Книга первая

Вид материала

Книга

Содержание Послесловие к рассказу «де кастри», который никогда не будит опубликован. Приложение к рассказу «Де Кастри»

Подобный материал:

• Руководство по древнемуискусству исцеления «софия», 3676.94kb.
• Книга первая «родовой покон», 2271.42kb.
• Руководство по древнему искусству исцеления «софия», 19006.95kb.
• И в жизни. Это первая на русском языке книга, 6644.79kb.
• Дайяна Стайн – Основы рейки полное руководство по древнему искусству исцеления оглавление, 3235.57kb.
• Книга первая. Реформация в германии 1517-1555 глава первая, 8991.95kb.
• * книга первая глава первая, 3492.97kb.
• Аристотель Физика книга первая глава первая, 2534kb.
• Аристотель. Физика книга первая (А) глава первая, 2475.92kb.
• Книга Первая, 924.9kb.

ПОСЛЕСЛОВИЕ К РАССКАЗУ «ДЕ КАСТРИ», КОТОРЫЙ НИКОГДА НЕ БУДИТ ОПУБЛИКОВАН.


В 1969 году я работал судебно-медицинским экспертом в городе Николаевске-на-Амуре. Это — начало моей трудовой деятельности. После ноябрьского праздника (7 Ноября — день Великой Октябрьской Революции), меня вызвали в морской порт «Де Кастри», что на берегу Тихого Океана, по постановлению прокурора на проведение судебно-медицинской экспертизы. В порту, на борту своего корабля — лесовоза, скоропостижно скончался капитан-директор флотилии «Комэй – мару», господин Хонго, родственник правящего тогда императора Японии.

Вскрытие трупа высокопоставленного японца я производил прямо на его флагмане, 9 ноября 1969 года. От Советского Союза была собрана команда из старшего следователя прокуратуры (Олега Савчука), старшего следователя военной прокуратуры, представителя КГБ, представителя погранзаставы, каких-то других лиц в штатском... Я был назначен судебно-медицинским экспертом.

При вскрытии трупа ничего особенного, что указывало бы на насильственную смерть, обнаружено не было. Патологоанатомическая картина соответствовала острой сердечно-сосудистой недостаточности у пожилого мужчины (капитан-директору было за 60 лет), страдающего ишемической болезнью сердца и атеросклерозом коронарных и мозговых сосудов...

Седьмого ноября капитан выпивал в интерклубе — на приеме, устроенным японцами для советских деловых партнеров по случаю нашего национального праздника...

После вскрытия прямо на корабле, в кают-компании, была устроена для меня пресс-конференция, на которой я и рассказал, что обнаружил при вскрытии, подчеркнув, что заключение мое еще не окончательное, ибо необходимо провести и химический анализ крови и кусочков внутренних органов трупа на наличие отравляющих веществ... Я пояснил, что патологоанатомическая картина острой сердечно-сосудистой недостаточности может быть и при смерти от некоторых отравляющих веществ... Возвратившись домой, я провел химический анализ взятого из трупа материала, и обнаружил в нем смертельную дозу отравляющего вещества — четыреххлористого водорода. Таким образом, смерть Хонго наступила в результате отравления, то есть, была в любом случае (самоубийства или убийства) насильственной. О своей «находке» я тут же доложил прокурору. Дело приняло очень серьезный оборот. Перед следователями встал вопрос: самоубийство или убийство? (кто отравил капитана — свои, японцы, или — наши?) И тут закрутилась «машина»! Я оказался в центре внимания самых различных органов, и не только советских...

Таким образом, мне страшно повезло: в 24 года я стал настолько знаменитым, что был с почестями принят самой императрицей Японии в Токио! С другой стороны... Вообще, глядя на те события с сегодняшнего дня, я удивляюсь, как остался жив! Дело в том, что ни Советскому Союзу, ни Японии не нужно было, чтобы судебно-медицинский эксперт обнаружил, что Хонго умер насильственной смертью! Со мной об этом говорили и прокурор, и следователи, и люди в штатском, и даже японские «товарищи»... (которые мне в ненавязчивой форме предлагали различные подарки, в том числе отдых в Японии с семьей на месяц)... Но я был наивен, и не понимал, как можно изменить заключение? (Куда из трупа деть смертельную дозу яда?.. Кстати, сразу по прибытию в Японию, труп Хонго был кремирован)...

В 1994 году, то есть, спустя четверть века, я написал подробный рассказ «Де Кастри», в котором красочно описал события, связанные с моей экспертизой смерти Его Сиятельства Хонго. Рассказ я отправил в редакции журналов «Смена» и «Дальний Восток». Третий и последний экземпляр взял с собой для публикации в Одессе мой хороший приятель, поэт Анатолий Яни... Мой рассказ «Де Кастри» нигде не был опубликован. Когда я попытался забрать из редакций рукописи, то мне дружно ответили, что они «потеряны». «Потерялся» и одесский экземпляр, к немалому огорчению и удивлению Анатолия Яни...

Таким образом, рассказа «Де Кастри» у меня нет, и мне не хочется восстанавливать его в памяти (черновиков тоже нет). Осталось лишь «Приложение» к рассказу, которое я написал, когда уже отослал все экземпляры рассказа по указанным редакциям... «Приложение» отослать я просто не успел...

Краткое сообщение о моей судебно-медицинской экспертизе трупа Хонго — члена императорской семьи Японии — было опубликовано в еженедельнике «Кто есть кто?» за 5 июля 1993 года...


Приложение к рассказу «Де Кастри»


Все, что я напишу ниже, произошло именно тогда, в ноябре 1969 года, в одной из бухт, между мысом «Де Кастри» и входом в пролив Невельского. Точнее, 14 ноября, в один из дней нашего (следственной группы по делу Хонго) ПРАЗДНИКА, по поводу «удачно проведенной операции» по вскрытию «сиятельного трупа» японца. Слово «операция» и «ПРАЗДНИК» произнес кто-то из товарищей из спецорганов, которые и устраивали нам «положенный моральный отдых» (тоже кто-то из них сказал это).

Ну, теперь, подробнее об этом. Бухта, где развернулись события, о которых я хочу сейчас рассказать, на всю оставшуюся жизнь сохранится в моей памяти... Хотя смысл, там происшедшего, стал мне понятен (но, возможно, я и ошибаюсь!) лишь тогда, когда я решил опубликовать свой рассказ «Де Кастри» (точнее, когда он «потерялся» сразу во всех редакциях).

— Кету лучше всего ловить в маленьких бухтах Татарского пролива... — сказал нам старпом катера береговой охраны, когда мы выходили в открытое море. Нам, собственно, нужно было 3-4 рыбины, желательно с икрой. Великолепное лакомство — свежеприготовленная красная (точно также, и черная!) икра, поедаемая прямо из тузлука! А котлеты, сотворенные из только что выловленной красной рыбы просто бесподобны...

Я точно помню, что было это ранним утром 14 ноября 1969 года.... На катере (размером с трех ярусный пассажирский теплоход, что бороздят воды Амура, и его протоки, в радиусе «Хабаровск — Николаевск-на-Амуре) мы провели ночь. Немного выпивали — водку, коньяк, гаванский ром — и предавались наслаждениям гурманов (увы, представителей прекрасного пола на катере не было!). Особенно бесподобны были котлеты из кеты, прокрученные с репчатым луком и соленой черемшой... Рыбалка должна была быть «гвоздем программы» нашей гулянки у пограничников (сейчас они принимали нас «у себя»)...

Бухту мы нашли через полчаса, дважды проскакивая. Берег там был сплошные голые скалы с огромными острыми выступами прямо в Океан. Вход в бухту был через узкий проход-расщелину, между такими выступами (представляющими собой «сосульки» амурского гранита, угрожающе-красиво нависающими над водой, и никогда не просыхающими от прибрежных волн. Попытка подойти к этому берегу на любом судне, особенно во время прилива, может закончиться катастрофой... Гранитные шипы находятся и под водой…).

Капитан катера — единственный человек, кто заметил проход между скал, хотя искали его все, кто мог вывалить на палубу. Даже когда катер резко сбросил скорость и стал заворачивать к берегу, никто из нас расщелины заметить не мог. Канал между нависших гранитных сосулек был настолько узким, что мы почти касались его сторон бортами. Бухточка оказалась совсем крошечной чуть больше нашего катера... По крайней мере, развернуться или как-нибудь маневрировать в ней, он не мог. Мотор заглох, и мы устанавливали катер, подгоняя его к одной из зубастых стен бухты, пользуясь веслами и баграми. Когда мы остановились и бросили якорь, я огляделся — мы были в каменном мешке! Неба не было видно, над нами висели скалы, со всех сторон тоже были скалы... И, хотя мы были в трех метрах от входа в эту бухту, этот вход тоже исчез, «затянутый» каменными пальцами... В бухте было очень холодно. По краям бухты, не смотря на мелкую волну, был лед. Тишина стояла такая, что казалось, давит на барабанные перепонки. Человеческий голос звучал металлически-глухо и отстранено.

— Точно на другой планете, где не может быть никакой жизни! — сказал Олег Савчук, старший следователь прокуратуры.

— Здесь столько жизни, — возразил ему наш идейный вдохновитель на эту рыбалку, старпом, — что она прямо кишит под нами!

А, один из штатских (точно кто я уже не помню), вдруг предложил шутя:

— Давайте высадим на берег врача с Савчуком — и концы в воду!

Все, кто собрался на палубе, дружно засмеялись, представляя, наверное, что окажись сейчас кто-либо из нас (не моряков) на берегу этого ледяного каменного мешка, то никакие усилия не помогут ему выбраться из него, расщелину, по которой прошел наш катер, не в жизнь не найти! Все смеялись и ни до кого не доходило тогда, наверное, какие «концы в вод» уйдут вместе со следователем прокуратуры и судебным медиком? Потом, когда мы возвращались с рыбалки в один из ближайших портов, чтобы там, но уже в женской компании продолжить наш праздник, лежа на тулупах в трюме (где было особенно тепло и уютно), будучи сильно пьяным (или притворяясь таковым) Савчук сказал мне шепотом, прикрывая рот ладонью и подтащив меня к себе:

— Им твое заключение об отравлении Хонго — кость в горле... Но на тебя давить они не будут... Мне прикажут...

Что «прикажут» Савчук не сказал, а я не спросил. Потом он добавил, совсем для меня непонятное:

— Держи ушки на макушке... Могут быть какие угодно провокации, почище сегодняшней!...


Высота скал, формирующих бухту по окружности вместе с крышей, где мы оказались для рыбалки кеты, была (потом я узнал) около пятисот метров. Там, далеко наверху была тайга. Сначала, несколько километров, сплошной бурелом и стелящаяся черная береза. Потом кедрач, ели, сосны... До ближайшего населенного пункта (если идти тайгой) километров 600-700. По сопкам...

