Эта книга для всех тех людей, кто встал на Путь, данный Богом, и кто нуждается в Слове Учителя Слове Истины

Вид материала

Книга

Содержание Рождение паршека Детство паршека Людская дорога (1910—1914)

Подобный материал:

• «Я благословлена лучшим и никогда не соглашусь на что-то худшее», 4590.67kb.
• Воина Света "Книга воина света", 760.81kb.
• Воина Света "Книга воина света", 742.7kb.
• -, 3119.91kb.
• Для кого эта программа: Для людей, которые хотят больше узнать о своем внутреннем мире,, 94.65kb.
• Как правило, при рассмотрении проблемы отношений науки и религии в эпицентре внимания, 155.73kb.
• Волонтерский отряд «Факел» моу сош №47, 29.74kb.
• Эта книга практическая, не философская практическое руководство, а не теоретический, 752.84kb.
• Уильям Крейг, 570.35kb.
• Тем, кто когда-то слушал «Арию» и «Мастера», 4302.23kb.

Глава 2

РОЖДЕНИЕ ПАРШЕКА


1. Моя предковость началась в землянке, в этом рас­положенном селе Ореховка с тремя большими протянув­шимися улицами. В ней жил Нестеренок Тимофей Кузь­мин, он заложил семечко на детях — Ивану, как старшему сыну. У Ивана было два сына: Федор и Корней, они жили вместе. Федор занимался по крестьянству, а Корней в людях нанимался. У Федора была жена Гликерия, а у Корнея жена Матрена — моя мать. Имя Корнея Ивано­вича отец мой тоже оставил в своей жизни своих детей. Над землянкой дедушка посадил два тополя и вырыл для всей середки колодезь — чем мы, водой, прославились; многие приходили к нашему колодцу, воду брали.

2. Наша усадьба, которая осталась от предков, она себя не изменила. Только в строительстве очень много по­лучилось нового, исторического.

3. Я родился в нашей землянке ночью под 20 февраля 1898 года; я как таковой родился Природой от матери Матрены Григорьевны, а отец — Корней Иванович, шах­тер.

Меня встретила мать — Великая Природа — бушу­ющей зимой, в снегу, в сугробах. Была масленница, седь­мое февраля (по старому стилю), в пятницу перед постом падал снег; стояла бушующая в снегу с большим снего­падом ночь, а я уже дышал: мои легкие воспринимали тот воздух, который меня в атмосфере моей землянки об­нимал.

4. Была бабушка Анна Полянская, ее труды попали в Историю: через свои руки она принимала, она как и всех детей встречала меня. Я видел этот день весь в снегу, были заброшены все проезжие дороги; нельзя было добраться человеку ни на чем в другое какое-либо село и сказать за того Паршека. Пораньше она побеспокоилась ввиду такой погоды. Я видел, как она сама по сугробам пробиралась до попа Наума единоверческой церкви за именем.

5. По записям святого дня, по этому числу дали имя ПОРФИРИЙ. А по всей деревне меня звали ПАРШЕК. Меня брали на руки и туда несли, где было доступно кому-либо посмотреть и спросить: «а чье это дитя?» Был ответ: «Корнея Нестеренко». Мое имя прогремело на все село: как же у отца Корнея Ивановича родился сын! Моим родителям пало счастье на их долю Меня назвать по имени.

6. Я, как человек такой же самый, как и все, от чужого тела оторвался, в белый свет произошел чужой. Меня, как такового, чужие руки они встретили; за мною, как за чу­жим, люди совсем чужие стали ухаживать: по своему физи­ческому умению показывали, говорили, чтобы Я чужое воспринимал. Я рос по минутам между Природою, а люди в ней научились жить по-чужому. И меня, такого маленеч­кого мальчнка учили чужому. И чужое кушал, меня заставляли кусочки глотать.- я глогал. Мне в этом помогал воздух, без пего ничего я так и не сделал - всему дело был он. как живое наполненное существо.

7. Его, как дитя, люди сами досыта кормят, он привы­кает много кушать. Это не кусковое воспитание, а болез­ненное дело. Отец с матерью родили дитя, чтобы оно жило, а ему пришлось из-за этого всего умереть.

Они рождались в Природе так вот радостно, а когда они пожили, вовлеченными поделались, увидели свой такой недостаток — со слезами стали заканчивать жизнь.

Я тоже с вами вместе таким вот возрастал.

8. Люди они предковые хотели, чтобы я по их следам пошел. Я всего тогда имел свои возраст до году, но уже я понимал, что было для меня хорошее и плохое: весь день напролет приходилось своими глазенками моргать: все луп да луп. Больше всего приходилось на спине пролежи­вать да в потолок белого света смотреть. Ни о чем я тогда не думал — даже мысли не рождалось.

Сказать, чтобы ему было плохо — нет; его чувства за­ставляли себя показывать всем встречающим, кто только интересовался на него, как на красавца, посмотреть. Это был тогда я — сам себя, свое личико показывал, чтобы все люди на меня сказали неплохо.

