Параллели

Вид материала

Документы

Содержание Южный лидер Васильковская управа

Подобный материал:

• Урок №3 «Глобус модель Земли. Параллели и меридианы. Градусная сеть», 10.08kb.
• Учащимся и осуществления быстрого поиска нужного учащегося в определенном объекте обучения:, 5328.05kb.
• Положение о поощрениях учащихся цель, 55.17kb.
• Рождественские чтения 2012, 34.74kb.
• Чарльз Тарт Пробуждение. Преодоление препятствий к реализации возможностей человека, 17526.86kb.
• План лекций параллели «С» лкш 2006, 20.22kb.
• Самостоятельная работа с учебником Цель: Уточнить представления о модели Земли глобусе, 40.96kb.
• Учебникам линии мгу, 62.81kb.
• Байбосунов К. С. Единое. Сознание. Творчество: духовные параллели физической эволюции, 2446.17kb.
• Л. Н. Толстого Содержание: Введение Глава I. Роман С. В. Максимова "Сибирь и каторга", 287.94kb.

1821-1824

Южный лидер

Тульчинская и Каменская управы


Организовав Южное общество, Пестель стал на первых порах его единственным лидером. Он попытался внедрить в новую организацию свои старые идеи — относительного того, как тай­ный политический заговор должен быть построен.

Южное общество действовало на достаточно обширной тер­ритории: по сути — чуть ли не на всей Украине и Бессарабии, где были расквартированы войсковые части 1-й и 2-й армий. Новое общество было четко структурировано. Руководила всем обществом Директория во главе с председателем — самим Пе­стелем. Кроме председателя, среди директоров — генерал-ин­тендант 2-й армии А. П. Юшневский, он же «блюститель», сек­ретарь Директории. Заочно в Директорию был избран служив­ший тогда в Гвардейском генеральном штабе H. M. Муравьев — «для связи» с Петербургом. Реально Никита Муравьев, как из­вестно, в руководстве Южным обществом не участвовал.

Директории подчинялись три отделения, или, как их назы­вали, управы.

Окончательно управы сложились в 1823 году. У каждой из них были свои руководители. Центр первой — Тульчинской — управы по-прежнему находился в Тульчине. Управой этой, как и Директорией, руководил Пестель. Своего рода столицей вто­рой, Васильковской управы стал уездный город Васильков, где располагался штаб 2-го батальона Черниговского пехотного полка, входившего в состав 1-й армии. Командир батальона подполковник С. И. Муравьев-Апостол был председателем этой управы; вместе с ним управу возглавлял его друг, молодой подпоручик Полтавского пехотного полка М. П. Бестужев-Рюмин. Центром же третьей, Каменской, управы, во главе ко­торой стояли отставной полковник В. Л. Давыдов и генерал- // С 167 майор С. Г. Волконский, была деревня Каменка, имение Да­выдова.

Существовала в заговоре и собственная иерархия, определяв­шая место каждого участника в составе организации. По пока­заниям Пестеля и Юшневского, «внутреннее образование обще­ства заключалось в разделении членов оного на три степени» — братьев, мужей и бояр¹. Разделение это, как отмечают исследова­тели, снова апеллировало к устройству масонских лож.

«Брат» — низшая степень. «Братом назывался всякий ново­принятый»². Ему «объявляться долженствовало просто намере­ние ввести новый конституционный порядок без дальнейших объяснений»³. «Мужами» считались «те, которые из прежних уклонившихся членов были вновь приняты»⁴. Иначе говоря, заговорщики, согласившиеся в 1821 году с роспуском Союза благоденствия, но потом вошедшие в Южное общество. В раз­ряд «мужей» мог попасть и не входивший в Союз благоденствия заговорщик — в том, конечно, случае, если он «по образу сво­их мыслей был склонен к принятию республиканского правле­ния за цель»⁵. Собственно, «мужи» отличались от «братьев» именно знанием «сокровенной» цели - установления респуб­ликанского правления в России⁶.