Все гости уже откушали красной икры свежего посола по поллитровой банке, запивая чистейшим 98% спиртом, в ожидании, когда будут готовы котлеты и картошка. Сеть забросили только один раз, а вытаскивали двумя лебедками! Рыба действительно в ней кишела! Стало очень весело, все вдруг стали близкими друзьями, и только Олег Савчук не отходил от меня ни на шаг и все время держал левую руку в кармане (где, я знал, был у него дамский пистолет, когда он ездил в командировки)... Настроение его резко изменилось, после «маленького» эпизода, героем которого был я. Случилось это, когда все, кто были на катере (и команда, и гости), вывалили на палубу, чтобы решить, как лучше забросить сеть... Я уже сказал, что в бухте, при полном безветрии, было очень холодно. Так холодно, что сравнить не с чем! Все мы были одеты по-зимнему, в овчинных дубленках и шапках ушанках, в теплых, на меху ботинках или даже в валенках... И все равно промерзали до косточек. В воду, в которую собирались бросить сеть, смотреть было страшно — свинцовая, тяжелая, ледяная...

Итак, стоим на палубе катера береговой охраны (а, палуба, нужно сказать, стальная!). От мороза как вороново крыло, черная с фиолетовым отливом (по крайней мере, так она выглядела). Стоим и дружно спорим, куда сеть забрасывать. Я, естественно, тоже спорил, хотя в рыбалке ничего не понимал, такой был просто настрой! Вот в это-то время кто-то кому-то и сказал подходящие к случаю слова:

— А ты нырни и посмотри, где рыбы по-больше... Туда и забросим!

— Сам нырни! — был незамедлительный ответ.

Кто-то тут же добавил, словно поддерживая идею нырнуть в этот ледяной ад:

— Только сумасшедший может нырнуть!

— Не говори, — ему возразили, — я знал мужика, который в Ледовитом Океане в декабре купался...

— Тут один из наших штатских и предложил, уже всерьез:

— А, может быть, такой смельчак найдется среди нас...

— Не найдется! — Сказал в пику ему другой в штатском... — Ставлю свои золотые часы в заклад...

Я точно помню, что в это время Савчук не было на палубе...

— Куда там! Слабо, признайтесь, дальневосточники! — разжигал нас первый, в штатском. На палубе нависла гробовая нехорошая тишина. Особенно (как мне показалось) помрачнели матросы и боцман. Я подумал, что, наверное, потому, что побоялись, что капитан, выслуживаясь перед большим начальством (а среди нас был генерал-пограничник), прикажет кому ни будь раздеться, и прыгнуть! Все понимали, что это равносильно убийству!.. Да, сейчас, когда я это пишу, я вспомнил, когда исчез Савчук. Именно во время этого спора «найдется ли смельчак, чтобы прыгнуть в ледяную воду!» После последнего предложения человека в штатском, когда повисла угрожающая и полная страха пауза — все замолчали в тяжелом ожидании развязки, Савчук громко сказал:

— Охерели, что ли?.. Что касается меня, то я в убийстве (он интонацией выделил «в убийстве») принимать участие не собираюсь. Сказав, тут же скрылся в кубрике...

Вдруг как-то само собой сложилось, что в центре группы (и внимания) оказался я и тот в штатском, кто первый предложил прыгнуть в воду. Все напряженно с ожиданием смотрели на нас... Мне было как то неловко, что на меня смотрели и чего-то от меня ждали (что сказать, я не знал, сначала мелькнула мысль, что я должен высказаться по сути спора можно прыгнуть или нет, как врач...) Потом, в штатском, прервал паузу следующими словами:

— Я бы с удовольствием показал вам, салаги, что значит быть дальневосточником! Прыгнул бы, не моргнув! Да вот инфаркт миокарда месяц, как перенес...

И тут он добавил фразу, которая подействовала на меня очень сильно (я и теперь часто ее повторяю при случае):

— Холодной воды не бывает... Бывают зябкие сердца!

Теперь все смотрели на меня и явно ждали развязки... А я уже точно знал какой!..

Если мне профессионал сейчас скажет, что я тогда действовал, как зомби, что меня умело запрограммировали — я соглашусь. Но, если мне эти слова сказали бы тогда, я бы разозлился... Ибо решение тогда принял я сам (и был в это убежден и потом, когда Савчук меня «накачивал», ругая за этот поступок)...

Итак, я начал медленно раздеваться, под всеобщее тяжелое молчание (помню точно — никто и не попытался меня остановить!.. Тоже, наверное, действие массового гипноза?) А, может быть, меня не пытались остановить потому, что никто до конца не верил, что я могу прыгнуть в воду? Как бы то ни было, я разделся догола, но мне быстро пришлось надеть ботинки, ибо стопы тут же прилипли к палубе, и я оторвал их от нее с мясом. Я также медленно прошел на нос катера, на самый его край, потом, снял один ботинок и встал на него голой ногой, потом снял другой и сделал то же самое... Без слов, солдатиком, я прыгнул в воду, даже не взглянув на нее...

То, что я испытывал, погружаясь в воду, достойно описанию в научной статье! Сначала я почувствовал, что у меня парализованы грудная клетка и дыхание (я попытался выпустить воздух и не смог ничего сделать!). Это ощущение с грудной клеткой несколько схоже с ощущением, когда отсидишь ногу, она онемеет и ты не чувствуешь ее и не можешь ею пошевелить. Мелькнула мысль, что я не разу не встречал случая, чтобы утопающий говорил, что у него «остановилось дыхание»... Всегда сначала (или одновременно) останавливается сердце... Мое сердце не остановилось (было мне тогда всего 24 года!) Погружался я быстро («камнем»), противопоставить этому я ничего не мог, ибо, не дыша (не выдыхая), второе, чего я лишился возможности управлять ногами и руками, они тоже были парализованы! Погрузился глубоко. Гораздо глубже, чем предполагал погрузиться (я, вообще-то, хорошо плаваю и ныряю, имел тогда 1 разряд по морскому многоборью)... Дыхание включилось само, как и выключилось, без всякого моего усилия (да, усилие — его не было, как не было ни малейшего ощущения, что я погибаю, или чувства опасности и страха!). Как врачу это мне понятно — раз сердце не остановилось, оно запустило и дыхание, адаптировавшись к условиям ледяной воды, и под действием сильнейшего стимулятора дыхания — углекислого газа, который накопился у меня в легких.

Так вот, воздуха, что я набрал в легкие, мне хватило всего на половину обратного пути... Теперь мне уже угрожал не паралич тела, а нехватка воздуха... У меня были все шансы не только не выплыть, но и не всплыть, нахлебавшись соленой воды! И все же я выплыл (маленькие чудеса спасения со мной бывали не раз и потом!)... Потом мне было интересно, думал ли кто-нибудь, кто находился тогда на палубе, когда я нырял, что я выплыву? Но это потом! А тогда... Первое, что я увидел, когда вынырнул, два спасательных круга. Они были в метрах двадцати от меня. Я подплыл и попытался схватиться за один одеревенелыми руками, но понял, что бесполезно, ибо круг успел покрыться коркой льда. Тогда я поплыл к борту, Пока я плыл (было это полминуты, не больше), моряки успели спустить на воду шлюпку. Я доплыл до шлюпки, и меня мощным рывком затащили в нее, вырвав из воды. Говорить я не мог, — челюсти одеревенели! На меня набросили тулуп, надели меховую шапку и унты и ко рту поднесли чашку со спиртом. Буквально влили в рот немного. Потом боцман взял меня за плечи и нежно повел в кубрик, где положил на кровать и начал растирать все мое тело спиртом. За все это время не было произнесено ни слова. Толпа, при которой я прыгнул в воду, так и оставалась на палубе — готовили сеть, а потом ловили рыбу. Боцман что-то говорил мне, до меня, его слова не доходили. Но вот то, что он меня от себя теперь не отпустит даже под угрозой расстрела, я это понял без слов. Потом появился Савчук, громко матеря всех, и вся, в том числе и меня. Кое-что из его слов до меня дошло. Например то, что если бы я погиб, он бы застрелился, но сначала столкнул бы кой кого в воду...

Мой прыжок в воду все как-то быстро и дружно забыли... Никто о нем так и не сказал, за все наше время пребывание на катере, ни слова! (кроме Савчука). Больше того, я перестал привлекать к себе какое-либо внимание... Даже, когда выпивали и чокались со мной, то отводили глаза... Все!..

Только, когда мы сходили с трапа в «Де Кастри», на мое плечо легла чья-то тяжелая рука. Я обернулся и увидел боцмана. Он мне протягивал сверток:

— Это — тельняшка. Новая. Носи!

Я долго хранил его подарок, но потом, с переездами, где-то тельняшку потерял. Я ее никогда не одевал... Вот, собственно, и все.


Эти «послесловие» и «приложение» к рассказу «Де Кастри», я написал, только тогда, когда понял, что весь рассказ никогда не будет напечатан, пока жив хоть один из тех в штатском, кто был тогда с нами, в ноябре 1969 года... Или их дети... Или их внуки...

Но, иногда у меня, при вспоминании моего прыжка с катера береговой охраны СССР, мелькает странная мысль, что может быть, все дело не в лицах в штатском (хитроумно столкнувших меня в ледяную воду; а, если бы со мной получилось, и я бы не выплыл, то столкнули бы и Савчука, и тогда точно — концы в воду!), а в заместителе министра иностранных дел Японии, Такэдзо Симода, устроившего ни с того, ни с чего, пресс конференцию в МИДе, в которой, он, между прочим, похвалил «за понимание» спецорганы СССР.


19.10.1998 г.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~


Пляж

Хулио Кортасару


Когда Вы жили, ну, так, как говорят, на все сто? Уверен, что большинство скажет - лет в 18-20! Возможны, конечно, колебания в возрасте счастья...1-2 года, не больше. Это, что касается времени. Что же касается места, то оно там, где Вам было 18-20 лет. Это — простая и общая арифметика земного ощущения счастья и полноты жизни. В частности же, для того, чтобы найти свою Омегу, необходимо пораскинуть мозгами и многое вспомнить из своей молодости...

Я-то свою Омегу знаю. Это — пляж! Здесь необходимо пояснение с философствованием. Дело в том, что, связав свою Омегу с конкретным местом на Земле, а именно, с пляжем на берегу Амура, прямо в центре города Хабаровска (городской пляж, которым начинается и которым заканчивается громадный ПКО — парк культуры и отдыха), я, во-первых, обоготворил для себя все пляжи мира; а, во-вторых, навсегда идеализировал и даже мистифицировал город, где этот пляж находится — Хабаровск. Из первого следует, что, если кто ни будь, мне скажет, что «лучшее время в жизни он провел на пляже», я неизбежно восприму это как пароль, и буду искать смысл нашей с ним встречи... Из второго же следует, что Хабаровск это центр Земли! Конечно, я ничуть не обольщаюсь, что, читая это, Вы меня понимаете и со мной соглашаетесь... Тот, кто никогда не был и не будет в Хабаровске, скажет: «Подумаешь, небольшой город на Дальнем Востоке!» И будет прав, ибо мистическая суть Хабаровска для него навсегда скрыта за семью печатями... Но, даже для тех, кто знает Хабаровск не понаслышке, даже для самих хабаровчан, Хабаровск тоже может быть мистически закрыт, если они не жили в нем в период своей Омеги, или, пусть жили, но не ходили в это время на пляж ПКО...

Таким образом, «Орден посвященных» в мою тайну, думаю, не так уж велик...

Теперь немного о себе и о моем Крае.

Юность моя прошла на Дальнем Востоке. Жил я тогда в Хабаровске. К достопримечательностям моего города относится река Амур, немного уступающая по длине Миссисипи, но, безусловно, превосходящая ее красотой и богатством флоры и фауны поймы. Зоокомплекс поймы Амура включает 113 наземных и 100 водных позвоночных животных. В Амуре, его многочисленных протоках и озерах, наиболее часто встречаются: карась, сазан, лещ, касатка, щука, сом, пескарь, чабан, конек. Нередки также таймень, калуга, амурский осетр, кета, горбуша, минога, форель, хариус...