Мальчик маленечкий, он же рос в пеленках, ему не да­валась возможность иметь своей лично воли. Он еще не говорил, чтобы сказать свое слово, а смотреть ему давалось право туда, где он в то время находился. Только его руки не смогли себе волю давать, они были под свивальником.

Вспомните свою первоначальную детскую жизнь, кото­рая заставила тебя быть обкрученным и увязанным, чтобы руки свои ничего не делали, чтобы ноги твои тоже были скручены, связаны. Все это телу твоему мешало — мешало строить психику.

Человек живым телом в эту атмосферу пробрался, а он попал в плен, с первого часа стал у нас учиться... Мы до сих пор не знаем, почему он закричал у нас с вами, а хотелось бы знать. Только что народился человек на белый свет — уже за ним ходит условие для того, чтобы его тело опутать и заставить болеть...

Я тогда был ягненок, ничего не понимал, а видеть видел, как появившийся передо мной ежеутро белый свет. А вечером приходило до меня время нашей вечно зату­хающей от солнца ночи; она была сильная держать нас всех в условиях, чтобы мы знали за такое тяжелое время, когда не видишь перед собою ничего.

9. Как человека рождают глупым совсем, а потом его учат, имя ему дают. Если это надо, посылают, с ним гово­рят — он слушает, понимает, видит — определяет, что хорошо, а что плохо. У него спрашивают: «Кем ты в жиз­ни хочешь быть?». Он не скажет: «Дурачком». Он туда смотрит, где богато. Ему не хочется в жизни много рабо­тать; он считает —это все тяжело. Ни один человек не знает, а что с ним будет впереди. Он только делает в При­роде, чтобы ему жилось хорошо, он хочет, чтобы у него была всегда прибыль.

10. Паршек пришел на землю для того, чтобы слюнить поток старый на поток новый. Он родился в XIX веке, а ко славу придет в XX веке не чужим человеком, а своим живым Человеком; займет место Свое, естественное. Азот — это воздух, это вода, это земля.


Глава 3

ДЕТСТВО ПАРШЕКА


1. Наша семья состояла из одиннадцати душ, из них девять детей и мать с отцом. А Паршек — самый старший сын от всех пятерых сыновей.

Отец всю свою жизнь проработал в шахте, он был руч­ного труда зарубщик. Разве его руки смогла нас всех, родившихся в то время девять детей, прокормить?!

2. Тогда шахтеров презирали, а больше придержива­лись хлебороба-крестьянина; ему почет, как хозяину, посылали. Я это видел, но не хотел, чтобы мой отец был шахтером. Он имел одни руки на Морде невскую зарубку. Хозяином шахты был Павел Васильевич Мордин, статский советник, генерал-майор.

3. Мать моя занималась на дому, пряла и ткала холст людям. Она пряла ту нитку, которая тянулась на целую рубашку и штаны. Каждый раз она по осени пряла, про­сиживала перед керосиновой лампой и тянула свою нит­ку — ей конца не было. Все лежало на матери: сама она кроила, сама шила — делала красоту всем нам детям, а их было девять ртов; надо кормить и одеть. Жили матери­ально очень бедно, на заработанные отцом гроши семья наша существовать не могла.

4. Она, моя родная мать, не хотела, чтобы я таким хо­дил. Мне сказали: «Если бы я знала, что ты, этакой Пар­шек будешь, я бы тебя маленького прибила». Такой я для нее был некрасивый.

5. Из родных, кроме отца и матери, у меня был род­ной дедушка, т. е. отцов отец. Дедушка меня любил боль­ше всех внуков. Особенным богатством дедушка в дерев­не не отличался, но задаваться любил больше всех. Но все же дедушка построил новый дом, за что он и задолжал го­сударству. Не прошло и полгода, как волостной старшина по указанию самого земского начальника приказал упла­тить деньги.

6. Дедушка был вынужден продать из своего хозяйства овец: выхода иного не было — нужно ехать на базар; день был не базарный, т. е. понедельник.

На базар дедушка взял и меня с собой. По дороге он все время толковал: «Что будем делать, если не продадим овец?» И чтобы скорей время прошло в дороге, он мне рас­сказал, как некоторые наживаются трудом темных людей.

7. Рассказ он свой начал так: «Приходит воскресенье — Богу молиться. В то время вера в Бога была крепка, осо­бенно верила беднота. Несмотря на горячие дни работы в степи, бедный и темный народ еще в полдень субботы бросали все и ехали в село помолиться Богу. В этот самый момент богатый не боялся греха, как боялся бедняк,— без всякого страха перед Богом запрягал в арбы своих волов и ехали в степь за чужим хлебом, за хлебом бедного, кото­рый в это время отмаливал свои грехи, которых и приобре­сти не успел».

