В. В. Виноградов Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX веков издание третье допущено Министерством высшего и среднего специального образования СССР в качестве учебник

Вид материала

Учебник

Содержание Выражения и нормах лингвистического вкуса По- новому: По-старому: НИСКОЛЬКО С *-р. некоторый материал по вопросу об употреблении слова покаместь Книжных стилей в языке разных

Подобный материал:

• Г. Г. Почепцов Теоретическая грамматика современного английского языка Допущено Министерством, 6142.76kb.
• В. Г. Атаманюк л. Г. Ширшев н. И. Акимов гражданская оборона под ред. Д. И. Михаилика, 5139.16kb.
• A. A. Sankin a course in modern english lexicology second edition revised and Enlarged, 3317.48kb.
• Автоматизация, 5864.91kb.
• А. М. Дымков расчет и конструирование трансформаторов допущено Министерством высшего, 3708.79kb.
• В. И. Кузищина издание третье, переработанное и дополненное рекомендовано Министерством, 5438.98kb.
• Н. Ф. Колесницкого Допущено Министерством просвещения СССР в качестве учебник, 9117.6kb.
• А. Б. Долгопольский пособие по устному переводу с испанского языка для институтов, 1733.75kb.
• В. К. Чернышева, Э. Я. Левина, Г. Г. Джанполадян,, 563.03kb.
• В. И. Королева Москва Магистр 2007 Допущено Министерством образования Российской Федерации, 4142.55kb.

В. Г. Герои нашего времени. — Отечественные записки, 1840, № 6 и 7.

— 326 —

чера, опираясь на прекрасную ясность малейшей черты, на мелодич­ную точность любого звука. Это — проза поэта, умеющего кристалли­зовать чувство, мысль, образ з емкое, прозрачное, как кристалл, слово; но это — проза реалиста, тонкого психолога и безошибочного наблюдателя людей и вещей. Этот отрывок объективно есть совер­шеннейшее изображение теплой южной ночи, но он же, в ряду стра­ниц психологического романа, дает тонкую зарисовку субъективных переживаний Печорина, без которых был бы не полон его образ»¹.

§ 8. ЗНАЧЕНИЕ ЛЕРМОНТОВА В ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

В истории русского литературного языка значение языка Лермон­това очень велико. Лермонтов подготовляет путь не только Некрасо­ву, но и Тургеневу, Л. Толстому и Достоевскому. В языке Лермон­това была окончательно и бесповоротно преодолена и отвергнута тра­диция литературных стилей XVIII в.

Несколько суммарна, в деталях не оправдана фактами, особенно з применении к раннему языку Лермонтова, но в общем справедлива оценка языка Лермонтова, сделанная Вл. Фишером в статье «Поэтика Лермонтова»: «Он почти совсем изгнал из своего языка мифологию... У него вы не встретите ни сих, ни оных, ни всяких архаизмов, кото­рых еще так много у Баратынского. Он сам осуществлял свой завет:

Когда же на Руси бесплодной, Расставшись с ложной мишурой, Мысль обретет язык простой И страсти — голос благородный?

Простой язык мысли и благородный голос страстей делают про­зу Лермонтова несравненной и непревзойденной доныне»².

Лермонтов пускает в широкий демократический оборот лучшие достижения романтической культуры художественного слова, очистив романтический стиль от крайностей имажинизма и от бессодержа­тельных украшений романтической фразеологии. Лермонтов осущест­вляет тот национальный синтез повествовательного и «метафизическо­го», отвлеченно-книжного языка, к которому стремилсп Пушкин. Лермонтов углубляет семантическую систему литературного языка, создав новые формы сжатого и образного выражения мыслей и слож­ных чувств.

В лермонтовском языке художественная сила и выразительность сочетаются с предельной смысловой глубиной. Идейная содержатель­ность настолько рельефно выступала даже в стиховом стиле Лермон­това, что Белинский заявил: «Для Лермонтова стих был только сред­ством для выражения его идей, глубоких и вместе простых своею беспощадною истиною»³.

Луры.аин С. Н. Как работал Лермонтов, с. 118. Фишер В. М. Поэтика Лермонтова, с. 215. Отечественные записки, 1843. № 2.

- 327 —

В письме к В. П. Боткину Белинский, может быть несколько пре­увеличенно, писал об идейном богатстве лермонтовского стиля: «Лер­монтов далеко уступит Пушкину в художественности и виртуозности, в стихе музыкальном и упруго-гибком... но содержание, добытое со дна глубочайшей и могущественной натуры, исполинский взмах, де­монский полет... все это заставляет думать, что мы лишились в Лер­монтове поэта, который по содержанию шагнул бы дальше Пушки­на»¹. Аналитический стиль изображения чувства был создан Лермон­товым и затем был углублен в разных направлениях Тургеневым, Л. Толстым и Достоевским.

В стиле Лермонтова афористическая сжатость и острота языка достигают высшей степени. В этом отношении язык Лермонтова не­сравнимо превосходит афористический стиль Вяземского или Бара­тынского.

Еще Шевырев заметил: «Стихотворения: «Не верь себе», «1 ян­варя» и «Дума» завострены на конце мыслью и сравнением, на­пример:

Как нарумяненный трагический актер, Махающий мечом картонным.

Или:

И дерзко бросить им в глаза железный стих, Облитый горечью и злостью.