Из птиц наиболее часты кулики, крачки, утки-кряквы, чирки, касатки. А также — серая цапля, черный коршун, пегий лунь, овсянка...

Из млекопитающих — дальневосточная полевка, ондатра, выдра, колонок, енотовидная собака, лисица, соболь... Это — не заходя в тайгу! В дальневосточной тайге обитает более 150 видов наземных животных: дальневосточная квакша, амурский полоз, голубая сорока, черноголовые дубоносы, гималайский медведь, тигр, маньчжурский заяц, уссурийский кабан, изюбр, сибирский соболь, бурый медведь, заяц беляк, рысь...

Хабаровск нельзя себе представить без обрамляющих его сопок, вечно в голубом тумане. Это — Хехцир и сопка Двух братьев. Там, много грибов, ягоды и в весенне-летний период энцефалитных клещей, укус которых влечет за собой мучительную смерть...

Климат Хабаровска находится под влиянием Евроазиатского материка и Тихого Океана, и носит муссонный характер. Зимние ветры, дующие с материка, приносят холодный и сухой воздух, а летние ветры, дующие с Тихого Океана — облачную и дождливую погоду. Зима в Хабаровске малоснежная, холодная. Лето — жаркое и влажное. Из-за соседства с самым холодным районом Северного полушария и проникновения морского воздуха с полуполярного Охотского моря, климат города более суров, чем климат территорий, расположенных на тех же широтах европейской части России.

Средняя скорость ветра в Хабаровске на высоте 10 метров составляет 4,1 м./сек. На берегу Амура — 5,1 м./сек. Колебания средних скоростей ветра в год составляют в среднем 0,6 м./сек. Наибольшая скорость ветра летом 24 м./сек. Зимой — 34 м./сек. Зима самая долгая из всех сезонов года в Хабаровске. Длится она, в среднем, 137 дней. Абсолютный минимум температуры в Хабаровске наблюдался в 1950-1951 годах и был равен -44 С°. Лето наступает в Хабаровске в первых числах июня и продолжается 3 месяца. Средняя температура летом — 23-25 С°. В жаркие дни (которые не редкость в городе) температура достигает 30-35 С°. Самая высокая температура в Хабаровске наблюдалась в 1918 году, в июле и была равна 45 С°.

В лучшие годы моей юности жара стояла в Хабаровске невероятная! Загорать начинали, чуть ли не с 1 апреля, убегая на пляж с лекций. Был я тогда студентом ХГМИ (Хабаровского Государственного Медицинского Института). Прибегали на полупустынный пляж, пряча в портфелях белые халаты. Энтузиастов загорать в апреле было немного, человек 20-25. Из них человек 10-15 — элита пляжа (о ней особо будет сказано). Остальные — случайные, вроде нас, студентов. С первых дней «открытия» пляжного сезона, люди на пляже сразу же держались группами. Каждая группа имела (на весь сезон!) свое место, на которое мог посягнуть только невежественный человек, оказавшийся на пляже первый раз (достаточно раза посещения пляжа, чтобы понять, что к чему; и что на пляже даже при невероятном скоплении народа в знойные дни, у каждого — свое место). В апреле, если дни безветренные, солнце достаточно припекало, и можно было хорошо загореть, когда пляж действительно «проснется» от спячки и запустения, и начнет бурную, насыщенную разными (в том числе, невероятными с точки зрения здравого смысла и логики) событиями.

Элита присутствовала на пляже каждый солнечный день, повторяю, начиная с апреля. Даже, когда дул с сопок сильный ветер и речной песок забивал рот, ноздри и уши. Зато загар при ветре становился стойким и особого цвета — копченой кеты. Некоторые студенты-медики (к которым относился и я), если позволяли занятия (то есть, удавалось сбежать с них), загорали, как и элита и ветреные дни. Удовольствие не большое. Но, быть в ряду с первыми очень хотелось! И мы терпели, отплевывая песок и вытаскивая его из носа и ушей...

Загореть до состояния хорошо прокопченной кеты — дело не простое. Ведь в наши дни, в конце 60-х, промышленность СССР не выпускала в широком ассортименте средства для бронзового загара (мне не известно, какого положение было с косметическими мазями и кремами для загара и после него, от загара на Западе; как сейчас, в изобилии, или тоже там был дефицит?).

Хабаровский пляж был диким. Только потом, когда кончилась моя молодость, и я собрался уезжать (закончив ХГМИ) работать в другой город, на нем стали появляться некоторые признаки цивилизации — кабинки для переодевания, выездные ларьки с газированной водой, лимонадом и горячими пирожками с капустой и мясом... Этим, кстати, окультуривание пляжа и закончилось. Пять лет назад я был в Хабаровске и, конечно же, сразу пошел на пляж. Жалкое зрелище предстало моим глазам: котлованы, где лежали, стояли, полулежали, ходили, говорили, смеялись люди, и горы песка в воде, где они купались... Все, что осталось от пляжа! Кстати, единственный цивилизованный пляж на Дальнем Востоке находится во Владивостоке. Но, от центра города туда добираться больше часа на перекладных.

Цивилизовать пляж в Хабаровске власти не то, чтобы не хотели — не могли... Пляж располагается в запретной зоне для купания! Он расположился очень неудобно. Слева находится пристань (из мощных дебаркадеров) для причала пассажирских и грузовых судов, и катеров, что в огромном количестве бороздили в дни моей юности воды Амура (я помню еще японские джонки, крытые соломой с особым запахом мокрого дерева, пакли, керосина, жилья и рыбы… но это было в дни моего детства). Справа же уходит далеко в воду знаменитый на весь мир Утес «Ласточкино гнездо» — одно из прекраснейших творений природы, запечатленное на полотнах малоизвестных широкому люду художников, картины которых, тем не менее, хранятся в музеях Лондона, Гааги, Рима, Дрездена, Парижа (например, Наталии Гончаровой и Леонида Сологуба). Так вот, вокруг Утеса настоящие омуты с круговоротами воды такой силой, что легко закручивают не только весельную шлюпку, но и катер... Поэтому, для купания остается небольшой — метров 300 участок воды, да и тот часто перекрывают речные суда, ждущие своей очереди, чтобы пришвартоваться к дебаркадеру. И совсем уже плохо, когда перед очередным советским праздником к пляжу пригоняют пограничные и милицейские катера. Их кучкуют вместе недалеко от Утеса, где водовороты прекращают свое брожение. А в другие дни это небольшое пространство для пограничных и милицейских катеров может быть занято катерами рыбнадзора или геологоразведки... Тогда для купающихся остается 100-150 метров чистой воды. Но на пляж такое положение дел никакого влияния не оказывает. Все солнечные летние дни он кишит людским сбродом, всех возрастов, «каст» и социальных привилегий!

В районе пляжа, то бишь, в зоне особо опасной для плавания, не тонули. За все время я помню только одного утопленника; все произошло на глазах как всегда напичканного людьми пляжа. Гражданин, изрядно хлебнувший (как потом оказалось) водки, решил доплыть до пассажирского судна и забраться на его борт. Что он и пытался сделать с завидным упорством, хотя с корабля ему мешали, отгоняя швабрами... Это продолжалось до тех пор, пока силы пловца стали, видимо, сдавать, и его потянуло под все это время работающий винт... Завсегдатаи пляжа знали хорошо, что и откуда им может грозить в воде, и поэтому плавали осторожно. Случайные люди барахтались у самого берега...

ПКО возвышался прямо над пляжем. Это тоже грандиозное образование города. Со своими стойкими традициями и романтикой. Хотя рядом с ним парк Дома офицеров, с аттракционами, тенистыми аллеями, огромным колесом обозрения и прекрасной танцплощадкой, ПКО конкурентов не имел. ПКО огораживался высоким забором из чугунных пик и каменных колоннад. Имел огромные, всегда распахнутые настежь, чугунные ворота. Перед воротами, со стороны парка была специальная площадка, на которой размещался духовой оркестр по выходным дням и праздникам. Парк занимал огромную площадь, включал в себя знаменитые Исторический и Краеведческий музеи, и «Ласточкино гнездо». Со стороны парка на самую вершину Утеса вела асфальтированная дорожка. Смотровые площадки были огорожены невысоким чугунным забором. С них можно было полюбоваться вечно враждующими друг с другом высокими пенистыми волнами и водоворотами. К Амуру Утес был почти в вертикальном положении. Его «стена» поросла таежными лианами с огромными шипами... В дни исчезновения СССР кому-то пришла в голову дикая мысль спрятать омуты и водовороты Утеса под бетон. Дурное дело — не хитрое! Теперь Утес как бы кастрирован. Его окружает голая дорожка... Водовороты, уносящие свои воды или смельчака на шлюпке к середине Амура от Утеса, исчезли навсегда под тоннами камня и бетона! (поговаривали и Утес снести...) Если бы это случилось — кастрировали бы Хабаровск!

Центральная аллея парка идет почти вдоль забора, спиной к которому стоят шеренгой бронзовые мореплаватели и землепроходцы, чьи ноги хоть раз ступали первыми на те или иные участки Дальневосточной Земли. Завершает эту галерею Славы каменная статуя великого дальневосточного командора Николая Николаевича Муравьева-Амурского, генерал-губернатора Восточной Сибири.

Всем хорош ПКО. Там, между прочим, лучшая на Дальнем Востоке танцевальная площадка, всегда переполненная, и внутри, и снаружи (подростки облепляют танцплощадку со всех сторон, наблюдая за «счастливчиками» танцующими)... В парке много лавочек в тенистых зеленых местах, и добрая милиция, не гоняющая жестоко влюбленных и онанистов. Есть, правда, в ПКО нечто, о чем ходят анекдоты со времени этого нечто появления. Это — общественный туалет. Памятник архитектору, который его сварганил! Чтобы понять всю нелепость и безобразие этого сооружение, нужно сказать, что парк расположен на отлогой стороне холма. Аллеи и тропинки парка идут строго по спирали, начинающейся на вершине холма, то есть, у ворот парка, и заканчивающейся у пляжа. Так вот, огромное бетонное, в виде барака, без окон, лишь с двумя дверями, (М и Ж) сооружение (по конструкции копия деревенской уборной), было поставлено тоже почти на самой вершине холма, на котором расположился парк. И, поэтому все, что попадало в этот барак, через, всем понятные, круглые отверстия в бетонном полу, свободно стекало по значительному участку холма, к чистым и святым водам Амура, с соответствующими запахами! Больше того, эти запахи, смешанные с запахом хлорной извести, встречали каждого, кто входил в ПКО, заглушая все другие запахи, в том числе и аралии маньчжурской... И все же ПКО любили... Ведь там был пляж! (а в парке Дома офицеров пляжа не было, и туда ходили единицы, несмотря на то, что воздух там был слит из ароматов богатейшей цветущей флоры Дальнего Востока).

