В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание И журнально-публицистической речи.

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

359 —

пройти с ней рука об руку по Летнему саду»¹), осложнялась и усилн валась экспрессией пренебрежнения в речи широких демократически: кругов. Достаточно сослаться на употребление этого выражения ■ «Бедных людях» и «Двойнике» Достоевского. Нельзя уяснить демо кратическую экспрессию этого значения слова паркетный, нельз; понять социально-полемическую направленность этого выражения если не вспомнить, какая социальная дифференциация была связан; с «паркетами» в быту первой половины XIX в. В очерке А. Чужбин ского ² «Моишеры» так описывается различие между гвардейским; «пустозвонами» из аристократического круга и армейскими щеголя ми (моншерами): «...Петербургский пустозвон мог быть точно такой как Балабайкин (провинциальный армейский моншер), мог даже тан­цевать хуже нашего поручика, но самые глупости говорил как-то мя1-че, не так ломался, умел подлетать к даме и вообще мог доказать что ему нипочем паркеты, тогда как иной армейский моншер серьез­но боялся паркета, как большой редкости в провинции. Паркет мож­но было встретить разве у очень богатого помещика, да и то если по­следний не принадлежал к числу людей, которые придерживались старосветских обычаев; а до какой степени паркеты не были знакомы большинству, можно видеть из того, что многие танцоры и танцорки натирали себе подошвы мелом, из боязни упасть на бале, и если с кем случалась подобная катастрофа, то это нисколько не конфузило, по­тому что на паркете, между тем растянувшийся на обыкновенном полу подвергался насмешкам»². Ср. у И. В. Киреевского *³ в статье «Нечто о характере поэзии Пушкина» характеристику Онегина: «Он не завле­чен был кипением страстной, ненасытной души, но на паркете провел пустую, холодную жизнь модного франта»³.

Параллельно с изменением значений у слов предшествующей язы­ковой традиции идет процесс обогащения литературно-книжного языка словами, выражениями, оборотами из разных пластов устного город­ского языка. Литературный язык начинает пестреть «заимствованиями» из разных сословных и профессиональных диалектов. Стиль авторского повествования, который обычно понимается как норма литературно­сти, сближается с устной речью города и даже деревни. Например, в рассказе Н. А. Некрасова «Без вести пропавший пиита»⁴ язык автор­ского повествования содержит такие выражения: «Иван, поставлен­ный мною в тупическое положение»; «Поджал под себя ноги, и пошла писать»; «Иван приводил в исполнение то, что, по его словарю, назы­валось задавать тону» и т. п. В рассказе Григоровича «Петербургские шарманщики»⁵: «чтоб получить медный грош, а иногда и надлежащее

¹ Сумароков П. П. Повести и рассказы. М., 1833, ч. 2, с. 223.

² Чужбинский А. Очерки прошлого. СПб., 1863, ч. 1, с. 62. Ср.: Пого­
дин М. П. Письмо о русских романах (альманах «Северная лира», 1827, с. 262
263: «Сколько есть у иас Митрофанушек, и городских и сельских, кои являются
на паркете большого света и кружатся на оном без цели и без плана». Ср- У
Державина: «ходить умеет по паркету» («Великому боярину и воеводе Реше-
мыслу»).

³ Московский вестиик, 1828, № 6, ч. 8, с. 191.

См.: Не красов Н. А. Собр. соч. М. —Л, 1930, т. 3, с. 21—50. ⁶ См.: Григорович Д. В. Поли. собр. соч. СПб., 1896, т. 1, с. 5—29.

— 360 -

распекание от дворника»; (русский человек) «за словом в карман не полезет»; «ему нужно непременно компанство, товарищи» и др. JJ рассказе Даля «Петербургский дворник» еще гуще и разнообразнее _смешаны с общелитературными формами книжной и разговорной ре-чп профессиональные и жаргонные слова из языка разных обществен­ных групп: «Чиновники идут средней побежкой между иноходи и ры­си, ^так называемым у барышников перебоем»; «навернул гайку»; «доставал (горох) из красного, как жар, платка. Такие платки ныне в редкость; они назывались бубновыми»; «Григорий был не только коротко знаком со всеми плутнями петербургских мошенников, но по­нимал отчасти язык их... стырить камлюх, т. е. украсть шапку; пе-ретырить жулику коньки и грабли, т. е. передать помощнику-маль­чишке сапоги и перчатки; добыть бирку, т. е. паспорт; увести скамей­ку, т. е. лошадь, — все это понимал Григорий без перевода... Однаж­ды... небольшая шайка проходила... от разъезда театра и, увидев то­варища, поставленного для наблюдения за ширманами (т. е. за кар­манами) пешеходов, встретила его вопросом; что клею, т. е. много ли промыслил. А Григорий отвечал преспокойно: бабки, веснухи, да ле-пень, т. е. деньги, часы, да платок»¹.

