Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   45

4




В детстве мы лучше видим руки людей, ибо они, эти знакомые

руки, витают на уровне нашего роста: мадемуазелины были

неприятны мне каким-то лягушачьим лоском тугой кожи по тыльной

стороне, усыпанной уже старческой горчицей. До нее никто

никогда не трепал меня по щеке -- это было отвратительное

иностранное ощущение-- ока же именно с этого и начала -- в знак

мгновенного расположения что ли. Все ее ужимки, столь новые для

меня после довольно однообразных и сдержанных жестов наших

англичанок, ясно вспоминаются мне, как только воображаю ее

руки: манера чинить карандаш к себе, к своей огромной

бесплодной груди, облеченной в зеленую шерсть безрукавной

кофточки поверх блузы; способ чесать в ухе -- вдруг совала туда

мизинец, и он как-то быстро-быстро там трепетал. И еще--обряд,

соблюдавшийся при выдаче чистой тетрадки: со всегдашним легким

астматическим пыхтением, округлив по-рыбьи рот, она наотмашь

раскрывала тетрадку, делала в ней поле, т. е. резко проводила

ногтем большого пальца вертикальную черту и по ней сгибала

страницу, после чего тетрадка одним движением обращалась вокруг

оси, чтобы поместиться передо мной. В любимую мою сердоликовую

вставку она для меня всовывала новое перо и с сырым присвистом

слюнила его блестящее острие, прежде чем деликатно обмакнуть

его в чернильницу. Ручка с еще чисто-серебряным, только

наполовину посиневшим, пером наконец передавалась мне, и,

наслаждаясь отчетливостью выводимых букв -- особенно потому,

что предыдущая тетрадь безнадежно кончилась всякими

перечеркиваниями и безобразием -- я надписывал "Dictйe",

покамест Mademoiselle выискивала в учебнике что-нибудь

потруднее да подлиннее.

5




Декорация между тем переменилась. Инеистое дерево и

кубовый сугроб убраны безмолвным бутафором. Сад в

бело-розово-фиолетовом цвету, солнце натягивает на руку ажурный

чулок аллеи -- все цело, все прелестно, молоко выпито, половина

четвертого. Mademoiselle читает нам вслух на веранде, где

циновки и плетеные кресла пахнут из-за жары вафлями и ванилью.

Летний день, проходя через ромбы и квадраты цветных стекол,

ложится драгоценной росписью по беленым подоконникам и оживляет

арлекиновыми заплатами сизый коленкор одного из длинных

диванчиков, расположенных по бокам веранды. Вот место, вот

время, когда Mademoiselle проявляет свою сокровенную суть.

Какое неимоверное количество томов и томиков она перечла

нам на этой веранде, у этого круглого стола, покрытого

клеенкой! Ее изящный голос тек да тек, никогда не ослабевая,

без единой заминки; это была изумительная чтеческая машина,

никак не зависящая от ее больных бронхов. Так мы прослушали и

мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных

переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна в роскошной брошюровке, и

Виктора Гюго, и еще много всякой всячины. Она сливалась со

своим креслом столь же плотно, столь же органически, как,

скажем, верхняя часть кентавра с нижней. Из неподвижной горы

струился голос; только губы да самый маленький -- но настоящий

-- из ее подбородков двигались. Ее чеховское пенсне окружало

черными ободками два опущенных глаза с веками, очень похожими

на этот подбородок-подковку. Иногда муха садилась ей на лоб, и

тогда все три морщины разом подскакивали; но ничто другое не

возмущало этого лица, которое, таясь, я так часто рисовал, ибо

его простая симметрия гораздо сильнее притягивала мой карандаш,

чем ваза с анютиными глазками, будто служившая мне моделью.

Мое внимание отвлекалось -- и тут-то выполнял свою

настоящую миссию ее на редкость чистый и ритмичный голос. Я

смотрел на крутое летнее облако--и много лет спустя мог

отчетливо воспроизвести перед глазами очерк этих сбитых сливок

в летней синеве. Запоминались навек длинные сапоги, картуз и

расстегнутая жилетка садовника, подпирающего зелеными шестиками

пионы. Трясогузка пробегала несколько шажков по песку,

останавливалась, будто что вспомнив, и семенила дальше. Откуда

ни возьмись, бабочка-полигония, сев на верхнюю ступень веранды,

расправляла плашмя на припеке свои вырезные бронзовые крылья,

мгновенно захлопывала их, чтобы показать белую скобочку на

аспидном исподе, вспыхивала опять -- и была такова.