И, наконец, высшая степень — «бояре». «Боярами именова­лись только те, которые, не признав разрушения общества, вновь соединились»⁷. Как подчеркивал Пестель, присуждение состоявшему в обществе степени «боярина» — компетенция Директории⁸. Предполагалось, что обо всех планах тайной организации следует оповещать только «бояр», именно с ними надлежало консультироваться Директории в самых важных случаях⁹. Кроме того, по словам Юшневского, «бояре имели право принимать новых членов сами собою, давая только знать о том начальнику управы. Прочие же не имели права прини­мать без дозволения и удостоверения стороною самой управы о качествах предлагаемого члена»¹⁰.

Однако Южное общество оказалось, как и первые союзы, организацией весьма неэффективной. Пестель недаром под­черкивал на следствии преемственность своей организации с организацией предыдущей, называя ее «Южным округом Со­юза благоденствия»¹¹. Помимо идеи установления новой влас- // С 168 ти посредством военной революции, новое общество унаследо­вало от старого и организационную беспомощность. Даже чет­кий план построения Южного общества не был способен сде­лать из него структуру, пригодную для захвата власти.

Еще в начале XX века М. В. Довнар-Запольский писал о том, что «между официальным зарождением Южного общества и началом его деятельности протек небольшой подготовитель­ный период», после которого оно приступило к активным дей­ствиям¹². Споря с ним, М. В. Нечкина утверждала, что «ни о каком периоде затишья или о перерыве, который якобы уста­новился в начале жизни общества, не приходится говорить. Южное общество возникло и сразу же начало действовать»¹³.

Как признания на следствии, так и позднейшие мемуары самих участников тайной организации противоречат и Довнар-Запольскому, и Нечкиной. Судя по всему, в жизни Южного общества не было ни «периода затишья», ни этапа активных действий. Более того, с самого момента образования как цель­ная организация оно практически не действовало.

Задуманное Пестелем жесткое построение заговора, различ­ные степени «посвященности» в его тайны на практике не дей­ствовали. Ни одно из «главных правил» деятельности Южного общества «не было исполняемо», признавал на следствии руко­водитель Директории¹⁴. Две из трех управ нового союза — Тульчинская и Каменская — существовали лишь номинально.

Проведя первую половину 1821 года в трудах «по делам гре­ков и турок», Пестель редко появлялся в главной квартире и очень мало времени мог уделять своей управе. Когда же в но­ябре того же года он получил полк, ему пришлось и вовсе уехать из Тульчина. И Тульчинская управа развалилась. Следы охлаж­дения к делам тайного общества видны в показаниях и мемуа­рах большинства ее участников; прекратились даже такие нео­пасные для правительства формы деятельности заговорщиков, как «тульчинские беседы».

«Я сам не могу дать себе отчета, почему и как, но я и неко­торые из моих друзей — Ивашев, Вольф, Аврамов 1-й (члены Тульчинской управы Южного общества. — О. К.) и еще другие с половины 1821 года не принимали уже прежнего участия в обществе и не были ни на одном заседании», — писал в мемуа- // С 169 pax один из бывших «активистов» Союза благоденствия, Нико­лай Басаргин¹⁵. Тот же Басаргин утверждал на следствии: с того момента, как Пестель уехал к полку, «общество как бы кончи­лось»¹⁶.

А один из самых близких Пестелю декабристов, князь Алек­сандр Барятинский, утверждал в показаниях, что «в 1822 же году большая часть сего общества отошла от нас». «Малое число чле­нов и всегдашнее их бездействие было причиною, что нет во вто­рой армии ни управ, ни порядку между членами», «А. П. Юшневский никогда не вмешивался в дела общества и по характеру, и по причине семейства, а только считался в оном», «Крюков занят женитьбой своей, никогда не входил даже и в разговоры. Ивашев уже два года у отца в Симбирске живет, Басаргин, Вольф, Аврамов совершенно отклонилися даже от разговоров, касающихся до общества»¹⁷.

«И если все почти не отстали от общества, по крайней мере мне так всегда казалось, то более потому, что боялись друг пе­ред дружкой прослыть трусами или эгоистами», — показывал поручик П. С. Бобрищев-Пушкин¹⁸.

«Тульчинская управа с самого 1821 года впала в бездействие, и с того времени все ее приобретения состояли в некоторых свитских офицерах», — признавался на допросе и сам Пестель¹⁹.

