Geum.ru

Рабле Гаргантюа и Пантагрюэль

Вид материалаДокументы

Содержание


Конец четвертой книги героических деяний
Предисловие мэтра франсуа рабле к пятой
Глава iii
Подобный материал:
1   ...   45   46   47   48   49   50   51   52   ...   64
КОНЕЦ ЧЕТВЕРТОЙ КНИГИ ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ


И РЕЧЕНИЙ ДОБЛЕСТНОГО ПАНТАГРЮЭЛЯ


Пятая и последняя

книга

героических деяний и речений

доброго

Пантагрюэля


*


Сочинение доктора медицины

мэтра

Франсуа Рабле


*


Каковая книга заключает в себе

посещение оракула Божественной Бакбук,

а также самое слово Бутылки,

ради которого и было предпринято

долгое это путешествие


ПРЕДИСЛОВИЕ МЭТРА ФРАНСУА РАБЛЕ К ПЯТОЙ


КНИГЕ ГЕРОИЧЕСКИХ ДЕЯНИЙ И РЕЧЕНИЙ

ПАНТАГРЮЭЛЯ

К БЛАГОСКЛОННЫМ ЧИТАТЕЛЯМ


Вы, пьющие без просыпу, и вы, драгоценнейшие венерики! Пока вы свободны

и не заняты более важным делом, я позволю себе задать вам вопрос, почему в

наши дни стало ходячей поговоркой: мир перестал быть глупым _(fat)? Fat_ -

слово лангедокское, и означает оно - _без соли, пресный, безвкусный,

бесцветный_, а в переносном смысле - _глупый, тупой, бестолковый,

безмозглый_. Вы, пожалуй, мне на это ответите, - да логический вывод отсюда

и в самом деле таков, - что до сей поры мир был глуп, а теперь он поумнел?

Да, но сколь многочисленны и каковы суть обстоятельства, в силу коих он был

глуп? Сколь многочисленны и каковы суть обстоятельства, в силу коих он

поумнел? Почему он был глуп? Почему он стал умен? В чем именно усматриваете

вы былую его глупость? В чем именно усматриваете вы нынешнюю его мудрость?

Кто повинен в том, что он был глуп? Кому он обязан тем, что поумнел? Кого

больше: тех, что любили его за глупость, или же тех, что любят его за ум?

Как долго он был глуп? Как долго будет он умен? Откуда проистекала прежняя

его глупость? Откуда проистекает теперешняя его мудрость? Почему именно

теперь, а не позднее, пришел конец былой его глупости? Почему именно теперь,

а не раньше, началась нынешняя его мудрость? Какое зло сопряжено было с

прежней его глупостью? Какое благо сулит нам теперешняя его мудрость? Что

станется с его былою низверженной глупостью? Что станется с его теперешнею

возрожденной мудростью?

Ответьте, сделайте милость! Из боязни потревожить родичей ваших я иных

заклинаний к вашим преподобиям не применю. Не смущайтесь, посрамите гера

Тейфеля {1}, врага райского блаженства, врага истины. Смелее, дети мои! Если

вы - люди божьи, то вместо предисловия хлебните разиков этак пять, а затем

исполните мою просьбу; если же вы - слуги не бога, а _кого-то другого_, то -

отвяжись, сатана! Клянусь великим юрлюберли {2}, если вы не поможете мне

решить эту задачу, то я раскаюсь, да уже и сейчас начинаю раскаиваться, что

вам ее предложил. А между тем решать ее самостоятельно - это для меня не

менее тяжкий труд, чем держать волка за уши.

Ну так как же? Ага, понимаю: вы не отваживаетесь дать мне ответ.

Клянусь бородой, я тоже уклонюсь от решения. Я только приведу вам, что в

пророческом озарении изрек некий почтенный ученый, автор книги _Прелатская

волынка_. Что же он, сукин сын, говорит? Послушайте, оболдуи, послушайте!


Тот юбилейный год, когда побриться

Решатся все, на единицу тридцать

Превысит. О, какое непочтенье!

