«интеллигенции»
| Вид материала | Лекция |
СодержаниеПравда русского народничества |
- Вариант 18. Роль интеллигенции в истории России Содержание, 456.4kb.
- Лекция Менталитет интеллигенции 40-х 50-х годов xix-го века. «Литературное обособление», 152.23kb.
- Е. В. Бакшутова социально-психологический анализ русской интеллигенции, 251.64kb.
- Российской интеллигенции, 1500.84kb.
- Конкурс на лучшую работу по русской истории «Наследие предков молодым. 2008», 940.39kb.
- Истоки и смысл русского коммунизма введение. Образование русской интеллигенции, 2188.64kb.
- Н. А. Бердяев решает проблему философской истины и интеллигентской правды; С. Булгаков, 51kb.
- Г. Красноярск, кгпу им. В. П. Астафьева об источниках формирования интеллигенции енисейской, 213.96kb.
- Партийно-государственная политика по формированию инженерно-технической интеллигенции, 390.4kb.
- Б. И. Колоницкий идентификации российской интеллигенции и интеллигентофобия (конец, 310.09kb.
Правда русского народничества
В своей общественной деятельности Н. К. Михайловский, по его собственному признанию, стремился к правде во всем широчайшем размахе скрытого в этом слове смысла, объединяющего в одно целое правду-истину и правду-справедливость. Его восхищала присущая русскому языку способность удерживать в одном слове обе истины: и моральную правду, и объективную (теоретическую) истину. «Всякий раз, как мне приходит в голову слово “правда”, я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое»50. Восхищение Михайловского семантическим богатством «правды», объединяющей «две правды» в одну, понятно: в нем нашла себе «слово» столь характерная для народничества тяга к соединению независимой от человеческого бытия объективной истины с правдой как целью и смыслом жизни, как духовным основанием этой жизни, как ее «ради чего»51. Именно в служении правде Михайловский видел смысл собственной жизни, связывая с ней свое «кредо»: «Безбоязненно смотреть в глаза действительности и ее отражению — правде-истине, правде объективной, и в то же время охранять и правду-справедливость, правду субъективную, — такова задача всей моей жизни»52. Но синтез этической («то, чему следует быть») и теоретической («то, что есть») истины не был специфической особенностью одного только народнического миросозерцания. Но тенденция к подчинению истины правде делает народничество одним из характерных для русской культуры общественных и духовных феноменов, наводит на размышления о национальных корнях этого движения.
Заслугу Михайловского можно видеть в том, что он впервые привел к сознанию осознававшуюся до той поры не выявленной «ментально-языковую» подоснову типичного для русской интеллигенции этического идеализма. Он обнажил внутренний нерв народнического движения и народнической идеологии в целом. Славословие правде у Михайловского проливает свет на основы народнического радикализма с характерным для него стремлением к практическому воплощению социально-этических идей на практике, в жизни.
Не подлежит сомнению, что термин «правда» маркирован как принадлежащий к религиозному миросозерцанию, к сознанию Древней Руси, для которого Бог есть истинное Бытие (Истина) и вместе с тем — Правда как Слово Бога, обращенное к человеку (слово как закон, заповедь, данная Богом человеку). Именно для религиозного сознания моральная, этическая истина есть вместе с тем и истина онтологическая. Причем Бог в христианском сознании вообще и в русском православном сознании в частности являет собой и правду человеческой личности (Христос как Богочеловек), и правду общения Лиц Троицы, то есть правду «социальную». Концептуализация мира в горизонте пересекающихся семантических полей правды и истины склоняла носителей языка к тому, что внимания и уважения заслуживает в первую очередь тот, кто подчиняет мирские «истины» здравого смысла высшей правде «не от мира сего», тот, кто живет не ради себя, а ради Божьей Правды, ради того, чтобы быть достойным «Царствия небесного». В Древней Руси святость была средоточием религиозно-нравственного сознания человека и оставалась таковой для русского крестьянина и в ХVIII, и в ХIХ-м веках. Святой — это идеал совершенного человека, насколько он достижим уже в этом мире. Обожение есть конечная цель монашеского подвига. Но что есть обожение? Это, по вере православной Церкви, состояние, в котором подвижник достигает отсечения греховной человеческой воли и живет по воле Божией, то есть… в соответствии с Правдой. В этом мире (для человечества) Правда Царствия Божьего не достижима, но подвижник, подчинивший свою жизнь Богу (Правде), может уже в этом несовершенном мире, благодаря искупительной жертве Христа, воплотить в себе Правду, стать ее свидетельством и ее свидетелем – тем, чье слово и дело способствуют утверждению Правды Христовой (святой самой жизнью своей убеждает сомневающихся в том, что Правда — есть).
