Книга издана при содействии Международного фонда "Культурная инициатива"
| Вид материала | Книга |
- Издание выпущено в свет при содействии Федеральной целевой программы книгоиздания России, 7172.04kb.
- Книга издана при содействии Фонда «Единство нации», 1471.23kb.
- Г. Альтшуллер, И. Верткин, 23111.75kb.
- Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 480.41kb.
- Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 4609kb.
- «Ответственность за нарушения в сфере Международного Гуманитарного Права: вызовы современности, 186.71kb.
- Книга издана при финансовой поддержке министерства иностранных дел французскской республики, 4629.12kb.
- Р. М. Сафина ахляк уроки нравственности учебно-методическое пособие, 2184.9kb.
- Дэвид Шапиро Невротические стили, 5333.19kb.
- Д. В. Микульский Книга издана при поддержке Российского фонда фундаментальных исследований, 2199.17kb.
Однако есть на Западе такая система взглядов, которая могла бы послужить духовным мостом между Востоком и Западом. Киреевский прямо указывает на "уединенных мыслителей" Пор-Рояля, и прежде всего на Паскаля. Он высоко оценивает борьбу этих "добросовестных мыслителей" против иезуитов и вообще католического'учения о благодати и человеческих заслугах, хотя и не одобряет их "уклонения в другую крайность". В небольшом очерке "Сочинения Паскаля, изданные Кузеном" русский мыслитель проницательно отделил поверхностные суждения о Паскале Кузена, выдающего за истины разума соображения своего рассудка или "смесь чужих мнений", от "строгой, крепкой, острой, железной логики Паскаля". Он с величайшим уважением говорит о "направлении ума этого великого мыслителя, проникнутого глубоким скептицизмом в от-
' Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 288. 2 Киреевский И. В. Полн. собр. соч.; В 2 т. М., 1911. Т. 1. С. 95.
317
ношении к разуму и глубокою уверенностью в религии"'. Правда, он преувеличивает указанный скептицизм, чтобы ярче представить веру Паскаля. И здесь он прибегает к мыслям В. Гюго о школе Пор-Рояля, которые превосходно выражают и его собственную точку зрения, особенно о фундаментальном значении веры. Гюго говорит о нравственном подвиге янсенистов, их духовной победе, несмотря на их историческое поражение: "Они оставили следы свои в теологии, философии, языке, литературе, и до сих пор еще Пор-Рояль остается внутренним и тайным светильником для некоторых великих умов". И это потому, что они верили, были не только возвышенными, но и убежденными, искренними мыслителями, сердце которых было преисполнено "единою волею, нераздельною, глубокою верою"2.
В чрезвычайном воодушевлении Гюго восклицает:
"Кто бы ты ни был, хочешь ли иметь великие мысли, совершить великие дела? Верь! Имей убеждения, имей веру религиозную, веру патриотическую, веру литературную. Веруй в человечество, в силу гения, в будущее, в самого себя. Знай, откуда ты исходишь, чтобы знать, куда стремишься. Вера здорова для разума. Не довольно думать, надобно верить. Из веры и убеждения исходят святые подвиги в сфере нравственной и великие мысли в сфере поэзии"3. Дорогие его сердцу "живые убеждения" и органичный разум, исходящий из них, находит Киреевский в школе Пор-Рояля. В своей поздней работе "О необходимости и возможности новых начал для философии" он пишет о "разрушительном действии" философии Аристотеля с ее культом "отвлеченного разума" на европейское просвещение, человеческую духовность и нравственность. Высшее благо видел он в мышлении. "Подкопав все убеждения, лежащие выше рассудочной логики, она уничтожила и все побуждения, могущие поднять человека выше его личных интересов. Нравственный дух упал; все пружины внутренней самобытности ослабели;
человек сделался послушным орудием окружающих обстоятельств, рассуждающим, но невольным выводом внешних сил — умною материей, повинующейся силе земных двигателей, выгоды и страха"4. Гегель завершил
' Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 232.
2 Там же. С. 235.
'Там же.
4 Там же. С. 308.
318
интеллектуальное движение, начатое в древности Аристотелем, хотя он и двигался несколько в другом направлении. Но в итоге пути их сошлись. Киреевский даже считает, что ум западного человека имеет "особое сродство с Аристотелем".