Или:

Насмешкой горькою обманутого сына Над промотавшимся отцом.

Эта манера напоминает обороты Баратынского, который в ранних своих стихотворениях прекрасно выразил на языке нашем то, что у французов называется pointe и чему нет соответственного слова в языке русском. При этом невольно приходит на ум то славное восг-рие (если нам позволят это выражение), которым заключается одно из лучших стихотворений Баратынского. Вспомним, как он говорит о поэте, поющем притворную грусть, что он:

Подобен нищей развращенной,

Просящей лепты незаконной

С чужим младенцем на руках»².

Афористический стиль Пушкина приобретает у Лермонтова пси­хологическую глубину, романтическую красочность и аналитическую расчлененность отвлеченного изложения.

Язык Лермонтова оказывает влияние не только на стили худо­жественной литературы, но и — вместе с языком Гоголя — на стили журнально-публицистической прозы, которые начинают с 40-х годов занимать центральное место в системе русского литературного языка '.

¹ Белинский В. Г. Письма. Пб., 1914, т. 2, с. 284.

² Шевырев С. П. Стихотворения Лермонтова, с. 533—534,

VIII. Борьба и взаимодействие разных

литературных стилей в 30—40-е годы XIX в.

Рост литературного значения

разночинско-демократических стилей

§ 1. РАЗЛИЧИЯ В ФОРМАХ СЛОВЕСНОГО

ВЫРАЖЕНИЯ И НОРМАХ ЛИНГВИСТИЧЕСКОГО ВКУСА

МЕЖДУ ВЫСШИМ ОБЩЕСТВОМ

И РАЗНОЧИННО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ

ИНТЕЛЛИГЕНЦИЕЙ 30—40-х ГОДОВ

В 30—40-е годы «светские» стили русского литературного языка, реформированные Карамзиным и его продолжателями, теряют гос­подствующее положение. Некоторые же из них подвергаются слож­ным и разнородным (в зависимости от социально-групповых подраз­делений общества) процессам изменений, приспособляясь к языковым нормам и вкусам разных социальных слоев, ассимилируясь со стилями их общественно-бытовой устной и письменной речи. В 1828 г. Орест Сомов*¹ констатировал стандартизацию поэтического языка — при отсутствии твердых норм прозаического выражения: «Для стихов у нас уже составился какой-то язык условный, в котором придуманы обороты и даже подобраны многие выражения, принятые или не при­нятые здравым вкусом. Как бы ни было, молодые, малоизвестные и вовсе неизвестныа наши стихотворцы ловят их на лету и списывают у старших и известнейших, и из всего этого составляют как бы ходя­чий словарь запасных слов, оборотов и пр.; а из готового запаса лег­че брать, нежели приискивать и придумывать самому. То же можно применить и к выбору предметов: и здесь также есть свои данные». Сомов далее проводит аналогию между стиховой культурой и куль­том французского языка в высшем светском обществе: «Сие явление в литературном нашем мире легче объяснится через сравнение с тем, что мы ежедневно видим в нашем светском быту. Многие из наших единоземцев, даже из людей рассудительных и, положим, в равной ме­ре знающих русский и французский языки, охотнее и свободнее гово­рят и пишут по-французски, нежели по-русски, потому только, что во французском языке все придумано, все готово: и приветствия, и фразы, и обороты речи; ни над чем не нужно самому ломать голову. •то средство изъясняться свободно, приятно и без дальнего труда

— 329 —

для ума нравится лени и в некотором смысле даже льстит самолю­бию»¹. Однако стилистические каноны, выработанные старой литера­турной традицией, разрушаются. Стихи уступают свою руководящую роль прозаическим жанрам. Соотношение социально-групповых диа­лектов в системе литературного языка меняется. Социально-диалек­тальной базой литературной речи постепенно становятся разночинно-интеллигентские и вообще демократические стили общественно-быто­вого языка. Их экспрессия, их демократический способ выражения, иногда даже при внешнем стремлении к цветистой книжности, отпу­гивают дворян старой формации. И. И. Дмитриев, сподвижник Ка­рамзина, называет новые формы литературной речи «площадными». Он, с одной стороны, отмечает продвижение заимствований и евро­пеизмов из прежних литературных стилей в массы, а с другой — вуль­гаризацию и демократизацию языка литературы. «Остановите порчу отечественного языка... — взывает он к В. А. Жуковскому (в письме от 13 марта 1835 г.), — у кого теперь перенимать его нашим детям. Научатся ли ему у семинаристов или в лакейской и девичьей. Я пра­во иногда боюсь, чтобы мужики не заговорили по-французски, а мы по-ихному. Да мне уже удалось на улице подслушать пьяного камен­щика, приветствовавшего товарища: «Бонжур, мусъе», а в гостиной крестьянку-кормилицу: она, поднося к ее сиятельству двухлетнюю Додо или Коко, толкала ее в затылочек и повторяла: «Скажи, ма­тушка, мерси, мерси»². В письме к П. П. Свиньину (от 11 февраля 1834 г.) И. И. Дмитриев отмечает в языке «Библиотеки для чтения» «пошлые, неправильные речения, подслушанные на биваках, на рын­ках и в лабазах». Ср. в письме И. И. Дмитриева к Жуковскому от 16 сентября 1836 г.: «Что же такое народность, по мнению наших молодых учителей? Писать так, как говорят наши мужики на Сенной и в харчевнях»³. Племянник И. И. Дмитриева М А. Дмитриев жа­луется на утрату «благородства слова» в литературном языке 40— 50-х годов, противопоставляя этот язык «правильному и чистому» карамзинскому слогу. «Ни один из тогдашних писателей не писал писем языком лакейским; ни один журналист не вставил бы в свою фразу: изволите видеть. Чувство вкуса предупредило бы . его, что такими любезностями и такими поговорками не говорят в хорошем обществе. Ни один из них не писал, как пишут нынче: взойти в дверь и войти на лестницу. Ни один не сказал бы: не хватало на это, а ска­зал бы: не достало на это. А нынче так пишут даже дамы»⁴. Тот же М. А. Дмитриев отмечает своеобразие экспрессии и способа выраже­ния в новом литературном слоге, в «нынешнем арлекинском языке»: «Большая популярность, даже, чтобы выразиться совсем по-нынеш­нему, скажу: огромная популярность, и прибавлю в доказательство: это факт. После этого слова, кажется, как не поверить?» ².

