Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография

Содержание


Глава седьмая 1
Подобный материал:
1   ...   21   22   23   24   25   26   27   28   ...   45
^

ГЛАВА СЕДЬМАЯ




1




В железнодорожном агентстве на Невском была выставлена

двухаршинная модель коричневого спального вагона: международные

составы того времени красились под дубовую обшивку, и эта

дивная, тяжелая с виду вещь с медной надписью над окнами далеко

превосходила в подробном правдоподобии все мои, хорошие, но

явно жестяные и обобщенные, заводные поезда. Мать пробовала ее

купить; увы, бельгиец-служащий был неумолим. Во время утренней

прогулки с гувернанткой или воспитателем я всегда

останавливался и молился на нее. Иметь в таком портативном

виде, держать в руках так запросто вагон, который почти каждую

осень нас уносил за границу, почти равнялось тому, чтобы быть и

машинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающей

станцией с неподвижными фигурами, и отшлифованными до

шелковистости рельсами, и туннелем в горах. Снаружи сквозь

витрину модель была доступнее влюбленному взгляду, чем изнутри

магазина, где мешали какие-то плакаты... Можно было разглядеть

в проймах ее окон голубую обивку диванчиков, красноватую

шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них

зеркала, тюльпанообразные лампочки... Широкие окна чередовались

с более узкими, то одиночными, то парными. В некоторых

отделениях уже были сделаны на ночь постели.

Тогдашний величественный Норд-Экспресс (после Первой

мировой войны он уже был не тот), состоявший исключительно из

таких же международных вагонов, ходил только два раза в неделю

и доставлял пассажиров из Петербурга в Париж; я сказал бы,

прямо в Париж, если бы не нужно было -- о, не пересаживаться, а

быть переводимым -- в совершенно такой же коричневый состав на

русско-немецкой границе (Вержболово-Эйдкунен), где бокастую

русскую колею заменял узкий европейский путь, а березовые дрова

--уголь.

В памяти я могу распутать по крайней мере пять таких

путешествий в Париж, с Ривьерой или Биаррицем в конце. Выбираю

относящееся к 1909-му году. Мне кажется, что сестры --

шестилетняя Ольга и трехлетняя Елена -- остались в Петербурге

под надзором нянь и теток. (По словам Елены, я не прав: они

тоже участвовали в поездке.) Отец в дорожной кепке и замшевых

перчатках сидит с книгой в купе, которое он делит с Максом,

тогдашним нашим гувернером. Брат Сергей и я отделены от них

проходной туалетной каморкой. Следующее купе, смежное с нашим,

занимает мать со своей пожилой горничной Наташей и расстроенной

таксой. Нечетный Осип, отцовский камердинер (лет через десять

педантично расстрелянный большевиками за то, что угнал к себе

наши велосипеды, а не передал их народу), делит четвертое купе

с посторонним--французским актером Фероди.

В апреле того года Пири дошел до Северного полюса. В мае

пел в Париже Шаляпин. В июне, озабоченный слухами о новых

выводках цеппелинов, американский военный министр объявил, что

Соединенные Штаты намерены создать воздушный флот. В июле

Блерио на своем монопланчике перелетел из Кале в Дувр (сделав

лишний крюк -- заблудился). Теперь был август. Ели и болота

северо-западной России прошли своим чередом и на другой день,

при некотором увеличении скорости, сменились немецкими соснами

и вереском. На подъемном столике мать играет со мной в дурачки.

Хотя день еще не начал тускнеть, наши карты, стакан, соли в

лежачем флакончике и -- на другом оптическом плане -- замки

чемодана демонстративно отражаются в оконном стекле. Через поля

и леса, и в неожиданных оврагах, и посреди убегающих домишек,

призрачные, частично представленные картежники играют на

никелевые и стеклянные ставки, ровно скользящие по ландшафту.

Любопытно, что сейчас, в 1953-м году, в Орегоне, где пишу это,

вижу в зеркале отдельного номера эти же самые кнопки того же

именно, теперь пятидесятилетнего, материнского несессера из

свиной кожи с монограммой, который мать брала еще в свадебное

путешествие и который через полвека вожу с собой: то, что из

прежних вещей уцелели только дорожные, и логично и символично.

"Не будет ли? Ты, ведь, устал",--говорит мать, а затем

задумывается, медленно тасуя карты. Дверь в коридор отворена, и

в коридорное окно видны телеграфные проволоки -- шесть тонких

черных проволок на бледном небе,-- которые поднимаются все

выше, с трогательным упорством, вот-вот готовы достигнуть

верхнего края оконницы, но всякий раз их сбивает одним махом

злостный столб, и приходится им опять подниматься с самого

низа.

Когда, на таких поездках, Норд-Экспрессу случалось

замедлить ход, чтобы величаво влачиться через большой немецкий

город, где он чуть не задевал фронтонов домов, я испытывал

двоякое наслаждение, которое тупик конечного вокзала мне

доставить не мог. Я видел, как целый город, со своими

игрушечными трамваями, зелеными липами на круглых земляных

подставках и кирпичными стенами с лупящимися старыми рекламами

мебельщиков и перевозчиков, вплывает к нам в купе, поднимается

в простеночных зеркалах и до краев наполняет коридорные окна.

