Geum.ru

«интеллигенции»

Вид материалаЛекция

Содержание


Николай Александрович Добролюбов
Дмитрий Иванович Писарев
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8

Николай Александрович Добролюбов (1836—1861) родился в Нижнем Новгороде, в семье священника. Отец его был протоиереем и членом Саратовской консистории. Семья жила обеспеченно. Как и Чернышевский, Добролюбов уже в юном возрасте обращал на себя внимание ближних своими выдающимися способностями28. Первоначальное образование Николай Александрович получил дома, а продолжил его в Нижегородском духовном училище, затем — в семинарии. В 1853 году, по приезде в Петербург, Добролюбов, вопреки желанию отца, поступил не в духовную академию, а на историко-филологический факультет Главного педагогического института29. Уже в годы учебы в институте он сотрудничал с редакциями столичных журналов, а с 1857 года стал постоянным сотрудником «Современника» и сатирического приложения к нему («листка» под названием «Свисток»). В «Современнике» он быстро выдвинулся как ближайший сотрудник Чернышевского, а затем встал во главе отдела литературной критики, которым до того заведовал Николай Гаврилович. Очень рано завоевавший признание публики, и прежде всего — молодежи, Николай Александрович не успел в полной мере самоопределиться в кругу близких ему «по направлению» идеологов радикально-демократического направления. Подвело здоровье. В редакции «Современника» Добролюбов поработал совсем не долго. Заболев чахоткой (туберкулезом), он вынужден был в 1860 году уехать за границу на лечение (1860—1861). Однако чахотка (к тому же осложненная диабетом и нефритом) в те годы была неизлечимым недугом, развитие которого иногда удавалось затормозить, но не более. В случае с Добролюбовым не удалось сделать и этого. Вернувшись на родину, в Петербург, двадцатипятилетний критик скончался и был похоронен на Волковом кладбище при большом стечении студенческой молодежи.

В отличие от Чернышевского, который проявлял склонность не только к публицистике, но и к научной работе и в начале своего пути всерьез думал о карьере ученого, Добролюбов очень рано избрал своим поприщем литературную критику — этот едва ли не самый действенный в России инструмент влияния на общественное мнение — как трибуну для высказывания по самым острым и болезненным вопросам русской жизни. Оснований для того, чтобы квалифицировать Добролюбова как философа, еще меньше, чем для подобной характеристики Чернышевского. Философские вопросы его не интересовали. Важнее были ответы, которые можно было использовать для дискредитации тех направлений в философской и общественно-политической мысли, которые представлялись молодому критику отжившими и вредными для молодых умов. Ответы Добролюбов нашел (не без влияния Чернышевского) у входивших тогда в моду Фейербаха, Молешотта и Бюхнера. По своему мировоззрению Николай Александрович был наследником философии Просвещения, видоизмененной в соответствии с учениями материалистов ХIХ века, с одной стороны, и в соответствии с социалистическими учениями этого времени — с другой.

Добролюбов интересен для нас как яркий выразитель антифилософских настроений конца пятидесятых годов, потративший немало усилий для дискредитации метафизики в глазах учащейся молодежи. Научная философия (в противоположность метафизике) должна базироваться на опыте и на методически дисциплинированном научном разуме, а в обобщениях своих исходить из тех знаний о мире, которые дают человеку физика, химия, биология, то есть естествознание. Добролюбову импонировала философия, тесно связанная с жизнью, с реальностью, метафизика же рассматривалась им как пустое занятие праздных людей, как уход от решения насущных, жизненных вопросов, а потому подавалась в его статьях как занятие, заслуживающее презрения и критических сарказмов и в конце концов — полного забвения. Добролюбов оперировал понятиями «естественный разум», «здравый смысл», «естественный ход мышления», «чистая любовь к человечеству», «природа человека», «естественный (разумный) порядок вещей», «естественные и неестественные общественные отношения» и т. д., то есть понятиями по своему происхождению и пафосу просветительскими.

Николай Александрович был озабочен поисками простых и ясных ответов на сложные вопросы, приспосабливая доставшееся разночинцу богатое наследство (новоевропейскую культуру) к его умственному багажу и к характерной для него слабости критического (в кантовском смысле) начала мышления. И надо признать, что Добролюбов, сам типичный разночинец, сумел найти те слова и взять тот тон — грубовато-безапелляционный — в общении с молодым читателем, который открывл ему доступ к сознанию «ищущей», «передовой» молодежи.