И. И. Дмитриев в приложении к своим мемуарам «Взгляд на мою

¹ Сомов О. М. Обзор российской словесности в 1827 г. — Северные цветы

иа 1828 год, с. 79—80.

² Дмитриев И. И. Соч. СПб., 1895, т. 2, с. 315—316.
^а Там же, с. 325.

⁴ Дмитриев М. А. Мелочи из запаса моей памяти. М., 1869, с. 94.

— 330 -

жизнь» так характеризует «простонародный, или хватский» язык азночинно-демократическои литературы, направляя свои выпады главным образом против «Московского телеграфа» и «Библиотеки для чтения»: «Т ребования века, дух времени, народность — вот пыш­ные и громкие слова, непрестанно... произносимые... Выпишем здесь для примера несколько нововведенных слов,, с переводом оных на язык Ломоносова, Шишкова и Карамзина и еще две-три фразы в последнем новейшем вкусе.

быть между собой на самой искренней дружеской ноге»¹. И дальше: «Наше понимание было совершенно различно. Была бездна оттенков, составлявших для меня всю прелесть и весь смысл жизни, совершен­но непонятных для них, и наоборот».

Признания и жалобы Н. Д. Иванчина-Писарева, одного из пре­данных карамзинистов, также очень показательны для характеристи­ки различия в лингвистических вкусах «аристократов, феодалов», по определению самого Иванчина-Писарева, и передовой демократиче­ской интеллигенции в 40-е годы. Он возмущается топорной «шеро­ховатостью» языка, которым щеголяют петербургские модные писа­тели. «Слог есть одежда, содержание — самая фигура... Слог мой, рас-певно-карамзинский или, как вы говорите — обточенный, уже выхо­дит и едва ли не вышел из моды»². «Все журналисты хотят юморического, а я не поддаюсь новому значению этого слова, кото­рого и старые англичане не понимают»³. Идеология «наездников литературы», «барышников» чужда и противна Иванчину-Писареву. Она направлена на «искоренение всего благонамеренного». Недаром издатель «Отечественных записок» в письме своем сравнивал свой журнал с «экстирпатором» (ср. замечание А. А. Краевского: «Я должен действовать с своим журналом не как с сеялкою, а как с экстирпатором»)⁴. Даже сторонник дворянской художественно-язы­ковой культуры Ф. И. Буслаев в своей замечательной книге «О пре­подавании отечественного языка» (1844) писал: «Так называемый карамзинский слог, коим многие ныне пишут, по большей части усво­ил себе только отрицательные качества, — каковы легкость периода, гладкость фразы, иногда переходящая в бесцветность и вялость, мер­ная проза, приторная в своей крайности, славянизмы, которые, буду­чи в оправе истертого выражения, придают речи напыщенность и театральность и т. п.» (ч. 1, с. 143).

Еще более яркую картину языковой борьбы 30-х годов рисует пародическая повесть «Авторский вечер. Странный случай с моим дядей»⁵. Оценка и освещение новых норм лингвистического вкуса, складывавшихся в среде разночинной интеллигенции, в разных груп­пах «среднего сословия», здесь даются с точки зрения дворянина старой формации.

Объектом нападений сделан преимущественно язык «Библиотеки для чтения». Прежде всего комментируется выдвинутый О. И. Сен-ковским лозунг окончательного разрыва с церковнокнижной тради­цией. «Все слова, которые вошли в русский язык из славянского, должны быть изгнаны из русского языка, как пришлецы, которые уже внесли с собою развращение. Русский язык сделался уже ныне, благодаря всюду разлившемуся просвещению, языком европейским и

¹ Толстой Л. Н. Юность, гл. XLIII «Новые товарищи»*³.

¹ Модзалевский Б. Л. Письма Н. Д. Иванчииа-Писарева к И. М. Снегире­ву,—ИОРЯС, 1902, т. 7, ки. 3, с. 125—126.

³ Там же, с. 82.

⁴ Там же, с. 87.