Однако Пор-Рояль выпадает из этой традиции, ибо его "искренние и возвышенные мыслители", по мнению Киреевского, стремились к развитию внутренней жизни и в ее глубине искали живой связи между верою и разумом, выше сферы наружного сцепления понятий'. В самом деле, как для янсенистов и Паскаля ценен прежде всего "внутренний человек" с его душой, сердцем, совестью, так и для нашего философа — самобытность "живой личности" с ее глубинными нравственными чувствами, волей, верой, от которых проистекают вся сила ума, убедительность его доводов и соответствующее внешнее поведение человека. Но ни в коем случае не наоборот: из "отвлеченного ума" нельзя получить ни веры, ни совести, ни любви. Это было бы "странное рождение живого из мертвого"2. Ум верующего человека рассуждает совсем иначе, чем ум атеиста. И вообще, мышление, оторванное от "сердечного стремления", представляет собой вид развлечения. Чем глубже такое "отвлеченное мышление", тем легкомысленнее и поверхностнее жизнь человека. Сила такого ума есть просто "умная хитрость". Ее обладатель как бы отделен от своих человеческих убеждений, "живых истин", а значит, саморазорван в глубине своей души.
"Первозданная неделимость личности" связывается Киреевским именно с верой человека, которая есть "не доверенность к чужому уверению, но действительное событие внутренней жизни...". Потому человек — это его вера, без которой его жизнь "не будет иметь никакого смысла, ум его будет счетною машиной, сердце — собранием бездушных струн, в которых свищет случайный ветер; никакое действие не будет иметь нравственного характера..."3. Здесь речь идет не просто о психологической вере, так сказать, экзистенциальном убеждении человека, но именно о вере религиозной и вере православной, с точки зрения Киреевского, вере истинно христианской. "Вера — взор сердца к Богу"4. С большим пафосом он
'Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 301.
2 Киреевский И. В. Полн. собр. соч.: В 2 т. Т. 1. С. 276.
'Там же. С. 279, 276.
4 Там же. С. 281.
319
пишет о "слагаемых" этой веры: "И нет такого неразвитого сознания, которому бы не под силу было проникнуться основным убеждением христианской веры. Ибо нет такого тупого ума, который бы не мог понять своей ничтожности и необходимости высшего откровения; нет такого ограниченного сердца, которое бы не могло разуметь возможности другой любви, выше той, которую возбуждают в нем предметы земные; нет такой совести, которая бы не чувствовала невидимого существования высшего нравственного порядка; нет такой слабой воли, которая бы не могла решиться на полное самопожертвование за высшую любовь своего сердца. А из таких сил слагается вера"'. В конечном счете "живая сердечная вера" увлекает за собой и разум, выступая как высшая разумность и существенная "стихия познавания". Вера как "высший гносис" — не только личное убеждение Киреевского, но излюбленная идея вообще русского религиозного сознания. Просветленный верой ум перестает ей противостоять. Так разрешается извечная антиномия разума и веры. Но разрешается она во "владениях веры", а не на "территории разума" и не в ущерб разуму, а во благо и силу его, ибо вера первична и фундаментальна, а разум вторичен и зависим.
Западная культура, основанная на "самодостаточном разуме" и отвлеченной философии, согласно Киреевскому, утратила веру, а вместе с ней и жизненный стержень личности. Попытались подвести под веру "логическое основание" и "разумное оправдание", но получили лишь "внешнюю веру" и внешний культ, "недостаток убеждений", "нравственную апатию" и расколотую в себе личность. Возможность возрождения духовной культуры на Западе Киреевский связывает с возвратом к "истокам жизни", "живым истинам", а отсюда и к новым началам такой философии, которая "не хочет оставаться в книге и стоять на полке, но должна перейти в живое убежде- | ние.„"2. На самом Западе он находит "плодотворные зародыши" этих новых начал именно в "Мыслях" Паскаля. "Его неоконченное сочинение не только открывало новые основания для разумения нравственного порядка мира, для сознания живого отношения между божественным промыслом и человеческой свободой, но еще заключало в себе глубокомысленные наведения на другой спо
• Киреевский И. В. Поли. собр. соч. Т. 1. С. 277. 2 Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 323.