Казался глупым мир. Но по прочтенье

Трактатов тотчас поумнеет он

Так, как цветок, который устрашен

Был в дни весны, сумеет вновь раскрыться *.


Слышали? В толк взяли? Ученый - древний, слова его - лаконичны,

изречения - скоттичны и туманны. Но хотя трактует он материю саму по себе

важную и неудобопонятную, однако ж лучшие толкователи ученого сего мужа

разъясняли это место так: коль скоро год юбилейный должен наступить

непременно после тридцатого, то из всех лет, составляющих настоящий период

времени, юбилейным годом вернее всего будет тысяча пятьсот пятидесятый.

Цвету его ничто уже не будет угрожать. С наступлением весны мир никто уже

глупым не назовет. Все глупцы, число коих, как уверяет Соломон, бесконечно,

перемрут от бессильной ярости, глупость во всех ее видах исчезнет, а между

тем разновидности ее тоже, как утверждает Авиценна, неисчислимы: _maniae

infinitae sunt species_ {3}, и если в лютую зиму ее отбрасывало к центру, то

затем она вновь появлялась на периферии и цвела, точно дерево в полном соку.

Этому учит нас опыт, вы сами это знаете, вы сами это видели. И это же в

былые времена доказал нам такой светоч ума, как Гиппократ, в своих

_Афоризмах: Verae etenim maniae_ {4} и т. д. Когда же мир поумнеет, бобовому

цвету нечего будет бояться весною, иначе говоря постом (а вы, уж верно, со

стаканом в руке и со слезами на глазах, заранее впадали в уныние), груды

книг, с виду цветущих, цветоносных, цветистых, словно бабочки, на самом же

деле невразумительных, утомительных усыпительных, несносных и вредоносных,

как творения Гераклита, и туманных, как числа Пифагора, который, по

свидетельству Горация {5}, являл собою царя бобов, - все эти книги погибнут,

никто их и в руки не возьмет, никто не станет их ни листать, ни читать. Вот

что судьба им определила, и предопределение это ныне исполнилось.

Их место заступили бобы в стручках, то есть веселые и плодоносные

пантагрюэлические книги, на каковые нынче большой спрос, ибо в преддверии

грядущего юбилейного года все стали ими зачитываться, - оттого-то и говорят,

что мир поумнел. Ну, вот ваша проблема уже решена и разрешена, а по сему

случаю действуйте, как подобает порядочным людям. Прокашляйтесь разика два и

выпейте залпом девять стаканов, благо виноград уродился на славу, а

ростовщики вешаются один за другим: ведь если хорошая погода еще постоит, то

я получу с них изрядную сумму за веревки, - я же не настолько щедр, чтобы

снабжать их ими бесплатно всякий и каждый раз, когда кому-нибудь из них

придет охота повеситься самому во избежание расходов на палача.

А дабы и вы тоже приобщились к воцаряющейся ныне мудрости, с былою же

глупостью разобщились, то прошу вас нимало не медля всюду стереть символ

старого философа о золотой ляжкой {6}, через посредство какового символа он

воспретил вам употреблять в пищу бобы, ибо все добрые собутыльники считают

доказанным и установленным, что воспрещал он это в тех же целях, в каких

горе-лекарь покойный Амер, сеньер де Камлотьер, племянник адвоката,

воспрещал больным есть крылышко куропатки, гузку рябчика и шейку голубя,

говоря: _Ala mala, croppium dubium, collum bonum pelle remota_ {7}, - он

приберегал все это для себя, больным же предоставлял глодать одни косточки.