Парк «Дома офицеров» заканчивался, естественно, Домом офицеров — театром Драмы, расположенном в красивом особняке конца прошлого века. А «ПКО» заканчивался театром Оперетты, тоже расположенном в старинном особняке... Два театра почти лицом к лицу стояли не только друг к другу, но и к раковому корпус, отделения Краевой больницы, за которой всем было известно, находился морг. Театры разделяла узкая улочка, и фонари одного театра хорошо освещали и другой, а когда шли спектакли в двух театрах, то эта улица была залита светом до поздней ночи... Еще в том же месте уместился спортивный комплекс ЦСКА, с закрытым плавательным бассейном. В Дом офицеров ходила элита города, гражданская и военная. В театр оперетты — любители оперетты...

Нельзя понять дух пляжа без названных архитектурных и функциональных сооружений. Может быть, такое состояние дел объяснялось просто: все эти архитектурные сооружения нависали над пляжем в прямом и переносном смыслах. Да и многие тропинки к пляжу вели через них. И еще. Летом часто бывало так: с утра до заката солнца — на пляж. После в парки или театры... А потом — опять на пляж до утра! Ночью жизнь на пляже в горячие июльские дни не прекращалась, и народа было на нем не меньше, чем днем! Мой друг, например, познакомился со своей будущей женой на пляже именно ночью, когда в темноте потерялся ее жених... Так как пляж, как было сказано выше, был «диким», то освещения на нем не было... Когда стояли у дебаркадеров корабли, то освещение шло от их огней. Чаще случалось приходить на пляж с собственным фонариком (представьте картину — сотни зажженных фонариков, в движении и перемещении и нет границы между темной водой и таким же речным песком!)...

Конечно же, необыкновенную ауру пляжу создавал Краеведческий музей. К нему ведут красивейшие аллеи обоих парков.

Музей основан 19 апреля 1894 года по инициативе Приамурского отдела русского географического общества. Он насчитывает 100 тысяч экспонатов (в Хабаровске нужно побывать только из-за этого музея, заодно сходите и на пляж). Флора и фауна Дальнего Востока представлена в музее полностью. Экспонаты оформлены так, что эффект присутствия полный. Входишь в музей, повернешься направо и сразу оказываешься в глухой уссурийской тайге, среди медведей, тигров и кабанов (и каждый на своем месте!)... Повернешься налево и ты уже на берегу Амура. Сделал несколько шагов — Уссури. Несколько шагов в сторону — на берегу Татарского пролива или Охотского моря, среди скал, птичьего или моржового базара. Все настолько живо, что когда видишь медведя, раздирающего на куски кабана, то, кажется, чувствуешь запах крови зверей, а в ушах как будто еще стоит дикий рев и вой, сопровождающие схватку зверей...

Панорама «Волочаевский бой» производит полнейшее впечатление о тех военных «ночах Спасска и волочаевских днях» гражданской войны и японской оккупации. Когда вы оказываетесь на «сопках Манчжурии», то непременно внутренним слухом услышите одноименный вальс...

Перед входом в музей пушки, отлитые на заводах Демидова, снятые с кораблей первопроходцев на добротных лафетах в отличном боевом состоянии сторожат эту часть Дальневосточной земли, и значит — пляж.

Так вот, пляж в июльский зной представляет собой явление сюрреальное, Или, другими словами, фантастическое. Ну, хотя бы потому, что живет и действует пляж, как организм, обладающий, вне всякого сомнения, собственной волей. То, что пляж распоряжался судьбами почти всех хабаровчан — это и не секрет, и не преувеличение... На пляж ходили, как ходят благоверные на службу в церковь. Периодически же пляж, действуя на километровых расстояниях своими импульсами, поднимал толпы жителей города, и тогда к нему совершалось настоящее паломничество (все виды транспорта, идущие в сторону пляжа, были переполнены!). Самое интересное, что такое могло произойти не обязательно в жаркий день, но даже и в пасмурный.

— Ты куда?

— На пляж!

— В такую то погоду?

— А ты куда?

— На пляж...

Не жара гнала людей на пляж, а некая другая сила... Какая? Кто ее знает! Пляж жил, дышал, гудел, и взвизгивал от восторгов. Млел и потел. Но самое главное — он торжествовал! Торжествовал над простотой и обыденностью человеческой жизни... В лучах солнца, ласкового и нежного, сильного и могучего, испарина человеческих тел, собравшихся на пляже, выглядела радужным покровом поверх голой кожи, полупрозрачной дымкой, с сильными эротическими разрядами, то там, то здесь. На пляж ходили не загорать (загореть — дело второстепенное). На пляж ходили жить... Загар сам по себе был всего лишь неким билетиком в пляжное общество, ибо, приходить на пляж не загоревшим было не прилично. И, если такие появлялись, то собирались в отведенное им место — около дебаркадеров, где были одни огромные камни и канаты, удерживающие пристани. А в воде плавал мазут и керосин. Хоть, загар дело вторичное (совсем не важно, где ты его приобретешь; мы, например, студенты-медики, приобретали его порой под кварцевыми лампами в отделениях физиотерапии), по его цвету и насыщенности люди на пляже делились на касты. В касту «черных» (не негров, а загоревших до темно-шоколадного цвета) никто из хабаровчан попасть не мог. «Черные» были пришельцы. Скорее всего, геологи, работающие в районе Яно-Оймяконского нагорья, оказавшиеся в Хабаровске в отпуске. Были, конечно, и «культуристы» загара, которые обрабатывали под солнцем каждую мышцу в отдельности... «Культуристы» никогда не лежали на песке и редко ходили по пляжу. Ребятишки и девчонки, что помоложе среднего возраста обитателей пляжа, бегали на культуристов смотреть украдкой. Вообще то, их на пляже было очень мало. За сезон 5-7 человек, не больше. Но они занимали год из года самое лучшее место на пляже, где на них не могла ни от чего и ни от кого падать тень, и где вода была наиболее свободной и чистой. Они явно были избранники Солнца, которое даже образовывало вокруг них невидимый вал густой тени, чтобы никто за ее пределы не мог бы к ним проникнуть. Никто и не пытался это сделать. «Избранные» были всех, пожалуй, возрастов. От 12 до 80 лет.

Дальше касты шли примерно в таком порядке: «морской загар» (приобретенный на морях Дальнего Востока, от солнца и ветра), «горный» загар (это, в основном, на ближайших сопках), «бронзовый загар» (его приобретали, рыбача в протоках и озерах, а также на левом берегу Амура). Там еще пляж не открылся. Он появится лишь спустя десять лет. Поэтому добраться до левого берега можно было только на случайном водном транспорте или на собственной моторной лодке. На весельной лодке переплыть Амур могли только спортсмены, или очень умелые и сильные люди, ибо течение на реке чрезвычайно быстрое, легко подхватывает лодку, и вмиг уносит к железнодорожному мосту через Амур, где может разбить волнами в щепки о сваи. Был еще «загар крыш»... В Хабаровске много кварталов из почти деревенского вида деревянных домов, с садами и огородами. Вот на крышах этих домов и прилегающих к ним сараев и загорала молодежь прежде, чем показаться на пляже...

Над пляжем часто гремела музыка все 11 часов подряд. Она разносилась из двух, взаимно конкурирующих мощных динамиков. Один находился на маяке, что справа от пляжа по течению. Второй — на дебаркадере местного, так сказать, значения. От него отходили небольшие катера — «Омы», направляющиеся в различные прибрежные поселки, разбросанные по правому и левому берегам Амура, в протоки и притоки — «Черная речка», «Красная речка», «Чертов ключ» и др. Репертуар состоял из вальсов «Амурские волны». «На сопках Манчжурии», «Дунайские волны», «Беженка», полонеза Огинского, марша «Прощание славянки» и... раннего Челентано... Иногда репертуар расширялся за счет песен и романсов в исполнении Петра Лещенко и Вадима Козина, «нашего земляка», как мы считали, зная, что он живет в Магадане в ссылке. Но особенно всех покорял голос юной хабаровчанки, исполняющей песню о своем любимом городе... Там был такой припев: «Хабаровск, амурский красавец. Хабаровск мой город родной!» В нее влюблены были все студенты хабаровских ВУЗов и техникумов и забрасывали студию письмами, с просьбой помочь с ней познакомиться. Однажды ее удалось пригласить на вечер в мединститут. Она пришла. Лучше бы не приходила и оставалась бы прекрасной легендой... Девочка была просто уродлива...

Что делали люди на пляже, кроме, как купались и загорали? Жили! Жевали пирожки с квашеной капустой, мясом и повидлом. Запивали газированной водой или портвейном «777» и «Кокур». Ели мороженое. Играли в карты, домино и шашки. Кидались лениво друг в друга речными камешками. Травили анекдоты и рассказывали житейские истории. Девочки кадрили парней. Парни — «чувих» (студенческий жаргон, обозначающий сверстницу, которая нравится). Студенты утыкались носами в учебники. Все и «медики», и «педики» (студенты педагогического института), и «железки» (студенты железнодорожного института), и «авто» (студенты автодорожного института)...

Но это — все внешняя сторона пляжной жизни. Была и своя внутренняя сторона, таинственная, если не сказать больше — жуткая! Прежде, чем коснуться «пляжной жути», нужно еще рассказать о купаниях под ясной луной. О мокром ночном пляже в звездную, июльскую пору...

Примерно к полуночи, когда луна в зените, и своим холодным мечом нависает над черным зеркалом воды. Когда небесные звезды, то там, то здесь, показываются из глубины реки, тогда на мокрый песок пляжа (мокрый он от волн, которые даже в безветренную погоду поднимают многочисленные суда, пришвартовывающиеся как раз в ночное время к пристани), выходят, выползают, вываливаются ночные купальщики и купальщицы. О, эта публика очень отличается от дневной! Горбатые и хромые, с отсутствующими руками или ногами, изуродованные с рождения или от тяжелой травмы, очень старые, очень жирные или худые, как скелеты, с отвисающими до земли животами и желтыми, сморщенными грудями... Короче разной масти калеки, убогие и уроды оккупируют пляж. Особое место среди них, конечно, занимают беременные женщины, стыдящиеся в дневное время показать свой громадный живот. (Хабаровские акушеры уже в то время советовали беременным женщинам постоянно купаться и плавать, а, по возможности, и рожать в воде; профессор Голубчин, заведующий кафедрой акушерства и гинекологии ХГМИ со своим ассистентом Голубиным написали даже соответствующее руководство).

Так вот, вся эта ночная орава, залитая лунным светом и благоухающим теплым ароматом дальневосточной флоры, собранной в ПКО в изобилии, омывается, бултыхается и плавает в темно синих амурских волнах. Красота, да и только! Картины Босха и Брейгеля на одном, колеблющемся в лунном свете, полотне...

На берегу в это время, естественно, никто не лежит. Никто также не стоит на месте. Поэтому, все в движении. И, учитывая, так сказать, контингент ночных посетителей пляжа, движение это состоит из, весьма невероятных форм... Я как-то познакомился с молодой женщиной на восьмом месяце беременности (переспать с беременной, не задолго до родов, было особым шиком среди студентов). И, конечно, повел ее купаться под луной на пляж. Мы занимались любовью в окружении калек и горбунов, в теплой, фиолетовой влаге! Бурные движения, брызги и вопль купающихся рядом, заглушали вскрикивания и всхлипывания нашей страсти... Вот теперь, кажется, все о ночном купании при ясной луне... Да, еще, заходя в воду, только на миг представишь обитателей ее глубин, кишащих там, между твоих ног, и становится немного не по себе. Но, акулы в Амур не заплывали. Правда, в реке встречаются не менее неприятные для голого человека рыбы — касатки, такие небольшие киты, с плавниками в форме пилы и металлической твердости... Их встречали и в районе хабаровского пляжа.

