Мудрость и одиночество. Загадка „Алсифрона

Вид материала

Документы

Содержание На пути к целостной философии природы Techne как traditio I. К понятию традиции II. К традициям литейного дела

Подобный материал:

• Одиночество состояние, переживание, интерпретация… Уровни одиночества соответствуют, 95.18kb.
• Сочинение рассуждение по тексту К. Г. Паустовского, 13.65kb.
• Г. В. Славянское завоевание мира Загадка этрусков. Книга, 4780.84kb.
• Бертран Рассел. Мудрость запада, 2772.85kb.
• Собрание посвятительных формул 187 Постижение Дао и медитативный текст 195 Праздные, 10049.56kb.
• А. С. Грибоедова "Горе от ума" (9 класс) "загадка чацкого" Задача, 63.68kb.
• Юлия маева мудрость любви, 1887.53kb.
• Вопросы: Философия в системе культуры. Составные элементы культуры, 1022.94kb.
• Лекция 1-2, 1001.75kb.
• Лекция №1 Вводная лекция Термин "философия", 564.53kb.

«The Christian Virtuoso»

Во время политического кризиса на рубеже 1660 гг. тридцатисемилетний Р.Бойль переживает мучительные сомнения и колеблется между наукой и религией. Он собирается целиком отдаться служению церкви, комментарию Священного писания и распространению Библии в Америке. Однако в 1960 г. на трон восходит Карл II, интеллигентный и образованный монарх. Он культивирует толерантность в вопросах религии и поддерживает интерес к наукам (в особенности к химии), приближает к себе Т. Гоббса, других ученых, наконец, осыпает милостями семью Бойлей.

С этого времени Бойль начинает публиковать свои результаты. Он сознательно воздерживался от этого до тех пор, пока Реставрация не принесла с собой гражданское и религиозное умиротворение. В 1666 г. Бойль – уже автор десяти объемистых книг и ряда статей, один из учредителей Королевского общества, имеющий общеевропейскую известность. Его книги читают даже в американских колониях. Он уже не сомневается в своем призвании. Религиозная вера обретает свое окончательное место в качестве основы новой науки.

«Скептический химик»

Одно из главных теоретических достижений Бойля – новое определение химического элемента. “Бойль был лидером научной революции, которая благодаря отношению “элемента” к химическим экспериментам и химической теории преобразовала понятие элемента в орудие, совершенно отличное от того, чем оно было до этого, и преобразовало тем самым как химию, так и мир химика”²⁹.

До Бойля алхимики и химики-практики вообще не занимались выделением химических элементов как неизменных материальных начал, потому что господствовал взгляд на элементы как некие свойства, которые выделить нельзя. Учение алхимиков об элементах – “сульфур” (сера - горючесть), меркурий (ртуть - летучесть), “соль” (растворимость, нелетучесть) уже позволило произвести некоторую классификацию веществ по их сходным свойствам. При этом, однако, объединялись в одну группу такие вещества (например, спирт и ртуть), которые по всем остальным свойствам коренным образом отличались друг от друга. Это дало повод Бойлю выступить с критикой подобной классификации веществ. «К концу XVII в. практика все больше и больше интересовалась не столько свойствами, сколько конкретными носителями свойств, т.е. химическими элементами и их соединениями. Опыт убеждал в том, что “не свойство является неразрушимым и несотворимым, а определенные виды вещества. Этот опыт говорил о том, что химические превращения изменяют не природу и индивидуальность химического элемента, а только форму его состояния”³⁰.

Первая работа Бойля – диалоги “Химик-скептик”, сразу сделавшая его знаменитым, - была опубликована анонимно (в согласии с традициями того времени) в 1661 г. на английском языке. В ней Бойль, следуя Ван-Гельмонту, подверг критике четыре “элемента” Аристотеля (воздух, огонь, вода, земля) и три “принципа” Парацельса (сера, ртуть, соль). Химики первой половины XVII в. были в основном заняты алхимией (поисками философского камня и попытками осуществления трансмутации металлов), ремесленной практикой (рудным, красильным делом) или иатрохимией (врачеванием и изготовлением лекарств). В рамках последней, наиболее продвинутой и синтетической традиции сосуществовали две теоретические установки. Первой, перипатетической, исходящей из Аристотеля и Галена, руководствовались при назначении и изготовлении растительных лекарств. Она основывалась на гуморальной теории болезни и включала классификацию “животных соков”, характеризуемых с помощью аристотелевских качеств (теплоты, влажности, сухости и холодности).

Вторая теоретическая установка обязана Парацельсу, который распространил учение алхимика Василия Валентина о трех “принципах-началах” на живые существа, создав тем самым химическую теорию функций организма. Она позволила использовать для приготовления лекарств минеральные вещества, поскольку именно их дисбаланс в теле и рассматривался как причина болезни.

Бойль провозглашает новые задачи химии. “Химики, - говорит он, - руководствовались до сих пор узкими принципами, не глядели на вещи с более высокой точки зрения. Они видели свою задачу в изготовлении лекарств и в превращении металлов. Я попытался рассмотреть химию с совершенно другой точки зрения, не как врач или алхимик, а как естествоиспытатель”³¹.

В XVI-XVII вв. перипатетики и спагирики (так называли приверженцев Парацельса, от греч. ςπάω, извлекаю и άγειρω, соединяю) нередко эклектически объединяли стихии Аристотеля с алхимическими началами, либо отождествляя их друг с другом, либо дополняя одни другими (Т. Виллис, С. Бассо). “Спагирическое искусство есть та часть химии, которая имеет своим объектом природные тела – растительные, животные и минеральные – и производит соответствующие операции с конечной целью их применения в медицине”, считал спагирик Анджело Сала. Однако это учение о небольшом количестве основных элементов было существенно поколеблено с развитием химического эксперимента, показавшего ограниченность огня в качестве “универсального анализатора” алхимиков.

Последние считали “элементами” продукты разложения, получаемые применением огня (прокаливанием, сублимацией, дистилляцией). Даже в XVII-XVIII вв. едва ли не единственным методом анализа веществ считалось нагревание при постепенно повышающейся температуре в реторте с приемником. В нем собирались продукты этой “сухой перегонки”: легко летучая горючая жидкость (“ртуть” или спирт), негорючая водянистая жидкость (флегма), густая маслянистая горючая жидкость (“сера” или масло). Нелетучий остаток выщелачивали водой: растворимую при этом часть называли “солью”, нерастворимую – “землей”³². «Мокрый» (химический) способ анализа практически не использовался.

Бойлю удалось увидеть его перспективность задолго до большинства его современников. При этом он сам исходил из некоторых идей спагириков, которым дал экспериментальное истолкование. Так, французский ученый Себастьян Бассо утверждал, что тела могут быть разложены химическим путем на спирт (ртуть), масло (серу), соль (растворимый осадок), землю (нерастворимый осадок) и флегму (воду). Иатрохимик Отто Тахений (1620-1699) считал, что соль составлена из двух универсальных принципов – кислоты и щелочи. Он уже начал практиковать мокрый способ анализа и использовал индикаторы-реактивы для качественного, а весы - для количественного анализа.

