Geum.ru

Книга первая

Вид материалаКнига

Содержание


Мариночке, моей жене...
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   10   11

Эпилог.

В «Литературной газете» за 25 февраля был напечатан небольшой некролог: «24 февраля скоропостижно скончался известный русский писатель Кирилл Кириллович Ухтомский. Похороны состоятся 27 февраля. Гроб с телом усопшего помещен в Доме Союза писателей».

24 апреля, в вечерней программе НТВ «Сегодня», Татьяна Митькова сообщила следующее. «Вчера, недалеко от итальянского города Турина, в автомобильной катастрофе погибла вдова известного русского писателя Кирилла Кирилловича Ухтомского, вместе со своей сестрой. Они находились в автомобиле лорда Генри Беддингема, известного английского политического деятеля, страстного поклонника русской литературы. Лорд чудом остался жив. Предполагается, что на лорда было совершено покушение...»


1998 год.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~


Мариночке, моей жене...


Это вам не Амстердам!


Мишке Кирину не повезло. Два часа шатался по центру поселка и никого, кто захотел бы с ним выпить, не встретил!

— Куда все друзья подевались? — ворчал он раздраженно себе под нос, возвращаясь, домой. Пить в одиночестве он сегодня не хотел, была тоска и душа просила человеческого общения. Погода стояла премерзкая — не тепло, не холодно... Или зима еще, или весна уже, — не поймешь! «Бродвей» (так алкаши назвали центральную улицу поселка — Фабричную, что шла от фетровой фабрики до первого магазина, где можно было купить водку) захирел. Фабрика давно не работает. Магазин приватизировали, и советской водки теперь там не купишь. Все заморская, в три дорога. И люди как-то изменились за время перестройки, будь она проклята! По своим углам разбрелись, и пьют-то в одиночку. Никакой общественной жизни!

Жил Мишка один, в однокомнатной квартире нового кирпичного пятиэтажного дома, что успела построить фабрика в последние годы Советской власти. До пятидесяти лет Мишка дожил, из них 30 лет проработал на фетровой. Семью давно растерял, богатства не нажил. Мебели никакой, кровать железная, украл в больнице, когда там делали ремонт. Оттуда же две табуретки, один стул со сломанной ножкой... Еще есть этажерка с приемником 30-х годов, немецкой фирмы «Телефункер», доставшиеся Мишке от умершего дружка по выпивкам. Еще несколько книг советских писателей, которые Мишка как-то нашел на помойке. Вот, собственно, и все.

На половики, сшитые еще матерью Мишки из старых носок и чулок, и фетровых полосок, покойницей Авдотьей Тихоновной — царство ей небесное, хорошей души была женщина... Да, еще на стене копия картины Шишкина «Утро в лесу», изрядно с годами выцветшая. Тоже родительская.

Был еще у Мишки пес, дворняжка, совсем недавно, в лютую январскую стужу, прижившийся. Подобрал его Мишка, возвращаясь ночью домой у своей двери, пес сжался комочком на рваном мешке, о который Мишка, когда был трезв, вытирал ноги. Собаку он назвал как себя — «Мишка Кирин» (так по имени и фамилии все в поселке почему-то звали Мишку).

— Мишка Кирин ты! — говорил Мишка псу, когда был пьян, и оба скалили при этом огромные желтые зубы. У пса они были, естественно, собачьи, а у Мишки — лошадиные. Пес при таком обращении к себе радовался, вилял хвостом, и чесал у себя за ухом задней лапой. Мишка кормил пса тем, что ел сам, иногда они ели одновременно из общей кастрюли. Сам же Мишка питался тем, что давали ему в фабричной столовой (которая пошла в ногу со временем и превратилась в ночное кафе). Приватизировал столовую сын директора фабрики. Он же, сколотил музыкальную группу из местных цыган, которые играли на гитарах, пели и плясали в кафе, потихоньку сбывая подвыпившим посетителям, «травку». Мишка был как бы вышибалой при кафе. Денег ему не платили, но едой снабжали. Как-то зашел Мишка от нечего делать в кафе, а там дрались сопляки, нанюхавшись травки. Мишка вмешался и выбросил их всех за шиворот на улицу... В благодарность он теперь всегда сыт, а, иногда и выпить перепадает!

Мишка зашел в квартиру и, не раздеваясь, и не разуваясь — что было признаком его отвратительного расположения духа — плюхнулся на кровать, с грохотом поставив бутылку с водкой на стол. Вздохнул тяжело, и уставился на пса. Тот неохотно поднял на Мишку голову, но с половика не соскочил и хвостом не завилял. Видимо, у собаки было тоже настроение не из лучших. В голове у Мишки не было ни единой мысли. Полнейшая прострация на фоне мерзкого настроения! Пес около минуты смотрел на хозяина, словно чего-то от него ждал. Потом все же встал, выгнул спину, потянулся, вытянув по очереди задние лапы, вяло вильнул хвостом и... вдруг сказал натуральным человеческим голосом, глядя пристально Мишке в глаза:

— Мишка Кирин — ты!

— Не понял?! — отозвался Мишка.

Потом вскочил с кровати, как ошпаренный, и уставился в свою очередь на пса... А пес оскалился, показав свои желтые, стертые годами и костями клыки, и повторил, продолжая, вяло вилять хвостом:

— Мишка Кирин — ты!

Мишка тут же пришел в себя и понял, что пора выпить!

— Ну, началось! — Мишка подумал о белой горячке... — Вот, что значит три дня не пить!

Это он сказал громко, чтобы убедиться, что еще все-таки в своем уме. Мишка потянулся за бутылкой. Пес молчал, но, продолжая пристально глядеть на Мишку, как тот жадно большими глотками пьет водку прямо из горла бутылки...


Светлана Пенкина только что развелась с мужем. Было ей всего 25 лет. Работала она медицинской сестрой в поселковой больнице. Замужем была два года. Мужем ее был врач, с которым она работала на одном участке. Два года, и ни одной беременности! Она понимала (еще и проверилась), что дело не в ней. До Петра (так звали ее мужа) у нее был Сашка... Так вот, от него она успела за полгода сделать три аборта! Беременела от Сашки, как кошка... Поэтому Петра своего она бросила, сказав ему на прощанье:

— Тебе бы в монахи идти, а не в доктора...

Петр на эти слова не обиделся или не подал виду, что обиделся. Факт тот, что они мирно продолжали работать на одном участке: он назначал больным уколы и клизмы, а Света их делала. И квартиру Петр оставил Свете вместе с мебелью, холодильником, импортными телевизором и стиральной машиной...

