Geum.ru

Рабле Гаргантюа и Пантагрюэль

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава xxxiv
Глава xxxv
Глава xxxvi
Глава xxxvii
Все движется к своей цели.
Глава xxxix
Подобный материал:
1   ...   53   54   55   56   57   58   59   60   ...   64
ГЛАВА XXXIV


О том, как мы приблизились к оракулу Бутылки


Доблестный наш Фонарь освещал нам путь и превесело вел нас, и вот

наконец мы прибыли на вожделенный остров, где находился оракул Бутылки.

Ступив на сушу, Панург лихо скакнул на одной ноге и сказал Пантагрюэлю:

- Сегодня мы обрели то, что стоило нам таких волнений и хлопот.

Засим он с отменною учтивостью поручил себя попечениям Фонаря. Фонарь

посоветовал нам не терять надежды и ни в коем случае не пугаться, что бы

нашим глазам ни явилось.

По дороге к храму Божественной Бутылки нам надлежало пройти обширный

виноградник, засаженный всевозможными лозами, как-то: фалернской,

мальвазийской, мускатной, таббийской, бонской, мирвосской, орлеанской,

пикардийской, арбуасской, куссийской, анжуйской, гравской, корсиканской,

верронской, неракской и другими. Виноградник этот был некогда насажден

добрым Бахусом, и такая почила на нем благодать, что он круглый год был

украшен листьями, цветами и плодами, точно апельсинные деревья в Сан-Ремо.

Светозарный наш Фонарь велел каждому из нас съесть по три виноградинки,

наложить листвы в башмаки и взять в левую руку по зеленой ветке. В конце

виноградника мы прошли под античной аркой, на которой красовался трофей

кутилы, премило вылепленный, а именно: один ряд, весьма длинный, составляли

фляги, бурдюки, бутылки, склянки, жбаны, бочонки, чаны, кувшины, кружки и

античные сосуды, прикрепленные к тенистому навесу; другой ряд составляло

изрядное количество чесноку, луку, шалоту, окороков, икры, пирожков,

копченых бычьих языков, старого сыру и прочих закусок, перевитых

виноградными лозами и чрезвычайно искусно связанных ветвями; третий ряд

составляли многообразные виды посуды, как-то: рюмочки на ножках, стаканчики

без ножек, бокалы, фиалы, кубки, ковши, сальверны, чаши, чарочки и прочая

тому подобная вакхическая артиллерия. На лицевой стороне арки, под зоофором

{1}, было начертано следующее двустишие:


Вступающим под эти арки

Фонарь небесполезен яркий *.


- Фонарем мы уже запаслись, - заметил Пантагрюэль. - Такого

прекрасного, такого дивного Фонаря, как наш, на всей Фонарной земле не

сыщешь.

Сейчас же за аркой открывалась взору прелестная и обширная беседка,

сплетенная из виноградных лоз, на которых пестрели виноградины пятисот

различных цветов и пятисот различных форм, созданных не природою, но

искусством земледельческим, а именно - желтые, синие, бурые, голубые, белые,

черные, зеленые, лиловые, крапчатые, лапчатые, продолговатые, круглые,

треугольные, яйцевидные, коронообразные, головастые, усатые, бородатые.

Конец беседки был прикрыт тремя разновидностями античного ярко-зеленого

плюща, которые сплошь были усыпаны ягодами. Здесь сиятельнейший Фонарь велел

нам наделать себе из этого плюща албанских шапок и прикрыть ими головы,

чт_о_ и было исполнено без дальних размышлений.

- В былое время под таким навесом не осмелился бы пройти ни один

верховный жрец Юпитера, - заметил Пантагрюэль.

- Причина тому - мистического свойства, - сказал наш пресветлый Фонарь.

