Хочу написать то, что в жизни случилось видеть и испытать, насколько все это сохранилось в памяти. Успею ли? Мне скоро минет 65 лет
| Вид материала | Документы |
- Работа ученицы 6 класса моу «Тишковская сош» Левашовой Ангелины 12 лет, 39.29kb.
- Моя мобильная жизнь…, 301.9kb.
- Л. Лечтер "Если хочешь быть богатым и счастливым, не ходи в школу", 3753.75kb.
- Прочтя книгу, все что я увидел и прочувствовал в своей рабочей жизни, откликнулось, 3376.47kb.
- Конкурс «Лучший урок письма» Письмо сочинение, 57.32kb.
- На самом деле, все это началось очень давно. Насколько давно, я даже не осмеливаюсь, 460.03kb.
- Этот рассказ вызван определенными событиями в моей жизни, после которых я решил попробовать, 229.99kb.
- Нравственность это разум сердца, 162.39kb.
- М. В. Михайлова (Санкт-Петербург) Словарь и образ жизни: о двух программа, 174.52kb.
- «Дыхании богов», 5218.49kb.
Здесь я должен сказать несколько слов об иеромонахе Макарии Каменецком, личности очень оригинальной. До поступления в монахи, он был мещанином одного из городов Костромской губернии и промышлял шерстью. Он был грамотен не более, как насколько это нужно для его обиходу. Узнав о требовании иepoмонахов на Абхазский берег, он перешел в Балаклавский монастырь Св. Георгия, посвящен там в иеромонахи и послан в укр. Головинское. Здесь он был в своей сфере. Иеромонахам Береговой Линии дозволено Синодом есть всегда мясное, крестить и венчать браки. Макарий вошел в общество офицеров, которые постоянно проводили время у него, ели и играли в карты. Отец Макарий держал банк и постоянно получал жалованье за всю свою паству. Не смотря на то, он был бескорыстен. Все, что приобретал, уходило на гостеприимство и на пособие нуждающимся офицерам и нижним чинам. Данного кому в долг отец Макарий никогда не получал и не спрашивал. Сам он вел жизнь трезвую, пьянства и безобразия у себя никому не позволял. Никакой церковной службы он не пропускал и при этом был очень строг: тому же мaйopy Берсеневу, во время обедни, он послал причетника сказать, что если он будет продолжать разговаривать во время службы, то он прикажет его вывести из церкви. В случае тревоги или нападения, отец Макарий из первых являлся на сборный пункт в эпитрахили и с крестом. Никто не видал, чтобы он суетился или терял голову в опасных случаях. Всегда он находил случай сказать ободряющее слово своим спокойным и почти веселым тоном. Офицеры и нижние чины его очень любили и уважали. В 1845 г. (кажется), он еще раз также отличился при нападении горцев, был посвящен в игумены и потребован в Петербург. Государь его очень обласкал и хотел сделать преподавателем и наставником в кадетских корпусах; но это не состоялось, потому что отец игумен оказался малограмотным, и очень не твердым в богословии. Его сделали настоятелем какого-то монастыря в Костромской губернии. Отец Макарий был лет 42-х, среднего роста, с живыми глазами и жиденькой темнорусой бородкой. [342] Я уверен, что, в случае общего бедствия, где народ должен бы сам себя защищать, Макарий играл бы важную роль; в обыкновенное же время и в Костромской эпархии едва-ли он долго останется настоятелем монастыря, а, может быть, кончил уже и гораздо хуже.
После Головинского, Убыхи обратились к Навагинскому укреплению, но ограничились только стрельбой из двух или трех орудий поставленных в опушке леса с Ю.-З. стороны. Канонада продолжалась двое суток, не сделав почти никакого вреда, но содержала в постоянной тревоге гарнизон, очень ослабленный болезнями. Я пришел на пароходе во время этой канонады. По многим признакам видно было, что горцы в большом сборе; можно было опасаться, что они решатся на приступ. Поэтому я поспешил в Бомборы, чтобы сообщить начальнику 3-го отделения о необходимости скорее подкрепить Навагинский гарнизон. Муравьев был в отпуску; его должность исправлял подполковник Плацбек-Кокум, господин огромного роста, с резкими чертами лица и длинными рыжими усами. Он был известен тем, что командовал ротою лейб-гренадерского полка, в которой произошли беспорядки и она была раскасирована. Воинскими доблестями он не славился. Он сказал мне, что не может отправиться в Навагинское, потому что у него лихорадка. Как будто у кого-нибудь другого ее не было! Я пошел на пароходе в Сухум, взял там роту 16-го батальона и высадил в Навагинском, а адмирала крейсерующей эскадры просил, чтобы приказал одному из военных судов держаться на траверсе реки Сочи для содействия гарнизону в случае нападения. Но Убыхи на него не решились: простояв вблизи укрепления еще несколько дней, сборище разошлось.