В высшей степени показательно для общего стиля эпохи, что Не­красов в очерке «Петербургские углы», заставив дворового человека произнести слово ерунда, делает примечание: «Лакейское слово, рав-нозначительное слову дрянь»², а Достоевский настойчиво подчеркива­ет свои литературные права на слово стушеваться, которое он извлек из профессионального диалекта чертежников, придав ему переносное значение*⁴. Формы городского просторечия и профессионализмы слу­жат не только характеристическими приметами изображаемой среды, но постепенно всасываются в общую систему литературно-книжного языка, ассимилируются ею. Таким образом, границы литературного языка расширяются. Постепенно открывается доступ в литературу разным социально-групповым и профессиональным диалектам, пре­имущественно городского быта, таким, которые раньше были за пре­делами литературного языка.

Однако характерно, что в это же время происходит систематиче­ское собирание и широкая литературно-журнальная канонизация и той профессиональной лексики, которая обслуживала обиход поме­щичьего хозяйства. Именно в эту эпоху (30—40-е годы) появляются своеобразные литературные энциклопедии дворянского быта, в кото­рых довольно полно представлен речевой материал (общественно-оби­ходный и профессиональный) дворянской среды (например, книги Д. Н. Бегичева*⁵ «Семейство Холмских», «Ольга», «Быт русского Дворянина» и др. под.). Очень симптоматично также появление в 1843 г. «Опыта терминологического словаря сельского хозяйства, фабричности, промыслов и быта народного» Вл. Бурнашева. Поме-

¹ Даль В. И. Поли. собр. соч. СПб., 1897, т. 3, с, 350—354,

² Некрасов Н. А. Собр. соч., т, 3, с. 38.

— 361 —

щенные в этом словаре 25 тысяч слов, по словам автора, «принадле­жат к полеводству, луговодству, огородничеству, садоводству, домо­водству, домостроительству, скотоводству, овцеводству, коноводству, свиневодству, пчеловодству, птицеводству, рыбоводству, рыболовству, лесоводству, хмелеводству, шелководству, землеизмерению, плотниче­ству, кузнечеству, столярничеству, бондарничеству, слесарничеству, кожевничеству, кушнерству, портняжничеству, сапожничеству, сукно­делию, ткачеству, валянью, солодовничеству, медоварению, салотоп­лению, воскобелению, свечелитству, пивоварению, свежеванию, хлебо­печению, торфо-розысканию, свеклосахароварению, паточному и крах­мальному производствам, виноградо-развождению, виноделию, вино­курению, смолосадничеству, гончарничеству, солеварению, соледобы­ванию, рудокопству, металлоплавлению, птицеловству, звероловству, судостроению, судоходству и проч. и проч. и, наконец, житью-бытью русского простолюдья» (с. I — II). Для собрания и пояснения этих 25 тысяч терминов автор должен был, помимо чтения и изучения разных специальных сочинений, «беседовать часто с простолюдинами, посещать разные мастерские, постоялые дворы, лавки, рынки, торжи­ща, народные собрания и проч.». «Отечественные записки» (№ 7, 1841) признали этот труд незаменимым для хозяина-помещика. «Се­верная пчела» (№ 121, 1841) писала о пользе словаря для «неопыт­ного помещика» или «молодого чиновника, посланного в деревню», для всех тех, «кто живет в деревне и имеет дело с крестьянами, куп­цами, фабрикантами, ремесленниками и пр.», и категорически возра­жала против замены терминологии «перифразеологией».

