Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Наконец, 2 Сентября, мы двинулись обратно в Геленджик, оставив две роты гарнизоном в новопостроенном укреплении, названном Михайловским. Обратное движение нашe продолжалось пять дней. Горцы преследовали не особенно настойчиво, хотя все аулы по пути были истреблены. Исключение сделано только для аула Яндар-Оглу, в честь человека, оказавшего когда-то Русским услугу. За то этот аул был сожжен самими горцами, а хозяин едва отделался от обвинений в измене.
7 Сентября мы пришли в Геленджик. На другой день генерал Вельяминов спросил меня, знаю ли я все правила для разбивки лагеря по форме и с самою педантическою правильностью? Я их не знал, и потому Вельяминов снабдил меня разными руководствами. К делу было немедленно приступлено. Я сделал примерный чертеж глубокого лагеря в колоннах. Вельяминов его не одобрил и приказал устроить лагерь развернутым фронтом. Это потребовало пространство в три версты, к Западу от Геленджика. Между подножьем хребта и морем тянется полоса довольно ровной местности, покрытой мелким лесом. Через два дня этот лес исчез, [251] место расчищено, и лагерь разбит тылом к морю. В этом положении мы ожидали приезда Государя Императора. Во все это время погода стояла прекрасная. По окрестным горам видны были горцы, смотревшие с любопытством на невиданное для них зрелище. Наш лагерь должен был казаться для них грозным. Надобно отдать им справедливость: во все это время они нас не тревожили, а во время пребывания Государя ни один из них не приходил в лагерь. Народные старшины не прислали даже никакой депутации, хотя могли быть уверены, что если переговоры и не поведут ни к какому результату, то депутаты во всяком случае возвратятся с богатыми подарками.
21 Сентября, накануне приезда Государя, задула бора и к вечеру так скрепчала, что большая часть солдатских палаток были изорваны, а на кухнях невозможно было разводить огонь и варить кашу. Кое-где только расторопные денщики ухитрялись разводить огонь или ставить самовары под кручею, у самого берега моря. Кто не видал боры в этой части восточного берега Черного моря, тому нелегко вообразить ее страшную силу. Северо-восточный ветер как бы внезапно срывается с гребня главного хребта, отстоящего от моря у Геленджика верст на пять; но туземцы и опытные моряки узнают приближение боры по некоторым признакам, и суда спешат заранее выйти из бухты в море, которое в такое время бывает совершенно спокойно. Береговой ветер не разводит волнения, и во все это время бывает совершенно ясная погода, при довольно низкой температуре. Боры бывают чаще, продолжительнее и сильнее осенью и зимой; летом они продолжаются несколько часов или сутки; зимою они особенно опасны для судов, застигнутых в бухте. Стремительный ветер срывает верхушки волн, обливает суда, их мачты и снасти и, мгновенно замерзая, обращает все судно в глыбу льда. Тогда гибель судна неизбежна, и с берега невозможно подать никакой помощи. Так погиб в 1843 г. военный тендер в Суджукской бухте, в глазах целого отряда. Судно обратилось в ком льда и пошло ко дну со всем экипажем. Все попытки подать помощь были тщетны: команды посланные к берегу не могли идти против ветра; людей несло ветром, и кто не падал на землю мог быть разбит, наброшенный на дерево или строение. Говорят, что в Суджукской бухте боры сильнее чем в Геленджикской; я этого не заметил, но во всяком случае они составляют такой недостаток этих единственных между Сухумом и Керчью бухт, который не обещает им никакой будущности. [252]
Бора, дувшая пред приездом Государя, была не из самых сильных. Вечером 22 Сентября, мы наконец, увидели два парохода, на которых был Государь со свитою. В первый раз Pyccкий царь посетил Кавказский край и, хотя посетил не так театрально, как бабка его посещала Новороссийский край, но конечно с не меньшею пользою.
С большим трудом и не без опасности, Государь вышел на берег в Геленджике, где ему приготовлена была квартира в доме коменданта, мало отличавшемся от остальных жалких мазанок. С 1831 г. Геленджик мало изменился. Без сухопутного сообщения, гарнизон нередко нуждался в самом необходимом. Непривычный климат, беспрестанные тревоги и лишения произвели общую апатию и развили болезни, преимущественно перемежающиеся лихорадки и цингу. Первым комендантом был полковник Чайковский, от которого я слышал много рассказов об этой тяжелой поре: на первый день Пасхи офицеры всего гарнизона собирались к нему разговляться, и при этом закуска состояла из рюмки водки и нескольких селедок, составлявших неслыханную роскошь.