Примеру философа последовали иные капюшонцы: они воспретили бобы, то есть

пантагрюэлические книги, а еще они подражали в том Филоксену и Гнатону

Сицилийскому: эти основоположники их монашеского чревоугодия, сидя за

пиршественным столом, плевали на лакомые кусочки, чтобы, не дай бог,

кто-нибудь другой на них не польстился. Вот до какой степени эта паршивая,

сопливая, червивая, слюнявая ханжатина ненавидит лакомые эти книжки,

ненавидит и явно и тайно, и в подлости своей доходит до того, что без

зазрения совести на них плюет. И хотя мы теперь имеем возможность читать на

нашем галльском языке, как в стихах, так и в прозе, множество превосходных

творений и хотя от века лицемерия и готики уцелело не много святынь, однако

ж они предпочитают, согласно пословице, среди лебедей гоготать и шипеть

по-гусиному, нежели среди стольких изрядных поэтов и красноречивых ораторов

сойти за немых, предпочитают играть роль мужлана среди стольких

сладкогласных участников благородного этого действа, нежели, замешавшись в

толпу лиц без речей, ловить мух, ставить уши торчком, как аркадский осел при

звуках песни, и молча, знаками, давать понять, что такую роль они играть

согласны.

Придя к этой мысли и к этому убеждению, я решил, что ничего

предосудительного не будет в том, если я снова начну двигать мою Диогенову

бочку, чтобы после вы про меня не говорили, будто я ничьим примерам не

следую.

Я гляжу на неисчислимое множество разных Колине, Маро, Друэ, Сен-Желе,

Салелей, Массюэлей и на длинную вереницу других поэтов и ораторов галльских.

И вот я вижу, что, долгое время проучившись на горе Парнасе в школе

Аполлона, когда им не возбранялось вместе с веселыми музами черпать из

Конского источника целыми кубками, ныне они несут к вечно строящемуся зданию

обиходного нашего языка только паросский мрамор, алебастр, порфир и добрый

королевский цемент; они толкуют лишь о героических подвигах, великих

деяниях, о материях важных, неудобопонятных и недоступных, и выражено все

это у них витиевато и кудревато; их творения струят лишь нектар, дар богов

драгоценный, вино искристое, игристое, благодатное, благотворное, душистое.

И честь эта принадлежит не одним мужчинам, ее заслужили и дамы, и среди них

та, у коей в жилах течет кровь французской королевской семьи, имя коей

невозможно произнести, не воздав ей величайших почестей, изумляющая наш век

своими писаниями, высокими своими помыслами, изящными оборотами речи и

красотами дивного своего слога {8}. Подражайте им, если сумеете, ну, а я

подражать им не сумею - не каждому дано жить и пребывать в Коринфе. Не

каждый был в состоянии пожертвовать от щедрот своих золотой сикль на

построение храма Соломона. А так как в искусстве зодчества мне за ними все

равно не угнаться, то и порешил я последовать примеру Рено де Монтабана: я

стану прислуживать каменщикам, я стану стряпать на каменщиков, и хотя

товарищем их мне не быть, зато они приобретут во мне неутомимого слушателя

превыспренних своих творений.

Вы умираете от страха, вы, злопыхательствующие и завистливые зоилы; ну,

так ступайте вешаться, но только сами выбирайте себе дерево, веревочка же

для вас найдется. Здесь, пред лицом моего Геликона, в присутствии

божественных муз, я даю обещание, что если мне суждено целым и невредимым

прожить век собачий, да еще и век трех воронов, так, как прожили свой век

святой вождь иудеев, музыкант Ксенофил и философ Демонакс {9}, то я,

наперекор всем этим чужедумам, перетряхивающим то, что было уже сотни раз

жевано и пережевано, штопальщикам латинского старья, перекупщикам старых

латинских слов, заплесневелых и неточных, с помощью убедительных аргументов

и неопровержимых доводов докажу, что обиходный наш язык вовсе не так низок,

нелеп, беден и ничтожен, как они о том полагают. На этом основании я

покорнейше буду просить вот о какой особой милости: подобно тому как во

времена давнопрошедшие, когда Феб распределял блага между великими поэтами,

на долю Эзопа все же осталось место и должность баснописца, так же точно,

видя, что я на более высокую степень и не притязаю, они, уж верно, не

погнушаются мною в должности скромного репописца, ученика Пирейка; {10} они

мне не откажут, я в том уверен: ведь добрее, человеколюбивее, любезнее и

мягкосерднее их на всем свете не сыщешь. Таким путем, пьянчуги, таким путем,

забулдыги, они приберут к рукам весь урожай, ибо, пересказывая другим

содержание моих книг на тайных своих сборищах, сами вкушая же пищу, которую

для них представляют глубокие тайны, заключенные в моих книгах, они

присваивают себе их славу - так поступал Александр Великий с творениями

непревзойденного философа Аристотеля.

