Geum.ru

Рабле Гаргантюа и Пантагрюэль

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава xvii
Глава xviii
Глава xix
Глава xxi
Подобный материал:
1   ...   49   50   51   52   53   54   55   56   ...   64
ГЛАВА XVII


О том, как мы прошли остров Раздутый, а равно и о том, как Панург едва

не был убит


В ту же минуту мы на раздутых парусах двинулись к острову Раздутому и

дорогой поведали наши приключения Пантагрюэлю. Пантагрюэля же рассказ наш в

жестокое привел уныние, и, дабы развлечься, он даже сочинил на сей предмет

несколько элегий. Прибыв к месту назначения, мы немного отдохнули и сделали

запас пресной воды и дров; островитяне же с виду показались нам отнюдь не

врагами бутылки и изрядными чревоугодниками. У всех были вздутые животы, и

все лопались от жира; и еще мы здесь заметили то, чего нигде больше не

наблюдалось, а именно: они распарывали себе кожу, чтобы выпустить жир,

точь-в-точь как щеголи у нас в Турени разрезают верх штанов, чтобы выпустить

тафту, и делали они это, по их словам, не из тщеславия или же кичливости, а

просто потому, что иначе, мол, кожа не выдержит. Благодаря этому они

внезапно становились выше ростом, - так садовники подрезают молоденькие

деревца, чтобы они скорее росли.

Неподалеку от гавани стоял кабачок, по наружному виду весьма

привлекательный и красивый, а возле него собралась толпа раздутого народа

всякого пола, возраста и состояния, и это навело нас на мысль, что здесь

готовится великое торжество и пиршество. Оказалось, однако ж, что все эти

люди созваны на обжирание хозяина, - вот почему сюда с великою поспешностью

стекались близкие и дальние родственники и свойственники. Мы не поняли этого

выражения и решили, что под _обжиранием_ здесь подразумевают какое-нибудь

празднество, так же как мы говорим _обручение, обвенчание, обзаконивание,

обкручение_, но нам сообщили, что хозяин трактира, при жизни великий шутник,

великий обжора, великий охотник до лионских пирожков, великий лясоточитель,

не вылезавший, подобно руайакскому трактирщику, из-за стола, десять лет

подряд беспрестанно лопался от жира, ожирел окончательно и теперь по

местному обычаю оканчивает свои дни обжираясь, оттого что ни брюшина, ни

кожа, столько лет вспарываемая, не могут уже более прикрывать и придерживать

его кишки, и в конце концов они у него вываливаются наружу, как вываливается

у бочки днище.

- Добрые люди! - заговорил Панург. - А что ж вы не догадались стянуть

ему хорошенько брюхо толстыми ремнями или деревянными, а в случае надобности

и железными обручами? Ему тогда не так-то легко было бы вывалить наружу

внутренности, и так бы скоро он не _обжирнулся_.

Не успел Панург это вымолвить, как раздался сильный, оглушительный

взрыв, точно могучий дуб раскололся пополам, и тут нам пояснили, что

обжирание наступило и что взрыв этот был предсмертным пуком трактирщика.

По сему обстоятельству мне припомнился досточтимый шательерский аббат,

тот самый, который никогда не резвился со своими горничными _nisi in

pontificalibus:_ {1} друзья и родные все приставали к нему, чтобы он бросил

на старости лет свое аббатство, но аббат так прямо и объявил: перед тем как

лечь, он, мол, ни за что не разоблачится, и последним-де звуком, который

издаст его высокопреподобие, будет не простой, но аббатский пук.


