Искусство живописи восходит к глубокой древности

Вид материала

Документы

Содержание Девятый вал

Подобный материал:

• Cоциология религии родилась в XIX в., хотя изучение религий восходит к глубокой древности, 357.24kb.
• Тема: " Сознание: происхождение и сущность.", 241.23kb.
• Реферат по философии на тему: «Сознание: происхождение и сущность», 214.23kb.
• М. Р. Москаленко исторический опыт и проблемы социально-политического прогнозирования:, 191.75kb.
• Курс 9 семестр заочная форма обучения специальность 050602. 65 "Изобразительное искусство", 11.19kb.
• Мифы древней Греции одни из самых известных мифов во всем мире. Они создавались в глубокой, 82.15kb.
• Исторические и общие сведения, 947.79kb.
• Кукла первая среди игрушек. Она известна с глубокой древности и остается вечно юной., 30.88kb.
• Н. Н. Волков Цвет в живописи. Издательство «Искусство» Москва, 1965 год Предисловие, 3522.35kb.
• Искусство рисования и живописи – необъяснимая магия творчества и ее воздействие, 71.9kb.

предложением руки и сердца».


Картина «Сватовство майора» была показана в 1848 году на

выставке в Петербурге, доставила художнику звание академика и

блистательную известность. Имя П. Федотова было на устах целого Петербурга, гремело по всему городу, друзья и бывшие сослуживцы были в полном восхищении. Зрители, равнодушно бродившие по другим залам выставки, спешили в предпоследний, в

котором их настигал неумолкающий гул.


С самого открытия выставки в этом зале постоянно была толкотня и слышались восторженные возгласы: три небольшие картины бывшего гвардейского офицера П. Федотова взволновали

чопорную петербургскую публику. Да и названия у них были совершенно необычными для того времени — «Свежий кавалер»,

«Разборчивая невеста», «Сватовство майора»... Каждый невольно

улыбался, находя в полотнах знакомые черты сокровенного русского быта. Нередко сквозь толпу зрителей протискивался сам

автор, давая необходимые пояснения к своим картинам. Задорно

и живо звучали тогда слова его «Рацеи» — большого полушутливого стихотворения, состоящего из трех глав.


Начинается, начинается рассказ

О том, как люди на свете живут,

Как иные на чужой счет жуют.

Сами работать ленятся,

Так на богатых женятся.


258


Изумленные зрители увидели на полотне сцену из самой жизни. Перед ними неожиданно открывалась хорошо знакомая комната купеческого дома, в которой происходили спешные, последние приготовления к встрече жениха. Со свойственной ему остротой и юмором П. Федотов подмечает в изображаемом событии и в каждом из действующих лиц самое характерное, самое

типичное. Для своей картины он выбрал самый напряженный

момент, когда все чувства и помыслы этих людей обнажаются,

проявляясь со всей полнотой и искренностью. Вот взволнованная, разряженная невеста, засмущавшись, спешит убежать из

комнаты. Ей, конечно же, было известно о приходе жениха. О

чем, как не об этом, говорят и ее дорогое платье, и жемчужное

ожерелье, и. только что сделанная прическа. Она и убегает не

столько от вполне естественного волнения, сколько от желания

продемонстрировать девичью робость и скромность:


Мужчина, чужой!

Ой, стыд-то какой!


К счастью, маменька вовремя успевает схватить ее за платье

(«Умная мать за платье — хвать!»), так как на пороге уже появляется сваха в нарядном парчовом платье и с лукаво-веселой

улыбкой сообщает о приезде жениха. Тип маменьки на картине

П. Федотова — просто великолепен. Это истая, дородная «хозяйка купца» в шелковом платье золотого цвета с голубою ниткой. Только не найдя по своей голове модного чепца, она


По-старинному, в сизом, платочке


Остальной же наряд


У француженки взят


Лишь вечор для нее и для дочки...


Растерянно улыбаясь, хозяин дома дрожащей рукой торопится застегнуть сюртук, но от радости и волнения никак не может

справиться. Об этом тоже рассказывает федотовская «Рацея»:


Как хозяин-купец,


Невестин отец,


Не сладит с сюртуком;


Он знаком больше с армяком.


СВАТОВСТВО МАЙОРА. Федотов П. 259


Как он бьется, пыхтит,

Застегнуться спешит:


«Нараспашку принять — неучтиво!»


