Geum.ru

Конкурс на лучшую работу по русской истории «Наследие предков молодым. 2008»

Вид материалаКонкурс

Содержание


Эстетические ценности
Религиозные ценности
Гражданские ценности
Витальные ценности
Подобный материал:
  1   2   3

IV Всероссийский конкурс на лучшую работу по русской истории

«Наследие предков – молодым. 2008»


Номинация «Доходчиво и интересно о нашем прошлом»


«Ценностный мир русской писательской интеллигенции

рубежа XIX- XX вв.»


Рафалюк О. Е.


В современной исторической науке с каждым годом появляется все больше исследований, посвященных изучению российской интеллигенции и ее роли в истории. Подтверждением особого интереса к изучению интеллигенции стало появление в последнее десятилетие XX века термина «интеллигентоведение». Проблема изучения прошлого и настоящего русской культуры действительно тесно связана с пониманием феномена русской интеллигенции. Особенно это касается истории России ХIХ-ХХ столетий, которую невозможно представить без упоминания интеллигенции.

Как группа, социальный и культурный слой, субкультура интеллигенция существовала и в других странах, о чем убедительно свидетельствуют отечественные и зарубежные исследования, однако, безусловно, русская интеллигенция обладала особенными чертами, поскольку можно говорить об своеобразии русской культуры и русского общества, и в этом смысле она действительно уникальна.

История русской интеллигенции – это история саморефлексии этой социальной группы, ее репрезентации. Поэтому особую значимость приобретает исследование мировидения и мировосприятия, системы ценностей, моделей поведения, позволяющих приблизиться к пониманию природы и сущности интеллигенции в тот или иной период времени.

Возможно, именно сегодня как никогда важно «вслушаться» в культуру нашей страны прошлых столетий и познакомиться ближе с ее творцами – представителями русской интеллигенции. Их стремление к прекрасному, поклонение искусству, высшим духовным и эстетическим ценностям может во многом служить сегодня примером для подражания.


Эстетические ценности

Критик С. К. Маковский определил культуру Серебряного века - как «стремление к запредельному», «искание высшей правды», как «мятежное, богоищущее, бредившее красотой»1. Томление по Красоте, как чему-то потустороннему, высшему, истинному, объединяет всех писателей-символистов. По их мнению, все явления действительности это лишь подобие, отражение Красоты («...Милый брат и я и ты - / Мы только грезы Красоты» К. Д. Бальмонт), вся человеческая деятельность должна быть направлена на поиск, обретение ее в реальном мире («...А я всегда, неизменно, / Молюсь неземной красоте» В. Я. Брюсов).

Авторы Серебряного века видят в Красоте единственную силу, способную «спасти мир»: «А ты Елена, клятвы мира / И долг нарушив, - ты чиста. / Тебя прославить песнь О мира, / Затем, что вся надежда мира - / Дочь белой Леды – Красота» (Д. С. Мережковский). Во имя Красоты писатели-символисты признают возможным пожертвовать долгом, честью (как это видно из предыдущей цитаты), моралью и нравственными устоями: «Ты хочешь убивать? Убей. / Но не трусливо, торопливо, / Не в однорукости мгновенного порыва, / Коль хочешь убивать, убей - / Как пишут музыку – красиво»2 (К. Д. Бальмонт).

Красота для писателей-символистов - это понятие не столько эстетическое, сколько духовное. Она осмысливается ими по-новому (курсив мой – О. Е.). («Новые пути, новые формы красоты, любви, жизни... Иду к ним, предчувствую их, чувствую их!»3 З. Гиппиус), приобретает сакральный, божественный смысл. «Ступенями к новой красоте», по мнению З. Гиппиус, является стремление к Богу, к духовному просветлению, к перерождению. Красота мыслится как священнослужение (отсюда символичное название сборника К. Д. Бальмонта «Литургия Красоты»).

По мнению авторов Серебряного века достижение Красоты, «преображение души», ее просветление, обретение внутренней цельности, может быть осуществимо посредством Творчества.

Творчество было для писателей-символистов смыслом существования, высшей ценностью: «...если он истинный поэт, то есть не только пишет стихи, а и переживает их, живет поэтически, горит и дышит поэзией»4 (К. Д. Бальмонт); «Стихи должны быть единственной возможностью выражения и постоянной насущной потребностью, человек должен быть на стихи обречен, как волк на вой»5 (А. Белый).