⁶ СПб., 1835. Далее в скобках указаны страницы этого издания,

— 332 —

никак не должен преклонять выи своей под ярмо ржавой старины... Мы введем что-нибудь новенькое... Это новенькое на первый случай могло бы заключаться в том, чтоб не употреблять ничего в писании, что не слышим мы в устах простого народа и частью среднего состоя­ния» (26). Пародическая повесть «Авторский вечер» иронически за­являет, что в основу новой системы литературного языка ложатся «слова, которые слышишь и на бульваре и в магазине и в...Тут нет изысканности, но все просто и мило» (34—35). «Мы стараемся,— заявляет в повести один из представителей новой школы, — только самые простые, всеми употребляемые слова облечь в прелестные формы, и вы увидите, как лет в десять язык наш образуется, возвы­сится; как словесность наша процветет от лакейской и прачешной до гостиной и будуара красавицы, от театральной сцены, водевиля до самой сильной академической речи, от народной песенки, которую повторяют горничные девушки, до самой возвышенной оды и эпопеи. И все будет выражаться в самых простых, обыкновенных словах» (51). Однако эта простота была условна. Понятие «общедоступно­сти» литературного языка также было социально ограничено. Оно было подчинено строгим социально-диалектологическим и стилисти­ческим нормам, зависевшим от буржуазного представления о «тоне хорошего общества». Кроме того, сохранял силу принцип, выдвину-. тый еще карамзинистами: «Мы хотим и писать так, как говорят, хо­тим и того, чтобы все говорили как пишут» (116). «Поэтому-то са­мому и не употребляем мы ни сей, ни оный, ни якобы, ни изрек, ни возвестил» (117). В «Авторском вечере» приведено много слов и выражений, входивших в литературный обиход 30-х годов и непри­емлемых для старой традиции дворянских стилей: выказать в значе­нии обнаружить, доказать (раньше это слово значило толь­ко: выставить на показ); подметить, подглядеть, испаряться (в значении исчезать, уходить), приосаниться, безвкусица и т. п. Вместе с тем отмечается резкое изменение общего тона, экс­прессии литературного изложения; входит в моду фамильярно-раз­вязный, «хватский» тон, карикатурный, кривляющийся и насмешли­вый. «Мне. все кажется, что автор подшучивает, подсмеивает, крив­ляется, и все невпопад, все некстати» (98). Писатели все время «хотят щеголять остротами и шуточками» (125), «насмешливым, издев-чивым языком» (128). Они подобны «плясунам на канате и проволо­ке, забавникам, которые стараются изумить кривлянием» (130). Лю­бопытно сопоставить с этой характеристикой экспрессивных особен­ностей нового стиля отзывы В. К. Кюхельбекера о литературе 30—40-х годов: «Надоела мне... судорожная (grimaQante) ирония, с какою с некоторого времени обо всем пишут»¹.

Все эти свидетельства говорят лишь о том, что нормы литератур­ного выражения изменились, что законодателем лингвистического вкуса постепенно становится иной общественный слой, иная социаль­ная группа с более яркой демократической окраской. 30—50-е годы— ^это полоса перелома в русском литературном языке. Но новые демо-

¹ Кюхельбекер В. К. Дневник, с. 222. 20-915.

— 333 - ,

кратические стили литературной речи еще очень разнотипичны, про­тиворечивы и пестры. Традиции салонно-литературного языка стал­киваются с новыми разночинскими стилями, смешиваются с ними, подчиняются им, а иногда во многом подчиняют их себе. Большая часть новых стилей объединяется отрицательным отношением к цер-ковно-книжной культуре и основанным па ней риторическим формам литературной речи конца XVIII — первой трети XIX в. Вместе с тем новые стили литературного языка — при всем своем различии — стремятся стать подлинным выражением национально-языковой сти­хии: они выдают себя за голос пробудившегося национально-общест­венного самосознания.

Правда, в столкновении и борьбе разных стилей 20—30-х годов еще трудно было современникам предугадать те языковые тенденции, которым суждено было возобладать в прозе и вытеснить старую литературную традицию. Однако Гоголь и Белинский со второй по­ловины 30-х годов мощно двигают русскую литературу и русский литературный язык по новому пути. И. И. Панаев *⁴ вспоминал: «В обществе неопределенно и смутно уже чувствовалась потребность нового слова и обнаруживалось желание, чтобы литература снизошла с своих художественных высот к действительной жизни и приняла бы хоть какое-нибудь участие в общественных интересах. Художники и герои с риторическими фразами всем страшно прискучили. Нам хоте­лось видеть человека, а в особенности русского человека».

Этим «передовым» стилям русской литературной речи противо­стояли стили «ложно-величавой школы» (по выражению И. С. Тур­генева), доводившие до крайнего предела риторику «высокого» ро­мантического слога предшествующей эпохи (ср. язык Кукольника, П. Каменского*⁵, Тимофеева, Бенедиктова и др.). Но волна и этого течения спадает к концу 30-х — началу 40-х годов¹.

§ 2. ОСНОВНЫЕ ТЕНДЕНЦИИ ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕФОРМЫ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

В основе формировавшихся стилей литературного языка, несмот­ря на все их социальные различия и внутренние противоречия, лежа­ли четыре общие тенденции, частично унаследованные от прежней языковой культуры, но подвергшиеся преобразованию:

1. тяготение к большему ограничению высокой «славянской» традиции, к разрушению приемов старой церковнокнижной и «славе-иороссийской» риторики, у некоторых социальных групп — даже к полному разрыву с феодальной церковнокнижной культурой;
   
2. стилистический упор на живую устную речь, на народные го-горы, на письменно-бытовые и разговорные диалекты, жаргоны и стили города, причем — в зависимости от социальной основы стиля— центр тяжести перемещался с одного социально-группового диалекта
   

¹ См.: Тургенев И. С. Литературные воспоминания.— В кн.: Тургенев И. С. Полн. собо. соч. СПб., 1897, т. 10, с. 35—36; Панаев И. И. Литературные вос­поминания. СПб., 1888, с. 149—154.