8. Вот так мне рассказывал дедушка, как можно разбо­гатеть чужим трудом. За разговорами быстро добрались до базара. Базар удался: очень быстро распродали своих овец. И по обычаю старому, после торговли полагается выпить магарыч. И дедушка любил выпить, ноя знал, что и меня он гостинцами не обидит. После удачного базара дедушка считал меня счастливчиком, и всегда и всюду брал меня с собой во все дороги.

9. Однажды мы с дедушкой за купленную у пана зем­лю возили пану целую неделю сено. За это пан расщедрил­ся и угостил всех, кто возил сено, водкою. Дедушка приехал домой крепко выпивши и привез мне, как самому люби­мому внуку, в чашке пряников и в чашку бросил двадцать копеек, на которые я купил себе на память шарф.

10. Казалось, этому счастью конца нет, но произошла стихия. Поехали мы с дедушкой возить хлеб, мне тогда было лет семь. Дедушка ехал на волах впереди, а я сзади на другой арбе. Приехали в степь, распрягли мою пару волов и поставили возле копны. А на дедушкиной паре по­ехали к ряду копен; только он сбросил одну копну в арбу— поднялся вихрь и свалил дедушку без сознания.

11. Я поднял крик, и на мой крик прибежали два пас­туха. Они помогли положить дедушку в арбу, и я повез его домой. Долго болеть ему не пришлось: полежал-поле­жал до Михайлова дня — и умер.

12. После смерти дедушки хозяйством стал распоря­жаться дядя Федор; я у него был за работника. Ко мне он относился всегда с грубостями да с криками и называл ме­ня всегда «здоровым дураком». В этот же год нас записа­ли в школу с двоюродным братом Иваном в один класс. Учился я хорошо, только мне не шло в голову церковное дело. А наш учитель специально готовил детей для кли­роса в церковь.

13. В школу мы ходили без тетрадей, так как по нашей бедности их купить было не за что; купили нам только ручки, перья и буквари. А у меня, как у ребенка, было большое пристрастие к художеству, но рисовать было не на чем. Я решил нарисовать на букваре свои воображения: видики, картинки — в общем, то, что лезло мне в голову. И не только у себя устроил такую чепуху — и у брата в букваре тоже. Шкоду я сделал сам, а отвечать пришлось двоим.

14. Учитель искусство мое показал на весь класс, — на меня обрушился смех всего класса. Иван, брат, сидит себе помалкивает; тогда к нему обратился учитель: «А ты что молчишь, у тебя тоже такая мара?» Тогда-то мой брат ока­зался предателем: встает и говорит всю правду. И за свои проделки я получил удар по голове, и тут же учитель заста­вил дежурного приготовить угля, где и поставил меня на коленки. До тех пор я стоял — все уже порасходились до­мой, а учитель на обед ушел. После обеда вернулся учитель, и как видно у него ко мне явилась жалость, он так отнесся ко мне ласково и с такою душою отпустил меня, хотя я этого и не ожидал.

15. По дороге домой встречаю товарища по возрасту, его заинтересовала моя книжка, и он пригласил меня к се­бе в дом; жили они побогаче от нас. В знак благодарности, что я уделил ему внимание своей книжкой, он угостил .меня белым хлебом. У нас никогда его не было, кроме ячневых сухарей. А вечером надо было идти домой и оправдываться за свои проделки.

16. Нам с братом пошили одинаковые костюмы, т. е. черкесиновые пиджаки. И здесь мы отличились. Одевать их нам не давали до глубокой осени. На наше счастье вос­кресный день выпал морозный, мы этого и ждали: хотелось перед своими одногодками на улице похвалиться пиджака­ми. После обеда мы раньше всех вышли на улицу и стали перед своими товарищами хвалиться своей обновкой. По­том договорились опуститься под гору на став (пруд) побегать по льду. Все ребята бегали на люлечках и попровалились под лед, кроме меня одного. Тогда надо мной стали смеяться мужики, как с неумехи. И своей ухваткой я хотел показать, что я не умею получать то, что получили все; и моя хвальба не увенчалась успехом: разогнался я и провалился под лед. Как ни возьмусь, а он рухнет да рухнет; я еле-еле выбрался на берег.

17. Мы не так боялись маму, как боялись дядю Федю. И решили мы пробраться в землянку на огород, где после смерти дедушки жила бабушка Александра. По чужим огородам пробирались, чтобы нас никто не заметил. А Егорка Сычев, наш сосед, подсмотрел как мы двое отличились, вышел на улицу, где стояла кучка мужи­ков, и стал рассказывать за наши проделки; и услышал дядя Федор про наше геройство. А мы с преспокойной душой с братом расположились; сюртуки сушатся, а са­ми сидим на теплой печке в надежде, что никто за нас ничего не знает.