Творчество, по мнению авторов Серебряного века, есть ни что иное как пророчество, несознательное проникновение в Вечное: «...бессмертные образы мировой поэзии служат для человечества как бы просветами, громадными окнами в бесконечное звездное небо»6 (Д. С. Мережковский). Для писателей-символистов не существовало вопроса – жизнь для искусства или искусство для жизни, потому, что «поэзия – не случайная надстройка, не внешний придаток, - а самое дыхание, сердце жизни»7 (Д. С. Мережковский), и истинная поэзия основана на вере в божественное начало мира.

Писатели начала ХХ века считали, что только путем Творчества можно проникнуть в суть всех мировых явлений: «Мы не замкнуты безнадежно в этой «голубой тюрьме»... Из нее есть выход на волю, есть просветы... те мгновения сверхчувственной интуиции, которые дают иные постижения мировых явлений... Исконная задача искусства и состоит в том, чтобы запечатлеть эти мгновения прозрения, вдохновения» - писал В. Брюсов в программной статье «Ключи Тайн» (1904 г.). Авторы Серебряного века воспринимают искусство как способ познания мира («вне рассудочных форм, вне мышления»8), как «приобщение» к божественным смыслам вещей (Вяч. Иванов). В Творчестве, по их мысли, происходит процесс объединения вечного и конкретного, высокого и повседневного в реальной человеческой жизни, а искусство мыслится как единственное место соприкосновения противоборствующих начал. Писатели-символисты ощущали, что все литературное Творчество охвачено «предчувствием божественного идеализма, (...) неутолимой потребностью нового религиозного или философского примирения с Непознаваемым»9 (Д. С. Мережковский). Освободившись от вторичной роли «иллюстратора» мысли, искусство через систему символов должно было заново открыть мир для человека. «Способ нового познания мира был сродни тому, как верующий человек осваивает мир через Бога, посредством религиозного чувства и веры: познаются не внешний облик и свойства вещей (что может дать наука), а их бытийный смысл»10.

В соответствии с пониманием Творчества как откровения о великой идее, как способа познания мира радикально менялась и роль художника в процессе всей мировой жизни. Через Творчество он достигает Красоту, сияние иного мира и становится подлинным теургом, который способен магической силой Творчества менять мир. Творчество возвышается писателями-символистами до мистического акта, «священнодейстия»: «Поэзия действительно была жизнью для Бальмонта, он все время думал о стихах... Бальмонт священнодействовал, всерьез совершал служение Поэзии»11. «Каждый человек непременно молится или стремится к молитве... – писала З. Гиппиус, - ...Поэзия вообще, стихосложение в частности, словесная музыка – это лишь одна из форм, которую принимает в нашей душе молитва... И вот мы, современные стихописатели, покорные вечному закону человеческой природы, молимся...»12.

Важное место в системе ценностей писательской интеллигенции, вслед за потребностью в Творчестве (как ее следствие), занимает Свобода Творчества.

Слово «свобода», как показывает его лингвистический анализ, для русского человека означает, прежде всего, отсутствие преград: «...во всех русских словарях свобода толкуется с упоминанием слов «стеснять» или «стеснение», производных от «тесно», как если бы свобода состояла, по сути своей, в «освобождении» из своего рода смирительной рубашки, материальной или психологической»13. Поведение и деятельность писательской интеллигенции (пренебрежение условностями, эпатаж) стремились не только разрушить привычные стереотипы сознания и поведения, но и утвердить право художника на полную Свободу творческого самовыражения (борьба за Свободу Творчества и утверждение индивидуальности).

Ограничение Свободы было для писательской интеллигенции было равносильно казни: «В Москве, в течение трех лет, 1918-1920, я задыхался от невозможности быть собой и говорить полным голосом... Говорить только часть – или не говорить вовсе, это для меня означает, равно, пытку и душевное унижение»14.

Ценности писательской интеллигенции неразрывно связаны с индивидуализмом, понимаемом в смысле ценности каждой отдельной личности. Большинство писателей ставило ценность индивидуализма на первый план и отрицало любые попытки посягания на свободу личности: «...принудительное обобществление труда есть наихудший вид духовной каторги и наиболее полное осквернение свободы личности и неприкосновенности отдельной души...»15. «Я отнюдь не отрицаю диктаторов и диктатуры, - писала З. Гиппиус, - напротив, я признаю, что диктатор может быть явлением провиденциальным, спасительным, во всяком случае – положительным (...). Это не мешает нам, однако, относится к диктатуре и ко всякому диктатору с каким-то внутренним отталкиванием. Дело, должно быть, просто во власти одного над многими»16. Писатели утверждают ценность мыслей и чувств человека, уникальность и «самость» каждой человеческой души и ее право на независимость «от человечества как целого»17. Одним из путей, ведущих к последнему, является, по мысли писателей, опять же Творчество18.