Но значение словаря Бурнашева не исчерпывалось применением его в промышленно-технических целях. Он оказал влияние и на ли­тературный язык, так как кодификация терминов обеспечивала им право на литературное употребление. Именно в эту эпоху укрепляют­ся в литературном языке такие слова и выражения, нашедшие место в словаре Бурнашева¹ и не бывшие в словарях Российской академии: агулом (т. е. огулом, I, 2), бакалия (из новороссийского края; I, 26), гурьба (отмеченная в Академическом словаре XIX века как «старин­ное»; I, 166); гусем или гуськом (I, 166); прикорнуть (см. корнуть — о полегшем хлебе; I, 313); косая сажень (I, 318); мягкотелый (пер­воначально о плодах; I, 415); ср. также переносное употребление сло­ва скороспелый—например скороспелый вывод; осечься (первона­чально— о лошадях; II, 28); строчить (первоначально — о шве — у сапожников и портных); топорный (первоначально — о плотничьей работе — в отличие от столярной; II, 283) и мн. др. под.

Таким образом, границы литературности, установленные старой литературно-языковой традицией конца XVIII—начала XIX в. и в 20-х годах XIX в. несколько раздвинутые в сторону «простонарод­ного», главным образом поместного и деревенского языка, теперь ши­роко открываются для бытовой речи разных сословных и профессио­нальных групп города.

Далее в скобках указаны тома и страницы этого словаря.

— 362 —

§ 10. ВОЗРАСТАЮЩЕЕ ЗНАЧЕНИЕ ЧИНОВНИЧЬИХ ДИАЛЕКТОВ

Среди социальных диалектов города наиболее значительным по своему составу, употребительности, многочисленности носителей и по месту в общей структуре городского просторечия был язык чиновни-яества, служилого люда. Диалекты письменного и разговорного чи­новничьего языка в 30—40-е годы широко вовлекаются в систему ли­тературного языка, особенно повествовательных и публицистических _его стилей. Элементы чиновничьего языка в области художественной прозы становятся основным социально-диалектальным материалом, _из которого строится повествовательный сказ; они же широко влива­ются в литературный диалог. Риторика канцелярского языка не толь­ко непосредственно воздействует на литературный язык, но и стано­вится объектом художественной стилизации и пародирования. Напри­мер, в поэме Достоевского «Двойник» повествовательный стиль коми­чески уснащается особенностями канцелярского письменного и чинов­ничьего разговорного языков: «положил ждать»; «для сего нужно бы­ло, во-первых, чтоб кончились как можно скорей часы присутствия»; «оправдался в нагоняе... за нерадение по службе»; «известное своим неблагопристойным направлением лицо» и мн. др. В рассказе «Госпо­дин Прохарчин»: «неоднократно замечено про разных иных...» Ср.: «могуче форменная фраза»; «неоднократно замечено»; «законное воз­мездие» (жалование); «присоединиться законным образом для со­ставления напитка»... и мн. др.¹ В рассказе Григоровича «Лотерей­ный бал»: «тот благотворный нектар, который чиновник окрестил названием «пунштика»; «страстный любитель музыки, театра и вооб­ще изящного, как-то: расписных московских табакерок, оружия и ста­туэток»; «вопреки долга, чести, приличия» и мн. др.*² Ср. распрост­ранение в литературном языке таких слов, фраз и идиом чиновничь­его языка: «найти в ком-нибудь — в чем-нибудь» (например у Григо­ровича в «Лотерейном бале»: «этим ящиком я успел найти в челове­ке»); «брать чем-нибудь» (например у Достоевского в «Двойнике»: «чем он именно берет в обществе высокого тона»; «самозванством... в наш век не берут»); замарать репутацию; состряпать дело; дело де­сятое; крючок и т. п. Ср. в «Записных книжках» Гоголя широкое пользование терминологией и фразеологией, относящимися к сфере бюрократического механизма и чиновничьей практики*³,

§ 11. КРИЗИС СТАРО ДВОРЯНСКОЙ ЯЗЫКОВОЙ КУЛЬТУРЫ В 30—40-х ГОДАХ

В 30—40-е годы старая аристократическая культура художествен­ного слова переживала кризис. Слово, выражение, стиль в художест­венном творчестве и мышлении аристократического круга литературы Ыли «одеты миражами истории и искусства»: они стремились вос-