- Если бы он здесь прошел, то виноград, сиречь вино, оказался бы у него над

головой, и можно было бы подумать, что он находится во власти и в подчинении

у вина, а между тем жрецам, а равно и всем лицам, предающимся и посвящающим

себя созерцанию божественного, надлежит сохранять спокойствие духа и

избегать всяческого расстройства чувств, каковое ни в одной страсти не

проявляется с такой силой, как именно в страсти к вину. И вы равным образом,

пройдя под этим навесом, не имели бы доступа в храм Божественной Бутылки,

когда бы башмаки ваши не были полны виноградных листьев, а это в глазах

почтенной жрицы Бакбук послужит наглядным доказательством обратного,

диаметрально противоположного, а именно того, что вы презираете вино и

попираете его ногами, что вы его поработили.

- Я, на свою беду, человек неученый, - молвил брат Жан, - однако ж в

служебнике моем я нашел, что в _Апокалипсисе_ описывается одно уму

непостижимое видение: женщина, а под ногами у нее луна. Биго {2} мне это так

объяснил, что помянутая женщина - особой породы и создана не как все прочие

женщины: у них ведь, наоборот, луна над головой, вследствие чего мозг у них

лунатический, и по сему обстоятельству ваши слова, любезнейший мой господин

Фонарь, не вызывают, у меня никаких сомнений.


ГЛАВА XXXV


О том, как ты спустились под землю, дабы войти в храм Бутылки, и почему

Шинон - первый город в мире


По оштукатуренному сводчатому переходу, расписанному снаружи фресками

топорной работы, изображавшими пляску женщин и сатиров, которые сопровождают

старика Силена, сидящего на осле и заливающегося хохотом, мы спустились под

землю.

Тут я сказал Пантагрюэлю:

- Этот вход приводит мне на память разрисованный погребок первого

города в мире: живопись там точь-в-точь такая же и тоже совсем новенькая.

- А где это? - спросил Пантагрюэль. - Что вы называете первым городом в

мире?

- Шинон, он же Каинон, в Турени, - отвечал я.

- Я знаю Шинон, - сказал Пантагрюэль, - и разрисованный погребок знаю;

мне там не раз случалось пить холодное вино, и я нимало не сомневаюсь, что

Шинон город древний, - это удостоверяет его герб:


Шинон, Шинон, Шинон, Шинон!

Хоть мал, но всюду славен он {1}.

Его старинной кладки стены

Глядят с холма на воды Вьенны *.


Но почему же он первый в мире? Где об этом сказано? Какие у вас на сей

предмет соображения?

- Я нашел в Священном писании, что первым градостроителем был Каин, -

отвечал я. - Следственно, нет ничего невероятного в том, что первый

построенный им город он назвал в свою честь - Каинон, а потом уже в

подражание ему и все прочие основатели и воздвигатели городов начали давать

им свои имена: Афина (греческое имя Минервы) - Афинам, Александр -

Александрии, Константин - Константинополю, Помпеи - Помпейополю Кшшкийскому,

Адриан - Адрианополю, а также Ханаан - хананеянам, Саба - сабеям, Ассур -

ассирийцам, и таково же происхождение Птолемаиды, Кесарии, Тибериополя и

Геродия Иудейского.

Мы все еще вели этот разговор, когда навстречу нам вышел большой флакон

(наш Фонарь назвал его - дракон), губернатор Божественной Бутылки, в

сопровождении храмовой стражи, сплошь состоявшей из французских пузырьков.

Удостоверившись, что в руках у нас, как уже было сказано, тирсы и что мы

увенчаны плющом, а также узнав наш достоименитый Фонарь, он беспрепятственно

нас пропустил и велел провести к принцессе Бакбук - придворной даме Бутылки

и верховной жрице при всех ее священнодействиях, что и было исполнено.


ГЛАВА XXXVI


О том, как мы спустились по тетрадическим ступеням {1}, и об испуге Панурга


Затем мы спустились на один марш мраморной лестницы под землю - за ним

оказалась площадка; далее, повернув налево, мы спустились еще на два марша -

за ними оказалась еще одна площадка; потом еще на три марша, только в

противоположную сторону - опять площадка; еще на четыре марша, и опять

площадка.

Наконец Панург спросил:

- Здесь?

- Сколько маршей вы насчитали? - спросил наш светозарный Фонарь.

- Один, потом два, потом три, потом четыре, - отвечал Пантагрюэль.

- Сколько же всего? - спросил Фонарь.