Философское мировоззрение Добролюбова строится «от противного»: если поколение шеллингианцев и гегельянцев исходило из противоречия как источника развития, то Добролюбов утверждал идею единства и гармонии природы и человека (противоречия мнимы, единство — естественно); если отцы на первое место ставили идею, смысл, дух, то Добролюбов настаивал на первичности материи и понимал сущее как «материю на разных ступенях развития»; если первые высоко ценили искусство как служение чистой красоте, то Добролюбов видел смысл существования искусства и художества в служении общественному благу и просвещению народа, одним словом — в «полезности» искусства. Идеалом Добролюбова было полное слияние науки и поэзии. Если в 30—40-е годы в русском обществе господствовал принцип историзма, то Добролюбов, мысливший в категориях энциклопедистов ХVIII-го столетия, судил о тех или иных событиях и явлениях прошлого, опираясь на критерий их соответствия или несоответствия «человеческой природе» (то есть судил моралистически, а не исторически), и, соответственно, находил в «темном прошлом» много ложного, ошибочного и вредного с точки зрения торжества гуманного, разумного и справедливого общественного порядка. Николай Александрович оценивал историю с позиций разумного идеала (с точки зрения правды гуманизма и материализма), что, по верному замечанию Г. Флоровского, вело Добролюбова и других «реалистов» к нигилистическому выходу из истории, фактически — к отрицанию культуры как таковой, к отбрасыванию того, что выходило, по их мнению, за рамки «полезного» и «насущного».

В оценке общественных явлений Добролюбов руководствовался противоположностью «трудового» и «дармового», разделяя всех людей на «трудящихся» и «дармоедов». Труд естественен для человека, и те люди, которые уклоняются от труда, ведут противоестественную и в этом смысле — безнравственную жизнь, так как дармоеды могут существовать лишь за счет проедания того, что зарабатывают другие. Способствовать прогрессу человека и общества — значит преобразовывать тот порядок общественных отношений, который является «противоестественным», значит устранять препятствия на пути развития человеческого в человеке. Естественные, «прирожденные» права делают морально оправданной борьбу личности с существующим порядком вещей, более того, они взывают к чувству справедливости, требуют от человека социальной и политической активности, зовут на борьбу за «общее дело». Субъектом мировой истории является и народ, и отдельная личность. Но личность лишь выражает те потребности, которые уже сформировались в народе, дает им «слово», приводит к свету разумного сознания.

В отличие от Чернышевского, Добролюбов, также тяготевший к социалистическому идеалу, не успел выразить своих представлений об идеальном обществе более или менее отчетливо, рельефно. И если мы все же скажем, что его воззрения на будущее разумное устройство общества в целом соответствовали представлениям Чернышевского, то сильно не ошибемся. В этике Николай Александрович также следовал за Чернышевским и за французскими энциклопедистами ХVIII-го столетия, отстаивая теорию «разумного эгоизма».

Завершая краткий экскурс в идейную биографию Добролюбова, отметим, что в фундаменте этических представлений Добролюбова лежало просветительское представление о «естественном человеке», который по своей природе не добр и не зол, а потому то, станет ли он добрым или злым, плохим или хорошим человеком, зависит от тех общественных условий, в которых он живет и формируется как личность. Потребности человеческой природы делают человека эгоистом, а разум заставляет его считаться (в его же собственных интересах) с другими людьми. Разумный эгоизм есть гармония общественных интересов (представленных разумом) и личного, эгоистического интереса.

Цитата

«В наше время успехи естественных наук, избавившие нас уже от многих предрассудков, дали нам возможность составить более здравый и простой взгляд и на отношение между духовной и телесной деятельностью человека. Антропология доказала нам ясно, что прежде всего — все усилия наши представить себе отвлеченного духа без всяких материальных свойств или положительно определить, что он такое в своей сущности, всегда были и всегда останутся совершенно бесплодными. Затем наука объяснила, что всякая деятельность, обнаруженная человеком, лишь настолько и может быть нами замечена, насколько обнаружилась она в телесных, внешних проявлениях, и что, следовательно, о деятельности души мы можем судить только по ее проявлению в теле. Вместе с тем мы узнали, что каждое из простых веществ, входящих в состав нашего тела, само по себе не имеет жизни, — следовательно, жизненность, обнаруживаемая нами, зависит не от того или другого вещества, а от известного соединения всех их. При таком точном дознании уже невозможно было оставаться в грубом, слепом материализме, считавшем душу каким-то кусочком тончайшей, эфирной материи; тут уже нельзя было ставить вопросы об органической жизни человека так, как их ставили древние языческие философы и средневековые схоластики».