— 334 —

на другой, от речи высших слоев общества до мещанского «просторе­чия», соприкасающегося с крестьянским языком¹;

3. более тесное взаимодействие между литературным языком и профессиональными диалектами городской речи; отсюда — осознание _На почве литературного языка многих профессиональных характери­стических и экспрессивных варьяции бытовой речи, свойственной не только чиновничеству, но и разным категориям городского ремеслен­ного люда, мещанства и крестьянства; этот процесс диалектологиче­ской дифференциации русского литературного языка сопровождается как антитезисом, усиленным процессом выработки общей националь­но-языковой системы;
   
4. стремление к фиксации устойчивых норм общенационального выражения на «народном» фундаменте, искание таких форм нацио­нального русского литературного языка, которые могли бы по своему составу и содержанию («общенародному») стать отражением «духа» русской нации; в то же время эта концентрация форм национального выражения не исключала связи русского литературного языка с за­падноевропейскими языками, главным образом с немецким и фран­цузским.
   

§ 3. БОРЬБА С ОСТАТКАМИ ~ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНСКОЙ ТРАДИЦИИ, ФОРМЫ ЭТОЙ БОРЬБЫ И ЕЕ ОБЩЕСТВЕННО-ИДЕОЛОГИЧЕСКИЕ

ОСНОВЫ

Борьба с церковнокнижной традицией нашла яркое, хотя социо­логически разнородное выражение в разных группах интеллигенции 30-х годов. Очень остро проблему отношения русского литературного языка к церковнославянскому в 30-е годы поставил О. И. Сенков-ский. Он ссылается на ничтожную роль церковного языка, языка феодальной эпохи, в современной культуре западноевропейских на­родов. «У всех европейских народов есть или был особый язык цер­ковный, который произвел уже свое действие на язык книг и беседы введением множества слов и оборотов и перестал действовать»². «Славянский язык должен оставаться как предание в нашей право­славной церкви и служить исключительно для потребностей веры... ему нет никакого дела до русской словестности»³. Поэтому признается необходимым «расторгнуть дружбу русского слова с славянским, утвердить самостоятельность русского языка и положить между дву-

Консервативная «Северная пчела» жаловалась: «У нас не было классическо­го вкуса ни для прозы, ни для стихов, и пуризм, т. е. щегольская чистота языла. только что родился под пером Карамзина. У нас еще не создан язык cTpacrri:. язык разговорный высшего общества, язык философический, а мы бросились а мелочные описания и в просторечье» (1831, № 286).

Сенковский О. И. Резолюция по делу сего, оною и проч. — В кн.: Сенкач-«ий О. И. Собр. соч. СПб., 1858—1859, т. 8, с. 240.

Сенковский О. И. Письмо трех тверских помещиков. — В кн.: Сенксяг-^ек"й О. И. Собр. соч., т. 8, с. 222.

— 335 -

мя языками предел, так чтобы вперед они не смешивались, шли каж­дый своим путем»'. «Это расторжение должно быть подвинуто еще далее, до словарей и грамматики, которых сочинители странным образом перемешали слова и формы двух языков, совершенно раз­личных. Грамматики... занимались всей этой смесью, языком услов­ным, воображаемым, не существующим в природе, чисто книжным; из чего следует, что мы не имеем грамматики»².

Стилистический разрыв с церковнославянским языком должен привести к изменению синтаксической и лексико-фразеологическои систем литературной речи. «Быстрые, короткие предложения», свя­занные строгою «логическою последовательностью мыслей, а не раз­нообразными союзами», должны заменить архаическое многосоюзие и конструкцию фразы с «трехсаженными причастиями, бесконечными местоимениями, наречиями, прилагательными отчетистости ради», и вообще вытеснить все «обороты, не свойственные русской логике»³.

Лексика и фразеология церковнославянского языка, по мнению Сенковского, противоречат законам и нормам «изящного разговор­ного языка», представляя «формы, противные и гармонии и строению слов нашего языка». Церковнославянизмы должны быть вытеснены словами разговорного языка городской интеллигенции, «хорошего об­щества». «Словесность берет элементы простого разговорного языка, сбделывает их со вкусом, сообщает им красивейшие формы, уклады­вает из них звучные и ловкие фразы; эти фразы, восхитив, надушив собою ум читателя поутру в его кабинете, ввечеру возвращаются с ним в гостиную и вливаются в умную беседу, которая согревает их своим паром, разнообразит применениями, нередко придает им смысл новый, яркий, блестящий»⁴. Этот изящный разговорный язык интел­лигентного общества — структурная основа общенационального язы­ка. «Для поэта и писателя, в особенности, этот чистый однородный элемент есть живой язык народа, к которому они принадлежат, жи­вой язык в том виде, как он существует в природе, в устах всей нации»⁵.