320
соб мышления, отличающийся равно от римско-схола-стического и от рационально-философского"'. Однако происки иезуитов разрушили Пор-Рояль с его "уединенными мыслителями" и погубили "живительное направление их мысли", которое могло бы спасти Францию от безверия и его последствий.
В целом старшие из славянофилов прекрасно понимали и ценили Паскаля, поскольку разделяли с ним его "живые убеждения" и духовную их основу — "живую веру" в личного Бога, постигаемого сердцем, а не разумом. Им легко было воспринять его критику западного рационализма и "умной западной религии", ибо у них с ним была одна идейная платформа и вера в нравственный порядок бытия, детерминирующий "внутреннего человека". Одна у них была мечта по гармоничной цельной личности. И все они были убеждены в том, что высшие вечные истины постигаются любовью. Но глубина сходства, конечно, не исключает различий, главное из которых, пожалуй, состоит в отсутствии трагического оттенка в мировоззрении русских мыслителей, столь характерного для пор-рояльского мудреца.
3. Атеистическая традиция. И. С. Тургенев
Очень сложным было отношение к Паскалю со стороны И. С. Тургенева. Специально этому вопросу посвящена статья А. Батюто "Тургенев и Паскаль", в которой автор отмечает: "...на протяжении десятилетий мировоззрение писателя ощутимо соприкасается с философией Паскаля, то усваивая из нее близкие для себя черты, получающие затем развитие и отражение в творчестве, то активно отвергая несродное и чуждое. Философия Паскаля несомненно способствовала кристаллизации и отшлифовке убеждений Тургенева, связанных с его подходом к проблеме "человек и природа"2. Писатель, страстно любивший природу и посвятивший ей немало проникновенных страниц, был печально зачарован паскалевским образом "равнодушной природы", хранящей эпическое спокойствие в нуждах и горестях человеческих, молчащей в ответ на призыв человека, безмолвно взирающей на людские беды. Кстати, этот образ можно встретить и в сти-
Киреевский И. В. Критика и эстетика. С. 301. 'См.: Русская литература. 1964. № 1. С. 161.
Заказ № 4951
321
хотворениях Пушкина, Лермонтова и особенно Тютчева. Трагические образы Паскаля проходят через все творчество Тургенева: ничтожество человека перед ликом вечности, хрупкость человеческой жизни и ее суетность и бессмысленность, эфемерность счастья, ужасная неотвратимость смерти, ощущение трагической случайности жизни вообще, жестокость "равнодушной природы". Конечно, миросозерцание русского писателя не было пантрагическим, как у Паскаля. Светлые образы прекрасных женщин и героические образы мужчин, хотя и овеянные явной или подчас неуловимой грустью, контрастируют с паскалевской идеей "ничтожества" человека, которая сильна и у Тургенева. Вера в высокое чувство любви, гением которой был и сам писатель, его стремление отстоять достоинство человека и высший смысл его жизни, теплый лирический колорит многих страниц его произведений, светлая эмоциональность, человечность, обожание природы, чистота линий в обрисовке характеров как бы согревают в общем-то довольно печальное видение мира у Тургенева. Жизненная и художническая мудрость писателя, его человеческая чуткость не хотят мириться с трагизмом жизни, оставляя людям надежду, поселяя в их душах мир и спокойствие» давая утешение и окрыляя верой "в доброе, вечное".