В Сухуме я высадил Тржасковского и Лисовского, которым поручено составить по возможности полное описание, первому — Мингрелии и Гурии, второму — Сванетии. Эти провинции, долженствовавшая войти в состав 4-го отделения, были нам почти неизвестны. Сведения об них мы не надеялись получить ни от Тифлисского штаба, ни от полковника Брусилова, который прежде заведывал этим краем, а по представлению Анрепа назначен начальником 4 отделения Черноморской Береговой Линии. Это был человек светский, некогда красавец, волокита, теперь молодой старик, бренчащий саблей и вспоминающий о своей бурной молодости. Личность впрочем довольно бесцветная. Он был в милости у Тифлисского штаба, который для него сделал довольно жалкую школьничью проделку: в высочайшем повелении сказано только о Мингрелии и Гурии, но [343] не упомянуто о Сванетии, которой половину составляет Рачинский округ Мингрелии и называется Дадиановскою Сванетиею; не смотря на то, корпусный штаб, вопреки здравому смыслу, не включил ее в состав 4 отделения, а подчинил лично Брусилову, под непосредственным начальством корпусного командира. Штабс-капитаны Тржасковский и Лисовский были в штабе Береговой Линии, первый — старшим адъютантом дежурства, другой — для особых поручений. Оба они люди способные, образованные, твердого характера и трудолюбивые. Оба знали Грузинский язык, прослужа более 10 лет в том крае. Записки, которые они представили в 1843 г., составляли целый фолиант, заключавший в себе верную картину этого края и множество данных, на которые администрация обыкновенно мало обращает внимания. Поездка Лисовского в Сванетию происходила при оригинальных обстоятельствах. Край этот считался в возмущении, и начальство собиралось усмирить его вооруженной силой. Это нисколько не помешало Лисовскому посетить все главные ущелья и населенные места и составить глазомерную карту. Сванеты живут в вершинах Ингура, в крае горном, почти недоступном и где совсем нет дорог, а во многих местах по тропинкам нельзя проехать даже верхом. В таких случаях Лисовский нанимал одного из гигантов-сванетов, который сажал его верхом к себе на шею и носил целый день за один рубль серебром. При этом Лисовский был всегда в офицерском сюртуке и нисколько не скрывал своих действий.
Но в чем же состояло возмущение, которое собирались усмирить? Стоит того, чтобы войти в некоторые подробности и показать, до какой степени мы мало знали этот край и до каких нелепостей могло довести нас наше высокомерное равнодушие. В настоящее время у нас часто говорят о том, что нужно руссифировать окраины России и ассимилировать разные народности, входящие в состав Империи. Прежде это делалось, а теперь говорится; поэтому и явились два таких мудрых слова.