Все лица типичны для купеческой среды тех лет. Вот беззубая

старуха-приживалка, «тугая на ухо», никак не может понять причину такой суматохи и с жадным любопытством допытывается

обо всем у сидельца лавки. Тот, торопясь с бутылками к столу,

выразительно указывает ей на соседнюю комнату, где в ожидании стоит жених —


Майор толстый, бравый,

Карман дырявый.

Крутит свой ус:


«Я, дескать, до денежек

Доберусь...»


Типична и сама обстановка купеческого дома на картине «Сватовство майора». Расписанный потолок со свисающей люстрой,

портреты на стенах, убранство накрытого стола, поблескивающие бокалы и бутылки рядом с просфорой и Священным писанием...


Один из друзей художника потом вспоминал: «При отделке

этой картины Федотову прежде всего понадобился образец комнаты, приличный сюжету картины. Под разными предлогами он

входил во многие купеческие дома, придумывал, высматривал й

оставался недовольным. Один раз, проходя около какого-то трактира... художник приметил сквозь окна главную комнату и люстру с закопченными стеклышками, которая «так и лезла сама в

картину». Тотчас он зашел в трактир и нашел то, что искал так

долго».


Но едва только художник одолел первую трудность, явились

тысячи других. Нужно было для картины отыскать оригинал купца, застегивающего кафтан, его жены, разные аксессуарные вещи...

Один из знакомых П. Федотову офицеров сам вызвался служить

натурой для жениха и терпеливо стоял в позе майора. На толкучке и на Андреевском рынке художник высмотрел несколько старух и сидельцев, пригласил этих людей к себе и нанял за сходную

цену. Газета «Санкт-Петербургские ведомости» в 1849 году писала: «Нам говорили за достоверное, что совестливость художника


260


в соблюдении естественности доходит до того, что он переписал

фигуру старика-отца. И зачем? Чтобы старик застегивал свою

сибирку правою рукой и правою полою вверх, как обыкновенно

делают».


С большим мастерством передает П. Федотов прозрачность

легкой ткани платья невесты, ее жемчужное ожерелье и блеск

шелка платья матери. Тонкие цветовые соотношения, порой еле

уловимые переходы от одного тона в другой связывают все воедино. Сгущая и изменяя розовый тон, художник пишет и кофту

кухарки, и шугай свахи, придает голубоватый оттенок серому

сюртуку самого купца. Вся эта цветовая гамма развертывается на

зеленоватом фоне стены.


Долгое время «Сватовство майора» считалась картиной, едко

высмеивающей некоторые стороны купеческой жизни. Однако

если зритель повнимательнее всмотрится в это полотно, то непременно заметит, что все герои картины П. Федотову по-своему

милы, всех он осветил своим ласковым отношением. Э. Кузнецов в своем исследовании творчества художника пишет, что к

своим персонажам П. Федотов относился так же, «как относился

к живым, знакомым ему людям — сочувственно терпимо, со снисходительностью хорошо их понимающего человека. Может быть,

даже еще теплее, чем к живым: все-таки это были как никак его

создания, его дети, и он любил их, как любят детей...


Да, они лицемерят, хитрят, плутуют — но вовсе не злые люди:


они смешны, может быть, но не противны. Что же дурного в том,

что купец хочет выдать дочь за благородного?»


П. Федотов сначала и хотел просто подшутить, поиронизировать над своими героями, но под волшебной кистью мастера получилась одна из самых теплых и человечнейших картин в русской живописи. Как пишет Л. Байрамова, «здесь все любовь и

все приятие с миром. Не напрасно художник так «носился» со

своей картиной, будто это была его «лебединая песня». Не напрасно с таким упорством перетаскивал из мира реального в свой

вымышленный мир все, что любил и обожал. Сколько в этой

картине торжественного благополучия, семейственности и уюта!

А эти блестящие, мерцающие в полумраке хрустальные графинчики, подсвечники, кулебяка! Ах, уж эта кулебяка?! Ее Федотов

покупал на последние деньги, писал с нее натуру, а потом съедал

вместе с другом.