Любопытны стилистические декларации 30-х годов, по-разному изображающие будущую систему национально-русского литератур­ного языка и дающие оценку прошлого развития русской литератур­ной речи. Такова, например, статья Н. Надеждина *' «Европеизм и народность» (Телескоп, 1836, № 1 и 2). «Восстановление русского языка в своем достоинстве, — пишет Надеждин, — весьма важно, не столько по мелочным расчетам народного самолюбия, сколько пото­му, что, определяя настоящие отношения его к другим, избавляет от опасности чуждого, несвойственного влияния. Таково именно было влияние церковнославянского языка, подавившее в самом начале русскую народную речь и долго, очень долго препятствовавшее ее развитию в живую народную словесность». Надеждин, возражая

¹ Сенковский О. И. Письмо трех тверских помещиков, с. 222.

² Там же, с. 232.

³ Там же, с. 212. 214, 221, 230.

⁴ Сенковский О. И. Резолюция по делу сего, оного и проч., с. 241,
⁶ Сенковский О. И. Письмо трех тверских помещиков, с. 230.

— 336 —

против усыновления языка русского языку церковнославянскому, отмечает односторонность ломоносовской реформы и отрицает славя­нофильскую теорию и практику. «Слово Ломоносова все еще было искусственное, книжное, слишком уединенное, слишком возвышенное над живой народной речью». Между тем, по мнению Надеждина, литературный язык, должен, не впадая в вульгарную простонарод­ность, преодолеть разрыв между живой народной речью и книжным слогом. Правда, «у нас нет языка разговорного общего: у нас есть разговор мужика, разговор купца, разговор ученого, разговор подья­чего; разговор военного, разговор степного помещика, разговор свет­ского столичного человека... Одно и то же слово имеет совершенно различные, часто противоположные смыслы в этом вавилонском сме­шении разговоров...»; «Надо переплавить все эти разнородные эле­менты и вылить из них один чистый, образованный изящный разго­вор, которого не стыдились бы книги...». Понятно, что с этих позиций Надеждин отрицает западнически-дворянскую карамзинскую рефор­му как социально ограниченную и однобокую. Карамзин, по словам Надеждина, «принялся нежить и холить русский язык, чтобы делать из него маленькие куколки, какими тогдашняя французская литера­тура наполняла дамские будуары...». Это был «язык милый, краси­вый, любезный, язык — игрушка, язык гостиных и будуаров... Прити­рая и манеря на французскую стать, Карамзин стер с языка всю выразительность и силу». Борясь с притязаниями «языка высшего общества» на роль фундамента национально-литературной речи, На­деждин выдвигает лозунг сотрудничества разных социальных групп в образовании новой демократической системы общерусского литера­турного языка и не возражает против влияния европеизма. «Никакое сословие, никакой избранный круг общества не может иметь исклю­чительной важности образца для литературы. Литература есть глас народа; она не может быть привилегиею одного класса, одной касты: она есть общий капитал, в котором всякий участвует, всякий должен участвовать... Основание народного единства есть язык, он должен быть всем понятен, всем доступен».

У писателей, которые стремились сделать структурной основой литературного языка устную народную речь, иногда даже с яркой областной окраской, например у В. И. Даля, наблюдается то же от­рицание церковнокнижной речевой культуры. Даль думал, что «сред­нему сословию» суждено осуществить «синтез» «родимого и привив­ного» и создать подлинно национальную систему русского языка, в котором все будет переработано «брожением из начал русского духа», «будет все свое и все согласно, созвучно». Но Далю казалось, что среднее сословие как культурный класс еще не сложилось. «И вот поэтому и в словесности нашей еще и быть не может народности, ро-Димости, свойскости ни в речи, ни в сущности ее. На разных общест­вах и сословиях наших нет еще своего лица... Самый быт наш — еще смесь быта вселенной, а язык почти то же и по словам и по оборо­там, _и ныне еще нет никакой возможности писать таким русским языком, как бы казалось писать должно. Ныне еще легко промол-виться и оступиться, попасть вместо родного в простонародное, по-

>2—Ю81 _ 337 -

тому что средины, которой мы ищем, еще нет; а есть одни только крайности: язык высшего сословия—полурусский, язык низшего сословия — простонародный. У нас нет и среднего сословия, оно толь­ко что учреждается, основывается, и со временем от этого благодат­ного правительственного учреждения можно и должно ожидать мно­го и много для самостоятельности русской во всех направлениях»¹.

Таким образом, по мнению Даля, перед русским обществом стоит задача создания чисто национального литературного языка посред­ством сочетания русских элементов речи высших классов с «живым языком русским, как он живет поныне в народе»². Где же нам «учиться по-русски? Из книг не научиться, потому что они писаны не по-русски; в гостиных и салонах наших — подавно; где же учить­ся?.. Остается одна только кладь или клад — родник или рудник — но он зато не исчерпан... Источник один — язык простонародный. Русские выражения и русский склад языка остались только в наро­де; в образованном обществе и ,на письме язык наш измололся уже до пошлой и бесцветной речи, которую можно перекладывать, от слова до слова, на любой европейский язык»³.

Итак, в видоизмененной форме вновь выплывает антизападничес­кая концепция с ярко народнической и крестьянско-областной окрас­кой. Но церковнославянизмы рассматриваются Далем как мертвый груз языка. По словам Даля, «труды славянистов как неуместная натяжка остались гласом вопиющего в пустыне»⁴.