Сегодня было много назначений на участке, и поэтому Света пришла домой с работы уставшая и злая:

— Коли, да коли! Клизмуй, да клизмуй! Когда это только кончится!.. Подохли бы вы все сразу!

Это она так о своих пациентах вслух подумала. К весне всегда работы прибавляется, — все болезни обостряются. А тут еще старики и инвалиды, вечно недовольные... Их на участке у Светы было предостаточно!

Света жила с матерью. Сразу забрала ее к себе, после развода с мужем. Но у матери был свой дом на краю поселка и небольшое хозяйство — десять кур с петухом и кот с кошкой. Кошек Инна Михайловна (так звали маму Светы) забрала с собой в квартиру. А из-за кур продолжала два раза в день ходить к себе в дом, как на работу: накормить и собрать яйца. Сегодня Инна Михайловна осталась ночевать в своем доме. Поэтому Света была в квартире одна с кошками. Она разделась, разулась, постояла перед зеркалом в прихожей, распустила свои длинные русые косы, накинула халат и пошла в ванну. Ополоснулась слегка, и поспешила на кухню, ибо сильно хотела есть. Войдя на кухню и думая с чего начать, она увидела кошек — одна сидела на холодильнике, другая на стуле. Кошки как-то очень внимательно смотрели на Свету.

— Наверное, тоже голодные, — подумала Света и сказала, — потерпите, сейчас и вас накормлю!

Она открыла холодильник и начала искать, что можно было бы дать кошкам и себе приготовить поесть...

— Побыстрее, пожалуйста, Света! Страшно проголодалась! — вдруг сказала кошка, спрыгнув с холодильника и, начав тереться о Светины ноги. Света не могла еще ничего понять, что произошло, что кошка заговорила человеческим голосом, как кот тоже спрыгнул со стула и добавил:

— Я тоже с утра ничего не ел... Маковой росинки во рту не было!

И тоже начал тереться о ноги хозяйки. Тут до Светы дошло, что кошки говорят с ней человеческим голосом! Она замерла, зачем-то протерла глаза, захихикала и громко скандируя слова, произнесла:

— У меня кошки заговорили человеческим голосом... Факт! Ха-ха!

— Есть давай! — громко потребовали кошки и сели в ряд перед ней.

— Кошки не могут говорить! — громко и отчетливо произнесла Света, глядя на животных... При этом почувствовала, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Холодильник так и оставался открытым.

— Ха-ха-ха! — захохотали кошки.

— Наверняка переутомилась! Да из-за развода тоже ведь нервничала..., — стала успокаивать себя Света, не отводя глаз от кошек и с ужасом ожидая, что они опять заговорят! Кошки отвернулись от Светы и медленно пошли к своим мискам. Подойдя к ним, тронули их лапками и, повернувшись к Свете хором сказали:

— У Инны Михайловны такого безобразия, чтобы наши миски были пустыми, никогда не случалось!

А кошка добавила:

— Есть давай! Что стоишь, дура-дурой!

Света плюхнулась, как подкошенная на пол и посмотрела на газовую плиту, подумала, что может быть, газ забыла закрыть, и сейчас угорела? Но с газовой плитой все было в порядке.

«Шизуха началась!», — покорно подумала Света, и стала лениво вспоминать, что она знает о шизофрении...

— Это у тебя от сексуальной неудовлетворенности! — словно прочитав ее мысли, сказала кошка. Кот же добавил:

— Зачем Петра выгнала?!

«Ладно, ладно...» — про себя промолвила Света и решила ни в коем случае не вступать с кошками в разговор, а попытаться заняться делом. Она вынула из холодильника молоко и поставила его на стол, не смотря в сторону кошек. Они пока молчали. Потом достала картофель и высыпала его в раковину, чтобы почистить, включила воду, пододвинула к раковине стул, взяла нож и... крепко уснула... Такой и застала дочку Инна Михайловна — глубоко спящей, с ножом в руке и нечищеной картошкой в раковине...

— Уморилась, дочка! — вздохнула мать.

Кошки шмыгнули на улицу в полуоткрытую дверь...


Бабка Люба Муханова жила одиноко в собственном деревянном доме на улице Лесная. На этой улице сплошь стоят деревянные избы, и является она окраиной поселка. Прямо перпендикулярно ей проходит Октябрьская железная дорога «Москва — Санкт-Петербург». Все, что находится по левую сторону железной дороги, является государственным заповедником. По правую сторону — угодьями Завидовского охотничьего хозяйства. Утки и гуси часто пролетали над крышей бабки Любкиного дома. Была бы она охотником, она могла бы стрелять в них, но только из правого окна. Если бы стреляла из левого окна, то значит, — занимается браконьерством. В огород к бабке Любе часто заходили дикие свиньи. В них тоже можно было стрелять лишь из правого окна хаты... Все у старухи давно умерли, даже дети, а внуки куда-то поразъехались. Последним она похоронила младшего сына, которому было, кажется 73 года. С тех пора бабка Люба перестала считать свои годы... Но была она еще довольно-таки крепкой. Сама справлялась с небольшим домашним хозяйством (была у нее коза, кошка и две курицы без петуха)... В огороде только сажала картошку и огурцы. На другое сил не хватало. В поселок ходила редко. Хлебом и крупой, солью и сахаром обеспечивал ее «Фонд милосердия», посылая еженедельно к ней социального работника...

В доме у бабки Любы было много мышей. Кошка была старой и ленивой и не обращала на них никакого внимания. До того дело доходило, что мыши из одной миски с кошкой ели! Бабка к мышам тоже привыкла. Как утром услышит, как пробежали над ее головой сотни маленьких лапок, просыпается — наступил новый день. Как только, когда стемнеет, начнется писк со всех углов, значет, пора еду класть в миску и ложиться спать, — наступила ночь. На часы старуха не смотрела, хотя заводила будильник регулярно. Просто стала почти слепой и циферблата не видела. Для бабки Любы мыши были членами ее семьи, хотя их она никогда не видела, тоже по причине плохого зрения. Но, слыша, как они бегают по потолку и стенам (потолок, и стены обшиты фанерой и там мыши сделали себе отличные ходы), как пищат или шуршат возле кошачьей миски с едой, она успокаивалась — не одна в доме! Кошка не в счет. У той своя старческая жизнь, а у бабки Любы — своя.