18. Зазвонили в церкви к вечере, дяде время убирать скот на этом дворе. Он не зашел в землянку, а пошел пря­мо в сад, срезал хворостину, входит к бабушке и спраши­вает: «Где же наши герои?» Стащил меня, как «здорового дурака» с печи, и давай по голому телу хворостиной — без всякой жалости и защиты. А своего сына еще больше бил да приговаривал, как нужно жалеть пиджаки.

19. Знали мы, что за все наши проделки нам попадет крепко, но мы на побои не смотрели, а знай творили свое: то титарку в церкви украли, за что от матери досталось добре нам с братом. В другой раз у деда нашего Егора в лавке пряников брали да конфет, и медяков.

20. Веселое было детство, оно так быстро проходит, что не замечаешь, как тебя считают уже вполне взрослым. И в 12 лет мне пришлось бросить школу: считали, что по хозяйству заниматься некому. Четыре класса всего про­шел — и это было все чужое.


Глава 4

ЛЮДСКАЯ ДОРОГА (1910—1914)


1. Отец работал на шахте, а мне за него с дядей Федей приходилось работать в степи. Землю брали у пана за дру­гим селом; весной рано-рано поднимал меня дядя в поле, так что спать не приходилось — а как хотелось спать! Ведь в моем возрасте дети все еще спали в такую рань.

Как и всегда, дядя сеял зерно, а я водил волов и ло­шадь; до восхода солнца я собирал полевой чеснок и грибы свинушки, дома и этому будут рады. Степь здесь никаки­ми особенностями не отличалась, как и везде здесь разные степные растения, цветочки — земля да батраки, гнущие свои спины на панской земле. Недалеко была железная дорога, и я впервые в жизни увидел поезд с разными ваго­нами и в первый раз услышал свисток паровоза.

2. Себя я был вправе считать взрослым, раз подменял в доме по хозяйству старого и по вечерам выходил на вечеринки, где собирались мальчики и девочки, а Авраам на своей балалайке разыгрывал песни и танцы; к танцам я не был приспособлен, хотя мне хотелось потанцевать, но у меня не было таланта. Тут я встретил товарища по дет­ству Ивана Алексеевича; как друзья мы пожали друг другу руки и договорились быть на все село героями такими, каких еще в жизни не было. Бедного мы никогда не тро­гали, но зато богатому от нас доставалось.

3. Знали мы, что красть — великий грех, но продолжа­ли заниматься баловством: забирались в погреб к судье; выпили молоко, поели сметану, а кувшины поставили на дорогу — пусть нас, мол, похвалят люди за наше умение. Проделки делали всей компанией, а отвечать нам при­шлось двоим.

В другой раз у священника решили украсть красивую и большую птицу — индюшку, пошли втроем: Мартиян, Иван и я. Я, как инициатор, полез за птицей, Мартиян светил, а Иван с камнем в руках сторожил шорох под дверями. Принесли мы индюшку к Гавру Полехину, сварили да с выпивочкой и прикончили. К великому Христову посту мы много грехов накопили и пошли к священнику раскаиваться; и про индюшку все подробно рассказали, за что он наказал нас — каждому по три тысячи земных поклонов. На этом, однако не успокоился наш батюшка и огласил всему народу за наши безобра­зия.

Люди стали поднимать ропот, и народ настаивал вы­слать меня из деревни — вот тут-то я и задумался к че­му приведет меня такая жизнь. После смерти дедушки мы с дядей Федей жили вместе, но из-за ссоры в семье разде­лились: нашей семье досталась землянка с садом. Из этой землянки мы построили дом под черепицу, где мы и жили. Видя мое состояние и настроение всего села, сосед Федька предложил мне идти с ним работать к пану. Мать моя не возражала, ибо жили мы впроголодь, и мне как старшему из детей на физическую работу пришлось идти очень рано.

5. В четырнадцать лет я пошел в наймы, приходилось исполнять тяжелые непосильные работы, и все же я был рад этой копеечной оплате за тяжелый труд, дома даже одеться было не во что, и мать моя одела на меня свою по­следнюю рваную кофту и старые штиблеты, а на голову надела старую дедушкину шапку, —в таком наряде отпра­вили меня на панскую работу. Работали по четырнадцать часов и по шестнадцать, на своих харчах. Для ночлега Картушанский пан Лебедев отделил нам, как бедным бат­ракам, сарай, который был настолько ветхий — на нем не было даже крыши, ни пола; только одни крысиные да мышиные норы. В таких условиях держал нас пан. Только в субботу мы имели право пойти домой, принести на целую неделю какой-нибудь ячневый кусок хлеба. Ходили пешком туда и обратно по 15 верст, чтобы в понедельник быть у пана на работе, после которой не чувствуешь ни рук, ни ног.

6. Через две недели работы у пана я получил первую получку, и мои товарищи стали требовать с меня магарыч. Некоторые меня стали защищать: за что, мол, обижаете мальчишку; он наш, бедного шахтера сын. Но и это не помогло, пришлось купить бутылку водки за двадцать четыре копейки.