Одно из важных мест в ценностной шкале писательской интеллигенции занимают ценности моральные, а именно: Добро и Любовь.

По определению З. Н. Гиппиус, отношение к жизни в начале ХХ века выражалось формулой «Надо все любить»19. Под влиянием идей Вл. Соловьева, Любовь осмысливалась писателями как стремление к всеединству, т. е. соединению божественного и земного. Любовь как и Красота – это высшая, всеоправдывающая и всепобеждающая сила («Любовь выше суда, выше рассудка. Она всегда права» (З. Гиппиус)), это – «единственный знак «оттуда»» ( З. Гиппиус). Любовь как и Красота мыслится авторами Серебряного века как цель и смысл бытия, высшая ценность и идеал, достижение которого возможно лишь путем физического преобразования человеческой природы.

По мнению писателей-символистов, Любовь в том виде, в котором она существует в реальном мире, приводит к потери индивидуальности, в смысле ценности «Я». «Соединение двух – без потери “я”…» может быть выражено только во влюбленности – «новом в нас чувстве, ни на какое другое не похожем, ни к чему определенному, веками изведанному не стремящемся, отрицающем все формы телесный соединений, как равно отрицающее и само отрицание тела»20. Любовь приобретала у авторов Серебряного века метафизический смысл: «Зачем же я вечно иду к Любви? – писала в дневнике З. Гиппиус. - Я не знаю; может быть, это все потому, что никто из них меня в сущности не любил? У Дмитрия Сергеевича тоже не такая, не «моя» любовь. Господи, как я люблю какую-то Любовь»21. Ю. Терапино писал о З. Гиппиус: «...если у кого-нибудь из наших поэтов женщин и была тоска по Высшему Образу Любви и стремление прорваться к нему сквозь преграду личного, эротического, интеллектуально земного (т. е. умственно усложненного), то поэзия Зинаиды Гиппиус может этому служить примером»22.

Для А. Белого значимым в его чувстве также была сама любовь к вечно-женственному, а уже привязывание любви к образу реальной женщины вторично, случайно: «И — ослепительна будущность: моей любви… — я не знаю к чему: ни к чему, ни к кому: —

— Любовь к Любви!»23.

В. Я. Брюсов в статье о К. Д. Бальмонте писал, что поэт «любит именно любовь, а не человека, чувство, а не женщину»24.

Таким образом, в воспоминаниях большинства писателей Любовь как некое «новое» чувство предстает как отдельная, самостоятельная высшая ценность. Как и Красота, и Творчество Любовь рассматривается писателями как божественное начало.

Религиозные ценности

Отношение писательской интеллигенции к религии является сложным и противоречивым. В источниках не упоминается религия как ценность. Сам этот термин мало употреблялся авторами Серебряного века. Им более близко понятие Веры. Большинство писателей не были верующими в традиционном (ортодоксальном) смысле. Отсутствие религиозного воспитания в семье, о чем говорилось в первой главе, сказалось на равнодушии авторов мемуаров «ко всякой обрядности»25 (когда на Пасху З. Н. Гиппиус предложила Д. С. Мережковскому идти к заутрени, он удивился: «Зачем? Интереснее поездить по городу, в эту ночь он красив»26).

В то же время авторов Серебряного века объединяли мучительные религиозные искания. Состояние томления и религиозного поиска писательской интеллигенции на рубеже XIX – XX вв. выразил, применительно к И. Анненскому, С. К. Маковский: «С нигилизмом века... сочеталась в Анненском не осознанная им и преодоленная какой-то гипертрофией мозговых процессов религиозность натуры... Свет нездешний томил его; он не видел и роптал, тоскуя, слепой и вещий...»27, «Анненский был неверующим, но душа его рвалась к святыне... Очень характерное и для него, и для многих русских тогдашних безбожников противоречие: какая же святыня без Бога?»28.