В статье о «Русском словаре» Даль писал о составе своего «Сло­варя живого великорусского языка»: «Церковный язык наш исклю­чен; но приняты все выражения его, вошедшие в состав живого язы­ка, также обиходные названия предметов веры и церкви. И славян­ских слов встречаем мы несколько в речи народной»⁵. Осуждая «диковатые па слух» книжные словообразования и среди них «недав­но (т.е. в 30—40-е годы) пущенное в ход словечко «исчезновение», Даль прибавляет: «Это производство славянское или языка церков­ного» (Толковый словарь. СПб., 1863, т. 1 с. XXIII). Ср. также замечания Даля по поводу книжного слова мертвенность, образован­ного «на образец—бренность, откровенность» (с. VII).

Так старый литературный язык и вообще письменный язык выс­шего общества в концепции Даля поступает под контроль просто­народных диалектов. Высшие классы «знают русские слова, но не русский язык, они говорят русскими словами по-французски, по-немецкил , «стараясь для ясности в изложении приблизиться сколько можно к языкам западным». По мнению Даля, в русском литерат>р-ном языке дворянской традиции не осталось почти ничего националь-

¹ Даль В. И. Полтора слова о русском языке.— В ки.: Даль В. И. Полн.
собр. соч. СПб., 1897, т. 10, с. 543—544.

² Там же, с. 545.

³ Там же, с. 545—546.

⁴ Даль В. И. Полн. собр. соч. СПб., 1897, т. 10, с. 541.

⁵ Однако ср. в «Толковом словаре» не только такие слова, как длань, глад,
младой и т. п., но и такие, как средовек, спона, стогна, угобжать, дщц, сице и т, п.

⁶ Даль В. И. Полтора слова о русском языке, с. 549.

— 338 -

_Ного. В «вымышленном языке» офеней «гораздо более русского, чем во многих русских книгах»¹. Лексика, фразеология, общий «склад, или слог» литературного языка высшего общества — иностранные, «европейские»².

§ 4. ИЗМЕНЕНИЯ В ПОНИМАНИИ ЦЕРКОВНОСЛАВЯНИЗМОВ

Борьба с церковнокнижной традицией у передовой интеллигенции 30—40-х годов носила иные формы, чем у писателей карамзинской школы: различие литературных стилей было обусловлено разным по­ниманием «славянизмов» и разной экспрессией их употребления в разных слоях общества. В среде разночинцев были живы такие фор­мы книжного и церковнославянского языка, которые в кругах дворян­ской интеллигенции уже считались архаическими, устарелыми. Те слова, которые для одних уже не носили отпечатка церковнокнижно-сти, а вполне обрусели, были окружены экспрессией «литературно­сти»,— другим казались «вульгарными славянизмами». И, напротив, церковнославянизмы, уже ассимилированные старыми стилями лите­ратурного языка и изменившие свой смысл, свою экспрессию, могли еще сохранять в демократических стилях и диалектах русского языка архаические церковнокнижные значения. Характерно, например, что в «Русском букваре» Егора Зорича (1831), к которому приложен славяно-русский словарь, в числе славянских слов названы такие, как пришелец, спутник, туземец, шествие, чаша, язва, юность. С дру­гой стороны, Н. А. Полевой считал обрусевшими и утратившими пе­чать церковнославянизма даже такие слова, как рукоплескание, скре­жет, святилище³.

Все эти противоречия литературных стилей 30—40-х годов с осо­бенной остротой обнаружились в творчестве В. И. Даля. Борясь с нормами старого литературно-книжного языка, Даль восстал и про­тив полуинтеллигентских подражаний ему: «Людей менее основатель­ного образования письменный язык наш сбивает вовсе с толка; они борются с трудностями языка, и, наконец, пускаясь поневоле на ско­ропись, теряют из ума и из виду природную логику свою, здравый смысл; из человека довольно умного на деле, на письме выходит, будьте здоровы, дурень»⁴. «Мы встречаем в письменном обиходе мно­го дурных слов, пущенных в ход взамену более звучных и вырази­тельных»⁵. Эти замечания Даля как будто несколько похожи на суж­дения Пушкина о «языке дурных обществ». Но сами литературные новообразования Даля такого типа, как сачовщина, мертвизна, лое-косилие, глазоем, мироколица, колоземица, насылка (вместо адрес)

Даль В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 572. ² См.: Сухотин А. М. В. И. Даль и его словарь.— В кн.: Даль В. И. Тол­ковый словарь. М., 1935, т. 1; Сухотин А. М. В. И. Даль. — РЯШ, 1937, № 6. См.: Московский телеграф, 1831, ч. 37, с. 109. ¹ Даль В. И. Полн. собр. соч., т. 10, с. 550. Там же. с. 574.

12*

- 339 -

и т. п. едва ли могли в большей своей части избежать обвинительного приговора Пушкина: они также были бы отнесены им к «языку дз р-ных обществ». Ыа многих неологизмах Даля лежит отпечаток той же мещанской книжности, тяжеловесной книжной литературности, кото­рая так претила лингвистическому вкусу Пушкина. Восставая против многосложных церковнославянизмов вроде: усовершенствова­ние, руководствуемый, действование, чувствова­ния, семейственный и др. под., Даль, однако, сам широко пользовался словообразованиями церковнославянского типа. Вместе с тем характерно, что Жуковский, которому Даль представил образ­чики своего идеального литературно-народного, широко вбирающего в себя областные диалектизмы языка, заметил, что так можно гово­рить только с казаками и притом о близких им предметах '.