В 1828 году отряд генерала Емануэля был в Карачае. К нему явилась какая-то знатная женщина с большой свитой. Это была княгиня Гиго-ханум-Дадишкилияни. Она назвалась матерью владетеля Сванетии, малолетнего князя Циоко, объявила желание поступить с своим народом в подданство России и просила окрестить ее сына язычника. В отряде Емануэля не оказалось никаких сведений о Сванетах, и из объяснений Гиго-ханум увидели, что этот народ живет за Кавказским хребтом, т. е. вне района подчиненного командующему войсками Кавказской линии. Емануэль [344] донес об этом корпусному командиру. Барон Розен прислал княгине подарки и пригласил приехать с сыном в Тифлис. Ко времени ее приезда получено от Государя повеление окрестить Циоко, наименовав Михаилом, принять присягу на верноподданство и выдать князю Михаилу грамоту, в которой он назван наследственным владетелем Сванетии и его роду присвоен титул сиятельства. На этот раз тем дело и кончилось. Гиго-ханум, женщина огромного роста, энергическая и честолюбивая, довольна была подарками и грамотою с золотою печатью. Сванеты, как и прежде, жили спокойно в своих горах; Русская администрация не имела у них представителей. В 1837 году на Кавказе ждали государя Николая Павловича. Это стало известно и Сванетам. От них прибыла в Кутаис депутация, во главе которой был князь Татархан-Дадишкилиани. Этот назвался тоже владетелем Сванетии, просил его окрестить и дать грамоту. Государь в Кутаисе не останавливался и из Тифлиса приказал исполнить просьбу Татархана, удостоил его быть восприемником, назвал Николаем, прислал богатые подарки, но грамоты не дал, потому что грамота на владение дана уже его старшему брату Михаилу. Татархан, как видно, человек практический, удовлетворился этим; но когда все это узнала Гиго-ханум и увидела подарки, которые были гораздо богаче полученных ею, бес зависти и честолюбия ослепил ее, и она стала интриговать против Татархана. Я уже говорил, что князь Михаил (Циоко) умер в 1841 г. в нашем отряде, в укр. Св. Духа. После него остался сын Константин, почти мальчик. Гиго-ханум стала показывать грамоту с золотою печатью, которую до сих пор скрывала от всех и старалась составить партию, которая бы признала Константина действительным владетелем Сванетии и тем поставила Татархана в роль его подвластного. В сущности оказалось, что Татархан не совсем младший брат Циоко, как признало наше правительство, но его родной дед. Это был старик лет 90, бодрый и энергический, имевший в горах большую славу. У него было дворов 700 подвластных, и кроме того вся вольная Сванетия, до 5 т. душ, готова была соединиться с ним по первому его слову. У Циоко было до 150 дворов подвластных. Сванетия разделялась на три части: Дадиановская, княжеская и вольная. В княжеской Сванетии первенствовала фамилия князей Дадишкилиани, но ни один из членов этой фамилии не имел каких-нибудь политических прав над другими. По общим горским обычаям, особым уважением и почетом пользовался Татархан, как по летам, так и по своему личному характеру. Вольные Сванеты были или язычники, или [345] самые плохие христиане; остальные две части были христиане. Они имели каменные церкви глубокой древности. Там сохранялись книги и предметы богослужения, которым Сванеты, народ вообще бедный, придавали огромную цену и никому не показывали. Язык Сванетов не похож ни на один из языков соседних народов; но богослужение производится у них на Грузинском языке, который большая часть мужчин знает. Жилища их состоят из каменных замков глубокой древности, в которых помещается семейство владельца с прислугой, домашним скотом и запасами. Над замком возвышается каменная башня в 4 и 5 ярусов. Сванеты огромного роста, сильны и неутомимы, хорошо вооружены, миролюбивы, но готовы оказать отчаянное сопротивление для обороны своих почти неприступных гор. Образ жизни их совершенно первобытный. Женщины не красивы, но ростом и силой мало уступают мужчинам. Главное богатство их скотоводство: зерновой хлеб родится плохо в этих высоких местах. Торговли и промышленности почти не существует, несколько Армян и Грузин удовлетворяют неприхотливым потребностям Сванетов обоего пола. Из Сванетии есть перевал через Кавказский хребет в верховья Кубани. На самом перевале есть пещеры, которые называются Базарьян-Турбин. Вероятно в этих местах происходила когда-то меновая торговля Сванетов с Карачаевцами; впрочем отношения соседей не всегда были мирные. Другой перевал ведет из земли Сванетов в верховья Дала, через отрог хребта, всегда покрытый снегом. Несколько тропинок ведут через черные горы в Мингрелии; все они очень трудны, а для полевой артиллерии и невозможны.