Подробнее см. в моей книге «Эволкш я русского натурализма» (Л., 1929), °еино в статье «Стиль петербургской поэмы Достоевского «Двойник»*¹,

- 363 -

кресить в сознании читателя образы разных стилей и культур. «Меж­ду словом и простой действительностью — цепь культурных наслое­ний. Слово прежде всего образует стиль, а стиль выражает идею; прямо же слоео не может выражать, так как тогда оно, в понимании данной интеллектуальной культуры, не обработано духовными ценно­стями, неэстетично, и, следовательно бессмысленно»'. В господствую­щих литературных стилях первой четверти XIX в. художественное слово понималось в двух контекстах, их сливая, — в контексте быта, его вещей и их осмысления и в контексте «изящной словесности», ее образов и символов, ее сюжетов, ее стилистической культуры. Поэто­му слово, фраза, выражая те или иные значения, обслаиваясь теми или иными смыслами в композиции произведения, направляя чита­тельское сознание на те или иные «применения» (allusions, arrieres pensees) к современной действительности, в то же время символически отражали сложные и разнородные сюжеты, темы русской или миро­вой литературы, были отголосками иных, предшествующих художест­венных произведений.

Мир в такой интеллектуальной культуре воспринимался через книгу, через стиль. «У путешественника Карамзина, — писал акад. А. Н. Веселовский, — западный стихотворец всегда в мыслях и ру­ках— или в кармане для справки»². «Весна не была бы для меня так прекрасна, если бы Томсон и Клейст не описали бы мие всех кра­сот»,— признается Карамзин:

Ламберта, Томсоиа читая, На все с веселием гляжу,

С рисунком подлинным сличая Что Клейст, Делиль живописа-

Я мир сей лучшим нахожу; ли;

Тень рощи для меня свежее, Стихи их в памяти храня,

Журчанье ручейка нежнее; Гуляю, где они гуляли,

И след их радует меня.

(Деревня)

В реалистических стилях литературно-художественной речи 40— 50-х годов вся эта сфера смысловых форм почти отпадает. Для них главное в слове то, что оно непосредственно значит, его предметно-бытовая основа: «Главное и почти единственное в тексте — мир, со­бытия и люди, изображенные в нем, идеи, высказанные прямо и точ­но сформулированные». Такое понимание вело к ломке понятия «художественной речи». Углублялось понимание действительности, осложнялось представление о внутреннем мире личности. Характер­но, что Л. Толстой, читая Пушкина, 31 октября 1853 г. записал: «Я читал «Капитанскую дочку» и увы! должен сознаться, что теперь уже проза Пушкина стара—не слогом, — но манерой изложения.

¹ Гуковский Г. А. Неизданные повести Некрасова в истории русской прозы
40-х годов.— В кн.: Некрасов Н. А. Жизнь и похождения Тихона Тросникова.
М.—Л., 1931, с. 375—376, см. также мою статью «О стиле Пушкина» в посвя­
щенном Пушкину выпуске «Литературного наследства» М., 1934, № 16—18.

² Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и «сердечного вооо-
раження». Пг., 1918, с. 39—40.

— 364 —

Теперь справедливо — в новом направлении интерес подробностей ццвства заменяет интерес самих событий. Повести Пушкина голы _как-то»*'.

§ 12. РАЗВИТИЕ НАУЧНО-ФИЛОСОФСКОЙ

И ЖУРНАЛЬНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЙ РЕЧИ.