Интересен ряд указаний книги «Справочное место русского сло­ва» (1839, 2-е изд., 1843) на смешение в русской литературной речи 30—40-х годов таких церковнославянизмов, которые в разговорном языке совпадают по произношению, становясь омонимами. Например: освещение — освящение; освещать — освящать (с. 76—77); пребыва­ние— прибывание (89); презрение — призрение (90), презреть — призреть (90); ср. старица — старуха (105). Симптоматичны также такого рода предупреждения, свидетельствующие об умирании многих церковнославянизмов: «Наперсник. Не должно писать и произносить: наперстник. Правильно: наперсник (друг перси, груди)» (64); «празднество, а не празденство, как часто пишут» (89); «преполове­ние (церковный праздник). Не должно говорить: праздник переплав­ления» (91).

Любопытно, что И. С. Тургенев в 40-е годы стили «ложновели-чавой школы» (к которой он относил Марлинского, Кукольника, Ти­мофеева, Загоскина, Бенедиктова и т. д.) иронически называет «се­минарскими», т. е. подчеркивает их церковнокнижный архаический колорит. В рецензии на альманах «Новоселье» (1846, ч. III). Турге­нев писал о повести Кукольника «Старый хлам»: «Автор... чтоб хоть чем-нибудь резко оттенить свои лица, навел на них какой-то особен­ный, семинарский колорит... Мы назвали колорит новой повести се­минарским и сейчас покажем, почему так назвали. Вот, например, как говорит Мак-Стефенс: «...Умереть с голоду!.. За то, что в тайниках природы я открыл ее новую силу... За то, что попечительная натура моими устами этой же столице, целому миру — изволит поведать од­ну из благодетельных тайн своих... Лилла, дочь Мак-Стефенса, купно с матерью своею Бетси, носит, на.себе тот же колорит»². В рецензия на трагедию Кукольника «Генерал-поручик Паткуль» Тургенев по­вторяет ту же характеристику языка Кукольника. Княгиня Тэшеп говорит в этой пьесе:

¹ Любопытны в этой связи упреки Я. К. Грота, обращенные к Далю: «Ав­
тор упускает из виду, что у каждой сферы языка есть свой характер, свой тон.
который поддерживается не только целым составом речи, оборотами, но и от­
дельными словами. Поэтому переносить слова из одной сферы в другую, не всег­
да удобно» (Грот Я. К. Филологические разыскания. СПб., 1899, т. 2, с. 15)-

² Тургенев И. С. Поли. собр. соч. СПб., 1898, т. 11, с. 247.

— 340 —

«Ах, вашу руку, благородный Паткуль! Теперь нужна мне твердая рука, Чтобы сойти со скользкой высоты, Куда меня насилие втащило...

и т. д., постоянно придерживаясь слога воспитанников старинных ду­ховных заведений»¹.

§ 5. НЕУСТОЙЧИВОСТЬ ЛИТЕРАТУРНО-

КНИЖНЫХ СТИЛЕЙ В ЯЗЫКЕ РАЗНЫХ

ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ ГРУПП РУССКОГО ОБЩЕСТВА

30—40-х ГОДОВ

Своеобразие демократического понимания границ и содержания церковнославянской книжной струи объясняется тем, что в демокра­тических кругах общества сложились свои нормы книжного и лите­ратурного выражения. Иное, по сравнению с салонными, аристокра­тическими стилями, отношение к понятию «литературнокнижности» сказывается прежде всего в выборе и предпочтении какой-нибудь од­ной формы из двух или нескольких вариантных, и притом такой, ко­торая раньше считалась менее «литературной», менее нормальной. Например, выбирались (по свидетельству «Авторского вечера»): снова вместо вновь; лишь вместо только; по свидетельству И. И. Дмитриева: покаместъ вместо пока; надо вместо надобно; слов­но вместо как бы; нисколько вместо нимало и т. п. О том же говорят изменения значений слов, формы нового словоупотребления — напри­мер, разбор в смысле рецензия; сложиться в значении устроиться (например, об обстоятельствах); пробел; насущный (в переносном смысле) и т. п.² Приемы образования неологизмов также указывают на новые, чуждые предшествовавшей системе литературного языка нормы грамматики и семантики. Например, становится продуктивным архаический церковнокнижный суффикс -овение; появляются в 40-х годах слова исчезновение, возникновение (по образцу таких цер­ковнославянизмов, как отдохновение, прикосновение, дуновение).

Очень интересна дискуссия о морфологии нового слова — вдохно­вить в повести «Авторский вечер. Странный случай с моим дядей» между племянником, отстаивавшим новый демократический слог, и Дядей — защитником стилистических традиций старой дворянской литературы. Племянник стоит за слово вдохновить — вдохновлять — слово «новое, но в то же время и необходимое, которого никаким дру­гим словом заменить невозможно... Оно составлено... по образцу дру­гих подобных слов: вдохновение — вдохновенный, удивление — удив­ленный, удивить, удивлять, следственно, можно сказать и вдохновить, вдохновлять». Дядя, защищая старое слово воодушевлять, служив­шее для обозначения того же понятия, резонно замечает: «Из приве­денного тобою сравнения слов вдохновенный и удивленный еще не

¹ Тургенев И. С. Поли. собр. соч. СПб.. 1898,