Наступали холода, время было осеннее и в сарае жить было невозможно. На третьей неделе моей работы мы сделали забастовку против пана, он очень долго не согла­шался вернуть нам документы, ибо отлично понимал, что в такое время и в такие условия к нему никто не пойдет работать. После неоднократных требований он вынес всем документы, кроме меня; он попросил меня остаться у него поработать. По своему малому возрасту я считал, что мне, как батраку, искать лучшего нечего. Под влиянием моих товарищей я согласился идти с ними на шахты, где условия были не такие, как здесь. Пан бросил мне мои документы н сказал, чтобы мы убирались с его двора.

7. Вышли мы от пана всей своей компанией и пошли на шахты. Мы шли к Мордену, генерал-майору, стат­скому советнику; у него много удобной земли, лес, реки и недры угля. Особенно нас тянуло в шахту №-10, неда­леко от станции Щетово, к ней была проложена желез­ная дорога. На шахте была электрическая станция, подъ­емная машина, кузница, баня и три подряд общежития с большими окнами. В каждом общежитии помещалось по семьдесят пять человек. Все это я видел в пер­вый раз в своей жизни; такой был наружный вид шахты, а что делалось внутри шахты, я в голову тогда не брал.

8. На эту шахту меня приняли тогда точить уголь у артельщика Вугреева. Вставал я но гудку в четыре часа утра и весь день не разгибаясь точил уголь. Артельщик наш на работе появлялся редко, больше времени уделял на пьянку и женщинам. Нашему брату приходилось рабо­тать от шести до шести часов — за день так наработаешься, что еле-еле тянешь ноги, но никто не думал позаботиться об облегчении труда рабочего.

9. Хозяин наш жил в Петербурге, и вот объявили: едет хозяин на шахту. Он подъехал на тачанке, одет был в бе­лом кителе, синие брюки под ботинки, волосы седые, и" подкрашенная бородка бланже. В это время выгрузчик кидал уголь на гору бунта. Увидел хозяин, подошел к рабо­чему и как ударит палкой по голове — он брык, и неживой. Облили его водой, он пришел в сознание. Тогда хозяин спрашивает у него: «Ты зачем пришел работать? , За деньги? А их плачу я; так ты бережешь хозяйское добро?! Вот за это я тебя и ударил».

10. Для меня было страшно это, и я стал задумываться, кто как живет и в каких условиях?

Хозяин ударил рабочего за то, что он плохо обращается с углем, а о нас, труженниках, заботы не было с его стороны ни капельки, он даже не зашел в казармы рабочих, где от воскресенья до воскресенья кишат черные, замазанные люди и спят на голых нарах.

11. Подходило время к осени, работать наверху стало холодно, болели и мерзли руки; решил я бросить работу и идти домой в село. Все же матери одной с меньшими братьями и сестрами было трудно. Особенно моему при­ходу будет рад мой друг И«ан Алексеевич; станет мне рассказывать за всех ребят нашей компании и деревенские новости.

12. Люди в нашей деревне жили не одной веры: были и православные, старообрядцы, единоверы и беспоповцы. И каждая вера имеет свою церковь. Я тоже был верующим, и хотя я был молодого возраста, но обстановка бедности заставляла молиться, просить Христа, но удачи мне не было. Отец мой тоже ходил в церковь и ставил свечи не хуже Петруши, но хозяйство не прибавлялось, а распа­далось. Но деревне ходил рассказ, что братья Петруша да Алексей жили богаче всех по милости Божией, но я раз­бирался в жизни — за счет чего и по чьей милости они были богаты.

13. Вся наша семья молилась единоверческой церкви, но условия жизни заставили моего отца принять старооб­рядческую веру. Наш священник-единоверец явился вме­сте с урядником к нам. Отец был как раз в шахте. Ко­нечно, не чай пить приходил священник, а поговорить с отцом: пропадали доходы бедняка, не будут попадать в его карман.

14. Из опыта жизни моего отца я убедился: не быть мне крестьянином, а быть заводским рабочим. Отец мой был шахтер, и крестьянствовать ему никак не шло: где бы он ни посеял на каком загоне — у него всегда неурожай. И кроме халупы да детей у него ничего не было, а их нужно вырастить, как вот меня, глупека.

15. В селе у нас не считали за людей, кто не имел хо­тя бы одну лошадку. На великий день Пасхи у нас украли последнюю пару лошадок, сколько мы их не искали, найти не могли; и как мой отец не молился богу, просил Христа, но здесь Господь не помог. Выхода иного не было, как идти на шахту, чтобы приобрести лошадок.

16. Поступили мы с отцом на шахту Ермаковскую, вентиляционный штрек: отец рубал, а я откидывал; рабо­тали в воде и втемную. За два месяца мы с отцом зара­ботали сто пятьдесят рублей, поехали в Белое село на ярмарку, где купили пару лошадок. Радости моей не было конца, и тут я решил помогать семье.