Подобным же образом обстояли дела и в Каменской упра­ве. Знаменитая Каменка, воспетая Пушкиным, была, конечно, одним из важных центров российской культуры начала XIX ве­ка. В. С. Парсамов пишет: «Каменка — это место встречи раз­личных эпох и культур», заключавшее в себе к тому же «огром­ные культуропорождающие возможности, которые оказались намного долговечнее тех, кто их создал. Таким образом был подготовлен своеобразный каменский ренессанс 1860-х гг., когда там появился П. И. Чайковский»²⁰.

Однако дух свободолюбия, который царил в Каменке, был скорее духом дворянской аристократической фронды, чем ду­хом политического заговора; не случайно Г. И. Чулков называл атмосферу Каменки «барским вольнодумством»²¹. Руководи­тель управы Василий Львович Давыдов, ровесник Пестеля, был с 1822 года в отставке и безвыездно жил в своем имении. В его личности, по словам Парсамова, «удачно сочетались поли- // С 170 тический радикализм и утонченность светской культуры»²². К 1825 году у Давыдова было уже шестеро детей. «Женившися, имевши несколько детей и живучи уединенно в деревне — ка­кая может быть управа у Вас. Л. Давыдова», — резонно замечал на следствии Барятинский²³.

О том, как проводили время обитатель Каменки и его дру­зья, сохранились уникальные свидетельства дружившего с Да­выдовым А. С. Пушкина. Так, в написанном из Каменки в де­кабре 1820 года письме к Н. И. Гнедичу он сообщал: «Время мое протекает между аристократическими обедами и демагоги­ческими спорами. — Общество наше, теперь рассеянное, было недавно разнообразная смесь умов оригинальных, людей изве­стных в нашей России, любопытных для незнакомого наблю­дателя. — Женщин мало, много шампанского, много острых слов, много книг, немного стихов»²⁴.

Другое пушкинское свидетельство — адресованное Василию Давыдову и датированное 1821 годом стихотворное послание:

Меж тем как ты, проказник умный,

Проводишь ночь в беседе шумной,

И за бутылками аи

Сидят Раевские мои...

В стихотворении присутствует и характеристика тех «поли­тических предметов», которые обсуждались в Каменке «за бу­тылкою аи»:

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей,

И за здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали.

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет...

Народы тишины хотят,

И долго их ярем не треснет.

Ужель надежды луч исчез?

Но нет! — мы счастьем насладимся,

Кровавой чашей причастимся —

И я скажу: «Христос воскрес»²⁵.

В этих беседах о «тех» (революционерах) и «той» (свободе), о мировых революционных событиях, о возможности или не- // С 171 возможности провозглашения свободы в самой России, о том, «треснет» или «не треснет» «ярем» рабства, сложно было отли­чить голос облаченного в «демократический халат» Василия Давыдова от голосов его собеседников. Однако Давыдов в 1819 году вступил в заговор, а его собеседники (в частности, упомя­нутые в стихотворении его племянники А. Н. и H. H. Раевские) славились своими вольнолюбивыми взглядами, но по большей части в тайном обществе не состояли. Не состоял в заговоре и сам Пушкин.

И хотя эти пушкинские свидетельства написаны до того, как Южное общество в полной мере организовалось, сведений о том, что Давыдов впоследствии вел себя принципиально по-другому, в распоряжении историков нет.

«Общество, не имеющее ни единомыслия, ни сил, ни де­нежных пособий, ни людей значительных, ни даже людей, го­товых к действию, или весьма мало, ничего произвести не мо­жет, кроме пустых прений», — признавался на следствии сам руководитель Каменской управы²⁶.

Кажется, что единственной реальной военной силой Тульчинской и Каменской управ, вместе взятых (кроме, конечно, полка самого Пестеля), была 1-я бригада 19-й пехотной диви­зии, которой с января 1821 года командовал генерал-майор князь С. Г. Волконский. «У Пестеля никого не было, кроме Волконского», — показывал на допросе хорошо информиро­ванный в делах заговорщиков А. В. Поджио²⁷.