Сейчас, кажется, подхожу к самой сути своего рассказа о пляже... Хулио Кортасар, знаменитый аргентинский писатель сообщил нечто странное о метро в Буэнос-Айресе, в котором, когда я нежился на хабаровском пляже, загадочно исчезали пассажиры. Это сообщение настолько потрясло мир, что чуть ли не развалило туризм в Аргентине. Идея аргентинского писателя была проста: там, где есть коллективный разум, там функционирует и коллективный желудок. В огромнейшем аргентинском метро, несомненно, присутствует коллективный разум — нечто общее для всех разумных существ, в метро входящих ежедневно. Следовательно, ежедневно в метро функционировал и коллективный желудок. И он пожирал определенное количество (зависящее от степени его голода и прожорливости) пассажиров. Вот почему поставленные у входов в аргентинское метро счетчики пассажиров показывали одно количество. А счетчики, поставленные у выходов, всегда показывали другое количество пассажиров, намного меньше входящих... Хабаровский пляж, как я писал выше, обладал волей. Никто в этом не сомневался. Эта воля легко подчиняла себе горожан, идущих на пляж с покорностью овец, идущих на бойню. Нужно думать, что пляж обладал и коллективным разумом. Следовательно, и коллективным желудком! Я повторяю, что в районе пляжа за все известное мне время утонул только один пьяница на глазах всего честного народа... Больше никто не тонул. Тем не менее, численность горожан уменьшалась. Статистики-демографы никак не могли свести дебет с кредитом при подсчете умерших в городе, например, за год. И не находили тому объяснения. Не укладывающееся ни в какие схемы число умерших людей как раз и составляло число съеденных пляжем! Доказательства тому — зимой у статистиков дебет полностью сходился с кредитом. Пляж был в зимней спячке. Его коллективный разум был в коме...

Аргентинский писатель не пошел дальше коллективного разума и коллективного желудка аргентинского метро. События, которые произошли в Хабаровске в 1963 году, в июле, заставляют задним числом предполагать, что там, где есть коллективный разум и коллективный желудок, там есть и коллективная матка, способная порождать... Кстати, если, к примеру, в московском метро не пропадают люди, то это совсем не значит, что они им (метро) не пожираются. Просто, проглоченные и переваренные коллективным желудком москвичи подменяются на только что родившихся коллективной маткой метро «людей». Я даю себе отчет в том, что затрагиваю очень серьезную социологическую проблему, и что у меня наверняка будут оппоненты, которые скажут, что «коллективный желудок» и «коллективная матка» — бред сумасшедшего. Я никаких обвинений в безумии этих идей не боюсь. Во-первых, не я первый их высказал (а, кстати, Хулио Кортасара никто не назвал сумасшедшим). Во-вторых, мне нельзя отказать в логике развития идей великого аргентинца (что касается коллективной матки). В-третьих, события, происшедшие в Хабаровске в указанное время косвенно подтверждают мои выводы в отношении хабаровского пляжа. Итак...

В указанное время в Хабаровске стояли яркие солнечные дни, ветреные и знойные. Ветер дул с гор приступами, чередуясь с полнейшим затишьем. Настроение от такой погоды у людей было тревожное и раздражительное. На пляже негде было яблоку упасть! Краевой морг был переполнен трупами, умирающих прямо на улице от острой сердечно-сосудистой недостаточности совсем даже не старых людей. Военные, которых в городе стало почему-то намного больше, чем обычно, собираясь в группы по 3-5 человек, говорили шепотом, что «скоро объявят готовность №1, и что нам не миновать термоядерной войны с Америкой». В тайге дохли животные и птицы (об этом тоже с тревогой писали газеты). Вот именно тогда на пляже стали появляться странные люди. В то время еще совсем не говорили ни об НЛО, ни об инопланетянах. Странных людей приписали к сектантам, обоготворившим... Геббельса... Почему именно Геббельса никто объяснить не мог. Ими занимались и милиция, и КГБ, но придраться было не к чему. Все они имели паспорта и прописку в Хабаровске. Это были молодые люди, мужчины и женщины, средний возраст 20 лет. Они привлекли к себе внимание именно на пляже. Они собирались группами по 6 человек в разных местах пляжа, полностью игнорируя разделение пляжа на места по кастовому признаку. С ними ссорится из завсегдатаев пляжа, никто не хотел. Они привлекли к себе внимание... своей одеждой! В любую погоду, все равно, днем или ночью, они были одеты одинаково и никогда на пляже не раздевались и не купались. Мужчины были одеты в черные брюки, черные рубашки, черные ботинки, серые, стального света носки, ремни (на брюках и часах) и галстуки. Рукава на рубашках длинные, с тонкими манжетами, всегда полностью опущены. Рубашки застегнуты на все пуговицы прямо под горло; сверху туго повязанный галстук.

Женщины были одеты точно также, только вместо брюк черные короткие юбки и длинные серые чулки (колготок тогда еще в Хабаровске не носили).

За один день этих странных людей могло побывать на пляже до 50 человек (они долго на пляже, как правило, не находились; посидят, постоят, глядя на воду, и уходят, а на их место приходят новые; так днем, так ночью).

При мне какой-то весельчак, показывая глазами на странных людей, сказал, что это «не выловленные утопленники». Действительно, тело они прячут, а лица у всех серые и землистые... Не было случая, чтобы они заговорили с кем-либо на пляже. Но и к ним обращаться было бесполезно. Пробовали, не получилось: спросишь, например, сколько время? Скажут и тут же отвернутся. Это — в лучшем случае. В худшем — сделают вид, что не услышали обращения. В то время Хабаровск наконец достиг полумиллионной отметки по численности жителей... Это было крупное событие в городе, о котором много говорили. Естественно, это был и большой праздник (который, правда, отмечали только официально), но чувствовали его все. И на какое-то время словно забыли о странных пришельцах, хотя они продолжали регулярно посещать пляж и разгуливать по улицам города в своей униформе. Повторяю, что вступить в контакт с этими пришельцами было невозможно... Только два исключения оказались в этом правиле... О них я и расскажу. Без чего все, что я выше повествовал о пляже, будет лишено смысла...

В то время я дружил с однокурсником Борисом Никовым. Он был сыном крупного (по местным масштабам) партийного деятеля, еврея и домохозяйки, с виду забитой и ограниченной женщины, из донских казаков, чуть ли не дальней родственницы Михаила Шолохова. Не знаю, в кого по характеру пошел Боря, но, кроме того, что он учился на-отлично без всякого усилия, был постоянным комсоргом нашего курса, он еще фанатически занимался парусным спортом. Был мастером спорта и неоднократным призером СССР. «Если бы у нас на Дальнем Востоке делали бы суда хотя бы так, как делают их в Прибалтике, я был бы чемпионом СССР», — утверждал он после каждого всесоюзного соревнования. И мы ему верили. Он настолько любил свой спорт, что просто дневал и ночевал в яхт-клубе и все, что можно для своей яхты (кажется, класса «Дракон») сделать своими руками — делал. Сам шил паруса, сам смолил днище и еще что-то серьезное делал (я не знаток яхт, поэтому не буду здесь больше распространяться о борином ремесле). Речь Бориса изобиловала морским жаргоном. Понять его порой могли только избранные, то есть, такие же фанаты яхт-спорта, как и он сам.

Когда Боря, гася паруса, пришвартовывался лихо к пляжу, девчонки срывались с мест, оставляя на песке отпечатки своих юных тел, и стайками устремлялись к яхте. Тщетно они пытались закадрить Борю! Никогда никого он не подбирал с пляжа и не пускал на свою яхту. В лучшем случае, они могли немного подержаться за ее борт под суровым и пристальным бориным оком. Он выходил на берег, ни на кого не глядя, и закреплял концы. Высокий, стройный, бронзового загара, кареглазый... Одним словом — красавец! И распластовывался тут же у яхты на песке. На пляже он никогда не загорал и всегда был в красной, выгоревшей на солнце, футболке и синих, тоже изрядно выгоревших, слегка удлиненных трусах. Он даже не разувался. На его загоревших ногах были надеты белые кеды. Он немного, таким образом, отдыхал на пляже, немного перекидывался словами со знакомыми. Всего так, около получаса и уходил на своей яхте в «море»... Для ребят он делал иногда исключения и брал их на судно. Но, сделав с пассажиром небольшой круг у пляжа, высаживал его на берег. Пассажир был на седьмом небе от счастья! Кроме того, что Боря был мастером спорта, он еще совсем недавно до описываемых событий получил удостоверение капитана международного класса. Меня, своего близкого друга, он брал на судно раза 3-4 не больше! Правда, зато уносил далеко за пределы пляжа, к таинственному и заманчивому левому берегу и жутким, заросшим высокой травой, протокам. Водную географию Дальнего Востока он знал в совершенстве и ночью управлял яхтой также легко, как и днем...

Итак, в один, выше указанный день, случилось невероятное: на судне у Бори уже издалека весь пляж (а его всегда встречал и провожал взглядами весь пляж) увидел девушку! Борина яхта при этом подходила к берегу как-то осторожно. И не к привычному месту, что было у всех на виду, а туда, где купались пляжные изгои (люди без загара). К камням и дебаркадеру. Не успели мы закрыть рты, открывшиеся от удивления, вглядываясь, щуря глаза от яркого солнца, в пассажирку, как, разглядев ее, были поражены окончательно! Девушка, так уютно расположившаяся под парусом на носу яхты, была одета... в черную, с длинными рукавами блузку, черную, короткую юбку, черные ботинки, серые длинные чулки, серый галстук. Мы разглядели и серый ремень, опоясывающий девушку, и серый ремешок на ее часиках! Это была она — пришелец! Ватага ребят (и я среди них) бросилась к берегу, махая руками, и крича во все горло «о-го-го!»… Но яхта, едва коснувшись борта дебаркадера и прибрежного камня, сделала крутой вираж, и на полных парусах устремилась в даль синюю!..

На другой день спозаранку я поехал к Боре. Естественно, из-за девушки, ради которой Борис нарушил все свои принципы яхтсмена (повторяю, никогда раньше на борт его яхты не ступала женская ножка!). А тут еще — пришелец!

Боря еще спал, когда я к нему прямо в спальню ворвался. Я начал его трясти и спрашивать о девушке. Он долго не открывал глаз. Потом открыл, широко улыбнулся, пристально посмотрел на меня и только сказал:

— Мужчины не должны быть любопытны!

И ушел в душ. Потом мы вместе с ним позавтракали, но я чувствовал, что не смогу больше и заикнуться о предмете, ради которого пришел к нему спозаранку. Я ушел от него ни с чем, огорченным и почему-то очень встревоженным... А на другой день страшная весть пронеслась по городу: «Боря Ников, сын заведующего отделом Крайкома партии покончил жизнь самоубийством, выпив огромное количество снотворного». Хоронили его полгорода...

После трагедии с Борей, я, как самый близкий его друг, посчитала своим долгом разыскать особу, с которой его видели накануне. Оказалось это не сложно. Дело в том, что меня допрашивал следователь, который занимался бориным самоубийством. Я осмелился у него спросить о девушке.