Добролюбов, Н. А. Органическое развитие человека // Электронная библиотека 3.67R. Т. 9. «Философия от античности до современности». С. 70210.

«Добролюбов был человек чистый, суровый, серьезный, лишенный всякой игры, которая была у людей дворянской культуры и составляла их прелесть. И вот эта набожная, аскетическая, до суровости серьезная душа теряет веру. Он теряет веру, пораженный злом, несправедливостью, страданиями жизни. Он не мог примириться с тем, что у такого злого, исполненного несправедливостей и страданий мира есть всеблагий и всесильный Творец. Тут действует своеобразный маркионистический мотив. Добролюбов потрясен тем, что умирает любимая мать. Он также не может примириться с низменностью быта русского духовенства, с его малой духовностью, с обскурантизмом, с отсутствием всякой реализации христианства в жизни. Добролюбов чувствует себя окруженным “темным царством”. Его главная статья, написанная по поводу Островского, называется “Луч света в темном царстве”. Человек сам должен внести свет в темное царство. Нужно просвещение, нужно революционное изменение всего строя жизни. <…> Добролюбов хочет земного счастья для человека и после потери веры другой цели не знает. Но сам он счастья не знает, жизнь его была безрадостная, и он умирает почти юношей от чахотки».

Бердяев, Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 41.

Дмитрий Иванович Писарев (1840—1868) был одним из самых известных литературных критиков и идеологов пореформенного демократического движения в России. Его популярность и авторитет в демократических кругах в последующие десятилетия не только не уменьшились, но даже, пожалуй, выросли. Этому способствовали как стилистические достоинства его критических и публицистических статей, так и радикализм содержавшихся в них суждений о человеке, обществе и литературе. Именно с фигурой Писарева в наибольшей мере связаны крайности нигилистического отрицания в эпоху шестидесятых годов, именно ему принадлежит и термин «реалисты», который получил широкое распространение в кругу «людей шестидесятых годов»30.

Д. И. Писарев родился в имении Знаменском Орловской губернии, в дворянской семье. У матери, бывшей институтки, он был единственным сыном и рос домашним ребенком, рано овладевшим навыками письма и чтения по-русски и по-французски. Родственники готовили его к блестящей карьере, и для продолжения образования он был отправлен в Петербург, в 3-ю гимназию. Обучаясь в гимназии, Дмитрий Иванович обнаружил редкое прилежание и закончил курс с медалью. В этом отношении Писарев мало чем отличался от Добролюбова и Чернышевского, которые также были прилежными и благонравными семинаристами, закончившими курс первыми учениками. Впрочем, вспоминая о годах своего учения в автобиографической статье «Наша университетская наука», Писарев критически оценивал уровень своих познаний по окончании гимназии. В этой же статье он вспоминает о том, что любимым его занятием по окончании гимназии было раскрашивание картинок в иллюстрированных изданиях, а любимым чтением — романы Купера и Дюма. Особое отвращение и ненависть в годы «отрочества и юности» он питал к математике, что во многом предопределило выбор гуманитарной специальности при поступлении в университет. Юношеские годы Дмитрия Ивановича прошли в научных занятиях на историко-филологическом факультете Петербургского университета (1856—1861). Его кандидатское сочинение, за которое он получил серебряную медаль, было весьма далеко от «реализма». Ни по содержанию, ни по форме оно не предвещало желчных и язвительных статей вождя русских нигилистов, о чем можно судить уже по названию его кандидатского сочинения: «Аполлоний Тианский»31.

В детские и юношеские годы он, как и Добролюбов, был очень религиозен. В университете он даже входил в мистико-аскетический кружок Трескина, собиравшийся «для благочестивых разговоров и взаимной нравственной поддержки»32.

Человек необыкновенно впечатлительный, склонный к аффектам, Писарев пережил в молодые годы острый психологический кризис. Но если у Добролюбова переход от искренней веры к атеизму произошел после внезапной смерти горячо любимой им матери, то перелом в миросозерцании Дмитрия Ивановича был связан с его несчастливой любовью к двоюродной сестре. Чувство было безответным и глубоко потрясло молодого человека, послужив толчком к внутреннему перевороту. «Я решил, — писал он в письме к своей матери, — сосредоточить в себе самом все источники моего счастья, начал строить себе целую теорию эгоизма, любовался на эту теорию и считал ее неразрушимой. Эта теория доставила мне такое самодовольствие, самонадеянность и смелость, которые при первой же встрече очень неприятно поразили всех моих товарищей»33.