В отличие от многих других главных участников заговора, князь Сергей Григорьевич Волконский не страдал «комплексом Наполеона» и не мыслил себя самостоятельным политическим лидером. Вступив в заговор в 1819 году, он сразу же признал Пестеля своим безусловным и единственным начальником. И оказался одним из самых близких друзей и преданных сто­ронников председателя Директории — несмотря даже на то, что Пестель был намного младше его по возрасту и чину, имел го­раздо более скромный военный опыт. Николай Басаргин утвер­ждал на следствии, что Пестель «завладел» Волконским «по преимуществу своих способностей»²⁸.

Верность лично Пестелю означала для Волконского и безус­ловную преданность «общему делу». Более того, когда перед // С 172 генералом стоял выбор между обязанностями службы и долгом заговорщика, он выбирал второе. Так, например, для того что­бы иметь доступ к секретным документам по делу М. Ф. Орло­ва, он не остановился даже перед изготовлением поддельной печати полевого аудиториата²⁹.

Естественно, что для Пестеля дружба и преданность Вол­конского были очень важны. «Ценность» генерала для дела ре­волюции многократно возросла летом 1825 года. Именно тогда командир 19-й дивизии, генерал-лейтенант П. Я. Корнилов, уехал в длительный отпуск, и Волконский стал исполнять его обязанности. У Пестеля возникли серьезные надежды на эту дивизию³⁰.

Однако и здесь руководителя Директории ждало разочаро­вание: одним из шести полков дивизии, Украинским пехот­ным, командовал полковник И. Г. Бурцов — бывший адъютант Киселева и политический противник Пестеля. В своем полку Бурцов, по словам Волконского, «грубо обходился с офицерами и с нижними чинами»³¹. На этой почве летом 1825 года между генерал-майором и полковником произошел открытый разрыв. Бурцов, очевидно, пообещал Волконскому открытое противо­действие в случае начала восстания.

«Я очень знал, что Бурцов мне не соучастник», — показывал Волконский на следствии³². А в одном из писем к Пестелю ге­нерал-майор сообщал, что «неприязненные сношения» с Бур­цевым лишают его возможности рассчитывать на всю 19-ю ди­визию³³.


Васильковская управа

А. В. Поджио рассказывал следствию, что Пестель весьма опа­сался действий С. И. Муравьева-Апостола, руководителя тре­тьей, Васильковской, управы Южного общества, «ибо видел, не признавая того, что вся сила была у него»³⁴.

Рассуждая о взаимоотношениях Пестеля и Сергея Муравь­ева-Апостола, историки уже давно отметили, что тактические разногласия между ними вызвали в Южном обществе затяжной кризис, превратившийся к 1825 году едва ли не в открытый конфликт между Директорией и Васильковской управой. // С 173

Кризис этот был в 1930-х годах впервые проанализирован М. В. Нечкиной. Ее главные выводы состояли в том, что меж­ду двумя лидерами существовали расхождения программного характера, а в лице Муравьева конституционно-монархическое Северное общество имело собственного «агента» «на беспокой­ном Юге»³⁵.

Эти выводы были приняты и другими историками. Развивая идеи Нечкиной, С. М. Файерштейн писал о том, что в результате сепаратных действий Муравьева Васильковская управа преврати­лась «в филиал умеренной в своих притязаниях Северной думы»³⁶.

Согласиться с подобными утверждениями нельзя: нет све­дений, что «Русской Правде» Пестеля С. И. Муравьев-Апостол предпочитал северную «Конституцию»; о политических взгля­дах руководителя Васильковской управы вообще едва ли мож­но составить четкое представление. Однако невозможно при­нять и точку зрения И. В. Пороха, считавшего, что кризиса в Южном обществе вовсе не было и что факты говорят о «согла­сованности действий главных руководителей тайной организа­ции»³⁷. Это утверждение опровергается множеством показаний южных декабристов на следствии.

Для того чтобы охарактеризовать причины конфронтации между Директорией и Васильковской управой, следует сказать несколько слов о руководителе этой управы, подполковнике Сергее Ивановиче Муравьеве-Апостоле.

М. Ф. Шугуров в работе, посвященной поднятому Муравье­вым-Апостолом восстанию Черниговского полка, писал о некой «тайне обаятельного действия» личности подполковника на людей³⁸. Аналогично и по мнению П. Е. Щеголева, во всех сви­детельствах современников о руководителе Васильковской упра­вы «его личность является в необыкновенно притягательном ос­вещении»³⁹.