Но вдруг... "камнем на сердце опустится грусть", как признается герой рассказа "Поездка в Полесье", и пас-;
калевские "бездны" 'дохнут холодом в человеческую ду-;| шу. То один, то другой из героев Тургенева заговорит от' имени самого автора, смущая читателей тоской, грустью,? беспокойством и даже безнадежностью. Совсем еще мо"-] лодой писатель пишет 1 мая 1848 г. Полине Виардо:| "Странное впечатление природа производит на человека,3 когда он один... В этом впечатлении есть осадок горечи...'" Наиболее ярко выступает "бездушие равнодушной природы" перед героем "Поездки в Полесье": "... первое бытная, нетронутая сила расстилается широко и держав-*! но перед лицом зрителя. Из недра вековых лесов, с бес»;
смертного лона вод поднимается тот же голос: "Мне нет| до тебя дела, говорит природа человеку, — я царствуют а ты хлопочи, как бы не умереть..." Неизменный мрачныйй бор угрюмо молчит или воет глухо — и при виде его ещ& глубже и неотразимее проникает в сердце людское созна-| ние нашей ничтожности. Трудно человеку, существу еди-|
' Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. Пис&-| ма. М.; Л., 1960. Т. 1. С. 459. fl
322
ного дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, — трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды... вся душа его замирает; он чувствует, что последний из его братии может исчезнуть с лица земли — и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях; он чувствует свое одиночество, свою слабость, свою случайность..."' Здесь, в одном отрывке, сразу несколько паскалевских тем: и одиночество человека во вселенной, и безучастность мира по отношению к нему, и кратковременность человеческой жизни, и ее случайность в рамках космоса, и хрупкость бытия человека. Все они получат многообразное развитие в других сочинениях писателя.
В одном из рассказов, "Довольно. Отрывок из записок умершего художника", Тургенев вселяет в душу своего героя ощущение такой безнадежности, такой бесприютности во вселенной, что П. В. Анненков определил вторую часть рассказа как "мрачную католическую проповедь". Эта оценка была малоприятной для писателя, отрицательно относившегося к религии вообще и к католицизму в частности. Трагический герой его рассказа воспринимает природу не как родную мать, хотя и породившую его, а как безразличную к его участи мачеху: "Человек — дитя природы, но она всеобщая м'ать, и у ней нет предпочтений... и ей все равно: что она создает, что она разрушает — лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла прав своих... Где же нам, бедным людям... сладить с этой глухонемой слепорожденной силой, которая даже не торжествует своих побед, а идет, идет вперед, все пожирая? Как устоять против этих тяжелых, грубых, бесконечно и безучастно надвигающихся волн?.." В конце концов, каждого из нас строго и безучастно ведет жестокая судьба. В эту "трагическую симфонию жизни" внедряется еще тема Хаоса, когда герой простирает свой взор от окружающей его природы еще дальше, в глубины космоса. "Что я говорю! Мы одни, одни в целом мире, — восклицает он в смятении, — за этими дружелюбными стенами мрак, и смерть, и пустота. То не ветер воет, то не дождик струится ручьями: то жалуется и стонет Хаос; то плачут его слепые очи"2.
Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. Сочинения. М., 1964. Т. 7. С. 51. 2 Там же. Т. 9. С. 120.
323
Гуманнейший, мягкий, человеколюбивый писатель, каким знает Тургенева широкий читатель, оборачивается вдруг к нему с маской страдания на лице, от которой веет холодом отчаяния. Нет, то не герой его мучается "проклятыми вопросами", но он сам заглянул в глубины "паскалевской бездны". В чем обрести точку опоры? В творчестве! Ибо одному человеку дано творить. Но и эта спасительная мысль пропитывается ядом сомнения и безысходности. Ведь мы всего лишь "творцы на час", подобно "калифу на час". На мгновение в эту мрачную тему врывается одна светлая мелодия, славящая величие человека, чтобы тут же исчезнуть в пучине ощущения его ничтожества. Каждый чувствует свое достоинство, какое-то смутное преимущество перед всем миром и устремляется в небо, ибо он сродни чему-то высшему и вечному, и... вместе с тем он "должен жить в мсновенье и для мгновенья. Сиди в грязи, любезный, и тянись к небу! Величайшие из нас — именно те, которые глубже всех других сознают это коренное противоречие, но в таком • случае — спрашивается — уместны ли слова: величайший, великий"'. И вот тут возникает паскалевская тема "мыслящего тростника", с той, однако, существенной и... парадоксальной разницей, что у скорбного Паскаля она заканчивается на оптимистической ноте, а у более свет- -лого Тургенева — в глубоком миноре: "Тогда одно остается человеку, чтобы устоять на ногах и не разрушиться в прах... сохранить последнее, единственное доступное ему достоинство, достоинство сознания собственного ничтожества; то достоинство, на которое намекает Паскаль, когда он, называя человека мыслящим тростником, говорит, что, если бы целая вселенная его раздавила, — он, этот тростник, был бы все-таки выше, вселенной, потому что он бы знал, что она его давит, а она бы этого не знала. Слабое достоинство! Печальное утешение!"2. ;,
В своей печали по поводу ничтожества человека Тургенев иногда "перепечаливает" самого Паскаля, потому:
что французский философ не допускал ни односторон-1 него возвеличивания человека, ни однозначного его унижения до полнейшего ничтожества. Сущность человека двойственна, противоречива, ибо проистекает в своем;
' Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т.;
Сочинения. М.; Л., 1965. Т. 9. С. 121. 'Там же. С. 117.