ЗНАЧЕНИЕ БЕЛИНСКОГО В ИСТОРИИ РУССКОГО

ЖУРНАЛЬНО-ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОГО ЯЗЫКА

В 30—40-е годы меняется не только лексическая и фразеологиче­ская система литературного языка, но подвергается перестройке и его семантическая структура. Ищутся новые идеологические скрепы. Про­исходит перераспределение функций и влияния между разными сти­лями. Стиховой язык, который был до 30-х годов не только оплотом форм и конструкций литературных стилей, но и творческой лабора­торией новых средств литературного выражения, в 30-х годах теряет свое значение. Перестраивается само понятие «литературы». В цент­ре ее становится «беллетристика»¹, т. е. жанр полупублицистической, полухудожественной прозы, направленной на культурно-политическое и идейно-моральное перевоспитание общества. Постепенно выдвигают­ся на первый план стили газетно-журнальной, публицистической ре­чи. В системе книжной речи в 30—40-х годах с еще большей остротой встает проблема «метафизического», т. е. отвлеченного, публицистиче­ского и научно-популярного языка. Высшее русское общество начала XIX в. en masse искало средств для создания этого языка в семанти­ческой системе французского языка. Правда, в 20-е годы в кружках «любомудров» возник вопрос о философской терминологии, приспо­собленной к выражению немецкой идеалистической философии Шел­линга. Ср., например, философские термины в языке кн. Одоевского: проявление (Мнемозина, 1824, I, с. 63); субъективный, объективный (Мнемозина, III, 104); аналитический, синтетический (Мнемозина, IV, с. 8) и т. п. О слове проявление Белинский писал позднее: «Ког­да М. Г. Павлов, начавший свое литературное поприще в «Мнемози-пе» и первый заговоривший в ней о мысли и логике,—предметах, о которых до «Мнемозины» русские журналы не говорили ни слова; когда М. Г. Павлов начал употреблять слово «проявление», то это слово сделалось предметом общих насмешек, так что антагонисты почтенного профессора называли его в насмешку «господин, который употребляет слово проявление», а теперь всем кажется, что будто это слово всегда существовало в русском языке»². Но широкого ли­тературного признания и влияния философические стили любомудров ^не получили (ср. отзыв Пушкина о «Московском вестнике»)*'. Го­раздо более глубокое воздействие на литературную речь оказала та оживленная умственная работа, которая была порождена философией егеля в кругах русской интеллигенции 30—50-х годов.

Сто слово, по-видимому, было окончательно укреплено в русском лнтера-УРном языке В. Г. Белинским.

Белинский В. Г. Соч. СПб., 1908, т. 1, с. 813.

- 365 —

Очень остро и тонко характеризует «птичий язык» этой русско-немецкой философской мысли А. И. Герцен в «Былом и думах»: «Никто в те времена не отрекся бы от подобной фразы: Конкресци-рование абстрактных идей в сфере пластики представляет ту фазу самоищущею духа, в которой он, определяясь для себя, потенцирует­ся из естественной имманентности в гармоническую сферу образною сознания в красоте. Замечательно, что тут русские слова звучат ино-страннее латинских. Немецкая наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку сво­ему именно потому, что она жила в академиях, т. е. в монастырях идеализма. Этот язык попов науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот и теперь не тайна; понявши его, люди были удивлены, что наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии. Фейербах стал первый говорить человечественнее. Механическая слепка немецкого церковно-учеиого диалекта была тем непростительнее, что главный характер нашего языка состоит в чрезвычайной легкости, с которой все выражается на нем, — отвлеченные мысли, внутренние лирические чувствования, «жизни мышья беготня», крик негодования, искрящаяся шалость и потрясающая страсть. Молодые философы наши испортили себе не одни фразы, но и понимание, отношение к жизни, к действительности сделалось школьное, книжное; это было то ученое понимание простых вещей, над которыми так гениально смеялся Гете в своем разговоре Мефистофеля со студентом»'. Однако результаты этой работы над философским словарем через посредство журнального языка входили в общую систему литературной речи. В связи с этим в литературном обиходе укрепляются кальки с немецкого языка для выражения от­влеченных общественно-философских понятий: образование — Bildung; мировоззрение — Weltanschauung (ср. у Аполлона Григорьева: «Важ­ное дело в поэте то, для чего у немцев существует общепонятный и общеупотребительный термин Weltanschauung и что у нас, tantbienque mal, переводится «миросозерцание»)²; целостность — Ganzheit; одно­сторонний— einseitig; состоять — bestehen; предполагать — vorausset-zen; призвание — Beruf; исключительный — ausschliesslich; целесооб­разный — zweckmassig; последовательность — Folgerichtigkeit; много­численные составные слова, первой частью которых является само: например, саморазвитие — Selbstentwicklung; самоопределение — Selbst-bestimmung и т. п.³ Ср. бессилие — Ohnmacht; очевидный — augen-scheinlich и мн. др.

Громадную роль в распространении отвлеченно-философских тер­минов и понятий среди русского общества сыграл В. Г. Белинский.