Возвращаюсь к смутам, вызванным интригами Гиго-ханум и кончившимся трагически. Татархан несколько раз унимал свою строптивую сноху и наконец, выведенный из терпения, собрал сильную партию, подошел к ее замку Эцери и вызывал ее, через посланных, на суд народный. Она заперлась в замке с одними женщинами и стреляла по всем приближающимся для переговоров. Сам Татархан со сборищем был в верстах трех оттуда. Неизвестно, он ли приказал или без него распорядились обложить замок хворостом и зажечь. Женщины стали выбегать или бросаться в пламя; сама же Гиго-ханум взошла на верхний этаж башни и с распущенными волосами, в каком-то диком исступлении, кричала на распев страшные клятвы и ругательства, пока дым не задушил ее. Внука ее Константина с ней не было. Когда он узнал о трагической смерти бабки, он ускакал в Кутаис, где рассказал, что Татархан взбунтовался против Русского правительства и [346] хотел убить его, владетеля Сванетии. Старшим в Кутаисе был в то время командир Донского казачьего полка, полковник Буюров, старик довольно ограниченный. Он собрал свой полк и двинулся в Рачинский округ. Отойдя верст 50 от Кутаиса, он встретил своего урядника, который был там с командою худоконных казаков и отрапортовав своему полковнику, что все обстоит благополучно. «Как благополучно? А Татархан?» — «Никак нет, ваше высокоблагородие, ни об каком Татархане неслышно.» — «Струсил подлец, узнавши, что я иду!». И с тем возвратился в Кутаис. Но тогда, уже было получено из Тифлиса распоряжение о составлении довольно значительного отряда, под начальством ген.-лейтенанта Симборского.
В это время Лисовский, кончив свою рекогносцировку, приехал в Кутаис, для собрания некоторых сведений и приведения материалов в порядок. Четвертое отделение Береговой Линии еще не было открыто, и Лисовского приняли там почти за иностранного агента и эмиссара. Симборский, старый артиллерист, человек честный и неглупый, был самый мелочной педант, всего более боявшийся компроментировать свое начальническое достоинство. Он не хотел воспользоваться сведениями, которые мог ему сообщить Лисовский о Сванетии и выслал его из Кутаиса. Отряд его далеко не дошел до Сванетии и удовлетворился тем, что к нему явилась депутация с принесением покорности и выдала аманатов. Чтобы кончить этот длинный эпизод, скажу, что тот же самый Константин Дадишкилиани, в последствии, изменнически убил Кутаисского генерал-губернатора князя Гагарина и был по военному суду казнен.
Остаток лета я провел в Керчи или в отряде Серебрякова. Военные действия были там незначительны. 25 Июля кончена постройка и вооружение Гостогаевского укрепления, отряд перешел к урочищу Варениковой Пристани на Кубани и заложил там укрепление. Несмотря на деятельную жизнь, беспрестанные разъезды и строгую осторожность, лихорадка у меня беспрестанно возобновлялась. Майер присоветовал мне, хотя на время, уехать подалее из этого климата. Я решился ехать в Пензу, к своей матери. Мне разрешен был отпуск на 4 месяца с производством содержания. Я отправился прямо из отряда в 20-х числах Октября. За экспедицию 1842 г., по представлению ген. Анрепа, я получил орден Св. Владимира 3 ст. Проезжая через Воронежскую губернию, я заехал к своему старому другу князю Гагарину, жившему тогда в имении второй [347] жены своей, урожденной княжны Щербатовой, Павловского у. в с. Михайловке. Было рано утром; я застал всех спящими. Нет нужды и говорить, с какой искренней радостью встретились крестовые братья. Двенадцать лет разлуки как будто слились в одно мгновение. Но пробыв вместе пять дней и высказав все, что у нас было на душе, я не без грусти заметил, что жизнь бросила нас не по одной дороге и к прежнему нашему облику прибавила несколько черт совсем несходных.
....Я застал князя Гагарина сельским хозяином и Павловским предводителем дворянства. Имение его жены оказалось до крайности расстроенным. Он погрузился с головою в хозяйственные хлопоты и в жалкую тогда деятельность предводительства.
3-го Ноября я приехал в Пензу. Старушка, мать, сестры и моя добрая нянька были очень обрадованы моим неожиданным приездом...