ГЛАВА XVIII


О том, как наш корабль сел на мель и как мы были спасены путешественниками,

ехавшими из Квинты


Выбрав якоря и канаты, мы подставили паруса легкому зефиру. Когда же мы

прошли около двадцати двух миль, внезапно закрутился яростный вихрь, однако

ж некоторое время мы с помощью булиней и парусов фок-мачты еще кое-как его

обходили и выжидали - единственно, впрочем, для того, чтобы не перечить

лоцману, который уверял нас, что по причине слабости встречных ветров, по

причине той забавной борьбы, которую они ведут между собою, а равно и

потому, что небо ясно и море спокойно, нам хоть и не должно ждать

чего-нибудь особенно хорошего, но зато не следует бояться чего-нибудь

особенно дурного; в подтверждение этого он почел уместным привести изречение

философа, советовавшего держаться и терпеть {1}, то есть выжидать. Вихрь,

однако ж, так долго не утихал, что лоцман, уступая настойчивой нашей

просьбе, попытался пробиться сквозь него и двигаться все в том же

направлении. И точно: подняв паруса на бизани и направив руль прямо по

стрелке компаса, он воспользовался внезапно налетевшим яростным шквалом и

пробился сквозь круговерть. Но мы попали из огня да в полымя: все равно как

если бы мы, избежав Харибды, наткнулись на Сциллу, ибо, пройдя две мили, мы

сели на мель, такую же, как в проливе св. Матфея.

Сильный ветер свистал в снастях, все мы в великое впали уныние, и

только брат Жан нимало не тужил, напротив: подбадривал и утешал то того, то

другого, - он предсказывал, что скоро небо выручит нас, и уверял, что видел

над реей Кастора.

- Эх, кабы дал нам бог очутиться сейчас на суше, - молвил Панург, - и

чтобы у каждого из вас, страстных мореплавателей, оказалось по двести тысяч

экю! Я бы ради такого случая подоил козла и натолок вам воды в ступе.

Послушайте, я даже согласен на всю жизнь остаться холостяком, только

устройте так, чтобы я мог сойти на берег, и дайте мне лошадку, а без

слуги-то я уж как-нибудь обойдусь. Уход за мной лучше всего бывает тогда,

когда у меня нет слуги. Плавт верно заметил, что число наших крестов, то

есть огорчений, докук и неурядиц, соответствует числу наших слуг, даже если

слуги лишены языка - самого опасного и зловредного их органа, из-за которого

для них были придуманы пытки, муки и геенны, а не из-за чего-либо другого,

хотя в наше время за пределами нашего отечества доктора прав алогично, то

есть неразумно, толкуют это место в самом расширительном смысле.

Тут вплотную к нам приблизился груженный барабанами корабль, среди

пассажиров коего я узнал людей почтенных, между прочим Анри Котираля {2},

старинного моего приятеля; на поясе у него висел, как у женщин - четки,

большущий ослиный причиндал, в левой руке он держал засаленный, замызганный,

старый, грязный колпак какого-нибудь шелудивого, а в правой - здоровенную

кочерыжку. Узнав меня, он вскрикнул от радости и сказал:

- _А ну, чт_о_ это у меня?_ {3} Поглядите (тут он показал на ослиный

причиндал), вот настоящая _альгамана_ {4}, докторская шапочка - это наш

единственный эликсир, а вот это (он показал на кочерыжку) - это _Lunaria

major_ {5}. К вашему возвращению мы добудем философский камень.

- Откуда вы? - спросил я. - Куда путь держите? Что везете? Знаете

теперь, что такое море?

- Из Квинты {6}. В Турень. Алхимию. Как свои пять пальцев.

- А кто это с вами на палубе? - спросил я.

- Певцы, музыканты, поэты, астрологи, рифмоплеты, геоманты, алхимики,

часовых дел мастера, - отвечал он, - все они из Квинты и везут с собой

оттуда прекрасные, подробные рекомендательные письма.

Не успел он договорить, как Панург в запальчивости и раздражении

вскричал:

- Вы же все умеете делать, не исключая хорошей погоды и маленьких

детей, так почему же вы не возьмете наш корабль за нос и без промедления не

спустите его на воду?

- Я это как раз и думал, - отвечал Анри Котираль. - Сей же час, сию же

минуту вы будете сняты с мели.

И точно: по его распоряжению выбили дно у семи миллионов пятисот

тридцати двух тысяч восьмисот десяти больших барабанов, прорванной стороной

повернули барабаны к шканцам и туго-натуго перевязали канатами, нос нашего

корабля притянули к их корме и прикрепили к якорным битенгам. Затем одним

рывком корабль наш был снят с мели, и все это было проделано с легкостью

необычайною и ничего, кроме удовольствия, нам не доставило, ибо стук

барабанов, сливаясь с мягким шуршаньем гравия и подбадривающим пением

матросов, показался нам не менее приятным для слуха, чем музыка вращающихся

в небе светил, которую Платон будто бы слышал ночами во сне.