17. Покупал я на шахте уголь и возил его в город Лу­ганск, за один рейс я зарабатывал три рубля. Хотя и не легко мне это доставалось, ездил я по морозу, но в шахте эти три рубля заработать не легко.

18. Видел я, как мой отец надрывал свое здоровье в наймах. Мне крепко не нравилось, что условие жизни заставляло его быть вечно батраком. Как чуть что такое, отец любил выпивать — без шапки он взад-вперед бегал, а ему дали прозвище «Шишкин». Мне хотелось, чтобы мой отец был титором и чтобы его называли по имени-отчеству, но его по кличке шахтерской называли Шишкин. Злился я на богачей, но мстить я был безсилен. Тут-то я вспомнил слова деда, как богачи наживались за счет бедного.

19. Старался я разбогатеть картами, но мне не дава­лось; тогда я решил переменить пластинку: жить за счет богатого. Я начал сознательно воровать, чтобы- помочь отцу выпутаться с этого ярма.

20. Весной нашему брату-бедняку надо идти в поисках работы. И пошел я на шахту к артельщику Носову точить уголь, но скоро бригада наша разошлась кто куда, и меня взяли плитовым; это работа была внутри самой шахты, там я ощущал запах сырости, а сверху лил на нас дождь; свету не было, горела на востоке мазутная тряпка. Рабо­тать в таких условиях заставляли недостатки; людям при­ходилось споим здоровием, своими силами все делать вручную: рубать уголь, гонять вагоны, груженные углем, а также пустые. Аварии случались часто. Работали по семнадцать часов, с четырех часов утра и до десяти вечера. Как ты ни наработался, а молодость требует свое — хо­чется погулять. Поэтому воскресенье был для меня ве­ликий праздник, хотелось провести его дома в деревне, хотя она находилась от нас далеко.

21. Долго работать на шахте мне не пришлось, купил себе синего сукна жакет и брюки да хромовые сапоги, получил зарплату и явился домой, где по-прежнему со своим другом Иваном мы занимались баловством, лазили в сад к священнику Науму за сливами.

22. Но сколько не безобразничай, а жить-то нечем; нужно идти на работу. На этот раз мы с другом нанялись к подрядчику Санину, который просил нас воровать для него уголь каждый день хотя бы по вагончику: надо бы­ло вложить в проходящий по канату вагон номер нашего подрядчика, а тот, который был в вагоне, вытаскивать. Работа не трудная, но заработная. Мы не злоупотребля­ли, и хотя мы не попадались, но мучила совесть зараба­тывать деньги за счет чужого труда.

23. И мы с товарищем решили оставить этот легкий труд и поискать счастья. Посоветовали нам пойти на Донбасс, там славилась шахта Яковенко. Наши односельчане ра­ботали там у артельщика Жулидова, он был очень богат и рассчитывался с рабочими сам, без хозяина; конечно, не без выгоды для себя. Я поступил туда саночником, таскать санки по людскому ходу было очень тяжело: по нему были проложены паровые трубы, они протекали. Все четырнадцать часов работаешь полусогнутым и бес­покоила особенно поясница.

24. Зарплату артельщик выплачивал ежедневно, и я проигрывал ее в карты. Среди шахтеров было много сквер­нословия и безобразий; я не был этому сторонник, но я в карты играл крепко, бывало, что я и выигрывал, но чаще проигрывался. Однажды после бессонной ночи из-за игры в карты мы с другом устроили бунт: не пошли в шахту, и Жулидов прогнал нас.

25. Вышли мы без копейки денег, а кушать хочется. Продали шахтерскую лампочку; до дома далеко, надо ехать поездом, а расплачиваться нечем. Попросились у провод-пика товарного поезда, чтобы он довез нас до Штеровки и пообещали заплатить ему. Вагон был открытый, и в пути мы сильно промокли от ливня, и так как расплатиться было нечем, мы, не доехав до своей остановки, удрали не расплатившись. Домой мы не пошли, а решили где-нибудь подзаработать.

26. Тут как тут явился артельщик со своими услугами, он ходил и специально вербовал рабочих. Разрисовал кар­тину так, что якобы рубить уголь, что бросать в степи по­лову и обещал платить по два рубля. Мы знали, что боль­ше никто не платит, и обещали ему придти и привести с собой ореховцев. Мы не растерялись и попросили у него денег. Артельщик обрадовался нашему обещанию, и ни слова не говоря, вытащил нам из своего портика три рубля.

27. В нашей деревне на нашу агитацию нашлось много охотников. Когда мы всей артелью пришли на шахту, то увидели, что это не шахта, а лисья нора — ив ней сидел наш артельщик без всякой поверхностной постройки. Условия нам не понравились, и мы все отказались. В это время шла уборка хлеба, время было летнее, и мы не по­шли искать работу.