324'
совершенстве от Бога и понижается в нем по природе:
"Человек есть образ Божий, но только образ". Человек вознесен выше всех в природе, но. и унижен перед Богом. Именно эта тонкая диалектика и спасает Паскаля как от гордыни, так и от отчаяния, до которого подчас доходит Тургенев. Он усиливает, трагически развивает паскалевс-кую тему ничтожества человека и бессмысленности его жизни. Так, Базаров нередко вольно цитирует Паскаля, незаметно искажая его мысль. Вот он рассуждает о месте человека в мире: "Узенькое местечко, которое я занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где меня нет и где дела до меня нет; и часть времени, которую мне удается прожить, так ничтожна перед вечностью, где меня не было и не будет..." Это цитата из Паскаля, но вывод отнюдь не паскалевский, но базаровский, нигилистический: "А в этом атоме, в этой математической точке кровь обращается, мозг работает, чего-то хочет тоже... Что за безобразие! Что за пустяки!"' А далее Базаров и вовсе искажает мысль Паскаля о ничтожестве человека: "Какую клевету ни возведи на человека, он в сущности заслуживает в двадцать раз хуже того"2. Нигилист Базаров все-таки хуже думал о человеке, чем Паскаль, который никогда не допускал клеветы на человека.
Но издевающийся иногда над человеком Базаров сам внезапно умирает от ничтожной царапины, демонстрируя паскалевскую мысль о чрезвычайной хрупкости человеческой жизни. Незадолго до своего безвременного конца он философствовал о жизни и смерти: "Черт знает, что за вздор! Каждый человек на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь"3. Так оно и случилось — бездна его поглотила. И вот старики родители приходят на его могилу поплакать, но и утешиться. Здесь снова возникает грустный мотив "равнодушной природы", однако смягченный какой-то смутной надеждой. "Неужели их молитвы, их слезы бесплодны? Неужели любовь, святая, преданная любовь, не всесильна? О нет! Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не
Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т нения. М • Л 1964 т 8 г 'm
Сочинения. М.; Л., 1964. Т. 8. С. 323.
2 Там же. С. 326. 'Там же. С. 306.
325
об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии "равнодушной природы"; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной..."'.
Философская часть романа "Отцы и дети" во многом навеяна "Мыслями" Паскаля о человеке, его месте в мире, смысле жизни, ее хрупкости, неизбежности смерти. Сам образ Базарова-атеиста, как справедливо считает А. Батюто, "создавался под известным влиянием философских концепций Б. Паскаля..."2. Конечно, Базаров мужественно встретил смерть. Однако своим убитым горем родителям он оставлял шанс испытать силу их религии:
"Я не ожидал, что так скоро умру; это случайность, очень, по правде сказать, неприятная. Вы оба с матерью должны теперь воспользоваться тем, что в вас религия сильна; вот вам случай поставить ее на пробу"3. Однако бедные старики оказались бессильны перед силой и неизбежностью смерти. Базаров по-своему утешает их: "Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? ...Мать? Бедная!.. А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли!"4 Вопреки своему печальному концу, роман "Отцы и дети" не оставляет ощущения безнадежности и отчаяния, а жизнь Базарова все-таки полна высокого смысла, равно как и сама его смерть. Недаром же Ф. М. Достоевский считал беспокойство и тоску Базарова "признаком великого сердца", несмотря на весь его нигилизм.