Никакого чувства одиночества бабка Люба не испытывала и в гости сама не ходила, и к себе не приглашала. Правда, приходил к ней без приглашения иногда сосед Альфред Владимирович, обрусевший еще в своем прадеде немец. Он тоже был преклонных лет (но на много младше старухи) и жил один, похоронив только жену. Дети его с внуками жили в Москве, но навещали его почему-то редко. Ходил он к старухе не бескорыстно. Он уже самовольно оттяпал от ее участка пол огорода и надеялся, что она ему после смерти завещает оставшуюся половину. На дом старухи Альфред Владимирович не зарился, ибо, по его мнению, тот давно уже в труху превратился и удивительно, что еще стоит. Для бабки Любы Альфред Владимирович был «мальцом», каким, видимо, остался в ее закостеневшей памяти. Когда он появлялся на пороге ее дома, всегда приносил с собой бутылочку наливки местного винного завода. Бабка Люба это знала и сразу выставляла маленькие, стеклянные граненые стаканы и какую ни будь закуску. А вот чай они почему-то никогда вместе не пили! Сегодня Альфред Владимирович не появился, хотя бабка Люба его ждала. Услышав писк мышей, поняла, что началась «вечерня» (а утром мыши начинали «заутреню») и села пить чай перед сном с маленьким сладким сухариком.

Но не успела она сделать первый глоток, как вдруг с потолка послышалось:

— Голодны, голодны, вот и бежим! Подбрось-ка старуха еды в миску! Тоненькими это такими голосками было сказано, но так ясно, что бабка Люба все поняла и вмиг перекрестилась. Но это не помогло: с потолка, со стен, из-под пола, короче, отовсюду заверещали мыши человеческим голосом, требуя от старухи еды, и по всякому ее обзывая за медлительность (и каргой старой, и колодой трухлявой, и даже, вот уж совсем не справедливо, — б....ю!). В другой раз, без этой мышиной человеческой речи, бабка и сама бы мышам, что ни будь, положила бы в миску, но сейчас в ее голове закружились иные мысли, и голова ее тоже закружилась.

— Мыши заговорили! — сказала она вслух. — Вот и твой час, старая, пришел...

Бабка Люба о своей смерти вообще-то никогда не думала — жила себе, и жила! Но, раз мыши заговорили человеческим голосом, значит, пора умирать! Чего тут непонятного? Бабка встала и пошла в сарай за дровами. И там были говорящие мыши. Они встретили ее дружно:

— Топи печь, старая, Нагрей воды, да побольше. Хату вымой, и сама вымойся перед смертью! Кто тебя такую обмывать-то будет!..

Мыши словно прочитали старухины мысли и сейчас, высказывая их, смеялись нагло над ней. Она швырнула в угол, откуда особенно ненавистные шли мышиные голоса, полено, и пошла домой. Сделала все, что хотела, Потом вырвала листок из школьной тетради и нацарапала на нем:

«Завещаю свой огород Альфреду» (фамилию и отчество Альфреда она давно забыла).

После этого оторвала листок календаря, (что делала она аккуратно и регулярно изо дня в день, перед сном, крестясь) и на нем нацарапала одно слово — «умерла». Вышла на крыльцо и прикрепила кнопкой листок календаря к двери. Вернулась, и, не расправляя постели, легла на нее в том, что давно приготовила на случай своей смерти (как делают все старухи в нашем поселке; а в последнее время и некоторые молодые люди). В руки бабка Люба взяла образок. Закрыла глаза. И преставилась...

Альфред Владимирович хворал три дня и поэтому к бабке Любе не приходил. Сегодня он, наконец, собрался, взял традиционную бутылочку наливки, пачку индийского чая, булочек и пошел к соседке. Подойдя к двери дома старухи, сразу увидел прикрепленный листок календаря с нацарапанным на нем словом «умерла». Прочитал и решительно дернул дверь, которая оказалась незапертой. Войдя в горницу, он обратил внимание, что все аккуратно и чисто. Но тут же почувствовал неприятный сладковатый запах, который издают покойники. Он снял шапку и направился в спальню, где и нашел мертвой на своей кровати с образком в руках бабку Любу. В чертовщину и в Бога Альфред Владимирович не верил, покойников много перевидал на своем веку и поэтому смело подошел к кровати поближе. Тут он заметил, что на лбу бабки Любы сидит маленький мышонок и шевелит хвостиком. Альфреду Владимировичу показалось, что бусинки-глазки у мышонка нахально смотрят прямо ему в глаза. Не долго думая, он замахнулся шапкой на мышонка и сказал:

— Пошел вон!

Вместо того, чтобы испугаться и убежать, мышонок спустил передние лапки со лба бабки ей на нос и вдруг сказал, обращаясь к Альфреду Владимировичу чистым русским языком:

— Сам пошел вон отсюда, немчура... Знаем, знаем, за чем к бабке шастаешь, хочешь ее огород присвоить... Не выйдет! Я ее завещание съел!

Альфред Владимирович слегка оторопел от такого обращения с ним мышонка и начал пальцем ковырять в ухе. Последнее время ухо часто закладывало.

«Серная пробка» — подумал Альфред Владимирович.

— Тебе, тебе говорю, — тем временем продолжал писклявым голосочком, но достаточно внятно верещать мышонок, — что стоишь увальнем? Иди, народ собирай. Бабку хоронить пора, слышь, протухла уже!

Альфред Владимирович не знал, что и думать. Вообще-то мышь была права, старуху хоронить пора! Он надел шапку, повернулся к двери и пошел на выход. Проходя мимо стола в горнице, увидел остатки съеденного мышами листка из школьной тетради. Он собрал эти остатки и сунул к себе в карман. Открыв дверь на улицу, он обернулся, и посмотрел в дверной пролет в спальню. Бабка Люба продолжала лежать с образком в руках мертвой, а мышонок оставался у нее на лбу, и помахивал Альфреду Владимировичу лапкой, словно подгонял его. Альфред Владимирович пошел в поселковый совет, где сообщил о смерти соседки. Фонд милосердия помог Альфреду Владимировичу организовать похороны старухи, и оформить на него дом и все имущество бабки Любки. Вместе с говорящими мышами...