«Никогда еще – писал Мережковский, - люди так не чувствовали сердцем необходимости верить и так не понимали разумом невозможности верить. В этом безжизненном неразрешимом диссонансе, в этом трагическом противоречии так же, как в небывалой умственной свободе, в смелости отрицания, заключается наиболее характерная черта мистической потребности XIX века».29

В. Брюсов приводит в дневнике слова З. Гиппиус: «Если скажут, что я декадентствующая христианка, что я в белом платье езжу на раут к Господу Богу – это будет правда. Но если скажут, что я искренна, – это тоже будет правда»30.

В 1901 г. Мережковский и З. Гиппиус выступили инициаторами создания Религиозно-философских собраний в Санкт-Петербурге (1901-1903 гг.). Фактически, это была первая попытка интеллигенции преодолеть «разъединение и взаимное непонимание» с духовенством, устранить существовавшее между ними отчуждение. «Определенно мысль наша приняла такую форму: создать открытое, по возможности официальное, общество людей религии и философии, для свободного обсуждения вопросов Церкви и культуры».31

Постоянным председателем собраний был будущий патриарх епископ Ямбургский Сергий (Страгородский). В состав совета собраний входили В. А. Тернавцев – чиновник Синода, казначей собраний, В. В. Розанов, Д. С. Мережковский, В. С. Миролюбов – редактор «Журнала для всех». Собрания посещали А. Н. Бенуа, А. А. Блок, В. Я. Брюсов, И. Е. Репин и многие другие деятели культуры. Проблематика собраний включала в себя такие темы, как «отношение христианства к культуре», роль христианства в обществе, возможность дальнейшей эволюции христианства, тема «о плоти, о поле».

По воспоминаниям Н. Бердяева, «собрания эти были замечательные, как первая встреча представителей русской культуры и литературы, заболевшей религиозным беспокойством, с представителями традиционно-православной церковной иерархии».32 Но по общему мнению, цель собраний (всего состоялось 22 собрания) достигнута не была: единения интеллигенции, пытавшейся осуществить модернизацию христианства, и Церкви не произошло. «Да, это воистину были два разных мира",- вспоминала З.Гиппиус33. В 1903 г. по настоянию обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева собрания были прекращены.

Несмотря на безрезультатность, с точки зрения достижения поставленной цели, собрания оказали влияние на развитие религиозной философии начала XX века. Как писал Н. Бердяев, «религиозно – философские собрания были интересны главным образом своими вопрошаниями, а не ответами»34.

Целью духовных исканий писательской интеллигенции было не воцерковление, не приход к какой-то конкретной религии, в частности к православию, но создание путем синтеза культур новой формы религии. «Неустанный искатель Бога» (по выражению В. Брюсова) К. Д. Бальмонт писал в письме к А. Е. Андреевой: «Ведь я многогранный (...), и во мне совмещается христианин и не-христианин (...) Я люблю, когда темный мужик произносит слово «Христос», - я чувствую тогда благое веяние Духа (...). Но я же ведь всеобъемлющий. Как мог бы я не быть мусульманином с мусульманами, и верным Одина, и молитвенником Брамы, и покорным Озириса. Моя душа везде»35. Всевышний создатель мира выступает у Бальмонт в разных ипостасях (Будда, Христос, Агни, Озирис, Один и др.)36. К. Д. Бальмонт осознает себя «многобожником», наделенным вещей «прапамятью»: «Я чувствую, что я древнее, чем Христос, / Древнее первого в столетиях иудея, / Древнее, чем Индия, Египет и Халдея. / Древней, чем первых гор пылающий откос»37. Синтез различных инокультурных обрядов, культов, святых был распространенным явлением для русской писательской интеллигенции начала ХХ века (Д. С. Мережковский и З. Н. Гиппиус почитали католическую Св. Терезу, А. Белый активно интересовался буддизмом и т. д.).

В религиозных поисках писатели-символисты обращались также к национальному религиозному сектантству («хлысты»), что нашло разностороннее выражение в романе А. Белого «Серебряный голубь» и последней части трилогии Д. С. Мережковского «Христос и Антихрист». В своих воспоминаниях З. Гиппиус подробно описывает путешествие с Д. С. Мережковским в губернию раскольников, к «Светлому озеру» - ко «граду Китежу»: «...благодаря новым нашим»духовным» связям мы попали на озеро, к Китежу, как раз в ту июньскую ночь, когда там каждый год совершается особое ночное собрание народа – староверов-раскольников, духоборов, сектантов всякого толка...»38.