— Она не при чем! — отрезал следователь, совсем молодой парень, чуть постарше меня. И когда я попросил у него ее адрес, он молча написал мне его, а также фамилию, имя и отчество девушки на фирменном прокурорском листочке (дело вела прокуратура). Без слов этот листочек он протянул мне. Но мне не пришлось даже ехать по указанному адресу — я увидел ее в тот же день на пляже. Она сидела на камне (к которому, видимо, все же хотел пришвартоваться в тот день Боря, когда мы его спугнули) между двух крупных парней-пришельцев и смотрела на воду. К дебаркадеру один за другим подходили и от него отходили «Омы», обмениваясь с ним кучками людей. Было около 35 градусов, а девушка и ее «однополчане» были при полной форме. Я тоже тогда был не лыком шит, имел первый разряд по боксу, успешно занимался морским многоборьем и вольной борьбой (как сказали бы сейчас, был хорошо накачен). Короче, я ничего не боялся, поэтому прямо направился к ним. Оставалось несколько шагов до камня, на котором сидела троица, как я увидел, что парни дружно поднимаются. Я круто повел плечами и слегка приподнял руки, сжав предварительно, кулаки. Но они, повернувшись ко мне спиной, направились в противоположную сторону. Девушка осталась сидеть на камне одна...

Я подошел к ней и сказал:

— Борю похоронили.

— Меня зовут Зоя.., — сказала девушка, и добавила, — я все знаю!

— Да, конечно, — сказал я. — Тебя ведь тоже допрашивал следователь!

— Допрашивал... — тихо ответила она и подняла на меня глаза.

Они были огромные и синие с очень длинными черными ресницами. Мне показалось, что в глазах стояли слезы (или это отражалась речная вода). Потом она встала, протянула мне левую руку и просто сказала:

— Пошли...

И так, не выпуская ее нежную и теплую ладошку из своей руки, мы пошли в сторону речного вокзала, уходя от пляжа...

Мы шли вдоль дебаркадеров, у которых стояли речные теплоходы, спускающиеся вниз по Амуру с пассажирами и многочисленные катера. Пахло жареной кетой из ресторанчиков, что имелись на каждой пристани. Путина еще не началась, но кету понемногу вылавливали, она заходила и в протоки, что на левом берегу. Прошли пристань, так и держась за руки, ничего не говоря друг другу. Вела Зоя, я покорно шел. Она потянула меня к бульварам, что живописно расположились между холмов, на которых стоит Хабаровск (всего 7 холмов). Мы пошли по бульвару, который тянулся как раз, по подземной речке Чердымовке. В 50 годах ее спрятали под землей и убрали бараки, которые были вдоль реки, переселив жителей в новостройки. Так прошли минут двадцать, не больше. Вдруг стало непереносимо тихо. Так тихо, что мы с Зоей вопросительно переглянулись и оглянулись вокруг. Вроде бы шума городского должно быть предостаточно. Рядом по шоссе шли автобусы и машины, в разные стороны небольшими группами шли люди — кто на пляж, кто с пляжа, кто просто гулял по бульварам. И все же на город опустилась зловещая тишина.

— Сейчас грохнет! — сказал мужик, пробегая мимо нас и держа руками почему-то голову.

— Да, будет гроза! — наконец заговорила Зоя.

Я посмотрел на небо. Солнце еще ярко слепило, но на него стремительно надвигались черные тяжелые тучи. Я заметил, как быстро темнеет на улице.

— Побежали! — скомандовала Зоя.

— Куда? — спросил я.

— Куда угодно, но подальше от реки!

И, словно в подтверждение ее слов, я увидел толпы бегущих с пляжа во всех направлениях людей. Но еще ничего не произошло, а они уже бежали, зная, что при штормовом ветре Амур вмиг превращается в бушующий океан, выходит из берегов на 200 и более метров, снося все, что попало в свои желтые беснующиеся волны. Волны поднимаются тогда на 3-4 метра и могут легко перепрыгивать через трехпалубный теплоход. Катера при этом разбивает в щепки друг о друга...

Мы побежали, и трудно сейчас сказать, что было сначала гром, расколовший небо напополам огромной молнией, или ветер, одним порывом сбивший бегущих людей с ног и опрокинувший автобусы, легко поднявший, немного пронесший на себе и бросивший, как пустые консервные банки, легковые автомобили. Повторяю, что мы с Зоей были между холмами, внизу, на бульваре, где кроме чугунных скамеек ничего не было. Нам грозили только деревья, вырываемые с корнем под ужасный хруст и треск (мелькнула мысль, что такие же звуки, усиленные в несколько сот тысяч раз издает вырываемый с корнем человеческий зуб). Но их штормовой ветер, дующий пароксизмами, чередующими один за другим без паузы, вытаскивал из земли, ломал и почти все оставлял на месте. Кусты же просто были плотно прижаты к земле и асфальту. Странно, но нас ветер словно щадил — не бил, не ронял, а как-то легонько (повторяю, это наверное потому, что мы были в нижней точке города, а ветер несся на высоте холмов и к нам прибегал лишь отдельными своими щупальцами) подталкивал. А там, наверху, где проходила главная улица города — Карла Маркса, уже носились в свободном полете, как огромные воздушные змеи крыши и куски обшивок стен... Это то, что мы увидели снизу в кромешной темноте.

Ветер непосредственно нам не угрожал. На нас могло что-нибудь тяжелое свалиться с неба, поэтому мы бежали, задрав вверх головы. Мы быстро поняли, что упавшие бульварные фонари могут быть под током и поэтому выбежали на параллельную им улицу. Конечно же, мы бежали не одни. Но чем дальше от пляже, тем реже становилась толпа, в которой мы бежали, (люди разбегались в разные стороны по направлению к своим жилищам). Настоящее угроза для нас возникла, когда казалось, что все уже позади, ибо ветер совершенно прекратился. На какой-то миг стало тихо, а потом на нас опрокинулись тонны воды с неба! Нас буквально придавливало водой к земле, хотя мы бежали уже согнутыми. Кроме потоков воды небесной, нас стали атаковать еще два вида потоков вод. Один поток несся со скоростью звука с холмов, таща за собой сломанные деревья, легкие автомобили, мотоциклы, куски киосков и прочее (это то, что я успел разглядеть!) Ни людей, ни животных в потоках воды я не видел! Второй поток догонял нас со стороны пляжа. Это было похуже. Значит, Амур вышел из берегов, и вода поднялась на несколько метров. Когда такое случается, то хабаровские бульвары оказываются полностью под водой — по старым руслам текут новообразовавшиеся реки, с огромной скоростью, унося все, что в них попадает, в глубокие, до сотни метров, карьеры, что находятся в огромном парке «Динамо», в пяти километров от ПКО. Мы оказались с Зоей, в ловушке у водной стихии! Мы продолжали бежать уже по воде, которая чуть не доходила нам до колен. Мы понимали, что далеко так не убежишь...

Вдруг нас догоняет грузовик-полуторка, прямо машина времен Великой отечественной войны! Обдает нас грязной водой и притормаживает. Мы подбегаем и спрашиваем, водителя, куда он едет?

— На кладбище! — отвечает водитель и нам кажется, что тем самым он выражает тщетность своих попыток убежать от воды на полуторке. Мы уже было отвернулись от кабины, когда водитель открыл дверь и повторил, что действительно ему нужно на кладбище и что он попытается подняться с бульваров на улицу Карла Маркса. Возле церкви подъем пологий. Зоя говорит мне, что нам с ним по пути, потому что за кладбищем располагается дачный район и у нее есть собственная дача... Мы вмиг оказались в кабине водителя, и машина поплыла дальше, разрезая носом воду.

— Только бы мотор не залило... Доберемся!..

Мы действительно без особого труда поднялись на главную улицу города, проходившую по вершинам холмов. Асфальт был мокрый, но, слава Богу, от дождя, а не от амурских волн. Через полчаса мы были у ворот кладбища. У меня по коже пробежали мурашки. Еще сохранились ветки ели, устилающие тропинку, по которой несли гроб Бори. Я посмотрел на Зою. Она ответила мне понимающим взглядом, опять ее глаза были влажные...

Мы поблагодарили нашего спасителя-водителя и выпрыгнули из машины.

Зоя сказала, что если идти к дачам прямой дорогой (значит, в обход кладбища, которое раскинулось на десятки километров; не случайно за масштабность кладбище называют «Хабаровск №3»), то это часа 2 не меньше. Но есть ближайший путь — через овраг прямо к дачам ведет утоптанная тропинка. Мы решили идти через овраг, не подумав, что он в данный момент из себя представляет...

Воды в овраге не было и тропинку было видно. Нам нужно было сначала спуститься в овраг с весьма крутыми склонами, а потом подняться. Едва мы ступили на тропинку, как поползли вместе с ней ко дну оврага с все возрастающей скоростью. Начали цепляться за близь растущие кусты и коряги, но это лишь немного притормаживало наше скольжение (почва во враге была из одной глины). Очень быстро мы вывозились в глине с ног до головы и ободрались о кустарники. Волосы Зои растрепались, они оказались длиннущими, и смешались с листвой и мелкими ветками, и были вымазаны, как и все, желтой глиной. Мы представляли собой живописную картину (если же учесть, что рядом было кладбище, то точь-в-точь, два покойника, недавно схороненные, выползли из своих могил!). Я вновь подумал о Боре и представил, как он лежит сейчас в гробу, полном воды... Мне стало очень холодно!

Наконец, мы оказались на дне оврага. Прямо над нами, нависая (такова была крутизна склона, по которому нам придется карабкаться!) стоял первый ряд дачных домиков. Тропинка обманчиво манила нас вверх. Но мы, уже наученные горьким опытом, стали разглядывать участок подъема, где побольше кустов. Ведь, подниматься придется, как по канату! Хорошо, что мы были молодые, сильные, тренированные (Зоя успела мне сказать, что занимается художественной гимнастикой — это сейчас, как никогда было кстати!) Мы приступили осторожно к подъему. Он не проходил гладко. На одежду мы уже не обращали никакого внимания — она давно была в клочьях! Мы поднимались вверх, не торопясь, чтобы не срываться, и не лететь вниз кубарем. И, тем не менее, раз десять, если не больше, мы оказывались вновь и вновь у начала своего подъема! Тела наши были избиты, но пока не изуродованы... Но выбора, как подниматься дальше, у нас не было. В какую бы сторону мы не повернули, везде были крутые подъемы! А если бы начался ливень (здесь он, видимо, прошел стороной, лишь слегка задев район, урагана совсем не было), мы скоро бы оказались затопленными водой...

Силы у нас были на исходе. Это чувствовал я сам и видел по глазам Зои. Но помочь ей я в данном случае ничем не мог. И даже не злился на нее, что она заманила меня на дачи. Самое смешное было то, что, трясясь в полуторке в сторону кладбища, мы проехали в 50 метрах мимо моего дома! Но романтика! Я хотел быть с Зоей, а знакомить ее с моими родителями и братом, пока не было никакого желания (легко было представить, о чем бы мы все говорили!)...

На подъем ушло часа два, а то и три. Часы мы давно где-то потеряли и не знали, сколько сейчас времени и почему темно (то ли, от грозового черного неба, то ли от сумерек). Когда мы, наконец, вступили на твердую гравийную почву дачного района, я съехидничал:

— Ты теперь не в форме: и галстук где-то потеряла, и рукава оборвала, и чулок что-то не видно, и часов тоже нет!