Сережа и Надя, Юрьевы не были молодоженами. Они были молодой супружеской парой, ибо поженились, когда им исполнилось по 18 лет. Их сыну Казимиру было 6 лет. Недавно они похоронили бабушку Сережи, от нее им достался дом на окраине поселка, как раз там, где начинался поселок Завидово. Вообще-то Сережа и Надя имели хорошую благоустроенную двухкомнатную квартиру в новом кирпичном доме. Проработали два года на стройке, Сережа — каменщиком, а Надя — штукатуром, вот и получили квартиру... Бабушкин деревянный дом не продали, оставили, как дачу, в огороде стали сажать картошку и овощи. Дача Юрьевых была в 10-11 километрах от их квартиры. Дачу окружал живописный лес, хвойный и березовый, рядом были лесные озерки и поля ржи и овса. Сережа начал строить на участке дачи баню, Надя ему помогала. Шли они как-то поутру полями ржи и овса на дачу и услышали, как за пряслами ближайшей избы раздается сильный хохот. Да такой сильный, что Сережа с Надей остановились. Смеялись заливно и заразительно и ребята решили посмотреть, кто это так развеселился? Подошли поближе — никого! Хохот раздавался из амбара.

— Эй! Что вы ржете как полу умные? — гаркнул Сережа.

Но его, по-видимому, не услышали, продолжали хохотать. Тогда он сказал Наде:

— Пойду-ка, взгляну!

И перепрыгнул через прясла. Отворил дверь амбара, ворвавшийся свет в амбар никого, кроме двух коров не обнаружил. Коровы стояли и смотрели на Сережу. И хохот прекратился. Сережа решил, что те, кто хохотали, убежали, когда он появился. Хотя, что им было прятаться? Сережа недоуменно хмыкнул и повернулся, чтобы уйти. Только он повернулся к коровам спиной, как хохот возобновился. Сережа резко повернулся к коровам и чуть не лишился сознания от страха... Хохотали коровы! Сережа потряс головой и сказал:

— Брр!

Потом поднял глаза на коров. Они хохотали теперь открыто и вызывающе, прямо ему в лицо!

— Вы чего, это, того... — начал, было, Сережа.

Но коровы аж животы свои огромные поджали от хохота, а одна подняла переднюю ногу и, не переставая хохотать, стала показывать ею на Сережу. Сережа смотрел на них остолбенело...

Сколько он так простоял под хохот коров, Сережа не помнит, когда услышал, как его зовет Надя. Она была женщина грубоватая и очень ревнивая, в выражениях не стеснялась, и могла легко пустить в ход кулаки. И Сереже от нее доставалось, и женщинам, если осмеливались на него глаз положить. Вот и сейчас она начала в своем духе:

— Ты че, охерел там, что ли?.. Бабы тискают, поди, падла!

Услышав эти слова жены, Сережа сильно разозлился, махнул на коров рукой и поплелся назад, к Наде. В след он услышал, как одна из коров сказала:

— Иди, иди, голубчик, к своей стерве... Она тебе лохмы-то оборвет! Сережа подошел к Наде и молча дал ей затрещину. Надя это поняла по-своему и поэтому молча пнула Сережу в пах. Он загнулся в три погибели. Потом, набрав воздуха, выдавил из себя, корчась от боли:

— Иди, посмотри, чувырла... Там коровы хохочут!

Это было сказано настолько сильно, что нога Нади, поднятая для повторного пинка, застыла в воздухе...

— Сам дурак! — просто сказала Надя.

— Коровы хохочут и русским языком разговаривают! Гадом буду!

— Хамишь! — сказала Надя, но пинать Сережу больше не стала. Потом она сказала одно нецензурное слово, которым определила состояние Сережи:

— Е.....я!

После этого Сережа обиделся и перестал настаивать. К тому же хохот из амбара прекратился. У него созрело неожиданное решение.

— Знаешь, — сказал он Наде твердо, — сегодня я не пойду на дачу!

— Ясненько! — протянула Надя зло и коварно.

Но Сережа на эту провокацию не клюнул, а конкретизировал свою мысль:

— Зайду к Николаю в больницу. Он сегодня дежурит...

Коля, приятель Сергея, работал санитаром в психиатрической больнице в соседнем с Завидово поселке.

— Иди, иди, проверься! — неслось ему в след, когда он бежал в сторону шоссе, соединяющего поселки, со все возрастающей скоростью. Надя села на корточки и горько заплакала (хотя, сама не знала, почему плачет?)...

В больнице Сережа все, что с ним произошло в амбаре, рассказал дежурному врачу, которого пригласил для его осмотра Коля. Врач внимательно его выслушал и предложил остаться в больнице. Сережа согласился. Его поместили в надзорную палату. Он не сопротивлялся даже тогда, когда с него сняли всю его одежду, и надели вместо нее одну огромную до пола белую рубаху с длинными рукавами, которые завязали у него за спиной узлом...


Еще не прошло и месяца со дня страшного происшествия, потрясшего поселок Завидово. Об этом происшествии с ужасом рассказывали друг другу и жители ближайших населенных пунктов к Завидово, вплоть до Твери и Конаково... А в самом поселке царит ужас! Двух девчушек, подростков, изнасиловали, убили, разрезали на части и закопали в лесу. Они учились в ПТУ, что в соседнем с Завидово поселке и ходили на занятия лесом, напрямик. Это случилось вечером, когда они возвращались лесной тропинкой домой. Девочек спохватились только на третий день подружки по общежитию (девочки были из других городов и жили в Завидово в общежитии). Заявили в милицию, что они исчезли. Участковый милиционер отмахнулся:

— Уехали к себе домой... Вернутся!

Обнаружили несчастных, вернее то, что от них осталось, только через неделю. Случайно. Муж с женой шли этой же дорогой и споткнулись... о ногу одной из убитых девочек. Потом говорили, что не убийца разрезал их на части, а медведь раскопал их, лишь слегка заваленных еловыми ветками, разорвал на части и некоторые части унес с собой, а остальные разбросал. Другие звери тоже приложили к девичьим останкам свои лапы и клыки — лисицы, кабаны и волки. Отряд солдат потом собирал куски девичьих тел в радиусе 3х километров. Мало, что солдаты собрали! Головы, например, так и не нашли. Останки привезли в поселок в большой картонной коробке, сверху положили еловых веток. Многие ходили смотреть, милиция разрешала. Хоронили девочек (они были сиротами) всем поселком.

Через неделю, как похоронили, старухи стали разносить слухи, что души зверски убиенных девочек, ночью бродят по лесной дороге. Бродят и жалобно стонут! По этой дороге перестали ходить даже днем. А убийца их так и не был найден...