С Государем были Великий Князь Наследник, граф Орлов, князь Меньшиков и довольно большая свита. Не думаю, чтобы все они сколько-нибудь комфортабельно провели эту ночь, тем более, что на рассвете начался пожар, недалеко от квартиры Государя и от порохового погреба, где был значительный склад патронов и зарядов для отряда. Огонь охватил провиантские склады; при сильнейшем ветре он сообщился множеству тесно стоявших турлучных построек, крытых соломою и камышом. С самого начала пожара стали поспешно выносить порох за крепость; все это делалось второпях, и каждую минуту можно было ожидать взрыва. Опасность была крайняя, пожарных инструментов не было, да они были бы бесполезны при таком ветре. Офицеры и солдаты наперерыв бросались в огонь и соревновали в самоотвержении пред глазами Государя. Наконец, его упросили выехать из укрепления в лагерь ранее, чем он предполагал. Войска были готовы к смотру.
Еще с весны Вельяминов предупредил всех о предстоящем смотре и просил озаботиться тем, чтобы нижние чины и офицеры имели одежду и вооружение по форме. Регулярные войска исполнили это приказание по крайнему разумению, а четыре пеших полка Черноморских казаков были поставлены в прикрытие. Их резервы по безлесным вершинам хребта составляли прекрасную картину и придавали всему лагерю и смотру военный колорит. Войска были [253] построены в одну линию развернутым фронтом. Нижние чины были в боевой амуниции и в фуражках. Фронт был прямо против ветра. Когда Государь подъехал к правому флангу, почти все фуражки были унесены ветром; нижние чины, держа ружье на караул, должны были отставить левую ногу вперед, чтоб удержаться на месте. Весь фронт кричал ура! а ветер в открытые рты нес песок, пыль и мелкие камешки. Картина была своеобразная...
Государь убедился, что ехать верхом по фронту невозможно. Он сошел с коня, мы сделали тоже и таким образом дошли до левого фланга, беспрестанно набрасываемые ветром на фронт. Церемониального марша не было. Войска отпущены в лагерь, в котором не было ни одной целой палатки; только две Калмыцких кибитки в штабе и палатка Вельяминова уцелели. Последнюю восемь линейных казаков держали на оттяжках. Государь вошел в палатку и, напившись чаю, приказал Вельяминову позвать солдат, кто в чем есть, под одинокое дерево, которое он указал впереди лагеря. Ему хотелось сказать милостивое слово этому доблестному войску, в первый раз видящему своего Государя. Ординарцы поскакали по всему лагерю; солдаты бежали со всех сторон к сборному месту. Они буквально исполнили высочайшую волю: кто был в мундире, кто в шинели, а кто без того и другого. Вокруг Государя и Наследника образовался кружок, внутри которого было несколько офицеров. Я был от него в двух шагах, а подле меня генерал-майор Линген, в сюртуке, с шашкой через плечо. Из под сюртука на целую четверть виден был бешмет из Турецкой шалевой материи. Рядом с ним стоял полковник Горский, только что приехавший к отряду. Он был одет по форме, но через плечо; на ремне висела Черкесская нагайка. Государь, читавший, вероятно, наши реляции, спросил Лингена: «а где тут Аушецкие и Тляхофидские болота?» Старый Линген об них не слыхивал; Горский не знал их имени, хотя оба они много раз через них проходили. У меня всегда была очень острая память на имена, и я поспешил доложить, что эти болота на северном предгории. Толпа все росла, но говорить было невозможно за сильным ветром. Кружок сузился, и Государь, стоя под деревом, спросил: «а где у вас Конон Забуга?» Это был унтер-офицер Кабардинского полка, недавно отличившийся и упомянутый в реляции. На вопрос Государя, раздался над его головою громкий голос: «Здесь, Ваше Императорское Величество». Забуга, в одном белье, сидел на дереве, чтобы лучше видеть. Государь приказал ему слезть и когда тот [254] почти кубарем свалился на землю, Государь поцеловал его в голову, сказавши: «Передай это всем твоим товарищам, за их доблестную службу». Забуга бросился на землю и поцеловал ногу Государя. Вся эта сцена, искренняя и неподготовленная, произвела на войско гораздо более глубокое впечатление, чем красноречивая речь, которой никто бы и не слышал. Войска с гордостью смотрели на мужественную красоту и царственную осанку своего Государя и на прекрасного 19-ти летнего юношу, его Наследника. Надобно отдать справедливость, Николай Павлович умел говорить от души горячее слово, которое шло прямо в душу. Выражение его лица, в минуты благоволения, было чрезвычайно симпатично. Его ласковое и простое обращение могло довести неопытного и непривычного собеседника до забвения его высокого сана. За то, в минуты гнева и раздражения, его наружность мгновенно изменялась.