Еще в студенческие годы Писарев начал сотрудничать с петербургскими журналами. Сначала это был мало кому известный «журнал для девиц» «Рассвет», а затем — влиятельное «Русское слово». Некоторое время он колебался между ученой карьерой и журналистикой. Пересилила журналистика. Первые статьи молодого критика, посвященные творчеству И. А. Гончарова и И. С. Тургенева, были традиционны по форме и принадлежали к так называемой «эстетической критике», нацеленной на анализ прежде всего художественных достоинств литературных произведений.

Знаменитым Писарева сделала статья «Схоластика XIX века» (1861). Написав эту далекую от эстетических проблем работу, молодой критик вошел в круг широко известных к тому времени публицистов «Современника». В этой получившей всероссийскую известность статье он подверг осмеянию и форменному разносу классическую философию Нового времени. Однако при всей близости к лагерю «Современника» и «революционных демократов» Писарев сохранял по отношению к идеологам «Современника» определенную дистанцию и шел своим путем, стремясь стать во главе собственного «направления». Поэтому, когда Чернышевский сделал ему (после смерти Добролюбова) предложение перейти в «Современник», Писарев ответил вежливым отказом.

В 1862 году Дмитрий Иванович был арестован за напечатание в подпольной типографии брошюры в защиту А. И. Герцена. В этой брошюре он осуждал произвол властей и призывал к свержению «династии Романовых». В одиночной камере Петропавловской крепости Писарев просидел четыре года и четыре месяца и все это время продолжал активно работать и публиковаться, сотрудничая с «Русским словом», а после его закрытия — с журналом «Дело». Как ни странно, но Писарев не сильно жаловался на свое тюремное заключение и находил, что оно располагает к сосредоточенной и серьезной работе. К периоду его «тюремного уединения» относится большая часть его литературного наследия. Здесь им были написаны самые известные литературно-критические произведения Писарева. В 1867 году Дмитрий Иванович перешел, по приглашению Некрасова, в «Отечественные записки». Однако поработать в этом журнале Писареву не довелось. Жизнь двадцативосьмилетнего критика трагически оборвалась в 1868 году: купаясь на Рижском взморье (Дуббельн), Дмитрий Иванович утонул. Писарева похоронили на Волковом кладбище, в Петербурге, недалеко от того места, где покоился прах Белинского и Добролюбова.

Место Писарева в истории общественной мысли неоднозначно и историками оценивается по-разному. Как правило, его считают одним из родоначальников «русского нигилизма». Писарев дальше многих из именитых современников зашел по пути отрицания условностей старой культуры, а потому исследователи русской мысли видели в нем то «русского Ницше» (В. В. Зеньковский), то «enfant terrible» русского радикализма (Т. Масарик).

Позитивная социально-экономическая программа не была разработана Дмитрием Ивановичем в сколько-нибудь определенной форме. Свои усилия Писарев сосредоточил на критике «старого мира» и воспитании «нового человека», которого он представлял себе в образе «мыслящего реалиста». Целью мыслящего человека, по Писареву, должно было быть решение вопроса «о голодных и раздетых людях». Вот почему Дмитрий Иванович выступал за развитие промышленности, за техническое переустройство экономической сферы, за формирование среднего сословия, которое стало бы питательной средой для воспитания «мыслящих реалистов». Если к социалистическим идеям он относился доброжелательно, то все же социалистом никогда не был. Раскол «в нигилистах» между «Русским словом» и «Современником» был связан с тем, «что публицисты первого эволюционировали к “чистому демократизму”, лишенному народнической и социалистической окраски, тогда как многие соратники Чернышевского возлагали надежду на крестьянскую общину как исходный пункт будущего социализма в России»34. От стремления активно подтолкнуть революцию (1861) Писарев обратился к проповеди постепенного («реформистского») изменения общественно-политического порядка в России. По этому пути, считал Писарев, придется пойти в силу причин объективного свойства: в России просто нет той общественной силы, которая могла бы освободить себя сама и превратиться из объекта истории в ее субъект.