В другом же произведении Тургенева, "Дым", немолодой герой, оглядываясь на свою жизнь, с горечью сознает ее суетность, бесплодность, пустоту, что так страстно обличалось в свое время Паскалем, вызывая в нем не столько чувство гнева или возмущения, сколько ис-i креннего недоумения по поводу бессмысленного "прожи*| гания" жизни многими людьми. Знаменитый фрагмент из, "Мыслей" Паскаля "Развлечение" как бы снимает с лю-| дей "маску суетной озабоченности", под которой скрывав ется страх смерти, нежелание заглядывать в таинственные!
' Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т.1 Сочинения.Т. 8. С. 402. -s
2 Батюто А. Тургенев и Паскаль // Русская литература. 1964. № 1-';
С. 156. J
3 Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. i Сочинения. Т. 8. С. 389.
4 Там же. С. 391.
326
бездны бытия, малодушие перед "вечными вопросами" о смысле жизни. У Тургенева есть и этот "паскалевский мотив", а также и другой — об иллюзорности человеческого счастья в этой эфемерной жизни. Герой "Дыма" охвачен какой-то спокойной "головной тоской", повторяя: "Дым, дым... Все дым и пар... Все, собственная жизнь, все людское..." — и заключает почти бесстрастно:
"Однообразная, торопливая, скучная игра!.. все торопится, спешит куда-то — и все исчезает бесследно, ничего не достигая...'" Так думает он, сидя в вагоне поезда и наблюдая, как растворяются в небе клубы дыма и пара от бегущего по рельсам паровоза. А вот герой "Поездки в Полесье" более эмоционально переживает феномен ускользающей жизни: "О жизнь, жизнь, куда, как ушла ты так бесследно? Как выскользнула ты из крепко стиснутых рук? Ты ли меня обманула, я ли не умел воспользоваться твоими дарами? ...Душа жаждала счастья такого полного... вот-вот нахлынет счастье потоком — ни одной каплей не смочило алкавших губ. О, золотые мои струны, вы, так чутко, так сладостно дрожавшие когда-то, я так и не услышал вашего пенья... вы и звучали только — когда рвались"2. Нет здесь ни надежды, ни утешения, ни спасения. Правда, в "Дыме" герой все же находит некоторое утешение в преданной и светлой любви женщины. Трагизм человеческой жизни смягчается любовью.
Но то на уровне эмпирической и конкретной человеческой жизни, а в плане метафизическом трагизм усиливается сознанием какой-то незащищенности жизни в космическом "масштабе Вечности". Известны вариации Тургенева на тему паскалевского "человека-атома" во вселенной. Так, в письме Полине Виардо от 30 апреля 1848 г. он говорит о том, что "жизнь — это красноватая искорка в мрачном и немом океане Вечности..."3. А в письме А. Фету от 30 марта 1864 г. он снова обращается к паскалевскому образу: "...вечность а вечность... Точка а представляет то кратчайшее мгновенье — се raccourc:
d'atome, как говорит Паскаль, — в течение которого мы живем, — еще мгновенье, и поглотит нас навсегда немая глубина нихтзейн'а. Как же не воспользоваться этой точ-
' Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. Сочинения. Т. 9. С. 315. 'Там же. Т. 7. С. 60. 'Там же. Письма. Т. 1. С. 458.
327
кой?"1 Однако сознание подавляющей кратковременности человеческой жизни усугубляется еще и ужасом перед роковой неизбежностью и непредсказуемостью смерти.