Идя по тому же пути, Бойль решил проверить разложимость веществ без участия огня, поскольку установил из опыта, что огонь не всегда приводит к разложению вещества. Так, при нагревании золота даже в присутствии сильных кислот образуется раствор, из которого в дальнейшем можно извлечь то же количество металла. При прокаливании смеси песка, известняка и соды происходит даже, напротив, образование стекла, опять-таки далее не разлагаемого огнем. Более того, прокаливание иногда не только не разлагает тела на элементы, но дает что-то вроде синтеза, увеличивающего исходный вес вещества. (Так началась эра флогистона – Бойль первый количественно зафиксировал процесс окисления металла при нагревании, хотя и дал ему неверную интерпретацию). Обратившись к «мокрому» способу анализа, Бойль обратил внимание на процессы разложения веществ (солей и оксидов металлов с помощью сильных кислот) и идентификацию полученных продуктов с помощью характерных химических реакций – он назвал это “анализом”. Тем самым он в известном смысле реализовал вековую мечту алхимиков и иатрохимиков (И. Ван-Гельмонта) об “универсальном растворителе” (“алкагесте”). Количество продуктов разложения с введением новых методов резко возросло. Это позволило Бойлю просто распространить алхимический принцип определения элемента как продукта разложения на новый класс аналитических реакций.

В книге “Химик-скептик” Бойль дает новое определение химического элемента. “Я понимаю под элементами, в том смысле, как некоторые химики говорят о принципах, определенные, первоначальные и простые, вполне несмешанные тела, которые не составлены друг из друга, но представляют собой те составные части, из которых составлены все так называемые смешанные тела и на которые последние в конце концов могут быть разложены"³³.

Р. Бойль сделал решающий шаг на пути от изучения алхимической функциональной зависимости типа “свойство-свойство” к аналитико-химической зависимости типа “состав-свойство”. В отличие от Парацельса и Глаубера он первый усмотрел подлинную задачу химии в изучении состава тел и заложил новые принципы анализа. Это был в большей мере антитеоретический, антифундаменталистский шаг, открывающий дорогу анализу, который не ограничен отныне фиксированным набором «элементов». Об этом говорит и Т. Кун, настаивая на эволюционном характере „революции Бойля“. “…Его „определение“ элемента, - пишет он, - не более чем парафраза традиционного химического понятия; Бойль предложил его только для того, чтобы доказать, что никаких химических элементов не существует”³⁴.

Не вызывает сомнения, что Бойль осознавал несоответствие между принципиальным характером понятия “элемент” в алхимическом смысле, применяемым в его время (например, элемент “сера”, воплощающий в себе свойство горючести), и многообразием реально существующих веществ. Бойлю удалось приблизиться к формулировке нового понятия элемента, когда он так же, как ранее И. Юнгиус, утверждал, что элементами могут быть лишь самые “первоначальные, простые и совершенно несмешанные тела”. Однако Бойль сомневался, могут ли такие тела существовать на самом деле³⁵. Это новое определение хорошо соответствовало тому научному контексту, который задавала экспериментальная лабораторная практика на фоне стремления не «измышлять гипотез». Не смысл понятия «элемент», но стиль научного мышления, требующий бесконечного анализа веществ и отрицающий метафизические границы такого анализа – вот в чем значение определения Бойля. “Понятия, подобные понятию элемента, едва ли могут мыслиться независимо от контекста. Кроме того, если дан соответствующий контекст, то они редко нуждаются в раскрытии, потому что они уже используются практически”³⁶.

На пути к целостной философии природы

Бойль направил химию к решению принципиальных и новых задач – к различению химических смесей и соединений, выделению элементов в чистом виде, определению их свойств, воспроизводимости эксперимента, ввел в оборот новые способы качественного (индикаторы) и количественного (весы) анализа. Бойль настаивал на том, что анализ следует проверять синтезом, и не только в качественном, но и количественном смысле. Последние годы, страдая от болезней и почти прекратив экспериментальные исследования, Бойль все больше стремится к систематизации своих идей, но целостной натуральной философии он так и не создал.

В работе «Возникновение форм и качеств» (1666) Бойль выступил как последовательный сторонник корпускулярной теории, объясняющей свойства тел чисто механическими причинами. Энтузиазм со стороны Локка и Ньютона соседствовал с обвинениями в картезианстве со стороны кембриджских платоников, что Бойлю не могло понравиться. В течении пяти лет он отказывается от публикации своих трудов.

С 1668 г. Бойль живет душа в душу со своей сестрой, леди Ренелаф, в ее доме на Пэлл Мэлл в Лондоне. Он готовит к публикации новые работы и содержит блестящий научно-литературный салон, который посещают все заезжие знаменитости.

После пятилетнего молчания Бойль наконец почувствовал себя в состоянии решить главные проблемы науки. Он опубликовал подряд пять книг, и уже в первой из них - «Трактате о космических качествах вещей» (1971) – он претендует на объяснение «наиболее сложных феноменов природы». Он рассчитывает достичь этого с помощью «агентов среднего класса», или «эфлювии» (effluvia) – потока корпускул, образующего тела. Из многочисленных примеров действия «эфлювии» Бойль специально останавливается на происхождении драгоценных камней, рассматривая их как «застывшие смеси» растворов разных солей. Несмотря на любопытные наблюдения Бойля, его корпускулярные модели не позволяли предвидеть новые свойства и сближать разнородные явления, они представляли собой лишь “перевод” опытов на язык гипотетических образов³⁷.

Проблема гармонического сосуществования науки и религии постоянно занимает Бойля – ее решение было и остается целью всей его деятельности. В «Исследовании об последних причинах природных вещей» (1688) он приходит в выводу, что мы можем бесконечно долго познавать предназначение (целевые причины) частей животных, но их поиск не должен вытеснять исследование «действующих причин». В теологическом трактате „The Christian Virtuoso“ (1690) Бойль утверждает, что исследование природы является главным религиозным долгом. Этот тезис во многом основан на деистической философии, разграничивающей первичные (провиденциальные) и вторичные (материальные) законы природы. Бог рассматривается в качестве “мирового часовщика”, запустившего машину природы, которая затем действует самостоятельно. Именно законы природы (“книга природы”) доступны обычному человеческому познанию, в то время как вопрос о творении мира является предметом веры. Бойль до конца оставался в неустойчивом равновесии между разными формами деизма и атомизма в своем стремлении согласовать науку и религию.

Эпилог

Осенью 1691 г. умирает леди Ренелаф. Для тяжело больного Бойля это послужило последней каплей. Через неделю не стало и его. В том же году уже знаменитый Исаак Ньютон переживает период психического расстройства и накануне своего пятидесятилетия перестает понимать, что написано им в «Математических началах натуральной философии». Его мучает страх, что сторонники Вильгельма Оранского прознают о его арианстве - они по всей стране ведут преследование католиков и тех, кто отклоняется от ортодоксального лютеранства. Через два года Ньютону удается превозмочь душевный недуг и окончательно занять пустующее после смерти Бойля место на пьедестале первого ученого Англии.

Так в преддверии XVIII века механистическая парадигма начинает свое победное шествие, принося с собой новый вариант гармонии науки и религии. Гомер познакомил греков с их капризными и непредсказуемыми богами. Ньютон убедил образованную Европу в том, что ее бог – верховный механик-часовщик. Прошедший век, по словам А. Уайтхеда, был веком веры, основанной на разуме; теперь же наступал век разума, основанного на вере.

ГЛАВА 8. Techne как traditio. Бочки, колокола, пушки


“Не плотников ли Он сын?”