Государь был в самом лучшем расположении. Независимо от желания поблагодарить войска за их трудную и честную службу, он выражал свое довольство непривычною ему обстановкою, величественною природою, даже борою и наивными усилиями все делать и одеваться по форме; а между прочим своеобразные отступления беспрестанно бросались в глаза ему, привыкшему к педантической точности в гвардии и при смотрах армейских войск. Говорят, что он сказал: «Я очень рад, что не взял с собою великого князя Михаила Павловича; он бы этого не вынес!». Говорят еще, что он приказал Вельяминову подать список разжалованных, которых было много в отряде. Это приказание он, будто бы, повторил два раза; но почему-то Вельяминов этого не сделал, по крайней мере до отъезда Государя.
К вечеру бора начала утихать. Государь ночевал на пароходе, а утром 24 Сентября пароходы снялись с якоря и пошли к Поти, откуда Государь через Кутаис поехал в Тифлис. Его путешествие по Закавказскому краю было неудачное и оставило в нем неприятное впечатление. Проезжая через Горийский уезд, где был расположен Грузинский гренадерский полк, Государь увидел в лесу солдата, которого он принял сначала за туземца. Солдат был в рубищах, напоминающих солдатскую шинель и пaпaxу. На вопрос Государя солдат отвечал, что он третий год пасет свиней своего полкового командира, а прежде пять лет был в угольной команде. Это чрезвычайно рассердило Государя. Вероятно, еще прежде ему было доложено о многих других деяниях полковника князя Дадьяна по командованию полком. Этот штаб-офицер был нисколько не хуже других полковых командиров, но он [255] был женат на дочери барона Розена, которым тоже Государь был недоволен. В этом случае он явился козлищем отпущения за общие грехи, до некоторой степени неизбежные по местным обстоятельствам. По приездe в Тифлис Государь перед разводом приказал снять с князя Дадьяна флигель-адъютантские аксельбанты (усердные исполнители сорвали их) и предать его суду за злоупотребления. Впрочем, при этом же разводе он пожаловал звание флигель-адъютанта сыну барона Розена, гвардейскому поручику. В довершение всех неудач, при выезде из Тифлиса, спускаясь с горы, лошади понесли экипаж, в котором сидели Государь и граф Орлов; на крутом повороте экипаж опрокинулся, и Государь упал на краю глубокого обрыва. К счастию, это падение не имело никаких серьезных последствий.
На другой день по отъезде Государя из Геленджика, мы выступили в обратный путь на Кубань. Горцы почти не дрались, зная, что в этом году мы уже ничего более не предпримем. 29 Сентября мы пришли в Ольгинское укрепление; экспедиция кончена, и отряд распущен на зимние квартиры. Я отправился в Ставрополь, где снова началась моя легкая служба в должности обер-квартирмейстера и однообразная жизнь в кругу нескольких добрых товарищей. За экспедицию 1837 года я получил орден Св. Владимира 4 степени с бантом.
Генерал Вельяминов отправился во Владикавказ, на встречу Государю, при его возвращении из Грузии. Оттуда до Екатеринограда, 104 версты, он сопровождал Государя верхом. Конвой был конный, ехали довольно скоро; старый Вельяминов совершенно изнурился; вероятно, это ускорило у него развитие болезни, которая свела его в могилу. В Ставрополе Государь не останавливался.
Скоро сказались плоды посещения Государем Кавказа. Вельяминов получил орден св. Александра Невского с алмазами, барон Розен назначен сенатором в Москву, начальник корпусного штаба Вадковский — командиром армейской бригады в Poссии; начальник гренадерской бригады г.-л. Фролов, давший Грибоедову тип Скалозуба — кажется, по армии. Обер-квартирмейстер, полковник Фон-дер-Ховен произведен в генерал-майоры и назначен начальником штаба Сибирского корпуса. Кроме этих главных, в Закавказском крае было много других перемещений и удалений по военному и гражданскому ведомствам. Погром был общий. Князь Дадьян, по суду, был разжалован в солдаты.
Я провел зиму по прежнему, почти исключительно в обществе Майера и князя Голицына. С первым я очень подружился. У них [256] я познакомился со многими Декабристами и особенно сблизился с Сатиным, молодым человеком, присланным из Московского университета в Саратов, под надзор полиции, за какое-то ребяческое политическое преступление. Из Саратова он получил позволение ехать на Кавказские минеральные воды и, по окончании курса, остался зимовать в Ставрополе в ожидании следующего курса вод. Это был очень хороший молодой человек, с доброй и теплой душою, но с плохим здоровьем; он хорошо учился, много читал и был либералом Московского пошиба. Сатин жил вместе с Майером и князем Голициным на одном дворе. По прежнему нашим спорам не было конца.