Постояннейшим же источником очарования в часы чтения на вырской

веранде были эти цветные стекла, эта прозрачная арлекинада! Сад

и опушка парка, пропущенные сквозь их волшебную призму,

исполнялись какой-то тишины и отрешенности. Посмотришь сквозь

синий прямоугольник -- и песок становится пеплом, траурные

деревья плавали в тропическом небе. Сквозь зеленый

параллелепипед зелень елок была зеленее лип. В желтом ромбе

тени были как крепкий чай, а солнце как жидкий. В красном

треугольнике темно-рубиновая листва густела над розовым мелом

аллеи. Когда же после всех этих роскошеств обратишься, бывало,

к одному из немногих квадратиков обыкновенного пресного стекла,

с одиноким комаром или хромой карамарой в углу, это было так,

будто берешь глоток воды, когда не хочется пить, и трезво

белела скамья под знакомой хвоей; но из всех оконец, в него-то

мои герои-изгнанники мучительно жаждали посмотреть.

Mademoiselle так и не узнала никогда, как могущественны

были чары ее ровно журчащего голоса. В дальнейшем, по

возвращении ее в Швейцарию, ее притязания на минувшее оказались

совсем другими: "Ah, comme on s'aimait!",-- вздыхала она

вспоминая, "Как мы веселились вместе! А как бывало ты поверял

мне шепотом свои детские горести" (Никогда!) "А уютный уголок в

моей комнате, куда ты любил забиваться, так тебе было там тепло

и покойно...".

Комната Mademoiselle, и в Выре и в Петербурге, была

странным и даже жутким местом. В едком тумане этой теплицы, где

глухо пахло, из-под прочих испарений, ржавчиной яблок, тускло

светилась лампа, и необыкновенные предметы поблескивали на

столиках: лаковая шкатулка с лакричными брусками, которые она

распиливала перочинным; ножом на черные кусочки--одно из.

Любимых ее лакомств; самой Помоной украшенная округлая жестянка

со слипшимся монпансье--другая ее страсть; толстый слоистый

шар, слепленный из серебряных бумажек с тех несметных

шоколадных плиток и кружков, которые она ела в постели; цветной

снимок---швейцарское озеро и замок с крупицами перламутра

вместо окон; несколько кабинетных фотографий--покойного

племянника, его матери (расписавшейся "Mater Dolorosa"),

таинственного усача, Monsieur de Mаrante, которого семья

заставила жениться на богатой вдове; главенствовал же над ними

портрет в усыпанной поддельными каменьями рамке: на нем была

снята вполоборота стройная молодая брюнетка в плотно облегающем

бюст платье, с твердой надеждой в глазах и гребнем в роскошной

прическе. "Коса до пят и вот такой толщины",-- говорила с

пафосом Mademoiselle -- ибо эта бодрая матовая барышня была

когда-то ею, но тщетно недоверчивый глаз силился извлечь из ее

теперешних стереоптических очертаний ими поглощенный тонкий

силуэт. Нам с братом, увы, были даны как раз обратные

откровения: то, чего не могли видеть взрослые, наблюдавшие лишь

облаченную в непроницаемые доспехи, дневную Mademoiselle,

видели мы, всезнающие дети, когда, бывало, тому или другому из

нас приснится дурной сон, и разбуженная звериным воплем, она

появлялась из соседней комнаты, босая, простоволосая, подняв

перед собою свечу, миганьем своим обращавшую в чешую золотые

блестки на ее кроваво-красном капоте, который не прикрывал ее

чудовищных колыханий; в эту минуту она казалась сущим

воплощением Иезавели из "Atha-lie", дурацкой трагедии Расина,

куски которой мы, конечно, должны были знать наизусть вместе со

всяким другим лжеклассическим бредом.