В рассказе "Призраки" Тургенев рисует буквально устрашающий образ смерти, затмевающий по силе воздействия на чувства человека паскалевскую трагическую картину "узников в цепях", умерщвляемых на глазах друг у друга. Образ смерти у Паскаля классически ясен и даже прозрачен по сравнению с аморфной мертвящей массой
— страшным символом смерти у Тургенева. Приведу лишь часть этой потрясающей зарисовки: "Это нечто было тем страшнее, что не имело определенного образа. Что-то тяжелое, мрачное, изжелта-черное, пестрое, как брюхо ящерицы, — не туча и не дым, медленно, змеиным движением, двигалось над землей. Мерное, широкое колебание вниз и снизу вверх, колебание, напоминающее зловещий размах крыльев хищной птицы, когда она ищет свою добычу; по временам неизъяснимо противное при-никание к земле, — паук так приникает к пойманной мухе... Кто ты, что ты, грозная масса? Под ее веянием... все уничтожалось, все немело... гнилым, тлетворным холодком несло от нее — от этого холодка тошнило на сердце, и в глазах темнело, и волосы вставали дыбом. Эта сила шла; та сила, которой нет сопротивления, кото- 3 рой все подвластно, которая без зрения, без образа, без f смысла — все видит, все знает и, как хищная птица, | выбирает свои жертвы, как змея, их давит и лижет своим | мерзлым жалом..."2. Если образ смерти у Паскаля вызы- | вает скорее чувство сострадания к людям, то у Тургенева '
— ужас и страх перед этой черной стихией. Трудно представить, что этот образ есть плод отвлеченного воображения писателя, а не реально пережитого живого | чувства! Перед зловещей силой смерти люди в рассказе;'' Тургенева — это "люди-мухи, в тысячу раз ничтожнее мух", тогда как у Паскаля "узники в цепях".
При всем трагизме переживания феномена смерти у Паскаля-христианина нет той безнадежности, того отчаяния, которые характерны для неверующего Тургенева.Ц В письме Полине Виардо от 1 мая 1848 г. он признается: "Ах, я не выношу неба, — но жизнь, действительность, ее'| капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную
' Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем. Письма. Т. 5. i С 245_246. 2 Там же. Сочинения. Т. 9. С. 107.
328
красоту... все это я обожаю. Что до меня — я прикован к земле. Я предпочту торопливые движения утки... всему тому, что херувимы (эти прославленные парящие лики) могут увидеть в небесах..." А днем позже в том же письме писатель весьма непочтительно говорит о Боге, позволяя себе следующую шутку: "Какое странное выражение, быть в своей тарелке, будто кушанье! А кто нас ест? Боги? ...Я говорю глупости. Люди нас щиплют, как траву, а Бог нас — пожирает!!!'" В. В. Розанов осудил "шуточки Тургенева над религией", воскликнув: "Как они жалки!"2 Вот здесь пункт размежевания Тургенева с Паскалем и его осуждение за религиозную .веру. Так, молодой Тургенев пишет Полине Виардо о "Письмах к провинциалу" Паскаля: "Это вещь прекрасная во всех отношениях. Здравый смысл, красноречие, комическая жилка — все здесь есть. А между тем это произведение раба, раба католицизма"3. В высшей степени странный и несправедливый отзыв о "великом христианине". Никогда Паскаль не был рабом, и тем более "рабом католицизма". Трудно сказать, какой информацией пользовался писатель, скорее всего, какими-то непроверенными слухами. Можно простить эту некомпетентную оценку молодому человеку, каким был писатель в 1848 г., но, увы, почти через 30 лет в письме к П. В. Анненкову от 22 ноября 1877 г. он повторяет ту же клевету на Паскаля: "Традиции иезуитов и традиции империи слились в одно прекрасное целое. Можно им сказать, как некогда Паскаль: Mentiris impudentissime! (Бесстыднейшая ложь!) — Но тот же Паскаль потом целовал у иезуитов ручку"4. Нет, вопреки распространяемому самими иезуитами этому заведомо ложному мнению, Паскаль умер, не примирившись с орденом Иисуса. Очень странно, что живший во Франции Тургенев не знал об этом, хотя к тому времени были уже изданы П. Фожером и Э. Авэ аутентичные "Мысли" Паскаля, из которых явствовала эта непримиримость.
Оценивая в целом отношение русского писателя к французскому мыслителю, следует все же отметить плодотворную разработку им паскалевской тематики о человеке, в силу чего его мировоззрение приобрело
' Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. Письма.Т. 1. С. 460.
2 Розанов В. В. Мысли о литературе. М., 1989. С. 351.
3 Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 28 т. Письма. Т. 1. С. 458.
4 Там же. Т. 12, кн. 1. С. 235.
329
трагический оттенок. Паскаль придал ему сложность, противоречивость, таинственную глубину. Но, конечно, видение мира у Тургенева менее мистичное, более светлое, ясное, прозрачное для сознания и разума человеческого, нежели у Паскаля. Ослабление мистицизма у него неизбежно было связано с его атеистической позицией.
