Geum.ru

Предисловие к русскому изданию

Вид материалаБиография
Подобный материал:
1   ...   13   14   15   16   17   18   19   20   ...   45

2




В гостиную вплывает керосиновая лампа на белом лепном

пьедестале. Она приближается -- и вот, опустилась. Рука

Мнемозины, теперь в нитяной перчатке буфетчика Алексея, ставит

ее, в совершенстве заправленную, с огнем как ирис, посредине

круглого стола. Ее венчает розовый абажур с воланами,

кругосветно украшенный по шелку полупрозрачными изображеньицами

маркизовых зимних игр.

Дверь отворена в проходной кабинетик, и оттуда

низвергается желтый паркет из овального зеркала над карельской

березы диваном (всем этим я не раз меблировал детство героев).

За столом мы рисуем, На шкапчике в простенке лоснистым хребтом

горбится бледно-серая обезьяна из фарфора с бледно-серым

фруктом в руке, необыкновенно похожая на А. Ф. Кони, поедающего

яблоко. Подвески люстры изредка позвякивают, вероятно оттого,

что наверху передвигают что-то в будущей комнате Mademoiselle.

Старая Робинсон, которой я не терплю (но все лучше неизвестной

француженки), отложив книгу, смотрит на часы: навалило много

снегу, и вообще много чего ждет заместительницу.

Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления,

что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря.

Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончик

подпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движением

производит липу--или дым из домишки, где варят шпинат. Желтый

безнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся за

морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. Из

всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину --

пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий

следа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им,

можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых

картин, без вмешательства собственной младенческой живописи.

Увы, эти карандаши я тоже раздарил вымышленным детям. Как

все размазалось, как все поблекло! Не помню, одалживал ли я

кому Бокса Первого, любимца ключницы, пережившего свою

Лулу-Иокасту. Он спит на расшитой подушке, в углу козетки.

Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута под

ребро, и время от времени его все еще крутенькую грудную клетку

раздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутри

сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с

путешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому, и

оживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль. А как я надеялся,

что она не доедет!

3




Совсем другой, некомнатный пес, благодушный родоначальник

свирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только

по ночам, сыграл приятную для него роль в происшествии, имевшем

место чуть ли не через день после прибытия Mademoiselle.

Случилось так, что мы с бритом Сергеем оказались на полном ее

попечении. Мать неосторожно уехала на несколько дней в

Петербург,-- она была встревожена событиями того года, а кроме

того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон,

вместо того, чтобы помочь Mademoiselle утрястись, не то уехала

тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой -- у нас

мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в

старину. Чтобы показать наше недовольство, я предложил

покладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда,

шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали к

пристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-то

американкам на рейнском пароходике. Но теперь, вместо нарядной

осени, кругом расстилалась снежная пустыня, и не помню, как я

себе представлял переход из Выры на Сиверскую, где по-видимому

(как нахожу, порывшись заново у себя в памяти), я замышлял

сесть с братом в петербургский поезд. Дело было на склоне дня,

мы только что вернулись с первой нашей прогулки в обществе

Mademoiselle и кипели негодованием и ненавистью. Бороться с

малознакомым нам языком, да еще быть лишенными всех привычных

забав -- с этим, как я объяснил брату, мы примириться не могли.

Несмотря на солнце и безветрие, она заставила нас нацепить

вещи, которых мы не носили и в пургу,-- какие-то страшные гетры

и башлыки, мешавшие двигаться. Она не позволила нам ходить по

пухлым, белым округлостям, заменившим летние клумбы, или

подлезать под волшебное бремя елок и трясти их. La bonne

promenade (Славная прогулка (франц.)) , которую она нам

обещала, свелась к чинному хождению взад и вперед по усыпанной

песком снежной площадке сада. Вернувшись с прогулки, мы

оставили ее пыхтеть и снимать ботики в парадной, а сами

промчались через весь дом к противоположной веранде, откуда

опять выбежали на двор, правильно рассчитав, что она будет

долго искать нас за шкалами и диванами еще мало ей известных

комнат. Упомянутый дог как раз примеривался к ближнему сугробу,

но его желтые глаза нас заметили-- и радостно скача, он

присоединился к нам.

Втроем пройдя по полупротоптанной тропинке, мы вскоре

свернули через пушистый снег к проезжей дороге и двинулись

окружным путем по направлению так называемой Песчанки, откуда,

можно было пройти к станции, минуя село Рождествено. Меж тем

солнце село, и очень скоро стало совсем темно. Братец стал

жаловаться, что продрог и устал, и я помог ему сесть верхом на

дога, единственного члена экспедиции, который был по-прежнему

весел. Брат в совершенном молчании все сваливался со своего

неудобного коня, и, как в страшной сказке, лунный свет

пересекался черными тенями придорожных гигантов-деревьев. Вдруг

нас нагнал слуга с фонарем, посадил на дровни и повез домой.

Mademoiselle стояла на крыльце и выкликала свое безумное

"гиди-э". Я скользнул мимо нее. Брат расплакался и сдался. Дог,

которого между прочим звали Турка, вернулся к своим прерванным

исследованиям в отношении удобных и осведомительных сугробов.