СВАТОВСТВО МАЙОРА. Федотов П. 2б1


А седобородый батюшка-купец? Федотов целый год искал его,

бегал, приглядывался к знакомым лицам, пока однажды на улице

не встретил то, что нужно. А потом долго уговаривал и упрашивал, чтобы согласился позировать, а тот все гудел в ответ: «Нельзя,

батюшка, это грех». А роскошные платья, лица, эти бесподобные

пальцы кухарки, приживалка позади нее... Нет, это все не только

анекдот, не забавный сюжет о недалеком майоре, тут явлен целый мир — огромный, живой и настоящий».


Художника Павла Федотова настолько занимала судьба майора, что он, сидя как-то у знакомых, набросал продолжение картины — визит новобрачных к старикам-родителям, заключающим в свои объятия зятя-майора и его жену.


ДЕВЯТЫЙ ВАЛ


Иван Айвазовский


В сентябре 1844 года совет Петербургской академии художеств

единогласно присвоил Ивану Константиновичу Айвазовскому звание академика. А еще через несколько дней художник был причислен к Главному морскому штабу в звании первого живописца

с правом носить морской мундир Ему было поручено написать

виды русских портов и приморских городов — Кронштадта, Петербурга, Петергофа, Ревеля, Свеаборга, Гангута. С энтузиазмом

И. Айвазовский взялся за новую работу и в несколько месяцев

выполнил ее.


В своем творчестве он прославил героические дела русского

флота, славную оборону Севастополя и по мере сил откликался на

все важнейшие события своего времени. Как певец моря, И Айвазовский всегда был одним из самых известных русских художников. Все ему было доступно, все готово было служить его искусству. Но к весне он почувствовал такое влечение на юг, в Феодосию, что ничто не могло удержать его. ни росшая с каждым днем


ДЕВЯТЫЙ ВАЛ. Айвазовский И. 263


слава, ни обеспеченный прекрасный заработок, ни всеобщее внимание и предупредительность.


На окраине Феодосии он построил для себя дом и мастерскую и на всю жизнь поселился в этом небольшом черноморском

городке. Трогательная любовь к своей родной Феодосии, плескавшееся у древних стен ее море — все давало художнику пищу

для новых образов. Его ненасытную жажду творчества можно

было утолить только вдали от суеты, да и стремление к независимости удерживало его в Феодосии.


Картина «Девятый вал» была написана в 1848 (или в 1850)

году, когда художнику было всего 33 года и он находился в самом

расцвете творческих сил. Картины его восторженно встречались

широкими кругами зрителей, знатоками и ценителями искусства, критиками.


К этому времени И. К. Айвазовский побывал уже и за границей, где в короткое время стал самым знаменитым художником

Италии. До него еще никто так верно и живо не изображал свет,

воздух и воду. Папа Григорий XIV приобрел картину И Айвазовского «Хаос» и поставил ее в Ватикане, куда удостаиваются быть

помещенными только произведения первейших в мире художников. О его успехах писали все газеты, но, будучи скромным и

благородным, он приписывал все эти успехи не столько себе,

сколько всему русскому искусству.


Выдающийся английский маринист Дж Тернер, посетивший

Рим в 1842 году, был настолько потрясен картинами И. Айвазовского («Штиль на море» и «Буря»), что посвятил ему стихотворение.


Прости меня, великий художник, если я ошибся,


Приняв твою картину за действительность


Но работа твоя очаровала меня,


И восторг овладел мною.


Искусство твое высоко и монументально,


Потому что тебя вдохновляет гений.


Не только в Италии, но и в других европейских странах, где

И. Айвазовский выставлял свои картины, его всегда сопровождал невиданный успех. Русский художник-гравер Ф. Иордан, тоже

бывший в то время за границей, отмечал: «Его слава прогремела


264


по всей Европе... Даже самонадеянный Париж восхищался его

картинами».


До И. Айвазовского море редко изображалось русскими художниками, а его ранние произведения отличаются пленительной тишиной. Восход или закат солнца, штиль, сияющая над

морем луна — все изображалось художником с тонкой поэзией.

Но к середине XIX века, вместе с ростом реализма во всем русском искусстве, И. Айвазовский тоже расширил круг своих творческих интересов и тем. Словами поэта А. И. Полежаева художник мог бы сказать и о себе:


Я видел море, я измерил

Очами жадными его;


Я силы духа моего

Перед лицом его поверил.