Ах ты, живот на живот, экие пройдохвосты, экие сквернавцы!

Со всем тем, кутилы, я вам советую: в свободное время и в час досуга

обойдите книжные лавки и, где только мои книги обнаружите, тотчас же

запасайтесь ими; и не только шелушите их, но и поглощайте, вводите их как

сердцеукрепляющее средство в свой организм, и вы узнаете, какую пользу

приносят они всем бобошелушителям, столь милым моей душе. Сейчас я вам

предложу хорошенькую, верхом полную корзиночку бобов, которую я, как и

предыдущие, набрал у себя в огороде, и повергну к стопам вашим смиренную

просьбу: кушайте их на здоровье, а к следующему прилету ласточек ожидайте

чего-нибудь повкуснее.


ГЛАВА I


О том, как Пантагрюэль прибыл на остров Звонкий, а равно и о том, какой

мы там услышали шум


Ни в тот день, ни на другой, ни на третий мы не видели суши и не

обнаружили ничего нового, ибо это побережье было нам уже знакомо. На

четвертый день, начав огибать полюс и удаляться от экватора, мы, наконец,

завидели сушу; лоцман же нам сказал, что это остров Трифы {1}, и тут мы

услыхали долетавший издали частый и беспорядочный звон, в котором мы

различили большие, маленькие и средние колокола и который напомнил нам

трезвон, какой бывает по большим праздникам в Париже, Туре, Жаржо, Медоне и

других местах. По мере нашего приближения звон все усиливался.

Мы было подумали, что это додонские бубенцы {2}, или же олимпийский

портик Гептафон {3}, или же постоянный звон, исходящий от колосса,

воздвигнутого над гробницей Мемнона {4} в египетских Фивах, или же, наконец,

тот шум и гам, что раздавались в былые времена вокруг некоей усыпальницы на

одном из Эолийских островов, а именно Липаре, но все это, однако ж, не

подтверждалось местоположением.

- Сдается мне, - сказал Пантагрюэль, - что оттуда поднялся было

пчелиный рой, и вот, дабы водворить его на прежнее место, все и начали бить

в сковороды, в котлы, в тазы и в корибантские кимвалы Кибелы, праматери всех

богов. Ну что ж, послушаем!

Подойдя еще ближе, мы установили, что к неумолчному звону колоколов

примешивалось беспрерывное пение людей - по-видимому, местных жителей. Вот

почему Пантагрюэль, прежде чем пристать к острову Звонкому, порешил подплыть

в челне к невысокой скале и у ее подошвы высадиться, ибо неподалеку от нее

виднелась хижина с садиком.

Нас встретил низенький простоватый отшельник по имени Гульфикус,

уроженец Глатиньи; он дал нам исчерпывающие объяснения касательно трезвона и

весьма странно нас угостил. Он велел нам четыре дня подряд поститься, иначе,

мол, нас не пустят на остров Звонкий, а там сейчас начался пост четырех

времен года.

- Не понимаю, что это значит, - заговорил Панург, - скорей уж это время

четырех ветров; ведь этот пост одним только ветром нас и начинит. Нет,

правда, неужто вы, кроме поста, иного времяпрепровождения не знаете?

Приятного мало, я вам доложу. Нам эти придворные церемонии, собственно, ни к

чему.

- Мой Донат различает только три времени: прошедшее, настоящее и

будущее, - заметил брат Жан, - а четвертое время - это уж у них так, с боку

припека.

- Это аорист, превратившийся из прошедшего весьма совершенного греков и

латинян в наше мутное и смутное время, - пояснил Эпистемон. - Ну что ж,

слепой сказал: "Посмотрим".

- Время роковое, вот что я вам скажу, - объявил отшельник, - а кто

пойдет мне наперекор, того еретика прямо на костер.