- Десять, - отвечал Пантагрюэль.

- То, что у вас получилось, умножьте на пифагорейскую тетраду, - сказал

Фонарь.

- Это будет десять, двадцать, тридцать, сорок, - отвечал Пантагрюэль.

- Итого? - сказал Фонарь.

- Сто, - отвечал Пантагрюэль.

- Прибавьте к этому первый куб, то есть восемь, - сказал Фонарь, -

когда кончится роковое это число, мы дойдем до двери храма. В сущности

говоря, это и есть самая настоящая психогония Платона {2}, превознесенная

академиками, но только дурно ими понятая: половина ее состоит из единицы, -

двух следующих простых чисел, двух чисел квадратных и двух кубических.

Во время спуска по этим числовым ступеням под землю нам очень

пригодились, во-первых, ноги, ибо без них нам пришлось бы уподобиться

бочкам, скатывающимся в погребок, а во-вторых, наш пресветлый Фонарь, ибо

никаким другим источником света мы не располагали, как будто дело

происходило в пещере св. Патрика в Гибернии {3} или же во рву Трофония {4} в

Беотии.

Когда же мы спустились примерно на семьдесят восемь маршей, Панург,

обратясь к лучезарному Фонарю, воскликнул:

- Чудодейственный наш предводитель, скрепя сердце прошу вас: вернемтесь

назад! Клянусь бычьей смертью, я умираю от дикого страха. Лучше уж я никогда

не женюсь. У вас и так было из-за меня немало хлопот и неприятностей;

господь воздаст вам за это в судный день, да и я не останусь в долгу, как

скоро выйду из троглодитовой этой пещеры. Вернемтесь, ну пожалуйста! Я

сильно подозреваю, что это мыс Тенар, где спускаются в ад, - мне уже

слышится лай Цербера. Прислушайтесь: или у меня звенит в ушах, но, по-моему,

это он лает. Я не испытываю к нему ни малейшей приязни, ибо самая страшная

зубная боль - ничто в сравнении с укусом собаки, хватающей вас за ногу. Если

же мы в Трофониевом рву, то лемуры и гномы съедят нас живьем, как некогда за

неимением жратвы съели они одного из алебардщиков Деметрия {5}. Брат Жан, ты

здесь? Будь добр, толстопузик, не отходи от меня, я умираю от страха. Твой

меч при тебе? Ведь я не захватил с собой ни оружия, ни доспехов. Вернемтесь!

- Я тут, я тут, не бойся, - сказал брат Жан, - я держу тебя за шиворот,

восемнадцать чертей не вырвут тебя из моих рук - нужды нет, что я безоружен.

Когда доблестное сердце вступает в союз с доблестною дланью, то за оружием

дело не станет: в случае чего оно с неба упадет, вроде того как на полях

Кро, неподалеку от Марианских рвов, в Провансе когда-то давно в помощь

Геркулесу выпал дождь камней (они и сейчас еще там лежат), а то иначе ему

нечем было бы драться с детьми Нептуна. А все-таки куда это мы спускаемся: в

лимб малых ребят {6} (ей-богу, они нас тут обкакают) или в преисподнюю, ко

всем чертям? Крест истинный, я им сейчас шею накостыляю, - ведь у меня в

башмаках виноградные листья! Ох, и лихо же я им всыплю! Но что же это такое?

И где же черти? Я боюсь только их рогов. Впрочем, идея рогов, которые будет

носить женатый Панург, явится мне надежной защитой. Я уже провижу его в

пророческом моем озарении, этого второго Актеона, рогача рогатого,

рогозадого.

- Берегись, _frater!_ - сказал Панург. - Как начнут женить подряд всех

монахов, так тебя, пожалуй, женят на перемежающейся лихорадке. Дай мне

только целым и невредимым выбраться из этого подземелья, ужо я тебя с нею

спарю, единственно для того, чтобы ты стал круторогом, рогопуком. А то ведь,

ежели разобраться, лихорадка - шлюха так себе, неважная. Если память мне не

изменяет, Цапцарап тебе уже сватал ее, но ты обозвал его за это еретиком.