Тургенев вспоминал о пристрастии Белинского к философскому жаргону гегельянства: «В середине (литературной деятельности Бе­линского) проскочила полоса, продолжавшаяся года два, в течение

¹ Герцен А. И. Соч. СПб.. 1906, т. 2, с. 311—312.

² Григорьев А. А. Собр. соч. и писем. Пг., 1918, т. 1, с. 105.

⁸ Ср.: Unbegaun В. Le caique dans les langues slaves litteraires.— Revue des «tudes slaves, t. 12, fasc. 1 et 2.

- 366 -

которой он, начинившись гегелевской философией и не переварив ее, всюДУ ^с лихорадочным рвением пичкал ее аксиомы, ее известные те­зисы и термины, ее так называемые «Schlagworter» («Литературные и житейские воспоминания»)*². Ср. у Белинского: «Распадение и разор­ванность есть момент духа человеческого, но отнюдь не каждого чело­века. Так точно и просветление: оно есть удел для немногих... Чтобы понять значение слов распадение, разорванность, просветление, надо или пройти через эти моменты духа, или иметь в созерцании их воз­можность»¹.

С философской терминологией, идущей из Германии или создан­ной по образцу немецкой, сочетаются слова и выражения, относящие­ся к общественно-политическим и социально-экономическим дисцип­линам. Странами, откуда черпались эти термины социальной фило­софии и публицистики, были та же Германия и особенно Франция. Характерно произношение и написание суффикса -изм через -исм в доносе Булгарина на Белинского: «социалисм, комунисм и пантеисм в России»². Ср. в письмах Белинского: «Во всяком обществе есть соли­дарность»³; «Что за нищета в Германии, особенно Силезии... Только здесь я понял ужасное значение слов пауперизм и пролетариат»⁴; а знаменитом письме Белинского к Гоголю: «Россия видит свое спасе­ние не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиэтизме, а в успехах циви­лизации, просвещения, гуманности»; «содействовал самосознанию России»; «поборник обскурантизма и мракобесия»⁵ и мн. др. В «Опы­те общесравнительной грамматики русского языка» акад. И. И. Давы­дова (1852) отмечаются как еще не вполне освоенные заимствования: факт, прогресс, индивидуальный, гуманный (10).

Таким образом, идет напряженная работа в области «отвлеченно­го», публицистического, газетно-журнального языка. Создается свое­образный «интеллигентский» общественно-политический словарь. Все острее привлекают общество «гражданские темы», обсуждению под­вергаются уже вопросы не только бытия, но и «вопросы действитель­ности», философские догматы уступают место «убеждениям». Это слово — «убеждения» — с конца 40-х годов (Белинский) становится термином, характерным для интеллигентского словаря . Ср. в «Дво­рянском гнезде» Тургенева терминологию и фразеологию Михалеви-ча: «Мне хочется узнать, что ты, каковы твои мнения, убеждения, чем ты стал, чему жизнь тебя научила» (Михалевич придерживался ^еЩе фразеологии 30-х годов).

В процессе литературной обработки новых форм публицистическо-

' Белинский В. Г. Соч., т. 3, с. 375.

Ашевский С. Бенинский в оценке его современников. СПб., 1911. * Белинский В. Г. Письма. Пг., 1914, т. 3, с. 312. Там же, с. 244.

Можно думать, что слово мракобесие, забытое в своем первоначальном де­смологическом значении (ср.: Даничич. Р1ечник из киижевних старнна ерпских. 2П°^Г1?^аД' 1863, с. 92: разгиавь мракь тьмныих бесовь), было реставрировано в JO-x годах в связи с растущим интересом к древнерусской письменности и Народ_ной словесности».

См.: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Л., 1928, кн. 1, с. 186,

— 367 —

го стиля, в процессе литературного распространения и обоснования философской и общественно-политической терминологии особенно значительна была историческая роль Белинского '. В пародиях на язык Белинского обычно приводятся наиболее часто употребляемые Белинским слова — например, в комедии Куликова «Школа натураль­ная» (1846):

Вот индивидуум... или простой субъект, Сам эаключась в себе, не двигатель массивный, Рельефно, может быть, сам выступит вперед, Но пафос, творчество с ним вместе пропадет... Объекта же принцип в сочувствиях гуманных...