- Ну еще бы, отче! - подхватил Панург. - Вот только когда я на море, я

гораздо больше боюсь промокнуть, нежели перегреться, и потонуть, нежели

сгореть. Ладно уж, попостимся для бога, но ведь я так долго постился, что

посты подорвали мою плоть, и я очень опасаюсь, что бастионы моего тела в

конце концов рухнут. А еще я боюсь прогневать вас во время поста: я ведь в

этом ничего не смыслю, и у меня это не особенно ловко получается, - так по

крайности мне говорили многие, и я не имею основания им не верить. Меня же

лично пост не смущает - что может быть проще и сподручнее? Меня больше

смущает, как бы нам не пришлось поститься и впредь, а про черный день

непременно нужно иметь какой-нибудь запас. Ну, да уж попостимся для бога,

коль скоро мы попали в самые голодные праздники, - я их не праздновал с

давних пор.

- Если уж не поститься нельзя, то лучше возможно скорее от этого

отделаться, как от плохой дороги, - молвил Пантагрюэль. - Вот только я бы

хотел просмотреть сперва свои бумаги и удостовериться, не хуже ли морская

наука сухопутной: недаром Платон, описывая человека глупого, несовершенного

и невежественного, сравнивает его с человеком, выросшим на корабле, а мы бы

сравнили его с человеком, выросшим в бочке и глядевшим только в дыру.

Пост наш оказался страшным и ужасным: в первый день мы постились через

пень-колоду; во второй - спустя рукава; в третий - во всю мочь; в четвертый

- почем зря. Таково было веление фей.


ГЛАВА II


О том, как ситицины {1}, населявшие остров Звонкий, превратились

впоследствии в птиц


Когда наш пост окончился, отшельник дал нам письмо к некоему мэтру

Эдитусу {2}, жителю острова Звонкого; Панург, однако ж, переименовал его в

Антитуса {3}. Это был славный старичок, лысый, румяный, багроволицый;

благодаря рекомендации отшельника, который уведомил его, что мы постились,

как о том было сказано выше, он встретил нас с распростертыми объятиями.

Досыта накормив, он ознакомил нас со всеми особенностями этого острова и

сообщил, что прежде остров был населен ситицинами, которые впоследствии по

велению природы (ведь все же на свете меняется) превратились в птиц.

Тут только я вполне уразумел, что Аттей Капитон, Поллукс, Марцелл {4},

А. Геллий, Афиней, Свида, Аммоний {5} и другие писали о ситицинах и

сициннистах {6}, и теперь нам уже не показалось маловероятным превращение в

птиц Никтимены, Прокны, Итиса, Альционы, Антигоны, Терея и других {7}.

Равным образом мы уже почти перестали сомневаться в том, как могли

Матабрюнины дети превратиться в лебедят, а фракийские палленцы, девять раз

искупавшиеся в Тритоновом болоте, - внезапно превратиться в птиц.

Затем старичок ни о чем другом уже с нами не говорил, кроме как о

клетках да о птицах. Клетки были большие, дорогие, великолепные, сработанные

на диво. Птицы были большие, красивые, приятные в обращении, живо

напоминавшие моих соотечественников; пили и ели они, как люди, испражнялись,

как люди, спали и совокуплялись, как люди; словом, с первого взгляда можно

было подумать, что это люди; и все же, как пояснил нам мэтр Эдитус, это были

не люди и, по его словам, не принадлежали ни к мирянам, ни к белому

духовенству. Оперение их также заставило нас призадуматься: у одних оно было

сплошь белое, у других - сплошь черное, у третьих - сплошь серое, у

четвертых - наполовину белое, наполовину черное, у пятых - сплошь красное, у

шестых - белое с голубым {8}, так что любо-дорого было на них смотреть.