Здесь блистающий наш Фонарь, прервав беседу, заметил, что место сие

подобает чтить прекращением разговоров и прикушением языков, а кроме того,

твердо пообещал, что коль скоро в башмаках у нас виноградные листья, то мы

не уйдем отсюда, не услышав слова Божественной Бутылки.

- Ну, так вперед! - вскричал Панург. - Мы сейчас всех чертей

перебодаем! Двум смертям не бывать. Я во всяком случае берег свою жизнь для

боя. Ломи, ломи, прокладывай дорогу! Храбрости мне не занимать. Правда,

сердце у меня колотится, но это от холода и от спертого воздуха, а не от

страха и не от лихорадки. Ломи, ломи, иди, бди, смерди, - недаром я зовусь

Гильом Бесстрашный!


ГЛАВА XXXVII


О том, как двери храма сами собой чудесным образом отворились


Там, где лестница кончалась, высился изящный яшмовый портал,

отличавшийся строгой соразмерностью частей, выполненный в дорическом стиле и

вкусе; на лицевой его стороне ионическими буквами чистейшего золота было

написано следующее изречение: εν οινω αλήθεια, что значит: _истина в вине_.

Тяжелые дверные створки были, должно полагать, из коринфской бронзы с

миниатюрными лепными украшениями, весьма искусно, как того требовала

скульптура, покрытыми эмалью, причем обе створки были настолько плотно

пригнаны и прилажены одна к другой, что не требовалось ни засова, ни замка,

ни какого-либо другого запора, - на них висел только индийский алмаз

величиною с египетский боб; алмаз тот был вставлен в золотой ободок с двумя

острыми кончиками и представлял собою прямоугольный шестигранник, увешанный

со всех сторон пучками чесноку.

Тут доблестный наш Фонарь принес нам свои извинения и сопровождать нас

далее отказался; теперь нам-де надлежит руководствоваться наставлениями

верховной жрицы Бакбук, ибо вход в храм ему воспрещен по причинам, о которых

простым смертным лучше не знать. На всякий случай он посоветовал нам не

терять головы, ничего не пугаться и не ужасаться, а выведет, мол, нас отсюда

тоже верховная жрица. Сняв алмаз, висевший на месте соединения двух створок,

он положил его в серебряную коробочку, нарочно для этой цели подвешенную с

правой стороны, а затем вытащил из-под порога шнур алого шелка длиною в

полторы туазы, на котором висел чеснок, прикрепил шнур к двум золотым

кольцам, нарочно для этой цели подвешенным с обоих боков, и отошел в

сторону.

Внезапно створки, никем не приведенные в движение, сами собой

растворились - без скрипа и без того сильного сотрясения, с каким

обыкновенно отворяются медные двери, тяжеловесные и неподатливые, но с

мягким, приятным для слуха рокотом, отдававшимся под сводами храма, и

Пантагрюэль сейчас догадался, каково происхождение этого звука, ибо между

створками и порогом он разглядел два маленьких цилиндра, которые, по мере

того, как створки подвигались к стене, с рокотом, ласкающим слух, двигались

по твердому офиту {2}, гладкому и отполированному постоянным скольжением

створок.

Меня очень удивило, что створки растворились сами, без всякого на них

давления. Дабы постигнуть чрезвычайное это обстоятельство, я, как скоро мы

все вошли в храм, долго не отводил взгляда от створок и стены, ибо мне не

терпелось узнать, какою силою и при помощи какого орудия они отворились, и я

уже склонен был думать, что это наш любезный Фонарь приложил к тому месту,

где они сходились, траву, именуемую эфиопис, которая отмыкает всякие запоры,

как вдруг заметил на смыке, во внутреннем пазу, тонкую стальную пластинку,

оправленную в коринфскую бронзу.

Еще я заметил две плиты из индийского магнита, широкие, в пол-ладони

толщиной, голубого цвета, гладко отполированные; во всю свою толщину они

были вделаны в стену храма, там, где в нее упирались настежь распахнутые

двери.