В первый раз мне случилось рассмотреть вблизи нашу провинциальную жизнь, со всею ее дикостью, пустотою и грязью. Вероятно Пензенская губерния была не из худших в России. Губернатор, тайн. сов. Александр Алексеевич Панчулидзев, более 30 лет был в этой должности. Управление его было строгое, но патриархальное. Вся губерния говорила об нем, что Александр Алексеевич, хотя конечно.... того.... но за все 30 лет никого несчастным не сделал. «Того» имело много значений и в том числе следующее: когда какой нибудь чиновник уже слишком изворуется или разопьется, к нему является жандарм с приглашением от губернатора на чай. Чиновнику это лестно, но в тоже время он как-то корчится и пожимает плечами. Губернатор встречает его ласково, приглашает в кабинет и там наедине колотит его своим березовым чубуком по спине и мягким частям. После этого чаю, Александр Алексеевич предупреждает своего дорогого гостя, что вперед, если он не исправится, выгонит его из службы, и провожает ласково до передней. Одним словом — отец, а не начальник! «Ни одного чиновника под суд не отдал».
Но настоящий хозяин в губернии был винный откупщик. Вся администрация была на его жалованье. Главные, нужные ему лица получали деньгами и натурой; мелочь получала только натурой. Положение было определено с большою точностью. Так например, уездный землемер, который конечно никакого отношения к откупу не имел, получал по ведру пенного вина каждый месяц, а в двунадесятые праздники по штофу ратафии и по бутылке откупного рому. Чиновники Казенной Палаты, государственных имуществ и [348] особливо полиции были конечно более облагодетельствованы откупом. За то же вся губерния была или пьяна или опохмелялась.
Дворянские и городские выборы производились тоже патриархально. Всем заранее было известно, кого и в какой должности желает иметь его превосходительство Александр Алексеевич. Храбрецов, которые бы решились противоречить воле начальника губернии, находилось мало и то разве между отпетыми или с перепою. Панчулидзев пригласил меня на бал, который он давал дворянству, съезжавшемуся на губернские выборы. Огромные залы губернаторского дома были полны, освещение и костюмы дам были великолепны; но для меня, как чужого в этом крае, не было ни одного знакомого лица. Не скажу, чтобы каррикатурист не нашел богатых сюжетов для своей кисти в этой пестрой толпе. Хозяйка, особа всеми любимая и уважаемая, показалась мне утомленною и болезненною....
В конце Декабря мы поехали с семьей в нашу Чертовку, чтобы оттуда отправиться к Казанским родным.... Приближался срок моего отпуска. Я пригласил матушку переехать ко мне в Керчь с двумя младшими сестрами и моею доброю нянькою. В конце Февраля я возвратился в Керчь, натерпевшись не мало от всех дорожных невзгод. Выехав в зимнем экипаже, я должен был переменить его в Воронеже на летний и, пройдя по всем степеням весенней распутицы, встретил в Черномории весну и расцветшие пионы в степи. В Керчи я нашел все по старому. Явился к г. Анрепу и выслушал его рассказ об ужасном происшествии, бывшем без меня.
Запасы строений и строительных материалов для Береговой Линии делались обыкновенно в Декабре или Январе месяце. Это поручение имел постоянно инжен.-подполковник К-ий. Назначение цен зависело всегда от меня, и я старался смело и произвольно урезывать все исчисления ловкого и незастенчивого инженера. Торги на всю поставку производились в Таганроге, в присутствии градоначальника; но там уже все заранее было улажено: цены на торгах состоялись выше назначенных и, по частному приглашению К-ского, подряд оставался за г. Вальяно по назначенным ценам и даже ниже. Может быть, при других людях и обстоятельствах, цены могли бы и еще удешевиться; но я должен сказать, что они были испорчены чрезвычайно дорогими подрядами, заключенными Ставропольским штабом на 1837 и 1838 г. Эти цены, постепенно уменьшаясь, дошли вообще до 75 % и менее прежних. Не смотря на то, [349] я знал, что их можно еще значительно сократить, но не умел, да и не имел времени это сделать; а другого расторопного инженера не было для этого поручения, крайне сложного по военным потребностям и при необходимости все доставлять на срок, в открытые рейды восточного берега Черного моря на парусных судах Ростовской и Херсонской постройки. Затем мне оставалось утешаться, что К-ский гораздо более обкрадывает подрядчика, чем казну. Действительно, г. Вальяно, после нескольких крупных подрядов для Береговой