Семантика «правды» заставляет нас задуматься о том колоссальном значении, которое имела для послепетровской России неполная рецепция того, что можно назвать «христианской культурой», синтезом Иерусалима и Афин, веры и античной образованности. Невосприимчивость древнерусской культуры к научно-рациональной и правовой традиции античности не позволила древнерусской культуре выработать представление об истинах разума, которые признавались бы чем-то ценным независимо от Слова Божия, от Священного Писания и Предания. Признание «прав разума» (первоначально в форме учения о двойственности истины) на независимое от Откровения и его ортодоксально-церковного толкования исследование природы получило свое выражение в представлении об объективной, то есть автономной, не зависимой ни от какого авторитета, истине как результате рационального исследования данных человеческого опыта.
За долгий ряд веков в западноевропейской культуре сформировалось представление о том, что рядом с откровенной Истиной о мире («о том, что есть») и о том, как должен вести себя человек, чтобы соответствовать тому, что ожидает от него Истина (Бог), есть еще такого рода истина, которая не связана с представлением о Творце и Искупителе и, следовательно, со смыслом человеческой жизни, с его спасением или гибелью. На Западе теоретическая (объективная) истина получила право на существование независимо от того, согласуются или не согласуются результаты теоретического исследования сущего с миром человеческих ценностей и идеалов (обоснованных мифологически и/или религиозно).
После петровских преобразований и появления в России слоя по-европейски образованных людей, после усвоения ими научных и философских истин, шедших вразрез с традиционным, религиозно-мифологическим сознанием, возник конфликт между истиной, которая принималась через сознательное усвоение новых, рационально обоснованных представлений о мире и человеке, и старой (религиозно-этической в своей основе) правдой. В девятнадцатом столетии понятие «правда» стало одним из ключевых концептов интеллигентского (и не только) сознания, сохранив семантическую связь с представлением о высшем законе, которому следует подчинить жизнь и который связан с истинным, должным порядком бытия, но которому не соответствует наличный, эмпирический порядок (прежде всего, порядок социальный). Утратив связь с Богом, концепт «правда» оказался этическим коррективом к действительности, требующим от человека приведения жизни в соответствие с «настоящей правдой» не частным только образом (в перспективе спасения собственной души), а в социальном и всемирно-историческом масштабе.
В сознании русских народников, в большинстве своем разночинцев, получивших среднее или высшее образование и приобщившихся к новоевропейской культуре в «эпоху кризиса метафизического сознания» и доминирования положительного, «научного» представления об истине и истинности, не могло не возникнуть, как любил выражаться историк богословской и философской мысли о. Георгий Флоровский, «сростка» религиозной психологии со стереотипами массового сознания «образованного общества», кругозор которого в этот период определялся уже не философами-романтиками, а Контом, Спенсером, Миллем и другими мыслителями позитивистского направления. Так в среде русской интеллигенции возникло логически противоречивое, но исторически отнюдь не случайное «мировоззрение», в котором можно, с подсказки Михайловского, разглядеть метаморфозу нравственного и религиозного в своей основе понятия «правда» в условиях широкого распространения атеизма, материализма и позитивизма.
Однако сам Михайловский не смог органично соединить нравственную и социальную интуицию «целостного человека», находящегося в гармоничном общении с другими личностями, с критическим анализом общественного развития. Вместо синтеза гуманистического индивидуализма и социализма в мировоззрении Михайловского, как и в мировоззрении других народников, мы находим разрыв между персонализмом и социализмом, с одной стороны, и этическим идеализмом и детерминистским подходом к природе и обществу — с другой.
Слова Николая Константиновича о правде как «путеводной звезде» его мысли и — больше — жизни могут служить ключом к пониманию своеобразия мировоззрения как русских народников, так и иных направлений русской общественно-политической и философской мысли ХIХ—нач. ХХ века.
