не раз был оскорбляем телесно. Окончательная судьба его мне неизвестна.
Октябрь приходил к концу, постройка форта тоже. Ночи становились холодными; осень видимо приближалась. Время было думать о возвращении отряда за Кубань на зимние квартиры. 2 Ноября, оставив часть отряда для охранения лагеря и окончания работ, мы выступили в Анапу, куда к тому времени должны были прибыть из Черномории обозы войск отряда. Дорога шла по долине р. Цемеса перелесками; аулов нигде не было видно. Долина постепенно суживалась и, против самых вершин речки Цемеса, образовался [287] углубленный перевал, за которым дорога шла по долине одного из притоков р. Куматыра, уже около Анапы впадающего в море. Отряд ночевал на берегу другого притока Мескиаса, а на другой день достигнул Анапы; всего расстояния оказалось в 45 верст. Во все время марша горцы вели ничтожную перестрелку и были не в сборе.
Через два дня мы выступили со всеми обозами обратно к Цемесской бухте. Горцы успели собраться и были упорнее, но далеко не так предприимчивы, как жители южной части береговой линии. С ночлега на Mecкиace отряд повернул влево и стал подниматься на главный хребет. Новая дорога была верстами тремя длиннее прежней, но удобнее для движения обозов. Поднявшись на хребет, который здесь невысок, отряд выступил в верхнюю часть долины Адагума. Места здесь довольно открытые. Кое-где видны аулы в живописной местности. Здесь мы имели несколько раненых между казаками, которые бросились выручать артиллерийского подпоручика Стромилова, которого лошадь занесла к горцам, и те успели его изрубить.
На другой день мы спустились с хребта в долину Цемеса, верстах в 12 от лагеря. Раевский ехал в своем обыкновенном костюме и с большой свитой, мало обращая внимания на перестрелку. В одном месте мы приблизились к правому прикрытию, за которым был овраг и противоположный берег спускался острым гребнем к самой реке. За этим хребтом засели горцы и, видя толпу конных и Раевского, которого нельзя было не узнать, сделали залп из двух-трех десятков ружей. Одна пуля шлепнула меня под правое колено. Отъехав от этого места на несколько сажен, я остановился, чтобы перевязать рану, но уже сам не мог слезть с лошади. Нога распухла и как бы одеревенела. Доктор нашел, что пуля пробила панталоны и белье и ударила в сухую жилу; было несколько капель крови, но нельзя было сказать наверное, где пуля остановилась. До лагеря я доехал с трудом; там удостоверились, что пуля не углубилась в тело и, вероятно, отпала, сделав только сильную контузию. Она была на излете, иначе перебила бы жилу. Я пролежал с неделю и не внес этого пустого случая в свой формулярный список.
17 Ноября мы оставили в форте одну роту Навагинского полка и отправились со всем отрядом в Анапу, а 19-го войска отпущены на зимние квартиры, и экспедиция этого года кончена.