Не желая оставаться у них в долгу, мы поделились с ними колбасами,

насыпали им в барабаны сосисок и скатили к ним на палубу шестьдесят две

бочки вина, но тут на их корабль совершили внезапное нападение два громадных

физетера и вылили на него столько воды, сколько не наберется в реке Вьенне

от Шинона до Сомюра, и эта вода залила им все барабаны, замочила им все реи

и просочилась через воротники в штаны. Панург, глядя на это, пришел в

восторг неописуемый и так натрудил себе селезенку, что боли у него потом

продолжались свыше двух часов.

- Я было хотел угостить их вином, а тут вовремя подоспела вода, -

сказал он. - Пресной водой они гнушаются, они ею только руки моют. А вот эта

прелестная соленая водичка послужит им бурою, селитрою, аммиачною солью в

кухне Гебера {7}.

Нам не представилось возможности еще с ними побеседовать, ибо первый

порыв ветра тотчас же отнял у нас свободу управления рулем, и тогда лоцман

упросил нас всецело положиться на него, с тем чтобы самим кутить без всякой

помехи, если же мы, дескать, хотим благополучно добраться до королевства

Квинты, то нам надлежит обходить вихрь и плыть по течению.


ГЛАВА XIX


О том, как мы прибыли в королевство Квинтэссенции, именуемое

Энтелехией {1}


На протяжении полусуток мы благоразумно обходили вихрь и только на

третий день, заметив, что воздух сделался прозрачнее, благополучно вошли в

гавань Матеотехнию {2}, неподалеку от дворца Квинтэссенции. В гавани нам

бросилось в глаза, что арсенал охраняет великое множество лучников и

ратников. Сперва мы было струхнули, да и было отчего, - они отобрали у нас

оружие и дерзко с нами заговорили:

- Откуда, молодцы, путь держите?

- Из Турени, братцы, - отвечал Панург. - Следственно, мы из Франции, и

нас снедает желание поклониться госпоже Квинтэссенции и посетить

достославное королевство Энтелехию.

- Как вы сказали? - переспросили они. - Вы говорите: Энтелехия или же

Энделехия? {3}

- Братцы, голубчики! - сказал Панург. - Мы люди простые, дурашливые, уж

вы не осудите грубый язык наш, зато сердца у нас чистые и бесхитростные.

- Мы неспроста задали вопрос, знаете ли вы, какая между этими двумя

словами разница, - продолжали они. - Из Турени у нас перебывало много народу

- все, как на подбор, славные увальни, и слово это они выговаривали

правильно, а вот из других краев к нам приезжали гордецы, надутые, как

шотландцы, и не успеют, бывало, приехать, сейчас же давай с нами

препираться, ну да разве им что внушишь? Шиш! У вас у всех там столько

свободного времени, что вы не знаете, куда его девать, и тратите вы его на

то, чтобы говорить, спорить и писать всякий вздор о нашей госпоже королеве.

Цицерон не нашел ничего лучшего, как отвлечься ради этого от своего

_Государства_, и Диоген Лаэртский туда же, и Феодор Газа, и Аргиропуло, и

Виссарион {4}, и Полициано, и Бюде, и Ласкарис, и все эти чертовы

пустоголовые мудрецы, коих число было бы не так велико, когда бы к ним уже в

наше время не присоединились Скалигер, Биго, Шамбрие, Франсуа Флери и еще

какие-то саврасы без узды. Эх, жабу им в горло и в зев! Ну, уж мы их...

- Эге-ге, да он льстит чертям! - пробормотал Панург.

- Вы же сюда прибыли не для того, чтобы защищать их дурачества, у вас и

намерений таких нет, а потому мы с вами не будем больше о них говорить.

Аристотель, основоположник и образец всякой философии, является крестным

отцом нашей госпожи королевы, и он весьма удачно и метко назвал ее

Энтелехией. Энтелехия - вот ее настоящее имя. С...ь мы хотели на тех, кто

назовет ее иначе. Кто назовет ее иначе, тот попадет пальцем в небо. А вас -

милости просим!