Виктор Бирюля ничего на свете не боялся. Мужчина в расцвете лет, красивый, как гусар, сильный и ловкий, он и по характеру был парень, каких мало — добрый, отзывчивый на чужую беду, вежливый с женщинами и твердый с мужчинами, особенно, когда пытались заставить его выпить. Был он еще и изрядный балагур, и рассказчик всяких небылиц. Его знал, любил, и уважал весь поселок. В Армии он служил в десантных войсках. Но стрелял он отлично еще и до Армии. Чуть ли не с колыбели начал охотиться вместе со своим отцом. Если его сверстники, подрастая, начинали курить, водкой баловаться и за девками бегать, то Виктор страсть свою не менял. Была эта страсть — охота. В лесу чувствовал себя, как дома и все свободное время (сначала от школы, а потом и от семьи — Виктор был женат и имел двух дочерей) проводил в лесу. Часто просто уходил в лес ночевать, и не только летом, но и зимой: наденет тулуп, валенки, шапку-ушанку, возьмет термос сладкого чая и айда в лес до утра! Нагуляется, приклонится к дереву, сядет на мох или прямо в сугроб и уснет сладким сном. И мысли после такого сна хорошие приходят, и байки сами складываются и на душе вечный праздник!

Мясо у него было всегда. Кончится — хвать ружье и через час с полным рюкзаком кабаньего или лосиного мяса возвращается домой. Охотничьи законы были писаны не для Виктора Бирюли. Охотился, где хотел, когда хотел и на кого хотел! Правда, он соблюдал законы природы... Никогда не подстрелит лосиху, собирающуюся стать матерью, свинью с поросятами, утку, высиживающую утят... Чаще всего он охотился именно в завидовском заповеднике. И было у него для этого свое оправдание...

— Какой, к черту, это заповедник, когда только простым смертным охотиться запрещается, а всякие шишки, начиная с нашего Президента, охотятся там во всю!

Егеря и не пытаются Бирюлю ловить. Во-первых, они все из Завидово и Виктора знают и уважают. А, во-вторых, даже если и захотели бы поймать, не смогли бы! Длинноногий, сильный, он с пятьюдесятью килограммами мяса в рюкзаке может по болоту бежать, как по асфальту, со скоростью и выносливостью марафонца. Ружье, нож и патронташ, когда чувствовал за собой погоню, Виктор бросал в болото (потом придет и возьмет). Если бы и догнали, ничего бы не доказали: мясо в рюкзаке — «Шел и нашел!» И весь ответ! Но его просто никогда не догоняли, да и вряд ли, повторяю, за ним гонялись...

Сегодня мясо в семье Виктора Бирюли кончилось. И он пошел в лес, сунув за пазуху обрез. Решил завалить корову (самку лося), которую давно выследил. Шел он той лесной дорогой, на которой убили девочек. Темнело. Идет, посвистывает, да на месяц и ранние звезды любуется. О своем, о чем-то думает. Вдруг, в метрах трех впереди слышит, кто-то стонет. Виктор остановился, прислушался — девичий голос! Жалобно, протяжно:

— Ой, ой, ой!

Тут он, конечно, подумал о старушечьих сказках, о душах убиенных девочек. Тем более, что он оказался как раз на том месте, где ногу одной из девочек нашли. Не испугался, но про себя сказал:

«Что мне бояться? Я крепкий и сильный мужик и в здравом уме. Ни в Бога, ни в черта, ни в духов не верю, потому что никогда их не видел и, уверен, что не увижу... Мне что-то сейчас мерещится. Ну и что? Разобраться надо!»

И еще:

«Вот у меня обрез, заряженный двумя отлитыми из свинца пулями, которые уложат медведя. Выстрелить успею за долю секунды и, уж точно, не промахнусь! Вот — нож. Я им легко срублю двухгодовалую березу одним махом... Короче — мне бояться нечего!»

Сказав это, он, не замедляя и не ускоряя шага, пошел вперед, на всякий случай вынул из-за пазухи обрез и приготовил его для вскидки. А стоны и, теперь еще и плач, впереди продолжались! Подходит ближе и понимает, что стоны и плач раздаются несколько в стороне от тропы. Стало уже совсем темно... Остановился. Держит обрез навскидку, оглядывается. На тропе — никого, а стон раздается из-за густых опущенных еловых веток, справа. Включил фонарик, раздвинул осторожно ветки и видит... стоит лосиха, которую он собрался сегодня убивать, наклонив голову свою с огромными рогами вниз. А у самой ее морды маленький, месячный лосенок! Лосиха увидела Виктора, но и шага в сторону не сделала, а лосенок попытался встать на передние лапки, да не смог. Он как раз и стонал, и плакал девичьим голосом, как показалось Виктору! Мать подталкивает его носом под животик, пытается помочь ему встать, все равно ничего не получается, не может лосенок встать! Потом повернули обе — мать и дочь (лосенок был девочкой) к Виктору морды, и смотрят на него вопросительно. А в глазах такая боль у обеих, и просьба:

— Помоги!

Бросил Виктор обрез в сторону и стал к ним через еловые ветки пробираться. Звери ни с места — ждут, а мать мордой стала ветки тоже раздвигать, дорогу Виктору освобождать... Подошел Виктор к ним вплотную, посветил фонариком и как опытный охотник сразу понял, что ничего страшного у лосенка нет, просто коленка вывихнута! Видимо, бежал лосенок, и ножка подвернулась. Вот и все. А встать не может, больно. Да, это очень больно, когда коленка вывихнута, двигаться нельзя... Но, не перелом, легко поправимо дело! Посмотрел Виктор на мать-лосиху, словно спросил, может ли ее дочке помогать? Лосиха, как будь-то, поняла его, и головой тяжелой закивала. Тогда Виктор осторожно взял больную ножку лосенка, легонько помассажировал ее и ловким движением быстро поставил коленку на место. Щелкнул суставчик, две крупных слезинки скатились из прекрасных глаз девочки-лосенка, и прыгнула она с земли на все четыре ножки! Виктор не без гордости за проделанную работу посмотрел на лосиху-мать. И она с благодарностью смотрела прямо ему в глаза. Потом взяла и лизнула ему руки, сначала одну, а потом другую. Лосенок стоял. Прижимаясь к ее брюху, и тоже смотрел на Виктора с благодарностью. Глядя на них, Виктор испытывал и сам такую нежность, такое тепло растекалось по его членам, наполняло его душу, что он ощущал себя самым счастливым человеком на белом свете!.. Но, тут он вспомнил про обрез и зачем он в лес пришел. И стало ему очень стыдно. Так стыдно, что глаза в землю опустил. Потом пролепетал:

— Я сейчас уйду! Никто вас не тронет!