Раевский со штабом остался еще в Анапе дней десять, чтобы кончить разные письменные дела и составить представления к наградам. Эта работа была возложена на меня. Труд огромный по [288] тем бесполезным бюрократическим подробностям, которыми обставлена форма таких представлений. Каждому отличившемуся нужно было написать краткую реляцию его отличbя. Из войск были доставлены эти сведения в большом беспорядке, а реляции написаны совсем безграмотно. Все нужно было делать заново. К счастью я нашел себе хорошего сотрудника. Это был унтер-офицер Тенгинского полка Платон Александрович Антонович. Он был студентом Московского университета и оттуда с жандармом отправлен рядовым на Кавказ за то (как сказано в его формулярном списке) «что, зная о существовании тайного общества, не только не донес о том правительству, но допытывался у губернского секретаря Сумбулова, из кого состоит это общество и какая его цель?» Причина очевидно достаточная для того, чтобы разбить всю будущность и отравить жизнь 18-летнего юноши! Судьба поправила несправедливость людей: Антонович с честью вынес тяжелое испытание и теперь уже более десяти лет занимает должность попечителя Киевского учебного округа, в чине генерал-лейтенанта. При бойких умственных способностях и хорошем образовании, Платон Александрович обладает замечательною практическою мудростью и умеет жить с людьми. Это человек вполне правительственный и дорогой деятель на всяком служебном поприще. Совершенно непонятно, как из него ухитрились сделать революционера. Его нравственные принципы безупречны. Образ его мыслей, в сущности, либеральный; но он прежде всего верный и разумный исполнитель распоряжений правительства. Доказательством тому его долговременное пребывание в звании попечителя Киевского учебного округа, не смотря на то, что в продолжение этого времени несколько раз изменялся взгляд министерства на народное просвещение и наконец остановился на нынешней системе. Во все это время Антонович вел свое дело с одинаковою деятельностью и постоянством, которое немного отзывается его Малороссийским происхождением. Чтобы кончить характеристику этого человека, с которым я и до сих пор остаюсь в дружеских отношениях, я должен сказать, что он человек добрый, хотя не простодушный, доброжелательный для других, но не забывающий и себя. Таких людей у нас боятся, потому что крепко веруют в непогрешимость Репетилова, сказавшего, что «умный человек не может быть не плут».
По окончании дел, все мы разъехались в разные стороны, к своим постоянным местам; только генерал Раевский поехал в Москву и Петербург, дав предписание Пушкину, как [289] кавалерийскому офицеру, отправиться на зиму в г. Керчь и до весны наблюдать за судоходством по Азовскому морю и в Керченском лимане. Все это делалось как-то молодо, весело, шутя; часто, при затруднительности какого-нибудь распоряжения, на мой вопрос: как же мы это сделаем? Раевский отвечал «любезный друг, как-нибудь с дуру сделаем». Выходило однако же не дурно.
Я простился с Раевским до весны и поехал в Ставрополь. Там я нашел много перемен. Для дежурства строился новый дом на одном дворе с старым; для генерального штаба куплен дом генерала Петрова. Все это помещение просторно, мебель новая, все сидит чинно и важно — просто министерство. Я уже говорил о Троскине и генерале Граббе. Последний поместился конечно в доме своего предместника, но нашел его неудобным и недостаточным: кое-что переломал, многое пристроил. Надобно сказать, что, во время Эммануэля, командующий войсками помещался в одноэтажном каменном доме, отделявшемся от соседнего, деревянного, десятисаженным переулком. Вельяминов, любивший во всем огромные размеры, купил соседний дом и соединил его с своим, уничтожив переулок. Это соединение образовало огромный зал в 33 аршина длины; таким образом составилось помещение очень обширное, с фасадом, похожим на какую-то фабрику. Генерал Граббе пристроил еще несколько комнат; преемник его, Гурко, еще прибавил от себя, так что образовалось громадное, но неуклюжее помещение, стоившее казне очень большой суммы на постройки и ежедневный ремонт.
Отправившись являться к командующему войсками, я вышел в знакомый зал и почти не узнал его. Меня встретил дежурный адъютант в мундире и шарфе. Вся мебель была новая, и везде были видны претензии на вкус, комфорт и порядочность. По докладу обо мне, генерал Граббе вышел в сюртуке, с трубкою на очень длинном чубуке. Он принял меня с театральной важностью, но очень ласково и сказал несколько любезностей в красивых фразах. Он пригласил меня обедать и представил своей супруге. Мадам Граббе, родом Молдаванка, была в свое время замечательной красавицей, не смотря на слишком малый рост. У нее была куча детей, и каждый год ее семейство увеличивалось. Не смотря на то, она была еще очень хороша. В ее манерах было немало эксцентрического, но вместе с тем было что-то доброе и искреннее, особенно выдававшееся при театральных манерах ее мужа.
К обеду собралось с десяток лиц, гражданских и военных, мне большею частью неизвестных. Все было прилично, чинно,