Неожиданно, Зоя ответила на мое ехидство очень серьезно:

— Если ты будешь со мной встречаться, я никогда больше эту форму не одену!

При этих словах я конечно сконфузился, но самое главное, ничего не понял. Мне девушка очень нравилась, хотя, я ее почти не знал, а то, что знал о ней, меня изрядно настораживало. Конечно же, прежде всего — смерть Бори! Зою не арестовали, значит, в его смерти она не повинна. Но не задолго до смерти, она ведь была с ним и, таким образом, все равно какую-то роль в его гибели сыграла... Какую? Мне предстояло выяснить! Мне также предстояло выяснить, кто они такие, пришельцы? Проведя уже столько времени и в таких передрягах с Зоей, будь на ее месте любая другая (с таким же характером и такой же фигурой), я влюбился бы в нее по уши... Зою же я все еще воспринимал настороженно и отчужденно... И еще. По отношению к Боре у меня был комплекс неполноценности. Моя внешность была полностью противоположной его (я был невысок, коренаст, светло русый, голубоглазый, волосы мои были курчавые, у Бори были тонкие черты лица, у меня — пухлые губы и чуть ли не картошкой нос, к тому же искривленный в спортивных схватках...)... Как только Зоя призналась мне, что не прочь со мной встречаться и что для этого пожертвует своей формой (значит — порвет с друзьями?), я сразу ей выпалил все про себя и про Борю, не без удивления, как легко она переключилась с него на меня! Но откровенный и так необходимый нам разговор не успел состояться... Мы вмиг оказались окруженными страшными собаками всех размеров и мастей, явно не дружелюбно к нам настроенными. Огромные пасти показывали нам желтые клыки. Шерсть висела на них клочьями, животы были впалыми. Собаки явно были голодными.

— Это — не наши, — сказала Зоя.

— Откуда они? — с тревогой спросил я, украдкой оглядываясь, ища палку или камень.

— Это — бродячие, одичавшие собаки, наверное, со всего города собрались! Они промышляют тем, что оставляют из съестного на могилах (при этих словах мне подумалось, что эти собаки легко разроют любую могилу и сожрут покойника!) и грабят дачи...

— Как грабят дачи? Ведь все дачи закрыты на замки!

— Они разбегаются и вышибают окна... Это делает вожак... Вот он, молодой ризеншнауцер... (Зоя глазами показала мне на собаку, которая стояла бок-о-бок с огромным лохматым чудовищем — кавказкой овчаркой).

Шерсть его постоянно находят на осколках оконных стекол обворованных дач.

— Они на нас нападут? — с надвигающимся чувством ужаса спросил я Зою.

— Не исключено! Смотря, как поведет себя кавказец... Он мне должен быть благодарен: я лечила пробитую камнем его голову и часто подкармливала, но, повторяю, вожак не он!

Мы стояли, прижавшись, друг к другу. Желтые от слабого напряжения фонари тускло освещали вытянувшись в полукруг собак (были среди них ротвейлер, со страха показавшийся мне собакой Баскирвилей, два добермана, три коренастых отчаянных дворняжки, две немецких овчарки, и очень маленький, и истощавший французский бульдог). Мы пахли с Зоей чем угодно, но только не пищей. И все же мы сами были в их, собачьих глазах, лакомыми кусками окровавленного мяса! Собаки, как и люди, могут видеть вещи в их перспективе! Ризен сделал шаг в нашу сторону, остальные собаки «сомкнули ряды» и оскалили пасти (в тусклом свете фонаря эта картина выглядит еще зловещей, если таковое можно себе представить в нашей ситуации!).

— Готовятся нападать! — сказала Зоя и одним движением встала впереди меня. — Ты успеешь прыгнуть в овраг, они туда не побегут!..

Я словно остолбенел, руки, ноги, и мысли мои были парализованы страхом! Но тут произошло почти невероятное, хотя и предполагаемое Зоей. Ризен было, начал готовиться к прыжку (ужасная, все же собака: глаз не видно из-за нависших длинных бровей, огромная борода в колючках висит почти до земли). Но тут кавказец быстро встал перед ним, загородив, таким образом, нас мощной спиной. И мы услышали сдавленный рык двух огромных псов — произошла между ними разборка!

— Узнал! — с ликованием прошептала Зоя, и я сразу понял, что мы спасены... Собаки разом повернулись к нам хвостами и голыми задницами, и вмиг стали исчезать бесшумно, в зеленых душных сумерках...

— Можем спокойно идти, — сказала Зоя и уверенно направилась по одной из дорожек вглубь дачных домиков. Через десять минут мы оказались на ступеньках, ничем не примечательного двухкомнатного домика, среди ему подобных домов...

Зоя подтянулась и достала, спрятанный над дверью, ключ, вот мы и дома!

— Осмотришься потом, — сказала она хозяйским тоном, — а сейчас сбрасывай все с себя, а я пойду, принесу тазик с водой, будем мыться!

Сбросить остатки моей одежды практически не представляла труда. Но вот, так сказать, морально..., морально я чувствовал явные затруднения: меньше всего я хотел предстать перед Зоей сейчас голым! Но все же подчинился, и пока ее не было, разделся до состояния рваных плавок. Она вошла, неся тазик с чистой водой, поясняя, что у них в землю врыта огромная железная бочка для сбора и сохранения дождевой воды. Сегодня она полная. Зоя окинула меня взглядом, и показывая глазами на плавки, сказала:

— ЭТО — тоже снимай!

Пока я еще колебался, она поставила тазик на лавку (мы были в весьма просторной прихожей, где находились стол и две широкие лавки), и стала медленно и, как мне показалось, грациозно, снимать с себя свои лохмотья. По-мере того, как она снимала остатки выпачканной в желтой глине и зеленой траве, одежды и обнажала свое тело, я все явственнее вспоминал фильм-сказку о царевне лягушке, эпизод, где она сбрасывает свою шкурку, превращаясь в прекрасную юную девицу! Первое, что меня поразило — ее белая кожа! Девушка, словно читая мои мысли, произнесла:

— Я никогда не загораю... Или сгорю, как рак в кипятке, или вся покроюсь веснушками!

Пора описать набросками внешний портрет Зои — я видел ее сейчас полностью обнаженной! Высокая, выше меня, где-то 1 метр 75 см. Изумительной красоты бедра и ноги. Атласная кожа, под которой чувствуются сильные натренированные мышцы. Осиная талия, безупречная высокая грудь с алыми твердыми сосками. Узкие плечи, точеные руки с длинными тонкими пальцами, обычно замечают, что пальцы — нервные... У Зои были очень спокойные пальцы, сильные, что ничуть не умаляло особой выраженной женственности ее рук. Раздеваясь, Зоя поворачивалась ко мне спиной... Спина была совершенно прямой, почти не видно лопаток, попка была пикантно выпуклая (какие, я знаю, бывают у балерин и гимнасток), округлая — единственная часть ее тела, которая была розовой! Зоя была жгучей брюнеткой, с длинными, густыми, прямыми, до самой попки, волосами. При этом глаза ее были синие, а губы — ярко красные, пухлые…

Если бы не ее, явно, сильный и волевой характер, она выглядела бы куколкой (личико было бы кукольным)...

— У тебя розовая задница! — не выдержал и ляпнул я.

— У тебя тоже! — отпарировала Зоя, и я понял, что она меня тоже изучающе разглядывает. Интересно, вызвала ли у нее моя бугристая, неуклюжая фигура симпатию? Я вновь подумал о Борисе и о его красивой фигуре — они с Зоей были, ну точно, два сапога пара! Зоя предложила:

— Давай я сама тебя вымою и протру... Ты — напряжен! Нам столько пришлось пережить…

К слову, она ничуть не выглядела напряженной. Но сексуального влечения я тоже, почему-то к ней в данный момент не испытывал. Я разглядывал ее, как разглядывал бы красивую статую в музее... Я согласился, и Зоя стала как-то осторожно протирать меня, словно боясь мне причинить боль от прикосновения ее махрового полотенца. Она поливала меня с головы из ковшика водой, приговаривая:

— С гуся вода, с милого — вся худоба!

И сладкие мурашки пробегали у меня вдоль позвоночника до самого копчика и переходили на мошонку. Но и сейчас сексуального возбуждения я не испытывал, скорее, успокоение и особое состояние, когда как бы закладывает в ушах и слегка звенит и кружится в голове... Я и не заметил, как вымыв меня и вытирая всего полотенцем, Зоя уложила меня на живот на скамью и перешла к массажу. Делала она это, как и все, не просто хорошо, но профессионально.

— Согласен, согласен! Делай со мной все, что захочешь... — мурлыкал я от блаженства, когда она разминала мои ягодицы... — Только потом я то же самое сделаю с тобой!

— Все не получится! — весело ответила Зоя... Пока ты дремал, я успела вымыться!

И, действительно, она уже была в футболке... Я чуть не упал с лавки — она была в футболке Бориса! Эту красную, выгоревшую на солнце, и полинявшую от дождя и ветра футболку, я узнал бы среди тысячи других, ей подобных! Я понял, что нас неизбежно провидение толкает к объяснению!

— Когда Борис подарил тебе футболку?

— Он не подарил...Он забыл ее здесь!

— Значит, Борис тоже был здесь?

— Несколько раз мы ночевали здесь с ним...

— Вы были близки? (глупый вопрос)

— Нет! Отношения у нас были платонические с обеих сторон!

— Почему же вы встречались... Да еще спали вместе

— Мы — дружили! Я была ему очень благодарна, что он стал встречаться со мной...

— Зоя, я что-то никак не могу понять — ты, что, прокаженная? Кто, вообще, вы, пришельцы? Что это за вызов и кому — ваша форма? Какому идолу вы поклоняетесь? Вы, что, действительно, исповедуете учение Геббельса, как о вас говорят?...

Я засыпал ее вопросами и с замиранием сердца ждал на них честные ответы... Зоя начала отвечать с неожиданного признания:

— Ты знаешь, что Борис несколько раз надевал нашу форму и познакомился со всеми нашими ребятами?.. Однажды, мы шли с ним и еще с двумя нашими и прошли мимо тебя. Ты смотрел прямо на нас и его не узнал!..

— Борис, сын партийного работника, хотел вступить в вашу секту?

— Да ничего он не хотел! А мы — совсем не секта... И не какого Геббельса, мы не исповедуем... Мы — дети бандеровцев!

— Ну и что? (о бандеровцах я знал, многие семьи бандеровцев были сосланы после войны на Дальний Восток, самих же бандеровцев расстреляли. Жили они в поселках вдоль Амура, в городах — Николаевск-на-Амуре, Оха, Охотск, Петропавловск Камчатский и других местах. В Хабаровске бандеровцев не было).

— Что? — воскликнула Зоя. — Ни в пионеры, ни в комсомол нас не принимали. После школы поступить учиться в техникум и в институт не возможно; единиц брали лишь на вечерние и заочные факультеты по особому конкурсу — после всех! Вы нас называете «пришельцами»... Да, мы пришельцы, но не по своей вине...Наша Родина — Западная Украина, насильно присоединенная к СССР... Все мои предки триста лет жили во Львове, и похоронены на крупнейшем в Европе Лычаковском кладбище. А я родилась в Охотске... И никогда не видела своего отца — его расстреляли через месяц, как меня зачали. Но ты не подумай, мы не против Советской власти, просто мы хотим быть, как все! Борис это понимал и его отец, кстати, тоже!