Это соприкосновение между экспрессом и городом еще давало мне

повод вообразить себя вон тем пешеходом и за него пьянеть от

вида длинных карих романтических вагонов, с черными

промежуточными гармониками и огненными на низком солнце

металлическими буквами ("Compagnie Internationale..."),

неторопливо переходящих через будничную улицу и постепенно

заворачивающих, со вспышкой всех окон, за последний ряд домов.

Иногда эта переслойка зрительных впечатлений мстила мне.

За длинной чередой качких, узких голубых коридоров,

уклоняющихся от ног, нарядные столбики в широкооконном

вагоне-ресторане, с белыми конусами сложенных салфеток и

аквамариновыми бутылками минеральной воды, сначала

представлялись прохладным и стойким убежищем, где все

прельщало--и пропеллер вентилятора на потолке, и деревянные

болванки швейцарского шоколада в лиловых обертках у приборов, и

даже запах и зыбь глазчатого бульона в толстогубых чашках; но

по мере того как дело подходило к роковому последнему блюду,

все назойливее становилось ощущение, что прозрачный вагон со

всем содержимым, включая потных, кренящихся

эквилибристов-лакеев (как ужасно напирал один на стол,

пропуская сзади другого!), неряшливо и неосторожно вправлен в

ландшафт, причем этот ландшафт находится сам в сложном

многообразном движении,--дневная луна бойко едет рядом, вровень

с тарелкой, плавным веером раскрываются луга вдалеке, ближние

же деревья несутся навстречу на невидимых качелях и вдруг

совершенно другим аллюром ускакивают, превращаясь в зеленых

кенгуру, между тем как параллельная колея сливается с другой, а

затем с нашей, и за ней насыпь с мигающей травой томительно

поднимается, поднимается,--пока вся эта мешанина скоростей не

заставляла молодого наблюдателя вернуть только что поглощенный

им омлет с горячим вареньем.

Только ночью оправдывалось вполне волшебное названье

"Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express

Europйens" ("Международное Общество спальных вагонов и

европейских акспрессов дальнего следования" (франц.)). С

моей постели под койкой брата (спал ли он? был ли он там

вообще?) я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и

никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части

теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. У двери в

уборную покачивалась на крюке одежда или тень одежды, и в такт

ей моталась кисть синего двустворчатого колпака, снизу

закрывавшего потолочную лампу, которая бодрствовала за лазурью

материи. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы

и втягивания было трудно совместить в воображении с диким

полетом ночи вовне, которая -- я знал -- мчалась там стремглав,

в длинных искрах.

Я и дома старался бывало заманить сон тем, что пускал

сознание по привычному кругу, видя себя, скажем, водителем

поезда, а тут и вправду мчало меня. Реалия, замыкаясь дремотой,

блаженно обтекала сознание по мере того, как я все так хорошо

устраивал,-- и беззаботные пассажиры (забота была моя, забота

меня дурманила) гордились властителем-машинистом, покуривали,

обменивались знающими улыбками, ложились, дремали; а поездная

прислуга (которую мне, собственно, некуда было деть) после них

пировала в вагоне-ресторане; сам же я, в гоночных очках и весь

в масле и саже, высовывался из паровозной будки, стараясь

высмотреть сквозь ветер рубиновую точку в черной дали. Но

затем, уже во сне, я видел совсем-совсем другое -- цветной

стеклянный шарик, закатившийся под рояль, или игрушечный

паровозик, упавший набок и все продолжавший работать бодро

жужжащими колесами.

Течение моего сна иногда прерывалось тем, что ход поезда

замедлялся. Тихо шагали мимо огни; проходя, каждый из них

заглядывал в ту же щелку, и световой циркуль медленно мерил

мрак купе. Поезд останавливался с протяжным вздохом

вестингаузовских тормозов. Сверху вдруг падало что-нибудь

(например, братние очки). Необыкновенно интересно было

подползти к изножию койки -- в сопровождении вывороченного

одеяла,--дабы осторожно отцепить шторку с нижней кнопки и

откатить ее вверх до половины (дальше не пускал край верхней

койки). За стеклом был сказочный мир,-- сказочный потому, что я

его подглядывал нечаянно и беззаконно, без малейшей возможности

принять в нем участие. Как сателлиты огромной планеты, бледные

ночные бабочки вращались вокруг газового фонаря. Разъединенная

на части газета ехала, погоняемая толчками ветра, по вылощенной

скамье. Где-то в вагоне слышались глухие голоса, уютное

покашливанье. Ничего особенно замечательного не было в

случайной части безымянной станции, невинно обнажившейся передо

мной и стынувшей, как мои ноги, но почему-то я не мог

оторваться от нее, покуда она сама не уезжала--Боже мой, как

гладко снимался с места мой волшебный Норд-Экспресс.

На другое утро уже белелась и мчалась мимо мутная Бельгия;

кафе-о-ле с отвратительными пенками как-то шло виду в окне,

мокрым полям, искалеченным ивам по радиусу канавы, шеренге

тополей, перечеркнутых полосой тумана. Поезд приходил в Париж в

четыре пополудни, и, даже если мы там только ночевали, я всегда

успевал купить что-нибудь, например маленькую медную Эйфелеву

башню, грубовато покрытую серебряной хряской,--прежде, чем

сесть в полдень на Сю-Экспресс, который, по пути в Мадрид,

доставлял нас к десяти вечера в Биарриц, в нескольких

километрах от испанской границы.