Таким образом, благодаря притягательной силе магнита, стальные

пластинки по необычайному, таинственному велению природы приходили в

движение; створки, однако ж, подчинялись ему и тоже начинали двигаться

только после того, как алмаз бывал удален, ибо соседство алмаза

приостанавливает и пресекает естественное воздействие магнита на сталь, а

кроме того, требовалось удаление и двух пучков чесноку, которые наш веселый

Фонарь снял и прикрепил к шнуру, ибо чеснок убивает магнит, лишает его силы

притяжения.

На одной из помянутых плит, а именно на правой, старинными латинскими

буквами был превосходно высечен шестистопный ямб:


_Ducunt volentem fata, nolentem trahunt_.

Покорного судьбы ведут, сопротивляющегося тащат {3}.


А на левой плите прописными буквами было красиво высечено следующее

изречение:


ΠΡΟΣ ΤΕΛΟΣ ΑΥΤΩΝ ΠΑΝΤΑ ΚΙΝΕΙΤΑΙ

ВСЕ ДВИЖЕТСЯ К СВОЕЙ ЦЕЛИ.


ГЛАВА XXXVIII


Об изумительной мозаике, коей был украшен пол храма


Прочитав эти надписи, я обнял взором великолепный храм, а затем впился

глазами в восхитительный узор на полу - узор, с коим по справедливости

никакое другое произведение искусства, где-либо в подлунном мире

существующее или же существовавшее, не может идти в сравнение, будь то пол

храма Фортуны в Пренесте времен Суллы, будь то греческий храм Асарот,

воздвигнутый Созистратом в Пергаме. Узор этот представлял собою мозаику из

обточенных, полированных, четырехугольных камешков естественной окраски: тут

была красная яшма с тешившими взор крапинками, офит, порфир, ликофталм,

испещренный золотыми искорками, крохотными, точно атомы, агат, там и сям

отливавший неяркими отблесками молочно-белого цвета, очень светлый халцедон,

зеленая яшма с красными и желтыми прожилками, и все эти камешки были

выложены по диагонали.

В портике пол представлял собою мозаику, сложенную из камешков

естественной окраски, соответствовавшей тому, что изображалось, и мозаика

эта производила такое впечатление, как будто кто-то разбросал по полу охапку

виноградных ветвей, разбросал на первый взгляд как попало, ибо тут их

насыпали словно бы гуще, а там поменьше. Впрочем, необыкновенной этой листвы

везде было много, и в полусвете неожиданно появлялись то улитки, ползущие по

лозам, то ящерицы, мелькающие среди листьев, здесь проступали гроздья еще не

вполне зрелого винограда, а там - совсем уже спелого, и все это было

составлено и сложено в высшей степени искусным и хитроумным художником и

легко могло бы, подобно живописи Зевксида Гераклейского, ввести в

заблуждение скворцов и прочих малых пташек; нас во всяком случае эта мозаика

обманула ловко, ибо в тех местах, где художник особенно щедро набросал

ветвей, мы, боясь зацепиться, высоко поднимали ноги, словно под нами была

неровная, каменистая почва. Затем я обвел глазами своды и стены храма: они

были инкрустированы мрамором и порфиром, сплошь, от одного конца до другого,

украшены столь же чудесной мозаикой, а налево от входа начиналось необычайно

изящное изображение битвы, в которой добрый Бахус одолел индийцев, и

изображена была она так.


ГЛАВА XXXIX


О том, как на мозаичных стенах храма изображена была битва, в которой

Бахус одолел индийцев {1}


Вначале были изображены города, села, замки, крепости, поля и леса,

объятые пламенем пожара. Изображены были также пришедшие в неистовство

растрепанные женщины, в ярости рвавшие на куски живых телят, баранов и овец

и питавшиеся их сырым мясом. Это должно было обозначать, что Бахус,

вторгшись в Индию, предал все огню и мечу.