«Новая религия», по мнению авторов Серебряного века, должна была стать соединением «двух в третьем» - соединением неба и земли, духа и плоти, примирением христианства и язычества: «Ренессанс стоял не только под знаком Духа, но и Диониса. И в нем смешался ренессанс христианский с ренессансом языческим»39.

После многолетних мучительных поисков большинство писателей-символистов как бы заново «открывают» Библию, Новый Завет и приходят к Христу. По словам З. Гиппиус, Мережковский пришел прежде всего не к христианству, «а ко Христу, к Иисусу из Назарета, образ которого мог и должен пленять, думаю, всякого, кто пожелал бы, или сумел, взглянуть на него пристальнее. Вот это «пленение», а вовсе не убеждение в подлинности христианской морали или что-нибудь в таком роде, оно одно и есть настоящая отправная точка по пути к христианству. ...Последние годы века мы жили в постоянных разговорах с Д. С. о Евангелие, о тех или других словах Иисуса, о том, как они были поняты, как понимаются сейчас и где или совсем не понимаются или забыты»40.

Авторы Серебряного века не стали «ортодоксальными» верующими, однако, их отношение к Церкви стало более терпимым и почтительным: «Душе одна в беде есть радость –Церковь! / Легко вздохнуть пришедшим с ношей грусти, / Синеет лада, гуды звонов, свет и сумрак, / И радостно сияет Матерь Божья, / Когда поют «Воистину воскресе!»»41 (К. Д. Бальмонт).

«Мировое кольцо» религиозных исканий писателей-символистов замкнулось по-разному. Некоторые как К. Д. Бальмонт пришли к глубокой Вере. По свидетельству Б. К. Зайцева, «этот, казалось бы, язычески поклонявшийся жизни, утехам ее и блескам человек, исповедуясь перед кончиной, произвел на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния – считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить»42.

Д. С. Мережковский пришел к идее «нового религиозного сознания», «религии Третьего Завета». З. Гиппиус считала целью своей культурно-религиозной деятельности стремление к созданию «единого человеческого общества в свободной Церкви как основания будущего Царства Божьего на земле»43.

Говоря словами С. К. Маковского, «западнически свободомыслящая и порывающаяся к религиозному сознанию мира» «избранная интеллигенция» вернулась «в свободную Церковь, но с пересмотром устарелых понятий и запретов»44.

Гражданские ценности

О политике, власти и государстве писатели-символисты высказывались немногословно. Как правило, их гражданская позиция уступала место их творческому предназначению — прежде всего они были творцами искусства. Наиболее ярким примером нигилизма по отношению к политике и ко всей политической общественности служит восклицание К. Д. Бальмонта: «Да убирайтесь вы от меня к черту, все политические души, смотрящие на мир с политической точки зрения, не видящие, что мир больше и шире, чем говорит ваша политическая машина, которая своим однообразным в разнообразии скрипучим треском и шумом свидетельствует, что гармония мира вам чужда и вы бессильны овладеть творящими силами жизни. Мне с политическими партиями делать нечего, каковы бы они ни были, коммунистические, монархические, гомеопатически-социалистические, то бишь, кадетские, и прочая, и прочая. Я человек и поэт, и поэтому на ваших праздниках и в сплетнях ваших немногих, но существующих возможностей и удобств — мне нет места»45.

Тем не менее, не следует слишком преувеличивать аполитичность авторов Серебряного века. Все они так или иначе «следили» за политикой, отмечали в своих дневниках и воспоминаниях все наиболее значимые для России события46. Наибольшее внимание к общественно-политическим вопросам проявляла З. Н. Гиппиус. По воспоминаниям редактора «Современных записок» М. В. Вишняка, «политика неизменно влекла ее к себе»47 и до конца жизни оставалась ее «неистребимой «страстью»»48: «Гиппиус утверждала, что не имеет вкуса к политике, что она «отнюдь не профессионал», «не участник событий, имеющий влияние на них», а всего-навсего «просто обыватель, созерцатель, наблюдатель», - «записыватель». Но это было не так — ни в России, ни в эмиграции. Гиппиус постоянно куда-то входила и откуда-то выходила, политически сходилась и расходилась (и расходилась охотнее, чем сходилась!), мирилась и мирила, ссорилась и ссорила, - не переставая оставаться почти в полном политическом одиночестве и изоляции»49. Однако все современные события рассматриваются писателями сквозь призму моральных и духовно-эстетических воззрений. В своих оценках Первой мировой войны все писатели исходили из неприятия войны как таковой, как «угрозы гибели человечества»50: Д. С. Мережковский «ненавидел всякую войну всем своим существом...»51; «Я уважаю каждого война, - писал К. Д. Бальмонт, - но ненавижу войну»52.