28. В это же самое время шла всеобщая мобилизация: началась война, Германия пошла на Россию. А в деревне шла война между бедняками и богачами: хитрая политика министра земледелия Столыпина искала выход из положе­ния. Чувствовали помещики, что крах им неизбежен и ста­рались заинтересовать людишек, стали давать наделы земли богатым крестьянам. Из-за этой столыпинской земли пошел раздор между богатым и бедным — всю хорошую землю отдали богатым, а неудобки — где нельзя было се­ять, ни пахать, отдали таким беднякам, как наша семья.

29. Я в то время был в полном смысле кавалер, по мо­ему развитому здоровью я был человек красивого строя, все я видел и знал; большая обида была на все проделки их высокоблагородия, который нанял землемерскую сель­скую экспедицию для раздела земли. Старшина волостного управления Свирид Олимпович Мамонов крепко задружил с их высокоблагородием, и часто вечером, при лунном све­те, вся интеллигенция нашего села и волостной старшина раскатывались на велосипедах по улице. Я имел ненависть на этих неженок и задумал им отомстить: договорился со своим другом Иваном подстроить им какую-либо штуку. Только что проехали по улице их светлость мимо нас — мы сейчас же перетянули улицу веревкой. Смотрим, как мчит­ся обратно, что есть силы один за одним, и через эту верев­ку один за другим попадали; носы понабили, подняли крик и писк. А нам очень интересно смотреть на эту аварию. Знали мы, что если нас поймают, то нам придется отве­чать по столыпинскому закону, как за политический по­ступок. И мы решили скрыться, чтоб нас никто не видел; и побежали через Кобзева Кирюхи огород. Но ему не спа­лось из-за своего обширного хозяйства — заметил, что кто-то бежит по огороду, поднял крик. На крик этот вы­скочил сосед Кирюхи Павло Кивенек и погнался за нами: вот-вот нагонит нас, но на наше счастье отскочила пуго­вица у него на портках, портки упали, а он полетел прямо под кучу; разбил себе все лицо, подрался об терн. Этим только мы и спаслись.

30. Мне в то время сравнялось семнадцать лет, я имел право наниматься на любую работу. Я поступил на шахту Мордена саночником: работа тяжелая до без конца. Пла­тили нам с пуда, из-за этого были частые скандалы с отбой­щиками, которым платили упряжечную ставку. Нам хочет­ся побольше заработать, а угля нет. Работали с утра до темной ночи, домой в деревню я ходил только в великий праздник. Тогда я считался настоящим парубком, и в пра­здник парубки да девчата собирались на улицы, а к улице я был большой охотник. Я очень завидовал детям богатых, но виду не давал: я не бросал свой форс, не хотел унизить себя своей бедностью перед своими родственниками.

31. С бедностью я все же мирился, но я не мог прими­риться с одним — это со смертью: много поумерло, когда я был еще парубком, моих родственников. Я крепко и много думал над тем, почему это люди мрут и что за причина?

Мне было страшно и не хотелось умирать. С улицы я всегда возвращался поздней ночью, идти приходилось по садам, где были густые заросли конопли, и страх меня брал: я обязательно в атом страхе вспоминал всех покойников-друзей, и от страха я не понимал, как добегал домой, все мне казалось, что меня кто-то хватает сзади.

32. Шла война, люди гибли на фронте, а мы трудились, не покладая рук: иногда работали по двадцать часов. Шах­тер знал только шахту да казарму, не было никаких раз­влечений, кроме как только устраивали выигрыши. И од­нажды я выиграл гармошку за семьдесят пять рублей, но играть на ней я так и не научился — у меня не было музы­кального слуха.

33. А на любые проделки я был великий мастер, я додумался подделывать рублевый ордер, который нам каждый день выписывали в конторе, на одиннадцати руб­левый — и брал в лавке с этим ордером все, что мне нрави­лось, не жизнь, а масленница. Меня поймали с этим орде­ром, и хозяин выгнал меня из шахты, дело чуть не дошло до полиции, но на мое счастье появился подрядчик Санин, для которого я работал раньше и крал для него вагоны с углем, и он поручился за меня перед хозяином, и дело закрылось.

34. Все яснее я стал понимать, что положение батрака безысходное: на него смотрели как на вещь, его можно было купить и продать. Его дело — только работать, по силам или нет, все равно работай. Жаловаться некому, не угодно — уходи, а это значило голодать.

35. И частенько я подумывал сняться с этого места и полететь туда, где я никогда не был. Слышали мы, что под Ростовым армяне занимались хлеборобством, они не успе­вали убирать хлеб и туда требовались рабочие руки. У ме­ня появилось желание бросить эту шахту и поехать пора­ботать в степь. Со мной надумали ехать с шахты наши односельчане Гаврюшка и Егорка Сычев. Противна стала вся обстановка на шахте, да и подрядчик, который чуть не лопался от жира, стал противен. Чуть свет он приходил в казарму и своим хриплым голосом поднимал измучен­ный, еще не отдохнувший за короткую ночь, народ_ на работу. На прощанье я натворил чудес: подделал ордера и раздал людям — пусть бедный народ пользуется хозяй­ским добром. И с легкой душой поехал я в Ростов; мне казалось, что деньги там раздают без всякой работы.