Со всем тем индийцы, преисполнившись к нему презрением, порешили

сопротивления ему не оказывать, ибо через лазутчиков им стало доподлинно

известно, что войско его не насчитывает ни единого ратника - оно состоит из

старика, опустившегося и вечно пьяного, из юных поселян, совершенно голых,

беспрерывно скачущих и пляшущих, с рогами и хвостами, как у козлят, и из

бесчисленного множества пьяных баб. Словом, индийцы положили вторжению их не

препятствовать и вооруженного сопротивления им не оказывать, ибо победа над

такими людьми служит-де не к славе, но к посрамлению, и не к чести и

возвышению, но к стыду и позору. Пользуясь презрением индийцев, Бахус

неуклонно двигался дальше, все предавал огню (должно заметить, что огонь и

молния - это его фамильное оружие: перед самым появлением Бахуса на свет

Юпитер приветствовал его молнией, а его мать Семелу вместе со всем ее домом

сжег и спалил огонь) и заливал страну кровью, ибо таково его свойство: в

мирное время он прибавляет крови, а во время войны вычерпывает. Примером

могут служить поля на острове Самосе, так называемые _Панема_, что значит

_пропитанные кровью_: на этих самых полях Бахус настиг амазонок, бежавших от

эфесян, и всех их умертвил при помощи кровопусканий, так что все эти поля

были сплошь залиты и обагрены кровью. Теперь вы поймете лучше самого

Аристотеля, который толкует об этом в своих _Проблемах_, почему в былые

времена в таком ходу была поговорка: "Во время войны мяты не сажают и не

едят". Дело состоит вот в чем: на войне бойцы бьют друг друга немилосердно,

и вот если раненый в этот день держал в руках или же ел мяту, то унять ему

кровь невозможно, разве с превеликим трудом.

Далее мозаика изображала, как Бахус совершал свой поход: он восседал на

роскошной колеснице, влекомой тремя парами молодых леопардов в одной

упряжке; лицо у него было, как у ребенка, - знак того, что добрые пьяницы

никогда не стареют, розовое, как у херувима, и без единого волоска на

подбородке; на лбу у него росли острые рожки; сверху красовались венок из

виноградных гроздьев и листьев и алая митра, обут он был в золоченые

полусапожки.

Около него не было ни одного воина мужеского пола; всю его охрану и все

его войско составляли бассариды, эванты, эвгиады, эдониды, триетериды,

огигии, мималлоны, менады, фиады и вакхиды {2}, женщины разгульные, бешеные,

неистовые, опоясанные живыми змеями и драконами, с распущенными волосами, в

которые были вплетены виноградные ветви, одетые в оленьи и козьи шкуры, с

секирами, тирсами, дротиками и алебардами в руках; легкими же своими щитами,

звеневшими и гудевшими при малейшем прикосновении, они пользовались в случае

надобности как бубнами и тимпанами. Число их достигало семидесяти девяти

тысяч двухсот двадцати семи.

Авангард находился под началом у Силена, к которому Бахус питал доверие

безграничное и в чьей доблести, великодушии, храбрости и благоразумии он не

раз имел случай удостовериться. Это был низенький старикашка, весь

трясущийся, сгорбленный, обрюзгший, толстопузый, с большими ушами торчком, с

крючковатым орлиным носом, с густыми насупленными бровями; ехал он на

невыхолощенном осле; в руке он держал жезл, который нужен был ему для опоры,

а также для того, чтобы, в случае если ему придется спешиться, изящно

наносить удары; на нем было женское платье желтого цвета. Свиту его

составляли юные поселяне, рогатые, как козлята, и свирепые, как львы,

совершенно голые, без умолку певшие песни и плясавшие непристойные пляски:

то были титиры {3} и сатиры. Число их достигало восьмидесяти пяти тысяч ста

тридцати трех.

Арьергард находился под началом у Пана, страшного чудища с козлиными

ногами, шерстистыми ляжками, с прямыми, глядевшими в небо, рогами на лбу.

Чудище то было краснорожее, бородатое, духом смелое, стойкое, неустрашимое,

нравом вспыльчивое; в левой руке он держал флейту, в правой изогнутую палку;

рать его состояла тоже из сатиров, гемипанов, эгипанов, сильванов {4},

фавнов, фатуев {5}, лемуров {6}, ларов, леших и домовых, число коих доходило

до семидесяти восьми тысяч ста четырнадцати. Все они выкрикивали одно и то

же слово: _Эвое!_