Подобно Чернышевскому и Добролюбову, Писарев придерживался материалистических убеждений. Переход на материалистические позиции произошел в 1860 году. В отличие от Чернышевского, который положительно воспринял некоторые принципы гегелевской диалектики и критическое отношение которого к философской традиции не было нигилистическим, Писарев отрицал необходимость каких бы то ни было авторитетов и полагал, что мировоззрение должно вырабатываться каждым человеком самостоятельно. Само по себе представление о необходимости мыслить самостоятельно и свободно не было новостью для русского самосознания. Как мы помним, эта мысль была основной и для любомудров, и для Чаадаева, и для Киреевского… Своеобразие писаревского призыва к самостоятельному мышлению состояло в том, что к самостоятельности он взывает не с позиций идеалистического историзма (мысль только тогда может быть исторической, когда она вырастает из «духа народа», «духа времени», когда она оказывается переводом бессознательной народной жизни в сознание и обретает форму понятия, художественного образа, религиозного символа и т. д.), а с позиций отвлеченного, просветительского по духу антропологизма. Самостоятельность мышления в понимании Писарева означала здесь не стремление укоренить мысль в бессознательной и органически-своеобразной жизни народа, а стремление перейти от «умозрительной философии» и всех ее исторических форм к «мировоззрению», выработанному собственным умом, опереться в познании природы и общества на личный опыт, здравый смысл и данные точных наук. Таким образом, Писарев разделял просвещенческий тезис о «разумной природе человека» и универсальных законах человеческого рассудка и чувственности.

В статье «Схоластика ХIХ века» Писарев настаивал на том, что именно материализм есть основание новой антиметафизической, не умозрительной философии, достигающей познания мира и человека на пути анализа очевидностей, открываемых чувственным опытом. Фактически, Писарев в духе позитивизма предлагал заменить отжившую метафизику опытным естествознанием. Он не уставал на разные лады повторять, что «философия уже давно потеряла свой кредит в глазах каждого здравомыслящего человека: никто уже не верит в ее шарлатанские обещания…» и пытался убедить читателя, что «серьезно заниматься философией может теперь или человек полупомешанный, или дурно развитой, или крайне невежественный». Свои просветительские идеи Писарев подкреплял новейшей философией, ссылаясь на труды Фохта, Бюхнера, Молешотта, на позитивизм Конта и эволюционную теорию Дарвина.

В первый период своей литературной деятельности (в начале 60-х) Писарев был далек от отрицания эстетики. В частности, в статье «Базаров» он осуждал главного героя за ригористическое отрицание «художественных наслаждений», поскольку «работнику надо отдохнуть», «человеку необходимо освежиться приятными впечатлениями», а отрицать «реально существующую у человека потребность или способность» — «значит впадать в узкий умственный деспотизм» и «удаляться от чистого эмпиризма». Начав свою литературную деятельность как сторонник «чистого искусства», Писарев в конце концов дошёл до отрицания искусства как эстетической деятельности, как художественного творчества, утверждая, что искусство вредит общественному прогрессу, поскольку отвлекл молодежь от занятий естествознанием и от борьбы за «общее дело», за эмансипацию человека и более справедливое устройство общественной жизни.

Как «разрушитель эстетики» прекрасного и изящного Писарев дошел до отвержения поэзии Пушкина и драматургии Шекспира, третируя их творчество как плод праздной жизни, востребованный праздными же людьми. Пушкина он сравнивал с чирикающим воробьем, а с именем Шекспира связан скандально известный писаревский афоризм «Сапоги выше Шекспира», предвосхитивший революционные лозунги футуристов и пролеткультовцев 10-х—20-х годов ХХ-го столетия. Писарев — вполне в духе радикальной публицистики тех лет — любил ставить читателя перед дилеммой: насыщение «голодных людей» или наслаждение «чудесами искусства», популяризация естествознания или «эксплуатация человеческой наивности» и т. д. Вывод, который должен быть сделан из такого рода бинарных оппозиций, очевиден: высшее назначение мыслящих людей — не поэзия, не художественное творчество, а популяризация естественных наук. В статье «Мотивы русской драмы» Писарев настаивает: молодежь должна проникнуться «глубочайшим уважением и пламенной любовью к распластанной лягушке… Тут-то именно, в самой лягушке, и заключается спасение и обновление русского народа».

Однако любовь Писарева к естественным наукам вовсе не означала любви к «чистому познанию». Она питалась утилитаризмом, причем утилитаризмом, сведенным к элементарным нуждам человека, к пище и одежде. Естественные науки полезны, поскольку они дают новые средства для удовлетворения первичных потребностей человека и, кроме того, — воспитывают в нем привычку к «реалистическому» взгляду на жизнь, который необходим для развития свободной от предрассудков личности. Наиболее полно нигилистическое миросозерцание Писарева выражено в его статье «Реалисты», где он полностью отождествляет «нового человека» с героем «Отцов и детей» Базаровым, по отношению к которому он до той поры (статья «Базаров») сохранял некоторую дистанцию. Новый человек, «реалист» — это и есть Базаров, противопоставленный «идеалистам» и «эстетикам».