Между тем зимою наше положение на левом фланге и в Дагестане начинало делаться более серьезным. Туда переведен был Кабардинский полк из Черномории и помещен на Кумыкской плоскости, в крепости Внезапной и Хасаф-юрте. Начальник дивизии генерал-лейт. Фези делал набеги и присылал громкие реляции о своих подвигах и покорениях разных народов. Вельяминов не давал им никакой веры и вообще, кажется, не придавал особенной важности тамошним делам. Немудрено, что он до некоторой степени ошибался, под влиянием мнения, составившегося еще во времена Ермолова.
Я не могу описывать события на левом фланге и в Дагестане, потому что хорошенько не знаю ни местности, ни последовательности хода дел в том крае. Известно, что фанатический шаракат возник еще в начале 20-х годов. Непонятно, как Ермолов не придал этому никакого значения. Не знаю, сознал ли он после свою ошибку, но последствия стоили нам слишком дорого. Первый имам, который приобрел в том крае большую силу и влияние, нам прямо враждебное, Кази-мулла, погиб в Гимрах, в 1832 г.; второй, Гамзат-бек умерщвлен изменнически в мечети; но один из мюридов Кази-муллы, Шамиль, раненый спасся во время Гимринской резни. Он провозгласил себя имамом и был признан. Это был человек умный, ученый в смысле мусульманском, свирепый фанатик, кровожадный горец со всеми типическими свойствами своего племени. С 1833 г. он постепенно усиливался в Дагестане; но и в Чечне заметно было волнение, которое не предсказывало ничего хорошего. В 1838 г. там предположены более серьезные военные действия. На правом фланге предполагалось продолжать занятие пунктов по восточному берегу Черного моря, но решено занимать их десантами, при содействии Черноморского флота. Это решение основано было, кажется, на уверении Тауша и Люлье (непререкаемых [257] авторитетов), что за Вуланом уже нет возможности двигаться отряду с артиллерией, иначе как по самому берегу моря, а этот проход очень опасен, часто же и совсем невозможен: горы упираются обрывами в самый берег моря, и узкая полоса морского прибоя затопляется при всяком морском ветре. Это конечно справедливо относительно приморского пути; но невозможность найти проход, подобный тому, по которому отряд шел из Геленджика до Пшада и Вулана, очень сомнительна. Довольно вероятно, что наши Черкесские дипломаты не знали края к Югу от Вулана или почему-нибудь не хотели, чтобы отряд шел по этому пути. Предположено было занять устье Шапсуха и Туапсе и построить там укрепления.
Самое простое соображение представлялось бы: идти с отрядом сухим путем от Кубани к устью Туапсе или Шапсуха, так как нам было известно, что в этих местах хребет не достигает снежной полосы, перевал удобен и дорога проходима. Но расстояние от Екатеринограда до берега моря 120 — 150 верст, и потому необходимо было бы устроить одно или два промежуточных укрепления для склада запасов, а это было уже отвергнуто в Петербурге, где все еще сохраняли надежду на очень скорое покорение горцев; при том же, это не входило в план действий, предположенный Паскевичем и которому покорился Вельяминов, когда его возражения были не уважены.
Решение занимать десантами пункты по восточному берегу Черного моря повело за собой устройство береговой линии, стоившее много миллионов, много десятков тысяч людей, сделавшихся жертвою губительного климата и давших взамен всего этого слишком ничтожные результаты.
Зимою стали прибывать на Кавказ новые лица, назначенные вместо смененных и удаленных. Командиром Отдельного Кавказского Корпуса и главноуправляющим в Грузии назначен генерал-лейтенант Евгений Александрович Головин, начальником корпусного штаба генерал-майор ******, а обер-квартирмейстером - полковник Менд. Все трое проехали через Ставрополь без большого шума. Головин проездом навестил А. А. Вельяминова, которого здоровье и силы быстро упадали, и он уже не выходил из дома.
Головин до назначения был начальником дивизии. Это был человек не старый, но разрушенный физически и морально. От природы он имел очень хорошие умственные способности, был хорошо образован, очень хорошо писал на Французском и Русском языках. В молодости он имел несчастье попасть в общество мистиков и был иллюминатом; знаменитая жрица этой секты, [258] Татаринова, присоветовала ему еженедельно открывать себе кровь для умерщвления плоти. От этого, или по другим причинам, но под старость он сделался неспособным к усидчивому труду, засыпал при докладах, не имел ни характера, ни силы воли, так необходимых при его разнообразной деятельности. Впрочем, он был человек строго-честный, нравственный и доброжелательный. Его военные и административные способности были не блестящи: после каждой войны или управления краем он писал длинные, оправдательные статьи, очень убедительные и написанные хорошим языком. Читавшиe эти статьи находили, что лучше было так хорошо делать, чем оправдываться.