Повернулся, неловко поднял обрез с земли, сунул его за пазуху, и, так, не поднимая головы, поплелся назад, к себе домой, сегодня, без мяса! Он слышал, как хрустнула ветка и как лоси уходили. И ему показалось, что из-за ветвей донеслись до него два голоса, человеческих голоса:

— Спасибо тебе, Витя!

Он не удивился, что лоси его отблагодарили на его родном языке. Он давно знал, что звери и птицы умеют говорить, правда, по-своему. Он с раннего детства изучал их язык и научился их понимать. Даже иногда приходили мысли, а почему звери и птицы не могут говорить на нашем языке по-настоящему, а не как попугаи? Он много когда-то об этом думал и пришел к выводу, что, они — могут! Но не говорят, потому что не хотят говорить! Витя сел на землю, обхватил голову руками и так сидел долго, покачиваясь. А мысли у него были не легкие:

«И что я делаю? И кто я такой? Я ем их! Я кормлю их мясом своих детей! Да я хуже зверя! Я гублю их лесные души!»

Долго так Виктор сидел и думал, напряженно думал невеселую свою думу. Была глубокая ночь, когда он встал с земли и вновь поплелся домой. Когда он проходил лесное озеро, свернул к нему и бросил с крутого берега в черную воду свой обрез и все, что были при нем, охотничьи причиндалы. Вода всплеснула холодно, из-за туч выкатилась луна и осветила все вокруг. Виктор еще раз огляделся — лес стоял могуче и торжественно. Было очень тихо. Виктор посмотрел на небо. Черные тучи уплывали, звездный купол очищался...

Домой Виктор Бирюля вернулся другим человеком.


У Джека ризеншнауцера, 3-х годовалого пса, в автомобильной катастрофе погибли хозяева. Сразу вся семья! На их «жигули» с прицепа грузового автомобиля упала бетонная плита. Всмятку и машину, и всех, кто в ней был! Джека взяла к себе семья брата погибшего хозяина. В этой семье был 5-ти летний сынишка. Джек гибель хозяев переживал очень тяжело — неделю ничего в рот из пищи не брал, только воду пил. Сильно похудел, шерсть на нем висела клочьями. Новые хозяева отвели ему приличное место в коридоре. Даже постелили его старые постельные принадлежности. Миски его тоже не выбросили и в новой кухне поставили. Новый хозяин очень был внешне похож на его старого хозяина, так как братья были близнецы. Жена его, правда, новая хозяйка Джека, была совсем другая и не только внешне. У старого хозяина была дочка, первоклассница, подружка Джека и его любимица. Ее тоже раздавила бетонная плита, как и ее родителей...

Вообще-то у новых хозяев Джеку должно бы быть не плохо. Особенно потому, что у них была дача, у самого леса, куда они выезжали на выходные, и брали с собой Джека. Пес был на полной свободе (у старых хозяев дачи не было, и почти все время, за исключением получасовых прогулок утром и вечером, Джек проводил в квартире бетонного дома). Когда приезжали на дачу, Джека сразу же отпускали на волю... Но только на третий раз, когда его привезли на дачу, Джек, медленно выпрыгнув из машины, не поплелся, как первые два раза в избу и не спрятался в углу коридора, а побежал осмотреться вокруг. Хотя на душе у него по-прежнему было мрачно и тоскливо. Но, понять это можно было только, по его вялому бегу, ибо глаз у него никогда видно не было, их закрывали густые, лохматые брови...

— Ну, теперь пес не подохнет! — грубо сказала хозяйка, имея в виду, что Джек начал интересоваться, куда это его привозят новые хозяева?

— Зачем так грубо говоришь о животном, — отреагировал на слова жены хозяин, — Джек был членом семьи брата и их гибель переживает наверняка посильнее, чем ты!

Сынишка новых хозяев особенно полюбил Джека. Он подходил к нему, когда Джек лежал без движения в коридоре (будь то — дача, будь то — квартира) и со слезами умолял его:

— Джекушка, не умирай, открой глазки!

Джек тогда только тяжело вздыхал, но голову на мальчонку не поднимал... Сегодня и у сынишки был праздник — Джек, ясно теперь, не умрет!

Но, радовались не долго — Джек добежал до забора дачи, и повернул назад, пробежал мимо новых хозяев и мальчика прямо в коридор и лег на прежнее свое место, положив тяжелую, лохматую голову на вытянутые передние лапы, и замер... Собирались уже уезжать, как Джек вдруг учуял теплый живой запах со стороны сарая (до этого чутье у него после смерти хозяев полностью отсутствовало). Он вмиг встрепенулся, напрягся, и быстро побежал из коридора, пригнув голову низко к земле в сторону сарая. Хозяева так и замерли возле машины. Джек, добежав очень тихо до угла сарая, замер на миг, потом сделал живописный прыжок за угол сарая. И скоро появился оттуда, неся в зубах огромного жирного зайца!

— Ур-ра! Джек зайца поймал! — не сговариваясь, с радостью закричали хозяева в один голос. Теперь они поняли окончательно, что Джек поправился. Джек подбежал к ним, весело махая обрубком хвоста, и положил добычу к ногам хозяина, придерживая зайца на всякий случай своей сильной лапой. Это был сороковой день гибели его прежних хозяев...

После дачи поехали на кладбище, где были похоронены прежние хозяева Джека. Джек вел себя на кладбище сдержано, но прежнее, плохое настроение к нему уже не вернулось. Потом в московской квартире, вечером, принимали друзей погибших по случаю сорокового дня их гибели. Выпили не мало, проводили гостей, и остались вчетвером: хозяин, хозяйка, сынишка и Джек. Сидели на огромной лоджии, на лавках, окна были открыты настежь. Окна лоджии выходили в парк, где росли огромные дубы, клены, березы и ели. Дул теплый весенний ветерок. Было покойно и тихо. Пахло весной. На душе у всех четырех было просторно, чисто и умиротворенно...

— Ну, что, Джек, — начал хозяин, запустив пятерню в гриву пса, — как жить-то дальше думаешь? Хорошо тебе у нас?

— Хорошо! — просто ответила собака.

— Да, — вздохнул хозяин, — а брата все равно не вернуть!

Пока новый хозяин разговаривал с Джеком, хозяйка преспокойно дремала, уронив голову в салатницу с винегретом... Сынишка давно спал в своей кроватке. Потом Джек сказал:

— Старый хозяин любил меня, и я его уважал сильно...

А хозяин на это заметил, что и он полюбил Джека, и надеется на его уважение к себе. Жена при этих словах мгновенно подняла голову и совершенно трезвым голосом спросила:

— Ты с кем это разговариваешь?