В писаревской проповеди реализма и естествознания как основы реалистического образования поражает ее оторванность от жизненного опыта самого проповедника, который ни с математикой, ни с точными науками не соприкасался и о котором мы знаем, что в гимназии математика вызывала у него отвращение. Весьма знаменателен тот факт, что не только Писарев, но все «столпы реализма» получили гуманитарное образование. Ни в семинарии, ни в классической гимназии, ни на историко-филологических факультетах, где учились Добролюбов, Чернышевский и Писарев, ни в своей журналистской деятельности они никоим образом не соприкасались с естествознанием, их знакомство с естественными науками было только «книжным» и — по необходимости — крайне поверхностным, дилетантским. Очевидно, что естествознание играло в мировоззренческих сражениях середины века роль идеологического догмата, было частью реалистического символа веры и воскуряемый ему фимиам никак не был связан с личным опытом его апологетов. Это и неудивительно. Поприще журналиста, публициста, общественного трибуна требует от человека совсем других дарований, чем деятельность ученого — будь то ученый-гуманитарий, естественник или математик.

Цитата

«Если бы все в строгом смысле были эгоистами по убеждениям, т. е. заботились только о себе и повиновались бы одному влечению чувства, не создавая себе искусственных понятий идеала и долга и не вмешиваясь в чужие дела, то, право, тогда привольнее было бы жить на белом свете, нежели теперь, когда о вас заботятся чуть не с колыбели сотни людей, которых вы почти не знаете и которые вас знают не как личность, а как единицу, как члена известного общества, как неделимое, носящее то или другое фамильное прозвище. <…>

Старайтесь жить полною жизнью, не дрессируйте себя, не ломайте себя, не давите оригинальности и самобытности в угоду заведенному порядку и вкусу толпы — и, живя таким образом, не спрашивайте о цели; цель сама найдется, и жизнь решит вопросы прежде, нежели вы их предложите.

Вас затрудняет, может быть, один вопрос: как согласить эти эгоистические начала с любовью к человечеству? Об этом нечего заботиться. Человек от природы существо очень доброе, и если не окислять его противоречиями и дрессировкой, если не требовать от него неестественных нравственных фокусов, то в нем естественно разовьются самые любовные чувства к окружающим людям, и он будет помогать им в беде ради собственного удовольствия, а не из сознания долга, т. е. по доброй воле, а не по нравственному принуждению. <…>

…Эмансипация личности и уважение к ее самостоятельности является последним продуктом позднейшей цивилизации. Дальше этой цели мы еще ничего не видим в процессе исторического развития, и эта цель еще так далека, что говорить о ней — значит почти мечтать. <…>

Материализм сражается только против теории; в практической жизни мы все материалисты и все идем в разлад с нашими теориями; вся разница между идеалистом и материалистом в практической жизни заключается в том, что первому идеал служит вечным упреком и постоянным кошмаром, а последний чувствует себя свободным и правым, когда никому не делает фактического зла».

Писарев, Д. И. Схоластика ХIХ века // Д. И. Писарев об атеизме, религии и церкви : сб. М. : Мысль, 1984. С. 104—107.

«В своем “Общественном договоре” Руссо считает необходимым, чтобы законодатель и правительство делали граждан добродетельными. Это стремление кладет в идеальное государство Руссо зерно злейшего клерикального деспотизма. Руссо думает, что людей надо искусственным образом приучать к добродетели. Это — огромная ошибка. Каждый здоровый человек добр и честен до тех пор, пока все его естественные потребности удовлетворяются достаточным образом. Когда же органические потребности остаются неудовлетворенными, тогда в человеке пробуждается животный инстинкт самосохранения, который всегда бывает и всегда должен быть сильнее всех привитых нравственных соображений. Против этого инстинкта не устоят никакие добродетельные внушения. Поэтому государству незачем и тратить силы и время на подобные внушения, которые в одних случаях не нужны, а в других бессильны. Государство исполняет свою задачу совершенно удовлетворительно, когда оно заботится только о том, чтобы граждане были здоровы, сыты и свободны, то есть чтобы они на всем протяжении страны дышали чистым воздухом, чтобы они раньше времени не вступали в брак, чтобы все они имели полную возможность работать и потреблять в достаточном количестве продукты своего труда и чтобы, наконец, все они могли приобретать положительные знания, которые избавляли бы их от разорительных мистификаций всевозможных шарлатанов и кудесников».

Писарев, Д. И. Популяризаторы отрицательных доктрин // Исторические эскизы. М., 1989. С. 568.