Они заключили нас в свои объятия, и это привело нас в восторг. Панург

шепнул мне на ухо:

- Ну как, брат, страшновато тебе было во время этой осады?

- Слегка, - отвечал я.

- А мне было страшнее, - признался он, - чем некогда воинам Ефраимовым,

когда их убивали и топили галаадитяне за то, что они вместо "шибболет"

выговаривали "сибболет" {5}. А ведь во всей Босе не найдется такого

человека, который целым возом сена сумел бы заткнуть мне задний проход.

Засим военачальник молча и с великими церемониями повел нас во дворец

королевы. Пантагрюэль хотел с ним о чем-то поговорить, но военачальник, так

и не дотянувшись до его уха, потребовал лестницу или же высокие ходули.

- Баста! - сказал он наконец. - Была бы на то воля нашей королевы, мы

бы с вами сравнялись в росте. И так оно и будет, стоит ей только пожелать.

В первых галереях мы встретили тьму-тьмущую больных, коих расставили по

разным местам соответственно многоразличию заболеваний: прокаженные

толпились совсем отдельно, отравленные - в одном месте, чумные - в другом, с

дурной болезнью - в первом ряду и т. п.


ГЛАВА XX


О том, как Квинтэссенция лечила болезни музыкой


Во второй галерее военачальник показал нам молодую даму (хотя ей было

по малой мере тысяча восемьсот лет {1}), красивую, изящную, пышно одетую,

окруженную придворными дамами и кавалерами.

- Сейчас не время с ней говорить, - заметил военачальник, - вы только

следите внимательно за всеми ее действиями. У вас там, в ваших королевствах,

иные короли фантастическим способом лечат некоторые болезни, как-то:

золотуху, падучую, а равно и перемежающуюся лихорадку, - лечат возложением

рук, и ничем больше. Наша королева лечит от всех болезней, не прикасаясь к

недугующим, а лишь наигрывая им ту или иную, в зависимости от заболевания,

песенку.

Тут он показал нам органы, коих звуки творили чудеса. Они поражали

необыкновенным своим устройством: трубы, в виде палочек, были из кассии,

музыкальный ящик - из бакаутового дерева, пластинки - из ревеня, педали - из

турбита, клавиатура - из скаммонии {2}.

Пока мы рассматривали необычайный, доселе не виданный орган,

абстракторы, сподизаторы, масситеры, прегусты, табахимы, хахамимы,

нееманимы, рабребаны, ниреины, розены, недибимы, неаримы, саганимы,

перашимы, хасинимы, саримы, шотримы, аботы, амилимы, ахашдарпнины, мебины,

гиборимы {3} и другие прислужники королевы ввели прокаженных; она сыграла им

какую-то песенку - они тотчас же и вполне излечились. Затем были введены

отравленные - она сыграла им другую песенку, и болезнь как рукой сняло. То

же самое было со слепыми, глухими, немыми и паралитиками. Все это,

естественно, привело нас в трепет; мы пали ниц как бы в экстазе и восторге

от всепоглощающего созерцания и любования тою целебною силою, которая у нас

на глазах исходила от госпожи королевы, и не в состоянии были вымолвить ни

слова. Так мы все и лежали на полу, пока наконец она не дотронулась до

Пантагрюэля красивым букетом белых роз, который держала в руке, не привела

нас в чувство и не заставила подняться. Затем она обратилась к нам с

шелковыми словами, с такими, с какими, по мнению Парисатиды {4}, надлежало

обращаться к сыну Парисатиды - Киру, или уж во всяком случае со словами из

алой тафты:

- Благородство, излучаемое циркумференцией {5} ваших особ, дает мне

полное представление о добродетели, сокрытой у вас в душе; ощущая же

медоточивую сладость ваших смиренных изъявлений преданности, я легко

убеждаюсь в том, что сердца ваши свободны от зловредного и напыщенного

суемудрия и вольнодумства, что они впитали в себя редкостные иноземные

учения, между тем нравы непросвещенной черни ныне таковы, что к учениям этим

можно как угодно тяготеть, да не так-то легко к ним пробиться. Вот почему я,

в свое время возвысившаяся над личными пристрастиями, ныне не могу

удержаться от пошлых слов: вы мои дорогие, предорогие, распредорогие гости.