Линии, раззорился и умер. Зимой, проект построек и заготовлений на 1843 г. делался без меня. Рассмотрение проекта и назначение цен г. Анреп взял непосредственно на себя. Эта работа измучила честного и щепетильного Немца, а тут еще К-ский явился с новым предложением. Под благовидным предлогом большей прочности и безопасности от огня, он предложил в укреплениях Береговой Линии возводить здания из Керченского камня, вместо дерева. Ноздреватый известняк выламливается в окрестностях Керчи; из него легко выпиливают четырехугольные бруски в 14 вершк. длины и 5—6 вершк. ширины и толщины. При правильной фигуре этих брусков и мягкости камня, строения из них возводятся очень быстро и легко. В Керчи из него строятся все дома. Но перевозка камня обойдется гораздо дороже дерева. Здания будут прочнее, только при условии не допускать материала дурного качества. К-ский подал Анрепу записку, в которой ловко и рельефно выставил выгоды такой замены; но в конце концов оказывалось, что цены всего подряда должны были более чем удвоиться. Это остановило Анрепа. Тифлисский штаб конечно не пропустил бы такой сметы, да и в министерстве встретилось бы большое затруднение в ассигновании суммы. К—ский решился на отважный шаг: наедине при докладе, он предложил Анрепу просто и ясно 15,000 руб. сер., если он исходатайствует замену леса камнем и ему даст заготовку. Честный Немец растерялся и приказал К—кому завтра же подать прошение об отставке. Анреп рассказывал мне это с нервною дрожью, но прошло несколько дней после ужасного происшествия, прошения не было, обе стороны успокоились, а когда сумма была ассигнована, К-ский уехал в Таганрог с прежними сметами. Но достойный сын крещенного Жида понял, что ему нельзя оставаться на Береговой Линии и что он в последний раз уже имеет Таганрогское поручение. Поэтому он устроил так, что на торгах предложены цены в полтора раза дороже исчисленных, и что г. Вальяно сделал, по частному приглашению, самое незначительное уменьшение. Не смотря на то, К-ский заключил с ним контракт [350] и прислал на утверждение г. Анрепу под предлогом краткости времени и невозможности достигнуть лучших цен.
Это было уже не воровство, а грабеж. Г. Анреп приказал написать ему, что по назначенным ему делам он должен считать этот контракт утвержденным и если будет какая переплата, то она отнесется на его собственный счет. Если же ни он, ни г. Вальяно на это не согласны, то он К-ский должен объявить контракт неутвержденным и немедленно возвратиться в Керчь.
Между тем я в Керчи нашел другого надежного подрядчика. Это был купец 1-й гильдии Митров, человек очень капитальный и оригинальный. Петр Васильевич Митров был второй из пяти братьев. Они были староверы. Еще бывши крепостными, они занимались чумачеством: возили соль из Крыма. Околотивши денжонок, они выкупились, заплативши барину 10,000 рубл. асс. за себя и семейства. Как видно, это была семья честная и строгой нравственности. Братья жили дружно и вместе продолжали чумачество, увеличивая размеры своего дела. Соляной пристав их очень полюбил. Однажды, как рассказал мне Петр Васильевич, пристав сказал ему наедине: «Петр, я получил указ о введении нового акциза на соль. Я его придержу дня три, а ты закупай соль на сколько у вас хватить денег. Через три дня соль будет втрое дороже». Своих у них было тысяч двенадцать, да пристав дал взаймы десять тысяч. Эти деньги они скоро воротили втрое и начали жить. «Дай Бог ему царство небесное», прибавил старик Митров, «никогда мы не забудем его благодеяния». Многое можно читать между строками в этом наивном рассказе; но кто бросит камень в этих людей взросших в этой мутной среде и всосавших понятия и принципы с молоком матери? Безусловная правда — Бог. Петр Васильевич был бодрый старик лет 55. У него было своих 15 мореходных судов, и его обороты солью простирались на многие сотни тысяч рублей. Сам он был малограмотен, конторы никакой не имел; всем распоряжался сам, а если нужно написать, заставлял сына Ваню, мальчика лет 14, учившегося в гимназии. Жил он очень просто и был у сограждан в большом уважении, но как раскольник, никакой общественной должности не занимал. Его считали в большом капитале. Старший брат его был в Одессе, другой в Херсоне, третий в Ростове на Дону. Все четверо жили в согласии и вели дела за одно. Пятый брат Степан жил в Таганроге, но с братьями не ладил и был в плохом положении. Я знал только Петра и Федота (Ростовского), младшего