«Действия на авось не имеют ничего общего ни с мужеством героя, ни с сознательным риском смелого спекулятора; в них просто выражается неуменье и нежеланье додумать до конца, неспособность ума к сложным выкладкам и леность мысли, ведущая за собою необходимость оставлять в тумане те следствия, которыми непременно должен закончиться данный поступок. Строгая общественная нравственность, заключающаяся в том, что каждая отдельная личность сознательно несет ответственность за свой образ действий и отдает себе и другим отчет в каждом своем поступке, — такая нравственность совершенно немыслима в такой среде, в которой ”авось” составляет основание практической философии. Нравственность людей вовсе не зависит от хороших качеств их сердца или их натуры, от обилия добродетели и от отсутствия пороков. Все подобные слова не имеют никакого осязательного смысла. Нравственность того или другого общества зависит исключительно от того, насколько члены этого общества сознательно понимают свои собственные выгоды. Красть невыгодно, потому что если я обокрал удачно сегодня, то меня так же удачно могут обокрасть завтра, не говоря уже о том, что я могу попасться и получить более или менее серьезную неприятность. По тем же причинам невыгодно убивать; точно так же невыгодны и всякие другие посягательства на личность и собственность ближних и дальних. Если бы все члены общества прониклись сознанием этой невыгодности, то преступления были бы немыслимы, и вся непроизводительная трата сил на совершение, преследование, предотвращение и наказание преступлений сделалась бы излишнею и перестала бы существовать. Но проникнуться таким спасительным сознанием не может ни дикарь, ни любитель слова “авось”, ни пролетарий, которого мысль постоянно направлена на борьбу с голодом. Чтобы быть нравственным человеком, необходимо быть до известной степени мыслящим человеком, а способность мыслить крепнет и развивается только тогда, когда личность успевает вырваться из-под гнета материальной необходимости».

Писарев, Д. И. Очерки из истории труда // Там же. С. 139—140.

«Мотивы руссоизма очень сильны у Писарева, — и ни к кому так он духовно не близок, как к другому яркому гениальному нигилисту, каким был Лев Толстой. Кстати сказать, даже отношение к науке (узко утилитарное) одинаково у обоих: как Толстой отвергал все науки, кроме тех, которые заняты человеком и вопросами его наилучшего устроения, так и Писарев (например, в статье «Схоластика XIX-го века») отвергает смысл тех научных исследований, которые не связаны с “жизненными потребностями”. И, как Толстой, так и Писарев восстает против “духовного аристократизма”: “что за наука, которая по самой сущности своей недоступна массе? Что за искусство, которого произведениями могут наслаждаться только немногие специалисты?”»

Зеньковский, В. В. Указ. соч. Т. 1. Ч. 2. С. 144—145.

«Этика Писарева есть именно этика свободного творчества в ее крайней форме; он строит ту же систему, какую впоследствии с таким же изяществом и так же непоследовательно развивал во Франции Guyot. “Понятие обязанности, — пишет он, — должно уступить место свободному влечению и непосредственному чувству”. С юной запальчивостью Писарев защищает этический импрессионизм и в то же время неожиданно возвращается к идеалу цельной личности, рецепируя по-новому искания славянофилов; цельность эту он понимает, впрочем, чисто психологически, как отсутствие внутренней борьбы, как “самостоятельное и совершенно безыскусственное развитие”: “старайтесь жить полной жизнью”. <…> У Писарева есть еще одно очень типичное и характерное для его эпохи (да и дальше) противоречие: так называемое “разрушение эстетики” и в то же время страстное искание именно эстетической стороны в жизни, отвращение к пошлости, к мещанству».

Зеньковский, В. В. Там же. C. 145—146.

«Писарев был дворянское дитя. Это был изящный, элегантный молодой человек, с мягкими, отнюдь не нигилистическими манерами. Этот “разрушитель эстетики” имел вкусы эстета. Он был более талантливый писатель, чем Чернышевский и Добролюбов. <…> Из поколения просветителей 60-х годов он был наиболее индивидуалистом, мотив социальный в нем слабее выражен, чем у Чернышевского. Писарев интересовался главным образом эмансипацией личности, освобождением от суеверий и предрассудков, от семейных уз, от традиционных нравов и условностей быта. Умственная эмансипация имела для Писарева центральное значение. И он надеялся достигнуть ее путем популяризации естественных наук. <…> Писарев хотел выработки нового человеческого типа, это интересовало его больше, чем организация общества. Этот новый человеческий тип он назвал “мыслящим реалистом”. Тут реалистическое поколение “сынов” резко противополагает себя идеалистическому поколению “отцов”. В своем типе “мыслящего реалиста” Писарев многое предвосхищает в типе, выработанным русским коммунизмом».