Самцов старичок называл так: клирцы, инокцы, священцы, аббатцы, епископцы,

кардинцы и, единственный в своем роде, папец. Самки назывались: клирицы,

инокицы, священницы, аббатицы, епископицы, кардиницы и папицы. Далее

старичок сообщил нам, что, подобно тому как к пчелам забираются трутни,

которые ровным счетом ничего не делают и только все поедают и портят, так же

точно и к этим веселым птицам вот уже триста лет каждую пятую луну

неизвестно отчего налетает видимо-невидимо ханжецов, опозоривших и

загадивших весь остров, до того безобразных и отталкивающих, что все от них

- как от чумы: шея у них свернута, лапы - мохнатые, когти и живот, как у

гарпий, зад, как у стимфалид {8}, истребить же их невозможно: одну убьешь -

сей же час налетит еще двадцать четыре. Я невольно пожалел, что среди нас

нет второго Геркулеса. А брат Жан с таким жадным вниманием все обозревал,

что под конец совсем обалдел.


ГЛАВА III


Отчего на острове Звонком всего лишь один папец


Мы спросили у мэтра Эдитуса, отчего, несмотря на то что все

разновидности почтенных этих птиц представлены здесь в изобилии, папец всего

лишь один. На это он нам ответил, что таково было извечное установление и

фатальное предопределение небесных светил: от клирцов рождаются священцы и

инокцы, однако ж, как это бывает у пчел, без плотского соития. От священцов

рождаются епископцы, от епископцов - пригожие кардинцы; иной кардинец, если

только дни его не прервет смерть, может превратиться в папца, папец же

обыкновенно бывает только один, подобно тому как в пчелиных ульях бывает

только одна матка, а в мире есть только одно солнце.

Как скоро папец преставится, на его место рождается кто-нибудь другой,

из породы кардинцов, но только, разумеется, без плотского совокупления.

Таким образом, у этой породы бывает только одна-единственная особь с

непрерывною преемственностью - точь-в-точь как у аравийского феникса.

Впрочем, около двух тысяч семисот шестидесяти лун тому назад природа

произвела на свет двух папцов одновременно, но то было величайшее из всех

бедствий {1}, когда-либо остров сей посещавших.

- Птицы в те поры принялись друг друга грабить, и все они передрались,

- повествовал Эдитус, - так что острову грозила опасность остаться совсем

без обитателей. Часть птиц примкнула к одному из папцов и оказала ему

поддержку; другая - к другому и стала на его защиту; часть птиц молчала, как

рыбы, они уже больше не пели, и колокола их, точно на них был наложен

запрет, ни разу не зазвонили. В это смутное время на помощь к ним являлись

императоры, короли, герцоги, маркизы, графы, бароны, а также представители

всех общин мира, какие только существуют на материке, и ереси этой, и

расколу пришел конец не прежде, чем один из папцов приказал долго жить и

множественность вновь свелась к единству.

Затем мы задали старцу вопрос, чт_о_ побуждает этих птиц петь без

умолку. Эдитус нам ответил, что причиной тому колокола, висящие над

клетками.

- Хотите, я сейчас заставлю петь вот этих инокцов, у которых капюшоны -

что мешочки для фильтрования красного вина или же хохолки у лесных

жаворонков? - предложил он.

- Пожалуйста, - сказали мы.

Тут он ударил в колокол всего только шесть раз, и инокцы в тот же миг

слетелись и запели.

- А если я зазвоню в другой колокол, вон те птички, у которых оперение

цвета копченых сельдей {2}, тоже запоют? - полюбопытствовал Панург.

- Тоже, - отвечал старик.

Панург позвонил, и прокопченные птицы мгновенно слетелись и хором

запели, но только голоса у них были хриплые и неприятные. Эдитус нам

пояснил, что они питаются одною рыбой, словно цапли или же бакланы, и что

это пятая разновидность новоиспеченных ханжецов. К сказанному он еще

прибавил, что по имеющимся у него сведениям, полученным от Робера

Вальбренга, который был здесь проездом из Африки, сюда должна прилететь еще

и шестая разновидность - так называемые капуцинцы, самые унылые, самые тощие

и самые несносные из всех разновидностей, какие только на острове этом

представлены.

- Это в обычаях Африки - производить на свет все новых и новых чудищ, -

заметил Пантагрюэль.