Евангелие от Матфея


Теоретико-познавательный анализ техники и технического знания вносит особый вклад в исследование традиций, поскольку именно в этой сфере реализует себя постоянная трансляция образных и мыслительных архетипов, способов деятельности и общения. Революции здесь беззвучны, традиции же, напротив, заявляют о себе во весь голос. Ученый и практик слиты воедино и открыто не дискутируют друг с другом. И в технике как частном проявлении практически-познавательной способности человека мы обнаруживаем общие закономерности ее развития. Именно здесь мы видим, каким образом новое знание возникает в форме рутинной экстраполяции старой технологии на новую область, как оно существует в инобытии научного метода - в рецепте и как, исчезая в предмете, оно становится общенаучной или философской метафорой.


I. К понятию традиции

Комментируя “Поэтику” Аристотеля, Аверроэс в самом начале встречает два не вполне ясных для него слова: «траге­дия» и «комедия». Никто из мусульманских авторитетов не может объя­снить Аверроэсу смысл этих слов; тщетно он листает страницы Алек­сандра Афродисийского, сличает версии несторианина Хунайна ибн-Исхака и Абу Биштра Матты.Аристотелевские термины по-прежнему загадочны, но оставить их без внимания невозможно - они буквально испещряют текст «Поэтики». Условие их понимания - знакомство с театром - феноменом, чуждым официальной исламской культуре.

Выглядывая из окна, Аверроэс наблюдает игру детей в муэдзина и намаз, исполнение сценки в духе народного фольклора; вечером того же дня он слушает рассказ коллеги, наблюдавшего в одной чужеземной стране представление в стиле греко-римского театра. И все же, возвра­щаясь к Аристотелю, он трактует его, исходя исключительно из интел­лектуальной традиции Корана. Аристотель, указывает Аверроэс, имену­ет трагедией панегирики, а комедией - сатиры и проклятия. Великоле­пные трагедии и комедии изобилуют на страницах Корана и в “Муаллакат” семи священных, убеждает он. Да, играющие дети гораздо лучше понимают, в чем смысл театра, чем Аверроэс, ограниченный своей культурной традицией...

Борхес, описавший эту воображаемую ситуацию в эссе «Поиски Аверроэса», обнаруживает в основании всякой письменной традиции текст, который легализован в культуре в качестве классического. “Классичес­кой является та книга, которую некоторый народ или группа народов на протяжении долгого времени решают читать так, как если бы на ее страницах все было продуманно, неизбежно, глубоко, как космос, и допускало бесчисленные толкования”, - к такому выводу приходит Борхес в своем эссе “По поводу классиков” (Борхес X. Л. Проза ранних лет. М., 1984.С. 224). Но все, что делает отдельный человек, обладает лишь ограниченной значимостью. Дело вовсе не в содержании того нового знания, которое он откроет, не в предмете традиции, не в теме книги: традицию формирует «не та книга, которой непременно присущи те или иные (внутренние) достоинства; нет, это книга, которую поколения людей, побуждаемые различными причинами, читают все с тем же рвением и непостижимой предан­ностью” (Там же, С. 85). Итак, традиции создает не столько целенаправленное усилие интеллекта, сколько система культуры, социальное согласие, коллектив­ная вера.

Но традиция, чуждая опыту развивающейся деятельности, обрече­на на увядание. В эссе “Вавилонская библиотека” Борхес, говоря о трех типах библиотекарей, моделирует три способа отношения к традиции: рецептивно-апологетический, нигилистический и нормативно-оценочный. Ни один из них не приемлем - ни безоговорочное принятие традиции, ни ее огульное отбрасывание или предвзятое и безжалостное анатомирование. Подлинное познание немыслимо без опоры на традицию, но “уверенность, что все уже написано, уничтожает нас или обращает в призраки”.

Культурологические интуиции Борхеса поучительны для эпистемолога, стремящегося обогатить теорию познания опытом социально-гума­нитарного мышления. Намек Борхеса на многообразие и неоднозначность феномена интеллектуальной традиции уточняется при обращении к социальной антропологии - науке, наиболее тесно связанной с ана­лизом традиций в культуре и познании.

Б. Малиновский отмечал, что “антропология, по-видимому, первой из всех социальных наук организовала собственную лабораторию (то есть эмпирическое исследование - И. К. ) наряду с теоретическим анализом” (Malinowski В. A. Scientific Theory of Culture. New York, 1944.P. 11). Автора интересовала проблема определения науки примени­тельно к социально-гуманитарному (в данном случае - этнографиче­скому) познанию. Предпосылкой его исследований было допущение того, что объект этнографии - примитивная культура - доступна на­учному изучению вследствие своего рационального характера. Б. Мали­новский своеобразно формулирует эту мысль, выдвигая тезис о вклю­ченности в традицию “научной теории”. Но в сущности речь идет о ког­нитивном содержании традиционной деятельности, которое, по мнению этого философа, составляет ее рациональное основание. “Одним из простейших и основных примитивных ремесел является добывание огня, - приводит он поясняющий пример. - В этой простой способности самих рук мастера мы обнаруживаем определенную научную теорию, вклю­ченную в каждое из действий и в объемлющую традицию. ... Жизнь традиции сохранялась не в книгах и не в эксплицитных физических те­ориях ... она воплощалась в ручной сноровке каждого поколения, кото­рая при помощи примера и заповеди передавалась из рук в руки взрос­леющим соплеменникам” (Ibid, P. 8).

В интерпретируемой таким образом традиции обнаруживают себя два типа социальности познания. Первый тип - внутренней социальности - связан с изобретением и изготовлением средств деятельности; его конституируют определенный вид деятельности и тип познаватель­ного общения, проявляющие себя в определенных схемах, нормах и идеалах познания. Второй тип - внешней социальности - образуется вследствие использования уже выработанных средств деятельности для поддержания жизни сообщества; он ориентирован системой предпосылочного знания, соразмеряющей средства деятельности, потребности и условия познания. Этот своего рода морфологически-статичный срез традиции мы попытаемся наполнить содержательной динамикой, обра­щаясь к анализу донаучного практического знания.

Невозможность свести все знание к науке хорошо понимал уже Аристотель, который построил первую развернутую типологию знания, включившую в себя: а) подлинное, или научное знание (episteme); б) наглядно-образное значение, или опыт (empeirеa); в) вероятное зна­ние, или мнение, весьма напоминающее обыденное знание (doxa); г) веру (pistis) и д) практическое знание, умение, искусство (techne) .Если опыт - только первая ступень и источник всякого знания, а мнение или вера - знание недостоверного и ненадежного типа, то практическое знание в некотором смысле представляет собой, по Аристотелю, аналог научного знания. Это умение изготовлять вещи требует не логики (в отличие от науки), но мастерства. Фидий мог не знать правил построения силлогизмов, но это не мешало ему создавать прекрасные статуи; не обладая способностью правильного рассуждения, ремесленник, худож­ник или музыкант творят, опираясь на закономерности объективного порядка, действуют, подражая действию природных причин. Природа создает закон, по которому человек рождает своего ребенка; зодчий так же создает план, по которому строит из камней дом, а бронзовая чаша выходит из металла по тому же принципу, по какому растение вырас­тает из семени.