Современный политический режим вызывал интерес и критику большей части писательской интеллигенции с точки зрении реализации в нем основных духовно-эстетических принципов – свободы Личности и свободы Творчества («Я дважды был изгнанником при старом порядке»53 К. Д. Бальмонт), идеала «свободной Церкви»: Д. С. Мережковский «смотрел на нее (современную власть – прим. О. Е.) и видел ее под одним углом – религиозным, и если возмущался, что церковь находится в таком рабстве у данного, русского режима – то этот режим сам по себе как-то ускользал от его внимания и критики»54. «Я понял, - заявлял Д. С. Мережковский, - опять-таки не отвлеченно, а жизненно – связь православия со старым порядком в России, понял также, что к новому пониманию христианства нельзя иначе подойти, как отрицая оба начала вместе».55

При описании наступившего политического режима – коммунизма – авторы Серебряного века в первую очередь говорят не о материальных неудобствах и трудностях, постигших большинство из них после революции 1917 года, а об ограничении свободы мысли, подавлении личности: К. Д. Бальмонт характеризует послереволюционную Россию как страну, «где право растоптано, где слово несвободно, где нет первооснов человеческой справедливости»56.

Вопросы, волновавшие писательскую интеллигенцию начала ХХ века, стояли выше конкретных процессов в общественно-политической жизни – сменяемости политических партий, их лидеров и т. д. Авторы Серебряного века переживали за будущее России, ее свободу, развитие, благополучие, в независимости от того, каким правительством они будут реализованы: «...когда мне говорят мои близкие и друзья, что той России, которую я люблю, которую я целую жизнь люблю, все равно сейчас нет, мне эти слова не кажутся убедительными. Россия всегда есть Россия, независимо от того, что в ней делается, и какое историческое бедствие или заблуждение получило на время верх и неограниченное господство»57 (К. Д. Бальмонт).

Во многом, это помогало им, находясь в центре событий, оставаться людьми, ни при каких обстоятельствах не забывать о вечных ценностях – человеческой жизни, свободе. Так, говоря о жизни столицы в годы Первой Мировой войны, З. Гиппиус с недоумением пишет: «Петербург не изменил своей физиономии, переполнены театры и рестораны, такое же движение на улицах... Писатели пописывают - о войне; на моих «воскресеньях» молодых поэтов все почти тоже записали о войне, надрываясь в патриотизме. И старые туда же... Нам с Д. С-чем, с нашим острым ощущением войны-несчастья, все вокруг кажется сумасшедшим домом, а то, что делается беспечно, как будто этого несчастья нет, - Фата-Морганой, чем-то неважным до призрачности»58.

С другой стороны, любовь к России доводила некоторых авторов Серебряного века до крайностей, побуждала совершать необдуманные поступки. Самым ярким примером, является выступление по парижскому радио в 1939 году Д. С. Мережковского, в котором писатель открыто поддержал планы Гитлера по нападению на Советский Союз, сравнив «фюрера» с «Жанной д’Арк, призванной спасти мир от власти дьявола». Впоследствии Мережковский сожалел о своем поступке. Тем не менее русская эмиграция не поняла и не приняла политической позиции Мережковского и писатель был подвергнут бойкоту.

В своих дневниках и воспоминаниях писатели-символисты много писали о своей привязанности к России. Несмотря на «богатство и остроту новых впечатлений», которые давали им путешествия, авторы Серебряного века испытывали «щемящую тоску по родине» и все время стремились вернуться: "Боже, до чего я соскучился по России. Все-таки нет ничего лучше тех мест, где вырос, думал, страдал, жил. Весь этот год за границей я себя чувствую на подмостках, среди декораций. А там - вдали - моя родная печальная красота, за которую десяти Италии не возьму"59 (К. Д. Бальмонт из письма матери из Рима); «Бальмонт – заморье, Брюсов – все истории, кроме русской; ранний Блок – Незнакомка, запад, Золото в лазури Белого – готика и романтика... Но так же как Волошин, они вернулись в свой дом, в Россию»60.

Таким образом, при всех политических режимах высшей ценностью для писательской интеллигенции было уважение к гражданским правам личности, отражающих ценность жизни человека, его достоинство и неприкосновенность.