- Я человек неученый, - сказал мне на ухо Панург, - отвечайте вы, если

хотите.

Я, однако ж, ничего не ответил, не ответил и Пантагрюэль, все мы

по-прежнему хранили молчание.

Тогда снова заговорила королева:

- Это ваше безмолвие указывает на то, что вышли вы не только из школы

пифагорейской, от коей издревле берет начало постепенно размножившийся род

моих пращуров, но что, кроме того, и в Египте, сей колыбели возвышенной

философии, назад тому множество лун вы грызли себе ногти и чесали голову

пальцем. В пифагорейской школе безмолвие являло собою символ знания,

египтяне также возвеличшда и обожествили молчание, а первосвященники

Гиерополя приносили жертвы великому богу, не произнося ни слова, бесшумно и

безмолвно. В намерения мои ни в малой мере не входит выказать по отношению к

вам отсутствие признательности, - напротив того, я намерена в наглядной

форме эксцентрицировать вам мои мысли, хотя бы даже сущность их от меня

абстрагировалась.

Окончив эту речь, она обратилась к прислужникам своим с кратким

повелением:

- Табахимы, к Панацее!

Как скоро она произнесла эти слова, табахимы обратились к нам с

просьбой извинить королеву за то, что она не будет с нами обедать, ибо за

обедом она ничего, мол, не ест, кроме некоторых категорий, сехаботов,

аменимов, димионов, абстракций, хирхуринов, халоминов, вторичных интенций,

харадотов {6}, антитез, метемпсихоз и трансцендентных пролепсисов.

Затем нас отвели в небольшую комнату, обитую тревогами. Одному богу

известно, как славно нас там угостили. Говорят, Юпитер на дубленой шкуре

козы, выкормившей его на Крите, той самой шкуре, которая служила ему щитом в

битве с титанами (за что он и был прозван Эгиохом {7}), записывает все, что

творится на свете. Клянусь честью, друзья мои пьяницы, не то что на одной, а

и на восемнадцати козьих шкурах не перечислить тех дивных яств, кушаний и

блюд, какие нам подавались, даже если бы мы стали писать такими же

маленькими буквами, какими была написана та Гомерова _Илиада_, которую читал

Цицерон, уверявший, что ее можно было прикрыть одной ореховой скорлупкой. О

себе скажу, что, будь у меня сто языков, сто ртов, железная глотка и будь я

сладкоречив, как Платон, мне и четырех книг было бы мало, чтобы описать вам

хотя бы одну треть от половины того, чем нас потчевали. Пантагрюэль же мне

сказал, что, по его разумению, слова: "К Панацее!", с которыми госпожа

королева обратилась к табахинам, имеют у них смысл символический и означают

пир на весь мир, - как Лукулл, желая как-нибудь особенно угостить друзей

своих, хотя бы даже явившихся неожиданно, как это случалось иной раз с

Цицероном и Гортензием, говорил: "У Аполлона!"


ГЛАВА XXI


О том, как королева проводила время после обеда


По окончании трапезы один из хахамимов провел нас в залу госпожи

королевы, и там мы увидели, как она, по своему обыкновению окруженная

принцами и придворными дамами, после принятия пищи просеивает, провеивает,

пропускает и проводит свое время сквозь большое красивое решето из белого и

голубого шелка. Затем они, возрождая древность, плясали все вместе


кордакс, калабризм,

эммелию, молосскую,

сициннию, кернофор,

ямбическую, монгас,

персидскую, терманстрию,

фригийскую, флоралию,

никатизм, пирриху,

фракийскую, а равной многие другие пляски.


Потом, с дозволения королевы, мы осмотрели дворец и увидели там столько

нового, чудесного и необычайного, что я еще и сейчас при одном воспоминании

об этом прихожу в восторг. Всего более потрясло нас, впрочем, искусство ее

придворных! абстракторов, перазонов, недибимов, сподизаторов и других, - они

сказали нам напрямик, без утайки, что госпожа королева делает только

невозможное и исцеляет только неизлечимых больных, меж тем как они, ее

помощники, заняты лечением других болезней.