— Борис и с родителями тебя успел познакомить?

— Успел!

— А пожениться вы случайно не собирались?

— Я повторяю, что у нас с Борей были дружеские отношения... И, вообще, он любил... только тебя!

— Как так? — растерялся я.

— Как хочешь, так и понимай! Боря часто мне говорил, что было бы хорошо, если бы мир был бы так устроен, что мы могли бы втроем жить одной семьей: Боря, ты и я!

Я разинул рот, не зная, что и сказать! Конечно, я догадывался, что у Бори с девушками проблемы. Даже почти уверен был, что он девственник! О любви между мужчинами в наше время и речи не могло быть — это статья УК РСФСР! Боря (я начал лихорадочно рыться в своей памяти) никогда мне ни о чем подобном даже не намекал... О Вадиме Козине говорил с насмешкой «педик он, мол, а не «государственный преступник»!» Хотя были разговоры, например о том, что закончим мы институт, купим яхту, и уедем, куда ни будь на необитаемый остров, жить-поживать! Одни! Никого с собой не возьмем, особенно не возьмем женщин, ибо от них — все беды! Но я воспринимал такие разговоры, как романтические бредни, и не предавал им никакого серьезного значения...

— Значит, Боря хотел нас познакомить и даже свести, сосватать?

— Хотел! Но боялся, что ты не все можешь понять, и что тебя нужно сначала подготовить...

— Но он меня не готовил, а разговор о тебе, который я было начал накануне его смерти прервал...

— Он был сложный и противоречивый человек.... Мы должны были познакомиться сами!

— Но, если бы я не увидел тебя у него на яхте, я никогда бы с тобой не познакомился!..

Тут я запнулся и подумал, что, вернее, если бы не смерть Бориса, я никогда бы с Зоей не познакомился...

— Познакомился бы! Мы с Борей обдумывали, как это лучше сделать, чтобы он был как бы не при чем!

Мы провели с Зоей на даче остаток ночи, попили чая и спокойно, как брат и сестра, легли спать на разные кровати в разных комнатах. А на утро, разошлись по домам, договорившись созвониться. Я уже был в нее влюблен, и твердо решил на ней жениться. О своем чувстве к ней и своих намерениях в отношении ее, я ничего ей не сказал. Она вообще говорила только по ситуации, в которой главное было, конечно, когда и где мы встретимся и забросить ли ей подальше ее униформу (теперь я знал потомка бандеровца, придуманную повзрослевшими, видевших в отношениях общества к себе несправедливость, детей). Сердце мое разрывалось на части от внезапно переполнившего его чувства, мысли мои лихорадочно строили планы, а язык был скуп: я подтверждал, и подтверждал, что буду с ней встречаться постоянно... Первое, что я решил сделать — познакомить Зою с родителями...

Первое наше свидание произошло у нас в квартире. Зоя пришла в коротеньком цветастом сарафане. Алебастровая ее кожа успела покрыться множеством разного калибра веснушек. Хорошо, что не выглядит как рак, только что вынутый из кипятка! Мы сели за стол, который бабушка по этому случаю (я сказал родителям, что приведу девушку, на которой собираюсь жениться и все, что посчитал нужным, о ней им рассказал) украсила пирогами, вареньем разных сортов. Посреди стола стоял огромный тульский самовар (переходящий в нашем роду от отца к сыну вот уже 300 лет). Я видел, что Зоя чувствовала себя неспокойно, и были к тому все причины (она не знала до сих пор о моих намерениях на ней жениться, я даже не спросил, что она ко мне испытывает, она, естественно, могла лишь догадываться о смысле этой встречи)...

Сначала все шло хорошо. Пили чай с пирогами и вареньем и говорили о том, о сем... Я боялся за отца. Инвалид Великой Отечественной войны, летчик-истребитель, получивший тяжелое ранение в самом конце войны (его истребитель был сбит в небе над Кенигсбергом, прямо над фашистским бункером), он продолжал жить войной, и, если что-то касалось военного прошлого, мог без видимой причины сильно вспылить, быть грубым и даже агрессивным. Когда я сказал ему один-на-один, что «у Зои отца расстреляли как бандеровца», он ничего тогда мне не сказал, но я видел, как заиграли его желваки! Сейчас я точно не помню, как все произошло. Средь вроде бы полного благополучия, отец вдруг встал, закурил, сильно затянулся и сказал, глядя поверх Зои:

— Дурная кровь! Бандеровка, одним словом... Привел в мой дом, сукин ты сын!

С этими словами он вышел из комнаты. Минуту висела в комнате тяжелая тишина. Потом защебетала бабушка, пытаясь сгладить ситуацию. Мама сложила губки бантиком, глаза у нее были холодные. Я понял, что не в словах отца дело — цену им она знала! Девушка ей явно не понравилась! Зоя встала, вежливо откланялась и, не смотря в мою сторону (не надеялась, что после такого приема я пойду за ней?), пошла к выходу. Я соскочил, психанул, с силой швырнул надкусанный пирожок на стол, и бросился за ней. Когда я догнал ее (она быстро бежала), слезы текли ручьями! Дома у меня все повторилось в миниатюре, как в ураган, что начался тогда, на пляже, в день нашего с Зоей знакомства... Ураган пронесся в наших душах... Наверное, во всех душах, что были за столом! Но, мокрое лицо было только у одной — моей, самой любимой на свете, девушке!.. Мы начали встречаться каждый день у Зои на даче. Дом был утеплен, и Зоя сняла его на год — она только что поступила на вечерний факультет юридического института. В первую же встречу, Зоя отдалась мне. Мы стали жить с ней, как муж и жена, не о чем, не думая, о плохом, что может оказаться на нашем пути; вот только о браке говорить она мне запретила...

Осенью меня отправили вместе со всем курсом на путину. Накануне мы провели целые сутки вместе, не выходя из дома, прощались. Я обещал писать Зое и дал ей адрес поселка, в котором буду... Провожала она мой теплоход, стоя на камне, на котором я увидел ее тогда, вместе с ее товарищами, когда разыскивал после смерти Бори. Она долго махала мне платочком. Черные волосы ее были распущены и их свободно трепал ветер. Была она одета в обыкновенное платье, какие носили в то время студентки. Я стоял на верхней палубе и не отрывал глаз от ее стройной прекрасной фигурки. Повторяю, я сильно любил Зою! Первые две недели письма приходили каждый день. Каждый день я посылал ей свои письма, полные слов любви и нежности. Ее письма были сдержаны. Слов любви было не много, но нежность переполняла скупые строки. Потом письма прекратились. Они не приходили ровно две недели, которые я провел на путине, на острове Пуир. Выехать с острова можно было только, если преодолеть Татарский пролив в плавь, ибо всем судам, которые приходили и отходили, было строго настрого заказано брать на борт студентов (работа по засолке кеты не из легких, нас обворовывали наши начальники из института — комсомольские вожаки и второсортные преподаватели; досуга никакого, жилье — конюшня или какой-нибудь барак времен Полины Расковой, открывшей с подругами этот остров; еда — кета на завтрак, кета на обед, и кета на ужин — жареная, вареная с картошкой, в ухе; так, что была бы возможность, студенты сбежали бы в одночасье!) Я сходил с ума, не зная, что и подумать, почему Зоя перестала писать! Последнее письмо, которое я от нее получил, никакой беды для меня не предвещало. Я знал его наизусть, как, впрочем, и все другие письма...

Наконец, путина позади и с первой оказией, не дожидаясь, когда получу причитающиеся мне гроши, я помчался домой (в мыслях, ибо плыл на медленной, груженной кирпичом и глиной барже). Первое, что я сделал, прибыв в Хабаровск, побежал к камню, на котором она стояла, маша мне платочком. Камень был мокрый, холодный и пустой. Я взял такси и рванул «на третий Хабаровск».

— К дачному поселку, — пояснил я водителю, странно посмотревшему на меня. На доме Зои висел замок. Я стал искать в укромном месте ключ (живя с Зоей, бывало я приходил к ней раньше ее и знал, что меня всегда ждет ключ) его не было! Мне понадобился час и везенье, чтобы узнать, где живут зоины хозяева. Еще через час я был у них дома... Меня встретил неприветливый, небритый мужик и сразу буркнул, что «Зою две недели, как похоронили, и что она бросилась под поезд». От этих слов я потерял сознание и очнулся, чувствуя вкус водки во рту: так хозяин, вливая в меня водку, приводил меня в чувство... Я поехал машинально домой, без всякой мысли в голове. Дома меня встретили насторожено. Отец даже не вышел из комнаты со мной поздороваться. Мать, смотря в пол, только и сказала:

— Вернулся... Ну, как путина?

И ушла, спотыкаясь о собственные тапочки, к отцу. Все объяснила бабушка. Она сказала:

— Приходила Зоя... Сказала Зине и Виктору (так звали моих родителей), что вы любите друг друга, и хотите пожениться... И что она ждет от тебя ребенка...

Также бабушка сообщила, что отец не стал с Зоей долго говорить, нагрубил ей и сказал, чтобы она больше в его доме не показывалась, и что с сыном он еще разберется! Мать вообще не проронила ни одного слова... Больше Зоя к нам не приходила... Дальше начались мои лихорадочные поиски Зои. В ее смерть я не верил. Я подходил ко всем ее знакомым (к ребятам и девчатам, одетым в нелепую форму) и спрашивал о Зое. Они дружно мне отвечали одно: Зоя перевелась в какой-то украинский юридический институт. Я послал запрос в Львовский юридический институт о Зое. Получил ответ, что такая там не числится. На всякий случай я послал такие же запросы в Киев и Харьков — ответы были также отрицательными. Больше я не знал, что делать! Зою, я понял, что потерял навсегда! Я не винил своих родителей — их можно было понять! Бог им простит. Я им не судья! (Мой отец умер от осколка, который был у него в голове все эти, послевоенные годы, прожитые им инвалидом). Мать его обожала, и жили они душа в душу...

Прошли годы. Окончив институт, я женился на москвичке и навсегда уезжал с Дальнего Востока на родину жены. Поступил в московскую аспирантуру. Перед отъездом пошел на могилу Бориса попрощаться... Когда повернулся, чтобы уходить, споткнулся на ровном буквально месте, чуть не упал, пришлось облокотиться о надгробье. «Боря! Ты хочешь мне что-то сказать?» — мысленно я спросил своего друга и вдруг в отражении стекла, закрывающего его фотокарточку, я увидел... Я увидел... ЗОЮ! Вернее, ее фотокарточку! Я резко повернулся. Надгробье, которое удержало меня от падения, было на зоиной могиле! Боря и Зоя были похоронены друг против друга! Случайно, как оказалось (родители Бори ничего о зоиной смерти не знали, и, навещая сына, видели ведь, только его могилу!)… Зоя умерла, когда прекратились ее ко мне письма...

Я заканчиваю свой рассказ о пляже... Почему же все-таки я считаю, что этот рассказ не о моей молодости, а именно о пляже, предоставляю возможность догадаться тому, кто его сумеет прочесть до конца... О себе в конце рассказа сообщаю, что был женат дважды. И первая, и вторая жены рожали мне мертвых детей. Первая — мальчика. Вторая — девочку. Сына я хотел назвать Борисом. Дочку непременно назвал бы Зоей.


25 октября 1998 года.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~