1 Агорой в Древней Греции называли площадь города-государства, где собиралось народное собрание и решались все важные для жизни государства вопросы.
2 Шедевры древнерусского искусства получили европейскую и мировую известность лишь в начале ХХ века, когда европейский мир (включая и саму Россию) был охвачен глубоким кризисом.
3 В Средние века плодотворное интеллектуальное взаимодействие между теологами латинского Запада, арабского Юга и мыслителями еврейской диаспоры возникло на почве теологии. То, что одни были христианами, другие мусульманами, а третьи иудеями, не мешало обмену идеями в рамках средневекового теологического сознания, которое — как целостный феномен — стало возможно на почве общей и христианам, и мусульманам, и иудеям античной философской традиции, сопряженной с тремя авраамическими религиями средиземноморского культурного ареала, адепты которых верили в Бога-Творца, Создателя неба и земли.
4 Во всяком случае, конституционные демократы (кадеты), заявившие о себе в начале ХХ века как лево-либеральное движение, осознавали себя представителями интеллигенции, о чем свидетельствует, в частности, их полемика с авторами знаменитого сборника «Вехи» (1909), подвергшими русскую интеллигенцию жёсткой критике. Либералы, например, Милюков, обиделись за нападки на интеллигенцию, тем самым признав свою принадлежность к ней.
5 Федотов, Г. П. Судьба и грехи России (избранные статьи по философии русской истории и культуры) : в 2 т. СПб. : София, 1991. Т. 1. С. 70.
6 Федотов, Г. П. Указ. соч. С. 70.
7 Там же. С. 70.
8 Там же. С. 70.
9 При отсутствии положительного идеала мы имели бы дело не с интеллигенцией, а с нигилизмом как голым отрицанием традиции. В вырожденной своей форме, в форме «еще» или «уже» не связанной идеалом, беспочвенность порождает те формы разложения интеллигентского сознания и воли, которые в знаменитых романах Тургенева («Отцы и дети») и Достоевского («Бесы») получили определение «нигилизма» и «бесовщины».
10 Вторая половина ХIХ-го века была золотым веком русской интеллигенции: ее отрыв (по культуре и сознанию) от народа был максимальным, а ее умственные привычки, ее пред-рассудки и интуитивные устремления, ее психология и «ментальность» были еще очень близки к народному сознанию, то есть были традиционными (по происхождению и характеру — древнерусскими). Дворянская «интеллигенция» предшествующего — дворянского — периода была слишком тесно связана с традиционным сословным бытом, обычаями, привычками, с государственной службой (декабристы), то есть была «почвеннее», чем интеллигенция 50-х—90-х годов. Позднее, к началу ХХ-го века, интеллигенция увеличилась количественно, но потеряла в качестве: развитие капитализма в России размывало, с одной стороны, грань между народом и интеллигенцией (все больше людей из народа получает начальное образование, приобщается к городскому образу жизни), а с другой, вместе с количественным ростом «людей умственного труда», интеллигенции все труднее становится поддерживать «чистоту своих рядов» и сохранять квазирелигиозный идейный энтузиазм и твердость выработанного в борьбе и лишениях морального кодекса. После первой русской революции интеллигенция становится проблемой для себя самой, ее «жизненная программа» подвергается критике со стороны «бывших интеллигентов» («вероотступниками» оказались авторы знаменитого сборника 1909 года «Вехи»), а также со стороны российской социал-демократии. Разгром старой интеллигенции после Октябрьской революции хотя и не изгладил из сознания советских людей старое значение слова «интеллигенция», но сделал его более расплывчатым. Понятие «интеллигенция», с одной стороны, стало означать прослойку людей умственного труда и — шире — «совслужащих», а с другой, слова «интеллигент» и «интеллигентность» продолжали означать «порядочность» и «моральную чистоплотность» вкупе с оппозиционным отношением к власти. Весь советский период, вопреки усилиям идеологов советского государства, сохранялось семантическое различие интеллигенции как нравственной категории и интеллигенции в социологическом, официально закрепленном за ней значении.
11 Ожегов С. И., Шведова Н. Ю. Толковый словарь русского языка // Большая электронная энциклопедия Кирилла и Мефодия, 2003.