— Да вот с Джеком решаем, как нам жить-быть дальше!

— Но, я слышала два голоса...

— Два и есть, — невозмутимо ответил муж, потом взял сигарету, закурил, и пустив дым в сторону собаки, добавил, — мой и Джека!

— Ты что мелешь!.. Какого Джека?

— Нашего Джека, собаки!

Пока хозяйка сидела с открытым ртом и выпученными глазами, и мысли у нее путались, Джек повернул к ней свою лохматую голову и невозмутимо сказал:

— Хотите, и с Вами поговорю! Вообще-то пора нам объясниться!

При этих словах, жена медленно сползла с лавки на пол, и уселась, широко раздвинув обнаженные ноги. Хозяин некоторое время молча попыхивал сигаретой, смотря на неприглядную позу своей жены, потом встал, подошел к ней, взял ее подмышки и ловко посадил назад на лавку. Джек при этом тоже встал и помахивал обрубком хвоста, периодически сильно тряся головой и прижимая уши. Он явно не одобрял реакции женщины на его разумные слова...

Жена наконец пришла в себя и громко и быстро заговорила:

— Собака сошла с ума! Это, наверное, бешенство! Срочно звони ветеринарам, надо пса усыпить!

Джек собрался ей ответить, но его опередил хозяин:

— Сама ты сошла с ума, коль такое предлагаешь! Я, скорее, тебя «усыплю», чем Джека!

— У тебя собака заговорила человеческим голосом... Ты это понимаешь, оболтус!

— А, может быть, Джек всегда разговаривал, — невозмутимо отпарировал муж, — откуда тебе знать? Ты мою родню не любила, и была у них за семь лет нашей с тобой совместной жизни всего один раз! Стерва...

— Животные не могут говорить... — упрямо повторила жена, не обратив внимание, на «стерву».

— Не могут говорить? — расхохотался муж. — Да у Славки Новокрещенного попугай стихи сочиняет и вслух за деньги читает!

— Попугай — это другое дело... Он может, а животные не могут... — уже вяло сказала жена. Мужу стало ее жалко.

— Дурочка, — нежно сказал он. — Почему это они не могут? Ведь, животные намного умнее птиц!

— Не могут и все! — опять упрямо сказала женщина и добавила, — сама позвоню в милицию, пусть приедут и пристрелят пса!

— Нет у меня, повторяю, — начал Джек, обращаясь к хозяйке, — никакого бешенства... Привит я!

— Или мы тронулись, или собака бешенная... — настаивала на своем хозяйка, решительно направляясь в комнату. Джек вопросительно посмотрел на хозяина. Тот молчал, комкая в кулаке потухшую сигарету. Когда хозяин начал приподниматься и рука его потянулась к строгому ошейнику с намордником, Джек все понял...

— Эх ты! — только и сказал он, и сиганул из окна лоджии... Он упал на асфальт перед домом и разбился «всмятку», как и его прежние хозяева. Ведь квартира новых была на двадцатом этаже...


Массовые беспорядки начались в поселке не сразу. Примерно, неделю жизнь в нем разлаживалась. Началось это с того, что многие рабочие и служащие перестали выходить на работу. Так, остановились целые цеха на фетровой фабрике и ликеро-водочном комбинате. В поселке был единственный автобусный маршрут местного значения, объединяющий административный центр с новостройками. Ходили по нему всего два автобуса, теперь и они остановились где-то посреди маршрута (водители, остановив автобусы на пол дороге, ничего не сказав пассажирам, вышли из кабин ушли в неизвестном направлении; пассажиры просидели в автобусах несколько суток). Грузовой транспорт тоже перестал нормально работать. В соседних с поселком районах, куда регулярно перевозился груз из Завидово и откуда он привозился в поселок, забили тревогу, решив, что директор автопарка запил. На грани закрытия оказались школы и детский сад. Даже в отделении милиции начался переполох: и с рядовыми милиционерами, и с офицерами явно что-то происходило ненормальное. Одни — не выходили на работу, другие — не уходили с работы или не возвращаясь с участка в отделение, продолжая бродить по нему двое-трое суток... Форму милиционеры стали носить неопрятно, а то вообще одевались нелепо — половина одежды из формы (например, брюки), а половина — гражданская (свитер или пиджак, или куртка). Начальник отделения был на грани помешательства оттого, что происходит с его подчиненными. Но, в выше стоящие инстанции не звонил, хотел сам во всем разобраться. Остановив очередного оперативника в халате, домашних тапочках, но с портупеей поверх халата, он спрашивал его:

— Ты что так нарядился?

— Для конспирации... — как ни в чем не бывало, отвечал тот.

Начальник дважды от такого положения дел в отделении и с его подчиненными, пытался пустить себе пулю в лоб, но забыл, как заряжать пистолет...

— Уволю всех к чертовой матери! — кричал он, стоя перед зеркалом в уборной, а потом спокойно проходил мимо своих сотрудников, находящихся в состоянии прострации, и, если кого нечаянно задевал рукой, то очень вежливо извинялся... Короче, поселок постепенно превращался в скопление то там, то здесь, вполне отрешенных от жизни людей.

В домах Завидово царил хаос. Пища не готовилась, постели не заправлялись. Телевизоры работали круглые сутки на всех программах. Люди друг с другом не разговаривали, каждый был глубоко погружен в себя. Они или бродили по одной и той же траектории (из угла в угол, от дома к сараю, и обратно), или находились в окаменевшей позе, напряженно смотря в одну точку (вверх, вниз, в сторону или прямо перед собой). Позы у них были разные. Одни сидели. Другие стояли, третьи лежали или полулежали... Многие замерли в движении, и оставались в нелепых позах (с поднятой ногой, выброшенной вперед рукой, с повернутыми в разные стороны головами, согнутыми или полусогнутыми туловищами, ногами и руками; в руках у них сутками оставались те предметы, с которыми они были застигнуты врасплох, этим странным оцепенением). Люди на улицах, в транспорте и в своих квартирах и домах, превратились в живые «восковые» фигуры а-ля мадам Тюссо! Если посмотреть на всех жителей поселка сразу, то создастся впечатление, что они были внезапно все сразу поражены какой-то одной мыслью, с которой их сознание не смогло справиться!

— Моральная гибель Помпеи! — сказал потом один из экспертов Министерства по чрезвычайным ситуациям, приехавший с бригадой спасателей из Москвы.