Эволюционно-биологические аналогии, которыми пользуется Ари­стотель, позволяют ему понять практическое знание как деятельность проектирования: «через искусство возникают те вещи, форма которых находится в душе» (Аристотель. Метафизика. М., 1934.С. 121). И не Прометей (вопреки мнению Платона), но са­ма природа, дав человеку драгоценное орудие - руку, создала предпосылки изначальной человеческой способности - изобретательного мас­терства: «ведь рука становится и когтем, и копытом, и рогом, так же как копьем, мечом и любым другим оружием и инструментом; всем этим она становится потому, что все может захватывать и держать» (Аристотель. О частях животных. М., 1937.С. 152). И это дает возможность при помощи практического знания и деятельности не просто подражать природе, следовать за ней, но превзойти ее: ведь природные причины и «цели» установлены раз и навсегда, тогда как человек выдвигает все новые и новые цели и замыслы, создает своими руками новые причины -формальные и материальные.

Позиция Аристотеля примечательна, поскольку ему удается в кон­тексте античного образа мышления, недооценивавшего практическую деятельность, показать значимость неконцептуализированного «умения» - важнейшего и неизбывного элемента процесса труда. Этим Арис­тотель был обязан своей исходной установке, формировавшей образ тру­довой деятельности по типу художественного творчества. Подобное представление о деятельности было характерным для докапиталистического производства. К. Маркс и Ф. Энгельс писал об этом: «Каждый рабочий должен был знать целый ряд работ, должен был уметь делать все, что можно было сделать при помощи его инструментов; ограничен­ное общение и слабая связь отдельных городов между собой,, скудость населения и ограниченность потребностей препятствовали дальнейшему разделению труда, и поэтому каждый, желавший стать мастером, дол­жен был овладеть всем своим ремеслом. Вот почему у средневековых ремесленников еще есть известный интерес к своей специальной работе и к тому, чтобы сделать ее хорошо, интерес, который мог подниматься до степени примитивного художественного вкуса. Но поэтому же каж­дый средневековый ремесленник целиком уходил в свою работу, отно­сился к ней с рабской преданностью и был гораздо более подчинен ей, чем современный рабочий, равнодушно относящийся к своей работе» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 3. С. 52).

Практическое умение и знание характерны, впрочем, не только для докапиталистических форм труда. Знание, слитое с личностной вовлеченностью в процесс деятельности, образует ядро всякой когнитивной традиции. Другое дело, что именно в ремесле традиция в полной мере реализует свойственные ей возможности. И в этом смысле ремеслен­ные традиции могут анализироваться как модель традиции вообще.

Нет возможности дать целостный концептуальный образ знания, представленного в практических традициях. Однако, предвидя возмож­ные возражения по поводу столь «расширенного» понимания знания, я предложу свою точку зрения, хотя осознаю ее предварительный характер.

Я исхожу из того, что знанием является не только содержание на­учных высказываний, выделенное в соответствии с некоторыми логико-методологическими стандартами в знаковой форме, но более широкий круг человеческого опыта, содержащий в себе образы реальности (природы, общества, культуры и т. п.). Причем знание, на мой взгляд, не предполагает с необходимостью вербализации или рефлексии рационалистического типа, а может существовать в обыденном сознании, нравственных нормах, практической деятельности, мистическом опыте, искусстве и пр. Наивным было бы отрицать элемент мыслительной проработки в знании - не только знание, но и деятельность, и общение людей в значительной мере строятся на определенном типе такой проработки. И вместе с тем она не является главной, не образует специфи­ки знания, смысл которого в том, что оно говорит нам о мире. По-види­мому, для целей современной гносеологии, стремящейся расширить свою эмпирическую и методологическую базу, а также сам предмет исследования, важно именно социологическое культурно-историческое понимание знания как того духовного феномена, который рассматривается в качестве знания определенной группой людей в конкретный ис­торический период. В противном случае задача построения «экологии знания» (о чем сегодня размышляют многие философы в нашей стране и за рубежом) заранее неосуществима.

В данной главе представлена попытка описать - пусть даже и при недостаточной концептуальной обработке - те формы практического знания, которые обнаруживают себя в практическом ремесленном опыте (донаучной металлургии). На мой взгляд, это - особый тип знания, содержание которого говорит нам о природе металлов и сплавов, ряда органиче­ских веществ и протекании химических реакций при горении. И вместе с тем это знание о способах деятельности, которые также выражают собой и специфические формы общения, присущие ремесленному производству. В гносеологическом плане практическое знание представляет собой совокуп­ность когнитивных (т. с. сенсорных и мыслительных) навыков, органи­зованных по рецептурному типу. Конкретные формы такого знания за­висят от развития его специализации, т. е. от социальных условий и форм общения. Именно об этих конкретных формах и идет речь, когда мы исследуем практические традиции (подробнее см.: Касавин И. Т. Традиция в познании и познание традиций // Вопр. Философии. 1985.С.11), концентрирующие в себе социокультурное (а не объективное) содержание знания, его внутренне оперативный базис - совокупность методических схем, регулятивных норм и проективных идеалов. Смена и взаимопереходы последних друг в друга и образуют уровень социокультурной детерминации развития знания, или развитие одного из типов содержания, включенного в любой вид знания - содержания, относящегося не к объекту, а к способам и контексту его освоения.

II. К традициям литейного дела

Техника обработки металлов нагреванием была хорошо известна людям уже около 3000 до н. э. в Вавилоне, Египте, Персии, Индии, Китае. Первые металлурги были, по всей видимости, ювелирами, занимаясь изготовлением золотосеребряных украшений. Однако в захоронениях до 5 тысячелетия такие изделия, в отличие от медных, не обнаружены, видимо, по причине их исключительной редкости и дороговизны. Поэтому можно лишь гипотетически говорить о «золотом веке» как первом периоде металлургии. Регулярное использование металла для изготовления орудий труда связано лишь с обработкой меди. Некоторые раскопки дают основания для того, чтобы отодвинуть начало использования металлургической меди даже в 7 или даже 10 тысячелетие до н. э. Медь получалась путем восстановительной плавки малахитовых руд и содержала незначительные – обычно случайные - примеси мышьяка, сурьмы, цинка и железа.

Однако первые металлурги уже в 5 тысячелетии до н. э. обнаружили, что добавка к меди от 0,5 до 8 % мышьяка приводит к позитивным результатам. То, что речь идет именно о сознательных добавках, доказывается глубоким залеганием энаргитовой руды (содержащей природный мышьяк) и невозможностью ее разработки в тех условиях. Мышьяк улучшает холодную ковку металла, повышает плотность отливки, увеличивает жидкотекучесть сплава, поскольку плавка происходит при более низкой температуре. Температура плавления чистой меди (1083°) могла быть достигнута уже в древних гончарных печах, но переход от плавки самородной меди к плавке малахитовых руд требовал повышения температуры. Выработка мышьяковой бронзы позволяла избегать этого и при этом по твердости мало отличалась от более поздней оловянистой бронзы.

Примечательно, что мышьяковые минералы – золотистый аурипигмент и ярко-красный реальгар – издавна привлекали внимание как поделочные материалы и даже магические средства. Плавильщик мог легко заметить, как их незначительные присадки резко изменяют свойства металла. Это служило дополнительным аргументом в пользу их магической природы. Такой же магический смысл приписывался и флюсам – присадкам, облегчавшим отделение от металла примесей в виде шлаков в процессе плавления. Миф о «философском камне» - веществе, незначительная добавка которого к исходному металлу превращает его в «благородный», - стал развитием данной «металлургической гомеопатии» (См. Возникновение и развитие химии с древнейших времен до XVII в. М., 1980, С.43).