Я видел, как некий юный перашим справлялся с венерическими

заболеваниями, да еще с весьма трудными случаями, вроде руанских: он лишь

троекратно касался зубообразного позвонка венериков обломком деревянного

башмака.

Я видел, как другой великолепно лечил гидропиков, тимпанистов,

асцитиков и гипозаргиков: {1} девять раз подряд, без всякого перерыва, он

ударял их по животу обоюдоострой тенедосской секирой.

Третий мигом вылечивал все виды лихорадки: он привязывал больным к

поясу с левой стороны хвост лисицы, по-гречески именуемой _alopex_.

Четвертый лечил зубную боль только тем, что трижды промывал корень

больного зба убузинным уксусом, а затем советовал больному полчаса посушить

зуб на солнце.

Пятый лечил все виды подагры, острую, хроническую, наследственную и

благоприобретенную: он только заставлял больного закрыть рот и открыть

глаза.

Я видел, как шестой в несколько часов вылечил девять почтенных дворян

от болезни св. Франциска: {2} он освободил их от всех долгов и каждому из

них повесил на шею веревку, к коей привязана была мошна с десятью тысячами

экю с солнцем.

Седьмой с помощью некоего чудодейственного приспособления выбрасывал в

окна дома и таким образом проветривал их.

Восьмой излечивал все виды истощения: малокровие, сухотку, худобу, не

прибегая ни к ваннам, ни к молочной диете, ни к припаркам, ни к пластырям,

ни к каким-либо другим средствам, а лишь постригая больных сроком на три

месяца в монахи. И он уверял нас, что если уж они во иноческом чине не

разжиреют, значит и врачебное искусство, и сама природа в сем случае

бессильны.

Наконец еще один лекарь был окружен множеством женщин, образовавших два

ряда: один ряд составляли девицы белолицы, истинные чаровницы, любезницы,

прелестницы, готовые, как мне показалось, ко всем услугам, а другой -

старухи, беззубые, с гноящимися глазами, морщинистые, почерневшие,

труповидные. Пантагрюэлю пояснили, что лекарь сей переплавляет и омолаживает

старух, которые благодаря его искусству превращаются в таких вот девушек, а

между тем девушки эти тоже были старухами, но он их как раз сегодня

переплавил и полностью восстановил их былую красоту, формы, изящество, рост

и телосложение, какими они отличались, когда им было лет по пятнадцать -

шестнадцать, - восстановил все, за исключением пяток, пятки же у них

становятся не в пример короче, нежели в пору их ранней юности. Вот почему,

омолодившись, они при встречах с мужчинами выказывают необычайную покорность

и, даром времени не теряя, падают на спину.

Старухи с необычайным благоговением дожидались каждая своей очереди,

все приставали к врачу и твердили, что для естества нет, дескать, горшей

муки, когда красота уж не та, а все ж - невтерпеж. В практике этот врач

недостатка не имел и зарабатывал недурно. Пантагрюэль спросил, не

омолаживает пи он путем переплава и стариков; ему ответили, что нет;

впрочем, мужчина может омолодиться путем сожительства с переплавленною

женщиною, ибо он от нее заразится пятой разновидностью венерической болезни,

так называемым облуплением, или, по-гречески, _офиазисом_ {3}, при котором

люди меняют и волосы и кожу, как меняют ее ежегодно змеи, и тогда, будто к

аравийскому фениксу, к нему возвратится молодость. Вот он, истинный источник

юности. Благодаря ему дряхлый старик становится молодым, жизнерадостным,

бодрым, как это, если верить Еврипиду, случилось с Иолаем, или, по милости

Венеры, с прекрасным Фаоном, которого так любила Сафо, с Тифоном -

стараниями Авроры, с Эсоном, который обязан был этим Медее, а также с

Ясоном, который, по свидетельству Ферекида и Симонида, был ею переиначен и

омоложен, а равно, согласно Эсхилу, и с кормилицами славного Бахуса, и не

только с ними самими, но и с их мужьями.