З6. В Ростове я не остановился, а проехал дальше. Не доезжая Таганрога, было расположено большое армянское село Чалтурское. Нанялись мы с товарищем к богатому крестьянину косить пшеницу. Проработали весь сезон втроем, не жалея сил; работали от зари до зари и хорошо заработали. Работа кончилась, надо возвращаться домой. До Ростова шли пешком, а оттуда решили ехать поездом до дома. По дороге зашли в небольшой городок Аксакай, где около церкви собирались какие-то люди, играли в кар­ты. Мы с товарищами, двое чудаков, уселись с ними играть, намереваясь выиграть побольше денег. Я уже богател мыс­лями. А нас, как голубчиков, обчистили в один момент. Явилась у меня мысль пойти в полицию и поднять крик — я понимал, что это были жулики. Но на мой крик в полиции жандарм сказал мне, что никто меня не заставлял играть в карты и помочь мне ничем не может.

37. Пошли мы на вокзал; денег ни копейки, а ехать-то надо. Попросились на эшелон с кавалеристами, которые ехали на фронт, ведь шла война. Эшелон шел через Ново­черкасск на Зверево. Перед станцией Колпаковой мы по­прыгали на ходу кто куда,— ведь расплачиваться было нечем. Домой я ехал без радости, сердце чувствовало какие-то неприятности — так оно и оказалось. На шахте, откуда мы ушли, Паранька Колганиха поймалась с под­деланным ордером и выдала меня, как преступника.

38. Идти домой я побоялся, что меня заберут, и поселился у вдовы Марьи Рединой в школе. Я никуда не пока­зывался, жил как узник; но меня все же обнаружили ремонтники — рабочие: заметили, что в школе кто-то живет. Меня забрали, посадили в кардигарию. Сижу без всякой защиты — за что, сам не знаю. И опять меня выручил артельщик Санин, и как он вспомнил про меня?! Ему рассказали наши селяне, где я, и он, как добрый человек, сейчас же договорился с полицией, прислал за мной рабочих с шахты. Сторожиха земской школы Марья тоже перед старостой защищала меня; и староста, видя, что много людей за меня просит, меня освободил.

39. Санин пригласил меня на шахту работать, он доверился мне во всем; когда я пришел к нему на работу, он поставил меня хозяином лавы, т. е. отбойщиком. Работу я быстро оформлял в лаве. Надо было расширить штрек: зарубщики его зарубали, а нам с Федором Ивановичем нужно было лезть отбивать. Мы вдвоем залезли, посмот­рели — нам что-то показалось не так. Мы с верхнего штрека спустились в нижний ход; сидим — и вдруг этот штрек как рухнет, даже лампочки потухли. Еще минутой раньше, и нас не осталось бы и косточки. Страшно даже вспомнить, Федор Иванович сказал мне: «Ты счастливчик в жизни, через тебя мы и остались живы!»

40. В селе у нас, у брата старшины Игната Олимпиевича, был ветряк. Кто-то пробрался к нему и забрал всю муку; кто-то брал, а мне пришлось отвечать. Селяне счи­тали меня безобразником во всех делах. Урядник вызвал меня в волость, урядника звали по уличной кличке «золотой зуб». Посадили меня в кардигардию. Урядник всех выгнал и делает мне допрос с побоями; бил крепко так, что если бы я знал, где мука, то обязательно признался бы. «Говори, где мука, барбос?!» — спрашивал он, а я не слышал и не знал, что за мука, какая мука. Урядник ошибся — мое осталось правым. Я не болел после побоев, а урядник после этого меня крепко побаивался и при встречах убегал от меня.

41. В это время очень я увлёкся картами и все проигрывал дочиста. На меня даже товарищи смотрели, как на шарлатана, т. е. человека, с кем не дружили. Но я об этом не беспокоился и не думал, что со мной делается. Присылает мне брат двоюродный Иван письмо и пригла­шает работать на завод. Русско-английское французское общество в Штеровке отстраивали новый завод в виду вой­ны русско-германской 1914 года — ее начало. Я был в этом инициатор, помощник этой войны. Я долго не раздумывал и сейчас же подал заявление на расчет. Через две недели получил расчет, и за это время я продумал за свою жизнь, как ни за что пропала моя сила, и вся жизнь моя не так как следует проходила.

42. Прежде чем идти на завод, мне необходимо было зайти домой. Дома за меня знали, как за безобразника; за все проработанное время я им не помог ни копейки. А ребята и девчата встретили меня с радостью, хотя и не верили, что я переменю свой жизненный характер. Мне что-то подсказывало, что я должен получить хорошее в жизни.