12 Впрочем, несмотря на то, что русский интеллигент генетически восходит к романтическому типу личности, однако в интеллигентской среде этот тип получает просветительскую и моралистическую окраску (романтизм же начала девятнадцатого века был окрашен эстетически и связан с художественным и философским творчеством более, чем с социально-политической борьбой). Отцы русской интеллигенции 50-х — 90-х годов (Белинский, Герцен, Огарев) в гораздо большей степени, чем их «наследники по прямой», были эстетически ориентированными людьми. Так, критика мещанства Герценом носит не только этический, но и эстетический характер, в то время как обличение мещанства идеологами народничества окрашено в сугубо моралистические тона.
13 Одним из пламенных борцов с мещанством был такой выразитель интеллигентски-романтического сознания, как М. Горький, который отдал немало сил и в художественной прозе, в публицистике «борьбе с мещанством»: «Мещанин любит иметь удобную обстановку в своей душе. <…> Он — индивидуалист, это так же верно, как нет козла без запаха.
«В древности еврейский мудрец Гиллель дал человеку удивительно простую и ясную формулу индивидуального и социального поведения.
”Если я не за себя, — сказал он, — то кто же за меня? Но если я только за себя — зачем я?”
Мещанин охотно принимает первую половину формулы и не может вместить другой. Есть два типа индивидуализма: индивидуализм мещанский и героический. Первый ставит “я” в центре мира — нечто удивительное, напыщенное, нищенское. Подумайте, как это красиво — в центре мира стоит жирный человечек с брюшком, любитель устриц, женщин, хороших стихов, сигар, музыки, человек, поглощающий все блага жизни, как бездонный мешок. Всегда несытый, всегда трусливый, он способен возвести свою зубную боль на степень мирового события, “я” для этого паразита — все!» (Горький, М. Заметки о мещанстве // Ф. М. Достоевский в русской критике : сб. ст. М., 1956. С. 388—389).
14 В Астрове, в дяде Ване, в трех сестрах из одноименной пьесы, в Пете Трофимове из «Вишневого сада» интеллигенция увидела саму себя, но, признав сходство, осталась недовольна портретом. Чехов, как убеждены были его читатели-интеллигенты, изображал преимущественно неудавшихся интеллигентов, то есть тех, кто хоть и не омещанился, но в то же время не нашел в себе сил для борьбы за правду. Он показывает людей образованных, ищущих смысла, думающих, нравственно чутких, но беспомощных, слабых, он изобразил их в момент, когда они или потеряли, или еще не обрели «общую идею». Чехов рассказывал о русских интеллигентах, раскрывая их жизнь, их мысли и чувства изнутри повседневности, где их внутренняя устремленность к идеалу сталкивалась с бытом, и показывал, как быт отвоевывает себе души интеллигентов (Андрей из «Трех сестер», Войницкий из «Дяди Вани», доктор Старцев из «Ионыча» и др.). И хотя с точки зрения левой интеллигенции и писавших для нее критиков Чехов слишком мрачно смотрел на интеллигенцию, но зато, добавим мы от себя, Чехов раскрыл интеллигентский тип в его чистоте (то есть до или после момента обретения интеллигентом искомого идеала, искомой веры). По Чехову отличительные черты интеллигента состоят в его беспочвенности, в его «затерянности» в кругу «неинтеллигентных» людей, с одной стороны, и в его тоске по идее, по той неведомой еще идее, которая могла бы наполнить его жизнь смыслом, с другой Чеховский интеллигент отчужден и от живущего своим вековым укладом крестьянина, и от мира «деловых людей», и от окружающей его мещанской среды (среды по-своему почвенной и даже нередко приобщенной к культуре и образованию, но «безыдейной», «бескрылой»).
15 Чернышевский и Добролюбов прошли через семинарию и учились на историко-филологических факультетах (первый — в Петербургском университете, второй — в Педагогическом институте). Писарев после гимназии обучался на том же историко-филологическом факультете Петербургского университета, что и Николай Гаврилович. К научной работе из трех идеологов шестидесятых годов отношение имел один только Чернышевский, в молодые годы занимавшийся эстетикой (эстетическим проблемам была посвящена его магистерская диссертация), а в зрелые годы — политэкономией (труды Чернышевского в этой области высоко ценил К. Маркс). Все трое хорошо владели иностранными языками, занимались переводами, писали стихи (Добролюбов, Писарев), романы (Чернышевский).