Золото, серебро, медь, свинец, сурьма, олово, железо и целый ряд сплавов – все это издавна стало достоянием человека. Горячая металлообработка потребовала использования древесного угля, гончарных и стекольных печей, целого набора химических, физических, геологических знаний. От ювелирных и ритуальных изделий к оружию и далее – к изготовлению орудий труда – такова в общем виде логика развития металлургии. Именно военное использование металла резко продвигало вперед литейное производство и определяло направление преемственности традиционной технологии.

Обратимся теперь к рассмотрению некоторых традиций литейного дела, как они существовали в России до XIX в. Известно, насколько мало отличалась металлообработка вплоть до XVII в. от аналогичной технологии древних вавилонян и египтян. В производстве этого рода, по свидетельству историка, все это время «царил исключительно опыт, наука еще не проникала в темное царство старинных наследственных рецептов и знаний, явля­ющихся синонимом знахарства» (Рубцов Н. Н. История литейного производства в СССР). М., 1947. С. 6).

С учетом зарубежных влияний на отечественное литейное дело можно выделить, по крайней мере, три главных традиции. Первая из них - греческая, или «корсунская». Начиная с XI в., древнерусские умельцы рассматривали бронзовые отливки, сработанные в Византии и, в особенности, в Херсонесе (Корсуни) в качестве образцов. Истори­ческая связь Киева с Херсонесом характеризуется как мощная культур­ная преемственность. «Корсунское» в древней Руси означало все ред­кое, изящное. Это не удивительно, если учесть, что греки были учителя­ми не только наших, но и итальянских, а значит, и всех европейских литейщиков. Корсунский стиль, который отличала стилизованная абстрактность формы, отсутствие изображений дви­жения, выпуклость литья и незначительность художественных украше­ний, практиковался в условиях примитивной техники отливки в камне, а также высокой стоимости медно-литых изделий вплоть до середины XIV в. Эта традиция сформировала устойчивые потребности в предметах литейного производства, а также первые поколения литейщиков (подробнее о корсунской традиции см.: Толстой И., Кандаков Н. Русские древности в памятниках искусства. Вып. 5. СПб., 1891; Тарасов Н. Средневековое искусство, византийское искусство. М., 1915).

Начиная с XV в., в меднолитых изделиях церковного ритуала и домашнего обихода, в женских украшениях становится заметным от­ход от корсунских канонов. Мастера осваивают новую технику орнамен­тировки, тщательную отделку деталей, чеканку и пр. И здесь они следовали за недавними учениками греков - итальянскими ремесленниками, поскольку к этому времени центр литейного дела перемещается в Италию. Но прогресс в производстве медных и бронзовых отливок теперь становится производным от процесса специализации, который наиболее интенсивно протекает в таких отраслях, которые обслуживают религиозный культ и военное дело (колокольное и пушечное производство). Данная (назовем ее «итальянской») традиция просуществовала до XVIII в., когда совершился новый скачок, связан­ный с реорганизацией технологии изготовления пушек, которую осуществил Г. Монж во время французской революции 1789 г.

Если итальянский способ литья стал в свое время синонимом производства сложной худо­жественной отливки, подобно тому, как ранее - корсунский способ, то новая («французская») традиция поставила во главу угла не художе­ственные, а практические стандарты: прочность, быстроту изготовления и т. п. Но и здесь оставался достаточный простор для «метафизических» объяснений и ручного искусства, свойственных традиции.

Мы остановимся лишь на одном периоде истории этих традиций - на переходе от итальянского способа литья к французскому, ограничивая себя в основном анализом локальных традиций в рамках колокольно­го и пушечного литья.

Вспомним, что первый человек был, прежде всего, плотником, а древесина - первым и наиболее распространенным материалом его деятельности (строительство, изготовление орудий, добывание огня и т.п.). Не потому ли библейский Иисус Христос был сыном плотника (точнее, ремесленника - )? Трансляция технологии в рамках плотницкого дела дала жизнь многим ремеслам. Первый намек на подобный перенос технологии мы находим в пушкинской сказке “Царь Салтан”, когда царицу с сыном бросают в море ... в бочке. Бочка выступает здесь образом лодки, лишенной “руля и ветрил”, дабы изгоняемые не могли выбирать свой путь и не знали, куда занесет их, в конце концов, морская стихия. Легко увидеть, что бочарное дело несет на себе следы кораблестроительной технологии, так сказать, вывернутой наизнанку. Деревянные лодки и корабли строились путем обшивания досками некоторой полукруглой основы, задаваемой рамами - шпангоутами. В изготовлении бочек происходит инверсия: бочарный “шпангоут” - обод надевается “сверху обшивки”, будучи при этом дополнен до круговой формы. Можно пойти еще дальше и вывести кораблестроение как постройку “водяного дома” из технологии жилищного строительства, которое является, по-видимому, наиболее древним. Однако сказанного уже достаточно для указания на то, что в истории техники аналогии из области деревообработки играют существенную роль. И это справедливо в отношении обработки металлов - занятия более позднего по сра­внению с производством предметов из дерева. Неудивительно, что и кузнецы, и литейщики долгое время не могли освободиться от методов и схем плотницкого и столярного дела. Даже в XII и XIII вв. мы находим следы такого культурного переноса знаний из деревообделочного в металлообрабатывающее ремесло. Взять, например, первую традицию коло­кольного дела, называвшуюся на Руси в XII в. “формовкой по Феофилу” (по имени итальянского монаха, Теофила-пресвитера, автора фундаментального труда по металлургии и прочим искусствам и ремеслам– On divers Arts. The Treatise of Theophilus. Chicago, 1963). В рамках этой традиции форма колокола и характер украшений претерпели существенные изменения. Первые колокола были бочкообразными, с минимумом украшений, гладкие, нередко с продольными и поперечными полосами, напоминающими рисунок бочарных клепок. В этих колоколах чувствовалось влияние прежней корсунской традиции с ее художественным аскетизмом, а также технологии бочарного дела, точнее, «образов бочки», еще не изжитых в практике совершенно иного производства (см., например, иллюстрации в кн.: Оловянишников Н. История колоколов и колокололитейное искусство. М., 1912).

Если колокольных дел мастера лишь внешним образом восприняли «бочарную» традицию, то изготовление пушек первоначально было технологически немыслимо вне ее. Ф. Энгельс указывает, что «артиллерия - восточно­го происхождения, это доказывается также способом выделки самых старых европейских орудий. Пушка делалась из полос кованого желе­за, сваренных вместе в длину и скрепленных с помощью набитых на них тяжелых железных обручей» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч.,Т. 14).С. 198). Легко увидеть, что тем самым в точности воспроизво­дилась известная бочарная технология - даже казенная часть, подобно бочарной крышке, была подвижна и закреплялась для стрельбы только после заряжания орудия.

В рамках традиции Феофила осуществился и второй перенос зна­ний: из колокольного в пушечное литье. Но прежде следует остановить­ся на некоторых особенностях данной традиции как таковой. Ее отли­чал так называемый “медленный” способ формовки. Первоначально по шаблону готовилась ложная глиняная модель колокола, задающая его внутреннюю поверхность. На модель наносили слой из сала, смешанно­го с древесным углем, такой толщины, которую должны были иметь стенки колокола. Предполагаемые надписи и украшения вырезались на этом слое и получались затем в готовой отливке в форме углублений. На приготовленную таким образом модель вновь наносили слоями гли­ну; потом всю конструкцию оплетали железными обручами и ставили в литейную яму для сушки и заливки. При сушке сало вытекало и меж­ду моделью и внешним кожухом образовывалось пространство, куда и заливался расплавленный металл.