Нападки на отвлеченный язык «Отечественных записок», на их «абсолютно-объективно-субъективную» литературу в «Северной пче­ле» сопровождались таким подбором философской фразеологии из статей Белинского: «Господа! рекомендуем! славный товар! покупай­те. Тут есть... и нечто, в котором заключается все, и нечто живое, развивающееся в самом себе, из самого себя, и выходящее из самого себя и заключающееся в самом себе, и зародыш борьбы и распаде­ния, и возможность разделения себя на самого себя, после чего квад­ратура круга трын-трава»². «Домашние наши новомыслители, кото­рых деятельность начинается с покойной «Мнемозины» и продолжа­ется сквозь ряд покойных журналов в нынешнем «Московском на­блюдателе», беспрестанно придумывают новые слова и выражения, чтоб выразить то, чего они сами не понимают. Сперва они выезжали на чужеземных выражениях: абсолюте, субъективе и объективе и пр. Теперь они прибавили к чужеземщине множество русских слов, дав простому их значению таинственный смысл. Любимые их слова те­перь: конечность, призрачность, просветление, действительность; но настоящий фаворит — призрачность»³.

В статье П. А-ва (Квитки-Основьяненка) «Званые гости» приво­дятся такие философские «словечки» Белинского: «Посыпались: субъективно, объективно, индивидуально, популярно»⁴. В комедии В. He-го «Демон стихотворства» (1843) карикатурно нарисован Гу-манин, являющийся «выражением немецкой философии, которая всег­да почти изъясняется языком туманным, неопределенным, надутым». Вот образчик этого языка:

Жизнь улетучилась в созданьи этом дивном В какое-то слитое единство И в духе творчества субъектно-объективном Искусства видно в нем — цветенье, торжество. Пластичность образов и формы просветленье В ней осязательны...

Б. Н, Алмазов*³ в своем «Сне по случаю одной комедии» ирони' чески заставлял западника произносить речи в защиту «беллетристи­ки» и новой «европейской» терминологии: «Вам неприятна моя само'

¹ См. мою книгу «Этюды о стиле Гоголя». Л., 1926,

² Северная пчела, 1843, № 6.
⁸ Там же, 1840, № 140.

* Современник. 1340, № 4, с. 39—40.

— 368 —

дельщина — беллетристика... Этакие слова я говорю. Я употребляю _слова инициатива, модерный, суверенитет, шеф, мотив. Разве можно, говоря об ученых предметах, употреблять такие слова, как предво­дитель, причина и т. д. ...Надо говорить вместо предводитель — шеф, вместо причина — .мотив»¹. Реакционный славянофил и фантаст fl, Лукашевич в своей книге «Чаромутие, или священный язык магов, волхвов и жрецов, открытый Платоном Лукашевичем...» (1846) свиде­тельствовал: «Каждый день прибывали и поселялись в наш язык ино­странные чаромутные слова, замещая и изгоняя наши. Невозможно исчислить сих незваных гостей: индивидуал, конкуренция, нормаль­ный, индифферентный, актуальный, эксцентричность, индустриаль-ность, абсолютный, атрибуты, модификация, реакция, коалиция, га­рантировать, аксессоар, объект с субъектом, конвенция, администра­ция, тривиальность, субсистенция, карбонат с гидратом, компромети­ровать, момент, эрудиция, экспрессия, культура» и т. д. (16—17).

Белинский понимал, что в процессе образования русского научно-делового и критико-публицистического языка не обойтись без ино­язычных заимствований². Еще в 1834 г. он писал: «Переводы необхо­димы и для образования нашего, еще не установившегося языка; только посредством их можно образовать из него такой орган, на ко­ем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли»³. Но, с другой стороны, Белинский признавал, что «употребление новых слов без расчетливой осторожно­сти может повредить их успеху», и стремился употреблять их «как можно меньше», разрабатывая неистощимые источники родного рус­ского языка.

