Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   18   19   20   21   22   23   24   25   ...   45

2




В петербургском доме была у отца большая библиотека;

постепенно туда переходило кое-что и из вырского, где стены

внутренней галереи, посреди которой поднималась лестница, были

уставлены полками с книгами; добавочные залежи находились в

одном из чуланов верхнего палубооб-разного этажа. Мне было лет

восемь, когда, роясь там, среди "Живописного Обозрения" и

Graphic'a в мраморных переплетах, гербариев с плоскими фиалками

и шелковистыми эдельвейсами, альбомов, из которых со стуком

выпадали твердые, с золотым обрезом, фотографии неизвестных

людей в орденах, и всяких пыльных разрозненных игр вроде

хальмы, я нашел чудные книги, приобретенные бабушкой

Рукавишниковой в те дни, когда ее детям давали частные уроки

зоолог Шимкевич и другие знаменитости. Помню такие курьезы, как

исполинские бурые фолианты монументального произведения

Альбертуса Себа (Locuptetissirni Rerum Naturalilim Thesauri

Accurata Descriptio...), Амстердам, около 1750 года: на их

желтоватых, грубо шершавых страницах гравированы были и змеи и

раковины и странно-голенастые бабочки, и в стеклянной банке за

шею подвешенный зародыш эфиопского младенца женского пола;

часами я разглядывал гидру на таблице СП--ее семь драконовых

голов на семи длинных шеях, толстое тело с пупырками и витой

хвост. Из волшебного чулана я в объятиях нес к себе вниз, в

угловой кабинетик, бесценные томы: тут были и прелестные

изображения суринамских насекомых в труде Марии Сибиллы Мериан

(1647--1717), и Die Smetter-linge (Эрланген, 1777) гениального

Эспера, и Буадювалевы Icфnes Historiques de Lйpidoptиres

Nouveaux ou Peu Connus (Париж, 1832 года и позже). Еще сильнее

волновали меня работы, относящиеся ко второй половине

девятнадцатого столетия -- Natural History of British

Butterflies and Moths Ньюмана, Die Gross-Schmetterlinge Europas

Гофмана, замечательные Mйmoires вел. кн. Николая Михайловича и

его сотрудников, посвященные русско-азиатским бабочкам, с

несравненно-прекрасными иллюстрациями кисти Кавригина,

Рыбакова, Ланга, и классический труд великого американца

Скуддера, Butterflies of New England.

Уже отроком я зачитывался энтомологическими журналами,

особенно английскими, которые тогда были лучшими в мире. То

было время, когда систематика подвергалась коренным сдвигам. До

того, с середины прошлого столетия, энтомология в Европе

приобрела великую простоту и точность, ставши хорошо

поставленным делом, которым заведовали немцы: верховный жрец,

знаменитый Штаудингер, стоял во главе и крупнейшей из фирм,

торговавших насекомыми, и в его интересах было не усложнять

определений бабочек; даже и поныне, через полвека после его

смерти, среднеевропейской, а также и русской, лепидоптерологии

(почти не существующей, впрочем, при советах) далеко не удалось

сбросить гипнотическое иго его авторитета. Штаудингер был еще

жив, когда его школа начала терять свое научное значение в

мире. Между тем как он и его приверженцы консервативно

держались видовых и родовых названий, освященных долголетним

употреблением, и классифицировали бабочек лишь по признакам,

доступным голому глазу любителя, англо-американские работники

вводили номенклатурные перемены, вытекавшие из строгого

применения закона приоритета, и перемены таксономические,

основанные на кропотливом изучении сложных органов под

микроскопом. Немцы силились не замечать новых течений и

продолжали снижать энтомологию едва ли не до уровня филателии.

Забота штаудингерьянцев о "рядовом собирателе", которого не

следует заставлять препарировать, до смешного похожа на то, как

современные издатели романов пестуют "рядового читателя",

которого не следует заставлять думать.

Обозначилась о ту пору и другая, более общая, перемена.

Викторианское и штаудингеровское понятие о виде как о продукте

эволюции, подаваемом природой коллекционеру на квадратном

подносе, т. е. как о чем-то замкнутом и сплошном по составу, с

кое-какими лишь внешними разновидностями (полярными,

островными, горными), сменилось новым понятием о многообразном,

текучем, тающем по краям виде, органически состоящем из

географических рас (подвидов); иначе говоря, вид включил

разновидности. Этими более гибкими приемами классификации лучше

выражалась эволюционная сторона дела, и одновременно с этим

биологические исследования чешуекрылых были усовершенствованы

до неслыханной тонкости -- и заводили в те тупики природы, где

нам мерещится основная тайна ее. В этом смысле загадка

"мимикрии" всегда пленяла меня -- и тут английские и русские

ученые делят лавры -- я чуть не написал "ларвы" -- поровну. Как

объяснить, что замечательная гусеница буковой ночницы,

наделенной во взрослой стадии странными членистыми придатками и

Другими особенностями, маскирует свою гусеничную сущность тем,

что принимается "играть" двойную роль какого-то длинноногого,

корчащегося насекомого и муравья, будто бы поедающего его,--

комбинация, рассчитанная на отвод птичьего глаза? Как

объяснить, что южноамериканская бабочка-притворщица, в точности

похожая и внешностью и окраской на местную синюю осу, подражает

ей и в том, что ходит по-осиному, нервно шевеля сяжками? Таких

бытовых актеров среди бабочек немало. А что вы скажете о

художественной совести природы, когда, не довольствуясь тем,

что из сложенной бабочки каллимы она делает удивительное

подобие сухого листа с жилками и стебельком, она кроме того на

этом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведение

тех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьи

личинки? Мне впоследствии привелось высказать, что

"естественный подбор" в грубом смысле Дарвина не может служить

объяснением постоянно встречающегося математически невероятного

совпадения хотя бы только трех факторов подражания в одном

существе -- формы, окраски и поведения (т. е. костюма, грима и

мимики); с другой же стороны, и "борьба за существование" ни

при чем, так как подчас защитная уловка доведена до такой точки

художественной изощренности, которая находится далеко за

пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага

-- птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого,

кроме разве начинающего натуралиста. Таким образом, мальчиком,

я уже находил в природе то сложное и "бесполезное", которого я

позже искал в другом восхитительном обмане -- в искусстве.