Особенностью такой формовки было то, что модель и кожух не могли быть разделены после просушки и подправлены для получения качественной отливки. Форма получалась неразборной, должна была уничтожаться каждый раз, что делало колокольное дело сугубо индивидуальным производством. Этому, впрочем, соответствовали различия в возможностях и потребностях заказчиков - князей или церковных прихожан, всякий раз выделявших разные средства на изготовление ко­локола. Индивидуальный характер производства диктовался как внутритехнологическими, так и внешними обстоятельствами; с незначитель­ными модификациями эта традиция медленной индивидуальной фор­мовки сохранилась до XIX в. В фильме А.Тарковского “Андрей Рублев ” фигурирует литье колокола как раз по такой технологии.

Ясно, что литейщики имели свои рецепты и тайны, которые передавались по наследству из поколения в поколе­ние. Это «тайное знание» касалось, прежде всего, состава металла (соотношения в нем меди, олова и примесей), состава формовочной глины (в нее входили в разных пропорциях сажа, конский навоз, шерсть, льняная ткань и пр.) и технологических секретов по поводу устройства плавильных печей, ямы, инструментов, процедур плавки, заливки, очистки отливки.

В структуре этого индивидуального производства заключалось про­тиворечие. С одной стороны, требовалось развивать индивидуальный стиль мастера хотя бы за счет внешних украшений колокола, а с дру­гой - исходная технология неразборной формовки не позволяла дости­гать высокого качества надписей и изображений - внешний кожух не снимался, и его внутреннюю поверхность нельзя было подправить после сушки. Фактически данная ситуация приводила к застою традиции: схемы, нормы и идеалы, присущие индивидуализированному производ­ству, не могли в полной мере реализовываться. По-видимому, первые шаги к ликвидации данного противоречия и к новой традиции литей­ного дела были заложены в московской школе литейщиков, сформиро­вавшейся в годы царствования Ивана Грозного. К этому времени относится деятельность знаменитого ремесленника Андрея Чохова, ав­тора Царь-пушки и большого количества других пушек и колоколов. Не исключено, что им или его учениками было введено в практику формовки отделение кожуха от модели при помощи подъемных блоков и вырезание углублений для внешних украшений колокола на внутрен­ней стороне кожуха, в результате чего они получались не вдавлен­ными, а выпуклыми.

Так возникла идея разборной формы, которая в дальнейшем привела к отказу от традиции медленной формовки коло­колов. Но это стало возможным только потому, что практика колокольного дела пересеклась с развитием пушечного литья. Если первые коло­кола лишь напоминали своей формой бочку, то первые пушки изготавлива­лись целиком по бочарной технологии. Первоначально эти два направ­ления шли параллельно друг другу, но в дальнейшем по мере перехода от сварных к литым пушкам в литейном деле утвердилось понимание того, что форма пушки представляет собой упрощенную форму колокола. Такой взгляд был естественен для колокольного мас­тера, которому на первых порах приходилось заниматься пушечным делом как имеющему опыт в изготовлении наиболее сложных отливок того времени. По той же причине в качестве материала для отливки пушек сначала была использована колокольная бронза и уже значи­тельно позже - чугун. Более того, «все приемы технического процесса изготовления колоколов литейщики перенесли и на новый вид отли­вок» (Рубцов Н. Н. Цит. Соч. С. 102). Так в рамках медленной формовки произошел переход от «бо­чарной» к «колокольной» традиции в литейном деле.

Пушечное литье унаследовало индивидуальный стиль колокольно­го производства. Изготавливаемые орудия на первых порах не несут на себе каких-либо признаков регламентации в соотношении различных конструктивных параметров или классификации пушек по калибру, весу и т. п. Каждый литейный мастер создавал свой тип пушки и опре­делял по собственному усмотрению размеры изделия, как это делали при отливке колоколов. Пушки (как раньше и колокола) имели свое имя. А. Чохов, например, кроме Царь-пушки, изготовил пищаль «Инрог», пушки «Троил», «Скоропея», «Царь Ахиллес», мортиру Самозванца; другой московский мастер конца XVII в. Мартьян Осипов от­лил пушки «Единорог», «Новый перс», «Гамаюн», «Орел». Пушки отличались изощренными украшениями, подчеркивающими их инди­видуальность.

Индивидуальная технология литья сочеталась с низкой дифферен­циацией специальностей, с преобладанием «вертикального» общения между учителем и учеником перед «горизонтальным» обменом опытом между мастерами одного цеха. До конца XVI в. литейщик остается универсальным специалистом: одновременно формовщиком, плавильщиком, пушечным мастером, рудных дел мастером и строителем доменных печей. Универсализм - неизбежное условие существования «секретного искусства», позволяющего литейщику на основании малозаметных, известных лишь ему признаков судить о степени готовности расплав­ленного металла, о его качестве и т. п. Такое знание сохранялось и в более поздние времена. Так, в конце XVIII в. некоторые литейщики для очистки металла и придания ему большей ковкости прибавляли за пол­часа до его выпуска так называемый “секретный прилив” (от 4 до 6 ун­ций на каждые 7 центнеров расплавленного металла). Он состоял из полутора фунтов ртути, полутора фунтов селитры, 6 унций нашатыря и 2 унций серы. Для этой же цели употребляли уголь с селитрой и сви­ное сало (см.: Скиндер А. Некоторые факты исторического развития чугунолитейного дела артиллерийских припасов в России // Артиллерийский журнал. 1863. № 4.). Подобные секреты сосредоточиваются в семьях литейщиков и образуют неотъемлемую часть технологического процесса.

«Колокольная» традиция в пушечном деле усвоила значительную часть идейного и нормативно-регулятивного контекста, присущего тех­нологии медленной формовки, но сама эта формовка была унаследо­вана парадоксальным образом. Сохранив основные компоненты коло­кольного производства, литейщики как бы перевернули весь процесс вверх ногами. Так, основанием колокольной формы служил глиняный бол­ван, образующий внутреннюю поверхность отливки, а на это основание накладывался кожух внешней формы. В отливочной яме, таким обра­зом, колокол находился в том же положении, в котором и висел в даль­нейшем в колокольне - горловиной вниз. Фундамент же пушечной формы, напротив, составлял внешний кожух, он устанавливался дуль­ным отверстием вверх и в него вставлялся перед заливкой стержень, задающий контуры канала ствола.

Что же означало данное изменение технологии? Во-первых, постепенно утверждала (неявным и неосознанным образом) себя идея разборности формы: два главных элемента пушеч­ной формы готовятся независимо друг от друга и соединяются только перед заливкой. Новаторский аналитизм этой идеи трудно переоценить: он знаменовал собой новый этап разделения труда, делал всю технологию более мобильной и применимой для других целей, что в свою очередь провоцировало новации. Во-вторых, технологическая новация отразила измене­ние потребности: если в отливке колокола главная трудность состояла в точном воспроизведении украшений на его внешней поверхности, а внутренность его всегда могла быть подремонтирована, то в изготовле­нии пушки на первое место постепенно выходит качество внутренней поверхности - канала ствола. Конечно, колокольная традиция в пушечном литье была еще сильна и требовала роскошной внешней отделки пушек, нагромождения ненуж­ных украшений, что отражало попытки превзойти соседа в показном богатстве в типичной для феодальной эпохи манере. Но требования внутренней целесообразности, опирающиеся на растущую потребность в качественном вооружении в условиях постоянных войн, вынуждали уде­лять большее внимание тому, чтобы в канале ствола не было раковин, то есть непременному условию прочности пушек.