Он стал изображать волнение на море, приближение бури,

шторм. Одновременно росло и его творческое мастерство, в основе которого лежало внимательное изучение натуры, накапливание в памяти «впечатлений живой природы».


Своим названием картина обязана распространенному мнению, будто бы каждый девятый вал во время шторма является

особенно большим и страшным, превосходящим все другие.


На своем полотне И. Айвазовский изобразил рассвет после

бурной ночи. За обломок мачты погибшего корабля цепляются |

четыре человека в восточной одежде, уцелевшие после кораблекрушения. Пятый старается выбраться из воды на мачту, ухватившись за падающего с нее своего товарища.


Им ежеминутно угрожает гибель среди обрушивающихся на

них валов, но они не теряют надежды на спасение. И. Айвазовский во многих своих картинах изображал кораблекрушения и

людей, борющихся с морской стихией. В «Девятом вале» он особенно резко противопоставляет бушующее море и упорство нескольких человек. Золотой свет солнца, разгорающийся надлюдьми и пронизывающий картину, усиливает ее общий оптимистический характер.


Восходящее солнце своим золотистым сиянием пронизывает

водяную пыль, повисающую в воздухе, валы и пену, срываемую

ветром с их гребней.


ДЕВЯТЫЙ ВАЛ. Айвазовский И.


265


Красочное великолепие раннего солнечного утра над волнующимся еще морем передано И. Айвазовским с замечательной

смелостью и силой. Он соединил в одно целое золотистые, сиреневые, зеленые и синие тона. В картине все находится в движении, и зрителю порой кажется, что цвета эти сменяют друг друга

вместе с вздымающимися и рушащимися волнами. В смене тонов перед ним то проносится облачный туман, согреваемый солнечными лучами, то взлетает просвечивающий зеленый вал, то

тяжело спадает темно-синяя волна, скрывающая под собой холодную и мрачную глубину.


Редкий и необычный в живописи мотив, переданный к тому

же романтически-воодушевленно, является, однако, вполне реальным. Писатель И.А. Гончаров, мастер изображения моря в

русской литературе (вспоминавший в своем романе «Фрегат «Паллада» И. К. Айвазовского), писал о подобных же явлениях: «Бледно-зеленый, чудесный, фантастический колорит... Через минуту

зеленый цвет перешел в фиолетовый; в вышине несутся клочки

бурых и палевых облаков, и, наконец, весь горизонт облит пурпуром и золотом».


Изображением только нескольких волн и солнечного сияния

И. Айвазовский позволяет зрителю почувствовать мощь и красоту бушующего после урагана моря. Это было возможно только

при действительно хорошем знании натуры. Сам художник говорил: «Движения живых струй неуловимы для кисти; писать молнию, порыв ветра, всплеск волны — немыслимо с натуры. Для

этого-то художник и должен запоминать их».


Верхняя часть картины вся наполнена фиолетово-розовой

мглой, пронизанной золотом низко стоящего солнца и расплывающихся, клубящихся, похожих на горящий туман облаков. Под

ними хрустальное, зеленовато-синее море, высокие бурные гребни которого сверкают и переливаются всеми цветами радуги.


Свою картину художник выставил в Москве, и она с самого

начала стала шедевром. О ней складывались легенды, и на «Девятый вал» приходили смотреть по многу раз, как когда-то на «Последний день Помпеи». В истории русской живописи это полотно

блестит, как светлый луч, может быть, еще и потому, что И. Айвазовский выступил со своей «живой» любовью к природе в то

время, когда мало кто из русских художников интересовался тем,

что мы называем «душой» природы. Пейзажисты до И. Айвазовского писали главным образом «красивые виды», чтобы поразить


266


зрителя чудесами и великолепием знаменитых живописных местностей. Об искренней любви к природе не было и речи, живой

красоты ее не замечали, пейзажи писали порой без всякого вдохновения. Существовал даже особый шаблон пейзажной живописи, по которому и писали художники так называемой Воробьевской школы. И. Айвазовский тоже был в Академии учеником

М.Н. Воробьева, но стоял несколько в стороне от всех остальных. Его отношение к природе (в частности, к морю) может быть

выражено словами поэта:


Не то, что мните вы. Природа —

Не слепок, не бездушный лик.

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.