16 Имя это — «нигилист» — поначалу было отвергнуто шестидесятниками, поскольку многие увидели в Базарове пародию на новое поколение, а определение данное ему Тургеневым несправедливым по отношению к «новым людям». Однако позднее отношение шестидесятников к прижившемуся в широких слоях русского общества новому слову изменилось, и некоторые из них согласились принять его уже не в качестве клички, данной им их врагами, а в качестве законного имени. Причиной такого сдвига была радикализация сознания лидеров общественного движения (прежде всего — Дмитрия Писарева, в первой статье о романе «Отцы и дети» выступавшего против «крайностей отрицания», а позднее перешедшего к радикальному «ниспровержению эстетики» в духе Базарова), что, впрочем, не привело к вытеснению широко распространившегося среди левой молодежи термина «реалист». Причем сам Писарев отрицательно относился к тому, чтобы именовать «новых людей» «нигилистами», в то время как А. И. Герцен его принял и поддерживал.
Напомним также, что хотя в широкий оборот термин «нигилист» был введен Тургеневым, но слово «нигилист» появилось в печати раньше знаменитого романа Ивана Сергеевича: первым использовал его на страницах печати писатель П. Д. Боборыкин.
17 Флоровский, Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. С. 286.
18 «Основанием для той части философии, которая рассматривает вопросы о человеке, точно так же служат естественные науки, как и для другой части, рассматривающей вопросы о внешней природе. Принципом философского воззрения на человеческую жизнь со всеми ее феноменами служит выработанная естественными науками идея о единстве человеческого организма; наблюдениями физиологов, зоологов и медиков отстранена всякая мысль о дуализме человека. Философия видит в нем то, что видят медицина, физиология, химия; эти науки доказывают, что никакого дуализма в человеке не видно, а философия прибавляет, что если бы человек имел, кроме реальной своей натуры, другую натуру, то эта другая натура непременно обнаруживалась бы в чем-нибудь, и так как она не обнаруживается ни в чем, так как все происходящее и проявляющееся в человеке происходит по одной реальной его натуре, то другой натуры в нем нет. (Это доказательство имеет совершенную несомненность.) Убедительность [его] равняется убедительности тех оснований, по которым, например, вы, читатель, уверены, что, например, в эту минуту, когда вы читаете эту книгу, в той комнате, где вы сидите, нет льва. Вы так думаете, во-первых, потому, что не видите его глазами, не слышите его рыкания; но это ли одно ручается вам за то, что льва нет в вашей комнате? Нет, есть у вас второе ручательство за то: ручательством служит тот самый факт, что вы живы; если бы в вашей комнате находился лев, он бросился бы на вас и растерзал бы вас. Нет последствий, которыми неизбежно сопровождалось бы присутствие льва, потому вы знаете, что нет тут и льва» (Чернышевский, Н. Г. Антропологический принцип в философии // Соч. в двух томах / Н. Г. Чернышевский. Т. 2. М. : Мысль, 1987. С. 166—167).
19 Интересно, что Герцен и Чернышевский, как и Чаадаев, считали такое развитие событий в России не необходимым, но лишь возможным, связывая реализацию этой возможности с «правильным» сознанием и выбором целей развития страны ее элитой: элита (у Чаадаева — царь, европейски образованная дворянская элита, у Герцена и Чернышевского — оппозиционная властям интеллигенция) должна своим воздействием на народные массы направить общественное развитие страны в нужном, единственно верном направлении.
20 Чернышевского арестовали в момент, когда правительство решило, что его нужно арестовать, не имея на момент ареста никаких конкретных улик против него. Посадив Чернышевского в крепость, следователи путем подтасовок и «задним числом» стали искать улики и выдвигать обвинения против арестованного. Собрать необходимое количество «доказательств» его вины было сложно. Следствие затянулось.
21 Чернышевский не мог жить без работы. В тюрьме, кроме романа, он написал повесть «Алферьев», роман «Повести в повести», перевел «Исповедь» Руссо и несколько экономических и исторических работ европейских ученых; там же, в Александровском равелине, им были написаны статьи по политической экономии и истории.