Судьба колокольной традиции складывалась в дальнейшем под влиянием этих двух обстоятельств. Если учесть, сколько усилий следовало затратить для того, чтобы изготовить, а затем разрушить глиняную форму пушки, оплетенную для прочности несколькими рядами поперечных и продольных железных полос, то ясно, что неразборная глиняная форма могла быть оправдана лишь в том случае, когда нет нужды повторять отливку и каждая пушка не походит на свою предшественницу, как не походили друг на друга пушки «Перс», «Троил», «Медведь» и др. Поэтому при Петре I, когда стала вводиться классификация пушек по калибру и назначению, способ изготовления нераз­борной глиняной формы в рамках колокольной традиции становится вредным пережитком. Новшества, предназначенные для ускорения литья, находят особенно широкое применение во время французской революции. В 1789 г. французский ученый, архитектор и строитель Г. Монж (Монж Г. Искусство лить пушки. СПб., 1804) вводит в практику использование разборных металлических модели и кожуха (опоки), последовательная и параллельная сборка которых проходит одновременно с заполнением формовочным материалом образованного ими пространства. После про­сушки внутренняя модель разбиралась, в форму вставлялся сердечник по калибру орудия, а после заливки снималась и внешняя опока. Тем самым ликвидировалась трудоемкая формовка глиняной модели по шаблону, ее оплетка и последующая разбивка. Новая технология быст­рой формовки фактически означала разрыв с колокольной традицией.

Возникшая литейная традиция (назовем ее механико-аналитичес­кой) заключала в себе не просто техническое усовершенствование пу­шечного производства, но и новую культуру, новое мировоззрение. Коло­кольная технология в сущности копировала известную скульптурную практику формовки по воску, которая обеспечивала высокое качество и художественные достоинства отливки, но была медленна и неэконо­мична. Скульптурная отливка базировалась на «холистском» взгляде на предмет как на единое целое (а не сумму частей) и была также связана с универсализмом работы скульптора-художника, формовщи­ка и литейщика одновременно. Все это тормозило развитие пушечного дела, когда на первое место вышли иные - нехудожественные - потребности. Новая литейная традиция заимствовала образный ряд из инженерно-механической практики, которая как раз во второй полови­не XVIII в. обобщалась и институциализировалась в качестве самостоятельной области знания и деятельности. Изготовление пушечной отливки было включено в процесс механической сборки-разборки узлов и элементов металлических опок и моделей, а ее проект оказался результатом аналитико-синтетического конструирования, предполагавшего иной уро­вень развития пространственного воображения.

Как уже отмечалось (Касавин И.Т. Социальные структуры математического знания: гносеологический анализ // Познавательная традиция. М., 1989, С.57), Г. Монж был одним из зачинателей синтетической традиции в геометрии, предполагавшей выведение свойств сложных фигур из свойств простых. В известном смысле математическая задача такого рода была проще, чем задача литейная, инженерная, поскольку в математике была хорошо разработана аналитическая традиция. В литейном же деле предстояло пройти стадию аналитичности и синтетичности за один заход: научиться одновременно представлять себе отливку как синтетическое, единое целое и в этом целом видеть скрытые швы, разделяющие целое на технологически простые части. И только потому, что у истоков всякой традиции находятся люди, еще не ограни­ченные ею самой, Г. Монж сумел отдать должное и аналитическому, и синтетическому видению мира, объединив их в практике литейного дела.

Достижение новой традиции - создание разборной формы и модели - на первых порах затмило весьма острое противоречие, над которым продолжали биться литейщики-практики. Скорость и экономичность литья были достигнуты, но прочность и долговечность пушек практи­чески не изменились. Ситуация усугублялась тем, что начался переход от бронзовых к чугунным орудиям. Они были дешевы, но свойства чугу­на были значительно менее изучены. В XVIII в. большая часть (до 90%) чугунных пушек, изготовляемых в России, браковалась в основном из-за низкого качества поверхности канала ствола. Литейщики, увлеченные рационализацией формовки, оставили практически в неприкосновеннос­ти технологию отливки канала, восходящую еще к «медленной» колокольной традиции. По-прежнему использовался для этого железный пруток, обвитый пряжей и обмазанный глиной, который вставлялся в форму перед заливкой. Но эти стержни обладали низкой газопроницаемостью, что приводило к образованию раковин в стволе орудия - основной причине их разрыва. В решении этой проблемы выявился характерный для механической традиции способ мышления.

К концу XVIII в. Англия была самой развитой в инженерно-техническом отношении страной; в ней повсеместно культивиро­вались механические ремесла, а в науке расцвел механистический стиль мышления. Неудивительно, что для усовершенствования пушечного дела в Россию был приглашен англичанин Гаскойн. Он предложил, ка­залось бы, весьма консервативное решение проблемы: отливать пушку в виде сплошной болванки, а затем высверливать канал (так называе­мый способ Марица). Это, тем не менее, привело к резкому уменьшению количества раковин и, на первый взгляд, обеспечивало прогресс. Но способ Марица, широко используемый в Англии, не был значительным усовершенствованием пушечной технологии. Скорее, наоборот, его недостатки (высокая металлоемкость и трудоемкость процесса) лишь потому не казались очевидными, что Мариц ввел в практику новую конструкцию сверлильного станка. В дальнейшем выяснилось, что пуш­ки, изготовленные таким образом, недолговечны, но причина этого феномена еще долго оставалась неясной.

И здесь целесообразно вспомнить, что именно способ Марица навел известного физика В. Томпсона (Румфорда) на мысль о ложности субстанциальной теории теплоты (см. Даннеман Ф. История естествознания. Т.III, М.-Л., 1938, С.239). Наблюдая за сверлением пушек в мюнхенском арсена­ле, он был удивлен большим количеством теплоты, которое выделялось при этом. В особенности была заметна разница между температурой стружек и поверхности пушки при равной теплоемкости металла. Сейчас мы знаем, что при сверлении должна нагреваться прежде всего та поверхность, которая непосредственно соприкасается со сверлом, то есть канал ствола. Во второй половине XIX в. русский инженер А. Гадолин высказал предположение, что внутренний нагрев орудия при остывании его внешней поверхности ведет к образованию внутренних напряжений, отрицательно влияющих на прочность металла (подробнее об этом см.: Гадолин А. О новых усовершенствованиях по литью чугунных орудий в Америке // Артиллерийский журнал. 1862. № 6). С этой точки зрения понятно, почему способ Марица не позволял обеспечивать долго­вечность пушки, хотя и справлялся с раковинами.

Таким сложным и не­очевидным образом оказались связанными механическая традиция пу­шечного литья и формирующаяся механическая теория теплоты, основы которой закладывал Румфорд: наблюдение за сверлением пушек побудило оспорить субстанциальную концепцию теплорода, а успехи термодинамики (связанной затем с теорией сопротивления материалов) позволили усовершенствовать литейное дело. Но на рубеже XVIII-XIX вв. об этой величественной перспективе ни физики, ни литейщики еще не знали. Поэтому последние двигались путем проб и ошибок, путем критического анализа самой литейной практики и усвоения ее уроков. Нередко, впрочем, обобщалась и усваивалась далеко не самая передовая и прогрессивная практика; напротив, блестящие практические догадки были нередко обязаны воскрешению идей давно забытых ремесленных традиций.

