Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   10   11   12   13   14   15   16   17   ...   45

3




Затем вижу: посреди дома, вырастая из длинного,

залоподобного помещения или внутренней галереи, сразу за

вестибюлем, поднимается на второй этаж, широко и полого,

чугунная лестница; паркетная площадка второго этажа, как

палуба, обрамляет пролет с четырех сторон, а наверху --

стеклянный свод и бледно-зеленое небо. Мать ведет меня к

лестнице за руку, и я отстаю, пытаюсь ехать за нею, шаркая и

скользя по плитам зала; смеясь, она подтягивает меня к

балюстраде; тут я любил пролезать под ее заворот между первым и

вторым столбиком, и с каждым летом плечам и хребту было теснее,

больнее: ныне и призрак мой пожалуй бы не протиснулся.

Следующая часть вечернего обряда заключалась в том, чтоб

подниматься по лестнице с закрытыми глазами: "Step"

(ступенька), приговаривала мать, медленно ведя меня вверх.

"Step, Step",-- и в самодельной темноте лунатически сладко было

поднимать и ставить ногу. Очарование становилось все более

щекотным, ибо я не знал, не хотел знать, где кончается

лестница. "Step",--говорила мать все тем же голосом, и

обманутый им, я лишний раз -- высоко-высоко, чтоб не

споткнуться -- поднимал ногу, и на мгновение захватывало дух от

призрачной упругости отсутствующей ступеньки, от неожиданной

глубины достигнутой площадки. Страшно подумать, как

"растолковал" бы мрачный кретин-фрейдист эти тонкие детские

вдохновения.

С удивительной систематичностью я умел оттягивать

укладыванье. На верхней площадке, по четырем сторонам которой

белелись двери многочисленных покоев, мать сдавала меня

Виктории Артуровне или француженке. В доме было пять ванных

комнат, а кроме того много старомодных комодообразных

умывальников с педалями: помню, как бывало после рыданий,

стыдясь красных глаз, я отыскивал такого старца в его темном

углу, и как, при нажатии на ножную педаль, слепой фонтанчик из

крана нежно нащупывал мои опухшие веки и заложенный нос.

Клозеты, как везде в Европе, были отдельно от ванн, и один из

них, .внизу, в служебном крыле дома, был до странности

роскошен, но и угрюм, со своей дубовой отделкой, тронной

ступенью и толстым пурпурово-бархатным шнуром: потянешь книзу

за кисть, и сдержанно-музыкально журчало и переглатывало в

глубинах; в готическое окно можно было видеть вечернюю .звезду

и слышать соловьев в старых неэндемичных тополях за домом; и

там, в годы сирени и тумана, я сочинял стихи -- и впоследствии

перенес все сооружение в первую свою повесть, как через океан

перевозится разобранный замок. Но в раннюю пору, о которой

сейчас идет речь, мне отведено было значительно более скромное

место на втором этаже, довольно случайно расположенное в нише

коридорчика, между плетеной бельевой корзиной с крышкой (как

вспомнился ее скрип!) и дверью в ванную при детской. Эту дверь

я держал полуотворенной, и играл ею, глядя сонными глазами на

пар, поднимающийся из приготовленной ванны, на расписное окно

за ней с двумя рыцарями, состоящими на цветных прямоугольников,

на долиннеевскую ночницу, ударявшуюся о жестяной рефлектор

керосиновой лампы, желтый свет которой, сквозь пар, сказочно

озарял флотилью в ванне: большой, приятный, плавучий градусник

в деревянной оправе, с отсыревшей веревкой, продетой в глазок

ручки, целлулоидного лебедя, лодочку, меня в ней с тристановой

арфой. Наклоняясь с насиженной доски, я прилаживал лоб к

удивительно удобной краевой грани двери, слегка двигая ее

туда-сюда своей прижатой головой. Сонный ритм проникал меня

всего; капал кран, барабанила бабочка; и впрок сопрягая

звуковые узоры со зрительными, я упирался взглядом в линолеум и

находил в ступенчатом рисунке его лабиринта щиты и стяги, и

зубчатые стены, и шлемы в профиль. Обращаюсь ко всем родителям

и наставникам: никогда не говорите ребенку "Поторопись!".

Последний этап моего путешествия наступал, когда, вымытый,

вытертый, я доплывал наконец до островка постели. С веранды,

где шла без меня обольстительная жизнь, мать поднималась

проститься со мной. Стоя коленями на подушке, в которой через

полминуты предстояло потонуть моей звенящей от сонливости

голове, я без мысли говорил английскую молитву для детей,

предлагавшую -- в хореических стихах с парными мужскими рифмами

-- кроткому Иисусу благословить малого дитятю. В соединении с

православной иконкой в головах, на которой виднелся смуглый

святой в прорези темной фольги, все это составляло довольно

поэтическую смесь. Горела одна свеча, и передо мной, над

иконкой, на зыбкой стене колыхалась тень камышовой ширмы, и то

туманился, то летел ко мне акварельный вид -- сказочный лес,

через стройную глушь которого вилась таинственная тропинка;

мальчик в сказке перенесся на такую нарисованную тропинку прямо

с кровати и углубился в глушь на деревянном коньке; и, дробя

молитву, присаживаясь на собственные икры, млея в припудренной,

преддремной, блаженной своей мгле, я соображал, как перелезу с

подушки в картину, в зачарованный лес -- куда, кстати, в свое

время я и попал.