4. Паскаль и Достоевский
Из всех русских писателей и мыслителей нет более близкого по духу и родственного душой Паскалю, чем Ф. М. Достоевский. Как Паскаль для европейской, так Достоевский для русской культуры — оба были средоточием духовности, "большой совестью" своей эпохи, глашатаями человечности, прорицателями будущих судеб людей, духовными скитальцами в поисках Истины, Правды и Гармонии. Их исключительная озабоченность судьбой человека, загадками его бытия, тайнами жизни и смерти, их трагическая сосредоточенность на страданиях человеческих приводят равно обоих к религии Христа. В ее лоне они ищут утешения и спасения. Само искание Бога у них проистекает не от какого-то "внешнего толчка" или отвлеченного философствования, а от внутренней душевной потребности, "зова сердца", сугубо экзистенциальной надежды. С этим связан у обоих феномен "живого Бога", или "живой веры", и развенчание ими "ложного мудрствования" о религиозной вере, рассудочного постижения Бога, рационализма в религии. Паскаль выразил это своей формулой: "Сердце чувствует Бога, а не разум". Причем путь их к вере был трудным, сложным, выстраданным. Достоевский писал: "Моя Осанна сквозь горнило испытаний прошла". От человека — к Богу и от. Бога — снова к человеку — таков этот путь.
Н. А. Бердяев справедливо отмечает "антропологизм и антропоцентризм" Достоевского: в его поглощенности человеком есть "исступленность и исключительность... Человек — микрокосм, центр бытия, солнце, вокруг которого все вращается. Все — в человеке и для человека. В человеке — загадка мировой жизни. Решить вопрос о человеке значит решить вопрос и о Боге"'. Как я пыталась это показать, таков и Паскаль, правда, с той раз-
' Бердяев Н. А. Миросозерцание Достоевского. Париж, 1968. С. 35. 330
ницей, что его "первой мыслью" была наука, а вот "второй мыслью" был человек и "третьей мыслью" — Бог. Достоевский знал Паскаля смолоду и находился под несомненным обаянием его размышлений о человеке, мире и Боге, а также его критики в "Письмах к провинциалу" иезуитского варианта христианства. Достоевский усвоил именно паскалевскую, сугубо отрицательную, оценку религии и морали иезуитов. Так, в романе "Идиот" князь Мышкин страстно призывает противостоять им: "Надо, чтобы воссиял в отпор Западу наш Христос, которого мы сохранили и которого они и не знали! Не рабски попадаясь на крючок иезуитам, а нашу русскую цивилизацию им неся..."' Далее он говорит о "русской страстности" как характернейшей черте русской души, непременно уводящей в крайности и фанатизм, и опять нелестное мнение об иезуитах: "...у нас коль в католичество перейдет, то уж непременно иезуитом станет, да еще из самых подземных; коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием, то есть стало быть и мечом!.. Такова наша жажда!"2
Конечно, ранние славянофилы подготовили почву для отрицательных оценок западного католицизма, особенно А. С. Хомяков, и не без влияния Паскаля. Но Достоевский с его "русской страстностью" сгустил эти оценки, заострил внимание на крайних выводах из них, парадоксально сближая в идеологической основе католичество и атеизм, католичество и социализм. Если Хомяков видит в западном католицизме ущербный вариант рационализированной и внешней религии, то Достоевский прямо выводит из него атеизм и "безбожный социализм". Князь Мышкин, самый светлый герой Достоевского, поднимает настоящий духовный бунт против католичества, выражая сокровенные мысли самого автора:
"По-моему, римский католицизм даже и не вера, а решительно продолжение Западной Римской империи... Папа захватил землю, земной престол и взял меч; с тех пор все так и идет, только к мечу прибавили ложь, пронырство, обман, суеверие, злодейство, играли самыми святыми, правдивыми, простодушными, пламенными чувствами народа, все, все променяли за деньги, за низкую земную власть. И это не учение антихристово? Как же было не выйти от них атеизму?.. Атеизм прежде всего с них самих
' Достоевский Ф. М. Идиот.