Пример подобного влияния старой “бочарной” традиции мы обнаруживаем в способе ликвидации вредных внутренних напряжений в чугунной отливке, ко­торый предложил американский артиллерист Родман (Рубцов Н. Н. Цит. Соч. С. 125). Он ускорил процесс остывания внутренней поверхности отливки, продолжая нагре­вание ее извне, что существенно улучшило механические качества пушки. При этом для отливки канала ствола использовался не сплошной стержень (как раньше), а трубка, в которую в течение всего технологического процесса подводили охлажденную жидкость. И напротив, внешняя опока окружалась своего рода нагревательными камерами, позволяв­шими поддерживать высокую температуру верхних слоев отливки. Идея Родмана состояла в том, чтобы создать условия, при которых отвердевание и охлаждение отливки происходило бы постепенно от центра к поверхности, то есть в обратной последовательности по сравнению с теми условиями, в которых происходила отливка сплошных пушек и их последующее сверление. Родман полагал, что при таком способе охлаждения ко всякому слою металла, за­стывающему около центрального стержня, как бы пристает снаружи новый слой, более нагретый. И это, по его мнению, должно производить такое же действие, как если бы на внутренний слой надевался наруж­ный, который можно надвинуть, только разогрев его до высокой темпера­туры. Он предполагал, что после охлаждения отливки наружные слои должны сжать внут­ренние подобно втугую надетым бочарным обручам, что и создает искомую прочность орудия. Тем самым Родман предполагал заменить одни - вредные - внутренние напряжения на другие, якобы способствующие высокому качеству отливки.

Способ Родмана действительно удовлетворял этому требованию, но его собственное объяснение происходящих в процессе плавки и ох­лаждения изменений было совершенно ошибочно. Во-первых, результат прямо противоречил поставленной цели: длительное высокотемпера­турное нагревание чугуна не создавало, но снимало все внутренние напряжения. И во-вторых, как пишет Н. Н. Рубцов, «основная ошибка Родмана и Гадолина (сторонника Родмана—И. К.) заключалась в том, что они полностью отождествляли чугун со сталью и безоснова­тельно переносили на чугунное литье идею насадки стальных обжим­ных колец, бандажей и т. п.» (Рубцов Н.Н. Цит. соч., С.125). Итак, свойственная механистическому взгляду на мир идея дискретности не позволяла понять непрерывный, в сущности, процесс иначе, как наслоение относительно независимых пластов металла друг на друга, в то время как подобные слои - лишь весь­ма грубая механистическая модель реального изменения. Очевидно, что эта идея помимо всего прочего обнаруживает связь с образным рядом и порядком операций, заимствованными из древней “бочарной” традиции - снова те же обручи, бандажи и обжимные кольца, которые первоначально включались в корпус самой пушки, затем переносились уже только на ее глиняную форму и, наконец, заняли свое место в системе «теоретиче­ского» объяснения.

Перед нами классический пример эволюции тра­диционно-практического знания, наталкивающий на любопытные обобщения. Мы видим, что на первом этапе своего развития традиция воплощается преимущественно в самом готовом продукте материального производства (ремесленного труда), затем содержащееся в ней знание может быть обнаружено лишь в технологическом процессе, в орудиях труда и соответствующих им навыках, и только на стадии фактического изживания ремесленной традиции это знание па­радоксальным образом выделяется из практики и даже противопостав­ляется ей как ее обобщение и обоснование. И здесь нередко концептуальное обоснование новейшей технологии оказывается некритическим отражением давно отвергнутой практики.

Подведем некоторые итоги. В традициях практического знания мы обнаружили примерно ту же структуру, что и в других познавательных традициях (Касавин И.Т. Познание в мире традиций. М., 1990). В бочарной традиции основание методических схем литья задавали почерпнутые извне образцы технологии: бочарные конструк­ции и украшения и скульптурная медленная формовка. Культивируемые в рамках этой традиции нормы ограничивали познание и деятельность требованиями утилитарности и аскетизма, выражая собой полную слит­ность с примитивной практикой литья. Индивидуализация отливки и универсальность работы литейщика отражали многообразие формирующихся в феодальном обществе потребностей и способствовали прог­рессу литейного дела в качестве идеалов творчества и художественности. Правда, эти идеалы едва проглядывали в бочарной традиции, основанной лишь на формах внешнего общения; литейщики как специ­алисты формируются в системах иного, нелитейного производства, в частности в среде крестьян. Но в колокольной традиции данные идеа­лы становятся уже нормами, подкрепляясь культом феодальной пышности и соперничества. Эти нормы постепенно начинают сковывать литей­ную практику, по-прежнему сохраняющую способы медленной формовки. Однако вследствие того, что происходит интенсивное накоп­ление знаний и умений в рамках уже внутреннего вертикального обще­ния между учителем и учеником, осуществляется перенос технологии из одного вида литья (колокольного) в другое (пушечное). Возникновение идеи и технологических подходов к разборной формовке было обязано именно этому процессу. Одновременно происходит и другая трансформация: если в бочарной традиции индивидуальный опыт литейщика задавал образцы коллективной деятельности, то теперь кол­лективный и индивидуальный опыты плодотворно взаимодействуют и обогащают друг друга. В силу ряда социальных причин старые идеалы высокой художественности дополняются новыми требованиями внутрен­ней целесообразности процедуры литья: пушки нужно лить все быстрее и с более высоким качеством.

В то время как переход от бочарной к колокольной традиции про­исходит «мирным путем», возникновение механической традиции может быть названо революционным событием. Мощно заявляют о себе инте­ресы новых социальных групп, и методы медленной формовки уступают место быстрой разборной технике изготовления формы и литья. С пере­ходом к мануфактуре коллективный опыт начинает доминировать над индивидуальным: отливки оцениваются по категориям и классификациям, имеющим обязательную силу. Нормы индивидуальной художественной отделки и профессионального универсализма окончательно (применительно к пушечному делу) вытесняются требованиями внутренней целесообразности, скорости и экономичности. Идеалы рациональной обоснованности технологии направляются на проектирование орудий с высокой степенью прочности и долговечности, хотя эти качества от­ливки в течение долгих лет остаются недостижимы. Механическая традиция существует в контексте новой формы синтетического общения; нарушается незыблемость вертикальных связей и начинают преобла­дать горизонтальные: общение между коллегами-инженерами, с одной стороны, и инженерами и артиллеристами (практиками), с другой. На этом этапе происходит преобразование практической технологии в на­учно-инженерную деятельность. Но традиции литейного дела не умира­ют, сохраняются профессиональные секреты и навыки, целые комплек­сы операций и орудий. В наиболее же чистом и живом виде они про­должают практиковаться, однако, в статуарном и ювелирном литье, в художественном промысле и т. д.

Впрочем, видя в современных литейных цехах лишь воплощение рациональных структур математического естествознания и технических наук, нам трудно вообразить себе точку зрения человека XXII или XXIII в., когда историки, быть может, обнаружат в самых современных сегодняшних конвертерах и электролитических ваннах схемы, нормы и идеалы давно минувших традиций.

В данной главе мы рассматривали практическое металлургическое знание прежде всего в аспекте его орудийно-коммуникативного содержания. Автор сознательно не включил в сферу своего внимания анализ сознания средневекового ремесленника - об этом немало написано в современных медиевистских исследованиях - от “Категорий средневековой культуры” А. Я. Гуревича до “Алхимии...” В. Л. Рабиновича. Анализ практического знания требует прежде всего изучения когнитивного смысла самой деятельности и общения. На этом пути сделаны лишь первые шаги.