С животными в поселке тоже происходило что-то невероятное. Собаки, кошки, мыши, хомяки, крысы, коровы, свиньи, овцы, козы, лошади дружно ринулись с насиженных мест, и вывалили на улицы, и переулки поселка. О, сколько живности на улицах оказалось! Тучи! Огромными стаями они начали носиться по поселку, сметая все на своем пути. Бегут собаки, семенят или бегут прыжками кошки, скачут лошади, торопятся коровы, гулко и протяжно мыча, «плывут» стайками мыши и шеренгой бегут крысы, мечутся животные! То в одну сторону, несколько километров пробежки, то в другую... Иногда, вступая в игры, друг с другом. Иногда в бои. Там затоптали собаку. Здесь разодрали на клочья корову. Тут месиво из мышей, кошек и крыс... Лужи грязи и кучи помета, чередуются с лужами крови животных. Топот, грохот, визг, мычание, ржание, хрюканье и прочие звуки, видимо заранее отпугивали людей, потому что столкновений между ними и взбесившимися животными не было. Но, и люди постепенно начали выходить из своего жилья и собираться кучками и подобно животным, носиться по улицам и переулкам, подхватывая в руки все, что попадется: топоры, полотки, ножи, ружья, колья, булыжники... Началось крушение всего, что возникало на пути этих людей: машин, киосков, изгородей домов, а потом и самих домов... У кого-то появилось горючее, и тут начались поджоги и пожары... Стали взлетать в воздух цистерны на бензоколонках и взрываться машины. Над поселком поднялся гриб вонючего дыма и копоти...

Бесновались, правда, недолго — час, другой. Но успели разрушить поселок и все его имущество до дна. Много животных и людей успело погибнуть в это время. Много было изувечено...

— Это вам не Амстердам! — воскликнул начальник отряда спасателей МЧС Сергей Афонников. Именно он предложил тактику всеобщего усыпления всего живого в поселке, путем снотворного газа, выпускаемого из шлангов с вертолетов. Это удалось. Все живое дружно остановилось и повалилось на землю. Пожарные занялись пожарами. Сотрудники МЧС расчисткой мест и завалов и спасением людей, которых отправляли в Тверь и Конаково в медицинские учреждения. Животных пристреливали на месте, собирали в грузовые машины и отвозили в лес, где на огромной поляне сжигали в костре, чудовищных размеров... Таким образом, очаг массового безумия был ликвидирован.

Все пострадавшие в больницах, словно сговорившись, сообщали одно и то же: животные заговорили с ними человеческим голосом; что происходило дальше — они не помнят! С каждым пострадавшим работал психиатр, которому каждый подробно рассказывал истории, происшедшие с ним и с его говорящим животным. Истории эти были совсем не похожие одна на другую. Общее было одно — разговаривающее животное! Потом в Москве психиатры провели консилиум и пришли к выводу, что «в поселке Завидово наблюдался случай массового психоза, возбудители которого не известны». Руководители консилиума сделали запрос военным, «не испытывалось ли в районе Завидово психотропное оружие», и, конечно, получили отрицательный ответ. Окончательно заключение, таким образом, зависло.

Сергей Васильевич Афонников, успешно ликвидировавший «очаг массового безумия» в Завидово, был человеком дотошным. Кроме того, он был семьянином, имел двоих подростков и двух собак. Огромного мраморного дога Чару, и тигровой масти стафордшира Раду. Его можно было понять, когда, вернувшись домой после командировки в Завидово, он стал подолгу сидеть с собаками, пристально смотря им в глаза... Через неделю он обратился частным порядком к академику Анатолию Алексеевичу Зворыкину, который занимался проблемами интеллекта у животных.

Первый вопрос, который задал академику Сергей Васильевич был — почему домашние животные, у которых есть высокоразвитый интеллект (как утверждал Зворыкин), не могут до сих пор научиться говорить?

— Все очень просто, — ответил ему Зворыкин, — Животные легко заговорят, общаясь с нами, если им сделать небольшую операцию на голосовых связках... Опережая Ваш другой вопрос, сразу скажу — все, абсолютно, животные, от собак, до коров, свиней, кошек и мышей! (Зворыкин был в курсе случившегося в Завидово)

— Неужели всем животным (Афонников мысленно представил огромный костер, на котором сжигали трупы животных в лесу Завидово) в поселке была проведена операция на голосовых связках? Да это абсурд! Может, есть и другой способ научить их говорить?

— Другого способа нет. — Твердо сказал Анатолий Алексеевич. — И тут неожиданно добавил. — Знаете, я выдам вам одну, считайте, государственного значения, тайну... — Он сделал многозначительную паузу, потом откашлялся и сказал, — Всем животным делать операцию совсем не обязательно... достаточно сделать... только одному (любой породы!) животному!

— Не понял! — по военному четко отреагировал Сергей Васильевич на такое сообщение академика.

— Дело в том, друг мой, — продолжил академик, — обучение речи происходит по законам индукции... Помните, в пятом классе, кажется изучают этот закон на физике (берутся два одинаковых магнита-бруска, и на каждый наматывается проволока; когда пропускают ток по проволоке одного магнита, то тут же возникает ток и в другом магните, хотя они ничем не соединяются...)? Так вот, все дело в том, чтобы найти для животных одинаковые «магниты-бруски». Человеческие голосовые связки не похожи на связки животных (но они, у человека, настолько совершенны, что могут принимать формы связок животных и поэтому человек в состоянии научиться говорить на языке того или иного животного). Поэтому чуда индукции не происходит! Но если появляется, повторяю, хоть одно животное с «человеческими» голосовыми связками, оно быстро обучается говорить на нашем языке и легко может индуцировать бесконечное множество самых различных животных ...

— Значит, — прервал академика Афонников, — нужно искать лабораторию, где произвели операцию на голосовых связках животного...

— Да, лабораторию... по производству оружия массового поражения...

— К нам в страну ежеминутно завозится несколько тысяч разных животных со всех концов земного шара...

Но, это Сергей Васильевич сказал уже про себя, покидая квартиру академика Зворыкина...


Виктор Бирюля лежал на больничной койке по причине травмы позвоночника, полученной во время беспорядков в поселке, и думал свою невеселую думу. Мысли кружились о разном, — о Боге, которого нельзя почему-то увидеть, об инопланетянах, которых многие видели, а, он, Бирюля, нет... Но, перед его глазами стояла одна единственная картина: уходящие в лесную чащу мать-лосиха со своим детенышем, повернувшие к нему на прощание морды, чтобы сказать на русском языке слова благодарности...


1996 год.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~