И к нам на Кавказскую линию назначили нового начальника штаба, флигель-адъютанта генерального штаба полковника А. С. Троскина. Генерал Петров как-то стушевался; никто не жалел. А. С. Троскин был сын полковника Сем. Ив. Троскина, командовавшего в Казани учебным карабинерным полком, известного своим огромным ростом и страстью к фронтовой службе.
Старик был сослуживцем моего отца и поэтому я ребенком бывал в их доме; но А. С-ча тогда уже там не было, а я играл вместе с Константином, его младшим братом, который впоследствии убит в Чечне, в чине полковника.
Александр Семенович был лет 32-х. Его рост, более чем средний, был незаметен при его чрезвычайной толщине. Он был то, что Французы называют viveur: любил хороший стол, удобства жизни и особливо женщин. Он имел хорошие умственные способности, образование светское, но не солидное, владел хорошо Русским и Французским языками, хорошо знал бюрократическую рутину, работал скоро и усердно. От природы был добр, но порядочно испорчен средою, в которой прошла его молодость. Всю свою службу провел он в Петербурге и в Военном Министерстве. Мало помалу он обратил на себя особенное внимание министра Чернышева и сделался у него необходимым человеком. По службе он делал быстрые успехи; женитьба на баронессе Вревской доставила ему состояние и особенно связи. Его жена была побочная дочь, кажется, князя Куракина или кого-нибудь другого из сильных земли. Она была красавица и очень милая особа, (я видел ее портрет у Троскина). Он имел несчастие скоро ее лишиться; детей у него не было. Говорят, что Троскин испортил свою карьеру тем, что стал в обществе слишком много говорить о своем участии в делах Военного Министерства и что князь Чернышев воспользовался удобным случаем с почетом удалить его от себя на Кавказ. [259] Когда я был в Военной Академии, Троскин был членом конференции. В военных действиях он не участвовал и если нюхал пороху, то разве на Красносельских маневрах. Больной Вельяминов предоставил Троскину устроить штаб по его усмотрению. Перемен было много, но они были разумны и полезны. Генеральный штаб вышел из своего опального положения; в него передана большая часть дел из секретного отделения. За то Ольшевский понизил голос не на одну октаву. Я продолжал исправлять должность обер-квартирмейстера, но уже докладывал Троскину, а не Вельяминову.
В конце зимы явилось в Ставрополе новое заметное лицо. Генерал майор Раевский назначен начальником 1-го отделения Черноморской прибрежной линии. Это место изобретено было Вельяминовым для генерала Штейбена, но он умер от раны. В проезд с Кавказа Государь сказал Вельяминову: «Раевский просится опять на службу. Возьми его к себе». Вельяминов знал его и его отца, одного из героев 12 года, и потому охотно взял сына и испросил ему вышесказанное, странное и нелестное назначение. 1-е отделение Черноморской прибрежной линии образовано было из прибрежных укреплений от Анапы до Михайловского включительно. В них были расположены три Черноморских линейных батальона. Начальнику 1-го отделения присвоены права бригадного командира. 2-е отделение не существовало. Раевский, в последнее время, был в опале, и потому принял это назначение и приехал в Ставрополь. Здоровье Вельяминова все более и более расстраивалось. Явились признаки водяной. Я, кажется, сказал уже, что Вельяминов был фанатический гомеопат; поэтому он сам себя лечил и не хотел принимать никаких советов от алопатов. Он почти безвыходно сидел в своем кабинете, где была и библиотека. Он был очень рад приезду Раевского, как любезного и приятного собеседника, который мог говорить ему о славном прошедшем и о лицах, с которыми он когда-то был в близких отношениях. Он поместил Раевского у себя в доме и проводил с ним почти все время. Вельяминов не знал опасности своего положения и потому продолжал собираться с отрядом в поход.
Государь, узнав о его болезни, прислал ему гомеопата доктора Шеринга, но уже было поздно: болезнь очень усилилась, и Шеринг убедился в безнадежности своего пациента, но объявил ему только, что болезнь может не дозволить ему весною отправиться с отрядом. Тогда Вельяминов решился поручить, до своего приезда командование отрядом Раевскому. Он заботился о составлении для