Бердяев, Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. С. 44—45.

«… В его писаниях было много остроты, и он, во всяком случае, никогда не писал скучно, чего нельзя сказать о Чернышевском. Очень едко отозвался о Писареве Герцен: “Писарев писал бойко обо всем, иногда и о тех предметах, которые знал”».

Левицкий, С. А. Очерки по истории русской философии. М., 1996. С. 112.


Подводя итоги. Один из противников «нигилистов» — почвенник Н. Н. Страхов, — высмеивая взгляды людей 60-х годов и их наследников, определил характерное для них «направление умов» посредством термина «просвещенство», отделяя тем самым истинное просвещение от его симулятивных «подобий». Характерной чертой «просвещенства» является, по Страхову, догматизм суждений, вытекающий из самого душевного и умственного склада полуобразованного интеллигента-разночинца «средней руки», ищущего абсолютных и непререкаемых истин и простых решений трудных жизненных вопросов. Если оценивать просвещенство с точки зрения его общей направленности, то прежде всего оно обнаруживало себя в тяге к разрушению любых ценностных иерархий, было ярким (даже карикатурным) примером «профанирующей логики», то есть стремления свести сложное к простому35. Огрубляя и пародируя мировоззрение радикальной левой интеллигенции той поры, Страхов так очерчивает умственный горизонт человека, пораженного болезнью «просвещенства»: «Между Богом и природой нет разницы. Бог есть природа, олицетворенная человеческой фантазией. Между духом и материей нет разницы. Дух есть некоторая деятельность материи. Организмы суть создания физических и химических сил. Между животными и человеком нет различия. Душевные явления совершаются у человека точно так же, как и у животных. Между душой и телом нет различия. Женщина есть как бы безбородый мужчина. Между нравственностью и стремлением к счастью нет различия. Нравственно то, что ведет к человеческому благополучию. Между прекрасным и полезным нет различия. Прекрасно то, что ведет к некоторой пользе». И хотя «просвещенство» оставалось ходовой моделью миропонимания не только в 60-е годы, но и в последующие десятилетия, однако 70-е и 80-е годы внесли новые мотивы в миросозерцание русского интеллигента и сгладили «острые углы» нигилистического отрицания и расширили его культурный горизонт.

Цитата

«Острый привкус психологизма чувствуется очень явно и в самом русском культурном творчестве, до самого конца века. “Метафизика” казалась слишком холодной и черствой, на ее место ставили “этику” или мораль, — подменяли вопрос о том, что есть, вопросом о том, чему быть должно. В этом уже был некий утопический привкус…»

Флоровский, Г. Пути русского богословия. Киев, 1991. С. 292.

«То верно, что “нигилисты” 60-х годов отвергали на словах всякую независимую этику и всякую этику вообще, подменяя моральные категории началами “пользы”, “счастья” или “удовольствия”. И тем не менее они оставались вполне в плену самого прописного морализма, оставались подлинными педантами и “законниками” в самом своем гедонизме или утилитаризме. Ибо они выдвигали ведь, в противоположение исторической действительности, некую систему “понятий” и “правил”, здравых понятий и простых правил. …Этот пафос моралистического и или гедонистического “законодательства” психологически был пережитком и рецидивом Просвещения… <…> В русской культуре именно с 60-х годов начинается парадоксальный и очень болезненный разрыв. Не разрыв только, но именно парадокс… В истории русского творчества вторая половина ХIХ века ознаменована была всего больше именно новым эстетическим подъемом и новым религиозно-философским пробуждением… <…> Но русское самосознание» не ровнялось и не следовало за творчеством. И на новый подъем художественного гения было ответом “разрушение эстетики” (от Писарева до Льва Толстого), а религиозный тоске и боли противопоставляли так часто самый плоский и невежественный рационализм… Это был снова разрыв: “интеллекта” и “инстинкта”, рассудка и интуиции…»

Флоровский, Г. Там же. С. 288—289.

«…Масса молодых людей, прибывавшая из провинции в столицы, со смутным чувством глубокой неудовлетворенности и обиженности на жизнь, но в общем настроенная идеалистически, со способностями к анализу и теоретическому мышлению довольно слабыми, но за то с огромной жаждой действовать и все вокруг себя переделать, страстно набрасывалась... все на те же французские газеты, французских историков и немецких философов, а в последние десятилетия века — на политэкономические доктрины не для того, чтобы в чем-то разобраться, а для того, чтобы найти сейчас же, немедленно, прямое руководство к действию».

Касьянова, К. О русском национальном характере. М., 1994. С. 51.