Сам Белинский в статье «Русская литература в 1840 г.» так иро­нически писал о новшествах своего публицистического лексикона: «Хорошо также, например, обвинение против «Отечественных запи­сок» за употребление непонятных слов, именно: бесконечное, конеч­ное, абсолютное, субъективное, объективное, индивидуум, индивиду­альное... Иной, пожалуй, скажет, что эти слова употреблялись еще в «Вестнике Европы», в «Мнемозине», в «Московском вестнике», в «Атенее», в «Телеграфе» и пр., были все понятны назад тому двад­цать лет и не возбуждали ничьего ни удивления, ни негодования... Увы! что делать! До сих пор мы жарко верили прогрессу как ходу вперед, а теперь приходится нам поверить прогрессу как попятному движению назад... Сверх упомянутых слов, «Отечественные записки» употребляют еще следующие, до них никем не употреблявшиеся (в том значении, в каком они принимают их) и неслыханные слова: непосредственный, непосредственность, имманентный, особный, обо­собление, замкнутый в самом себе, замкнутость, созерцание, момент,

' Алмазов Б. Н. Соч. М., 1892, т. 3, с. 565.

Любопытна вышедшая в 1837 г. «Карманная книжка для любителей чте­ния русских книг, газет и журналов или краткое истолкование встречающихся в ^ннх слов: военных, морских, политических, коммерческих и разных других из иностранных языков заимствованных, коих значения не каждому известны». Со­ставил Иван Ре... ф... ц. СПб., 1837.

Белинский В. Г. Соч. М., 1872, ч. 1, с. 311.

13—Ю81

— 369 —

определение, отрицание, абстрактный, абстрактность, рефлексия, кон­кретный, конкретность и пр. В Германии, например, эти слова упот­ребляются даже в разговорах между образованными людьми, и новое слово, выражающее новую мысль, почитается приобретением, успе­хом, шагом вперед. У нас хотят читать для забавы, а не для умствен­ного наслаждения... Найдите в Германии хоть одного ученика из средних учебных заведений, который бы не понимал, что такое вещь по себе (Ding an sich) и вещь для себя (Ding fur sich)...»¹.

Понятно, что работа над отвлеченно-философскими, общественно-политическими или литературно-эстетическими терминами и понятия­ми, образование ясной и выразительной фразеологии, выпукло пере­дающей абстрактную мысль, отбор синтаксических форм, пригодных для стиля рассуждения, — вся эта реформаторская деятельность Бе­линского в области критикр-публицистического стиля имела громад­ное значение для последующей истории русского литературного язы­ка. Белинский обрабатывает русскую литературную речь, язык про­заических жанров — параллельно с Гоголем и Лермонтовым, наравне с ними и нередко даже в тех же' направлениях, что и они. Поэтому было бы крайне ошибочно ограничивать роль Белинского в истории русского публицистического стиля кругом его словарных и фразеоло­гических нововведений.

Белинский боролся за точный, простой и понятный «образован­ный» и художественно выразительный стиль изложения всякой те­мы— даже научной. «Простота языка, — писал он, — не может слу­жить исключительным и необманчивым признаком поэзии; но изыс­канность выражения всегда может служить верным признаком отсутствия поэзии»². Осуждая неточность словоупотребления в сти­хотворном языке Бенедиктова, Белинский пишет: «Человек у пего витает в рощах; волны грудей — у него превращаются в грудные вол­ны... Степь беспредметна; сердце пляшет; солнце сентябревое; валы лижут пяты утеса; пирная роскошь и веселие; прелестная сердцегуб-ка и пр.»³. Белинский стремился демократизировать литературную речь, освободить ее от тех ограничений, которые были установлены «светскими» стилями высшего общества. «Из нашей литературы хо­тят устроить большую залу и уже зазывают в нее дам. Из наших литераторов хотят сделать светских людей в модных фраках и белых перчатках, энергию хотят заменить вежливостью, чувство — приличи­ем, мысль — модною фразою, изящество — щеголеватостию, крити­ку— комплиментами; короче — к нам снова зовут восьмнадцатыи век, этот золотой век светской (Profane) литературы»⁴. Широко вво­дя в публицистический стиль формы живой устной речи, Белинский стремится сжать и упростить синтаксис книжной речи. Рецензируя философические книжки, Белинский пишет: «Я напал на период, зани­мающий в книжке, напечатанной средним шрифтом, четыре страницы

' Белинский В. Г. Соч., т. 1, с. 173—174.

² Белинский В. Г. Статья «Стихотворения Владимира Бенедиктова». — В кн.-
Белинский В. Г. Соч. М, 1872, ч. 1, с. 265.

³ Там же, с. 267.

* Белинский