Александр Бенуа впоследствии говорил: «...лишь один Айвазовский, идя по пятам Тернера и Мартина, зажигался на время

их вдохновенным восторгом от великолепия космоса, являвшегося для них живым, органическим и даже разумным существом».


ОЛИМПИЯ


Эдуард Мане


В 1874 году Эдуард Мане категорически отказался участвовать в Первой выставке импрессионистов. Некоторые искусствоведы видят в этом нежелание художника осложнять отнотения с официальным парижским Салоном и навлекать на себя

новые нападки критиков. Однако другие исследователи творчества Мане (в частности, А. Барская) считают, что была и другая,

не менее существенная причина. Среди выставленных работ находилась картина П. Сезанна «Новая Олимпия», на которой тоже

была изображена обнаженная женщина: черная служанка сняла


с нее последние одежды, чтобы представить ее респектабельному

гостю.


Эдуард Мане воспринял картину Сезанна как пасквиль на

свою «Олимпию» и был глубоко задет столь откровенной интерпретацией сюжета. Он, конечно, помнил о тех вульгарных насмешках, намеках и прямых обвинениях в безнравственности,

которые сыпались на него в середине 1860-х годов.


268


Тогда, в 1864 году, жюри парижского художественного Салона отвергло почти три четверти представленных художниками произведений. И тогда Наполеон III милостиво разрешил показать

их публике на «Дополнительной выставке экспонентов, признанных слишком слабыми для участия в конкурсе награжденных».

Эта выставка сразу же получила название «Салон отверженных»,

так как на ней были представлены картины так непохожие на то,

что привыкли видеть французские обыватели. Особенно потешалась публика над картиной Эдуарда Мане «Завтрак на траве»,

которую Наполеон III счел неприличной. А неприличие заключалось в том, что на картине рядом с одетыми мужчинами была

изображена обнаженная женщина. Добропорядочных буржуа это

сильно шокировало.


«Завтрак на траве» сразу сделал Мане известным, о нем заговорил весь Париж, перед картиной всегда стояла толпа, единодушная в своем гневе. Но скандал с картиной нисколько не поколебал художника. Вскоре он написал «Олимпию», которая тоже

стала предметом самых яростных нападок. Перед картиной толпились возмущенные зрители, назвавшие «Олимпию» «батиньольской прачкой» (мастерская Мане располагалась в парижском

квартале Батиньоль), а газеты называли ее нелепой пародией на

тициановскую «Венеру Урбинскую».


Во все века Венера почиталась как идеал женской красоты, в

Лувре и других музеях мира есть много картин с обнаженными

женскими фигурами. Но Мане призывал искать красоту не только в далеком прошлом, но и в современной жизни, вот с этим-то

никак и не хотели примириться просвещенные мещане. «Олимпия», лежащая на белых покрывалах обнаженная натурщица, —

это не Венера прошлых веков. Это современная девушка, которую, по выражению Эмиля Золя, художник «бросил на полотно

во всей ее юной... красоте».


Античную красавицу Мане заменил независимой, гордой и

чистой в своей безыскусственной красоте парижской натурщицей, изобразив ее в современном парижском интерьере. «Олимпия» казалась даже простолюдинкой, вторгшейся в великосветское общество, она была сегодняшней, настоящей, — может

быть, одной из тех, кто рассматривал ее, стоя в выставочном

зале.


Лежащую в основе «Олимпии» тициановскую конструкцию

Мане упрощает. Вместо интерьера за спиной женщины — почти


ОЛИМПИЯ. Мане Э.


269


задвинутый занавес, в просвет которого виднеются кусочек неба

и спинка стула. Вместо служанок, стоящих у свадебного сундука,

у Мане появляется негритянка с букетом цветов. Ее большая,

массивная фигура еще больше оттеняет хрупкость обнаженной

женщины.


Однако еще ни одна картина не вызывала такой ненависти и

насмешек, всеобщий скандал вокруг нее достиг здесь своей вершины, официальная критика называла ее «безнравственным вторжением в жизнь». От Мане отворачивались знакомые, на него

ополчились все газеты... «Никогда и никому еще не приходилось

видеть чего-либо более циничного, чем эта «Олимпия», «Это самка

гориллы, сделанная из каучука», «Искусство, павшее столь низко, не достойно даже осуждения», — так писала парижская пресса. Спустя сто лет один французский критик засвидетельствовал,