Оба эти мнения в общем справедливы. Отзывы современни­ков и историков о С. И. Муравьеве-Апостоле разительным об­разом отличаются от их отзывов о Пестеле. Муравьева уважа­ли и ему сочувствовали все — от императора Николая I до советских исследователей.

Император писал в мемуарах, что Муравьев был одарен «нео­быкновенным умом», но при этом «был в своих мыслях дерзок // С 174 и самонадеян до сумасшествия, но вместе скрытен и необыкно­венно тверд»⁴⁰. А уже упоминавшийся Н. И. Греч уважал под­полковника за то, что тот «действовал решительно», «по внутрен­ним убеждениям и остался им верен до конца»⁴¹. Знаменитый от­зыв о васильковском руководителе принадлежит Л. Н. Толстому, назвавшему декабриста «одним из лучших людей того, да и вся­кого времени»⁴². Г. И. Чулков утверждал: Муравьев был «Орфе­ем среди декабристов. Вся его жизнь была похожа на песню»⁴³.

Отзывы, подобные этим, нетрудно найти и в более поздних работах. Полностью под влиянием «тайны обаятельного дей­ствия» личности Муравьева-Апостола, своеобразной «муравьевской легенды» написана книга Н. Я. Эйдельмана «Апостол Сергей»⁴⁴. И это вполне объяснимо: читая высказывания совре­менников и потомков о Муравьеве-Апостоле, трудно этой «тай­не» не подчиниться⁴⁵.

Однако необходимо признать, что «муравьевская легенда» — позднейшее изобретение мемуаристов и историков. Она вопло­щает в себе одну из граней общей «декабристской легенды», легенды декабристов о самих себе и последующих поколений — о декабристах. Для мемуаристов и потомков Сергей Муравьев-Апостол олицетворял собой, прежде всего, идею «принесения себя в жертву» «общему делу», сознательный выход «на явную гибель» — чтобы «разбудить к жизни молодое поколение»⁴⁶.

Лучше всего эта идея выражена в известной фразе из воспоми­наний старшего брата васильковского руководителя, Матвея Му­равьева-Апостола. Фразе, мимо которой не проходил, кажется, еще ни один рассуждавший о декабристах историк: «Каждый раз, когда я ухожу от настоящего и возвращаюсь к прошедше­му, я нахожу в нем значительно больше теплоты. Разница в обоих моментах выражается одним словом: любили. Мы были дети 1812 года. Принести в жертву все, даже самою жизнь, было сердечным побуждением. Наши чувства были чужды эгоизма. Бог свидетель этому»⁴⁷.

Обычные представления о руководителе Васильковской управы сводятся, в общем, к тому, как один из «детей 1812 го­да», аристократ, в чьих жилах текла кровь трех славянских на­родов: сербского, украинского и русского, сын сенатора и по- // С 175 томок гетмана Украины, богатый наследник сотен крепостных душ - все, что имел, пожертвовал «совершенно искренней жажде соединить свою судьбу с судьбою солдат, с судьбою тог­дашней крестьянской России, дважды порабощенной — крепо­стным правом и солдатчиной»⁴⁸.

Актом высокой гражданской жертвенности представляется в этом контексте поднятое Сергеем Муравьевым-Апостолом восстание Черниговского полка; «искупительной жертвой» на­зывал это восстание Матвей Муравьев⁴⁹. Начатое в тот момент, когда Пестель был уже арестован, выступление 14 декабря — подавлено, армия присягнула на верность императору Нико­лаю I, это восстание было заранее обречено на гибель. Ради своих идей подполковник пожертвовал и собственной жизнью: по приговору Верховного уголовного суда он был казнен.

Между тем документы, и в том числе собственноручные показания Сергея Муравьева-Апостола на следствии, свиде­тельствуют: в 1820-х годах мотивы его поступков были совер­шенно другими и идея «сознательного принесения себя в жер­тву» была ему чужда. Как и большинство его современников, Муравьев-Апостол считал, что ход мировой истории определя­ют прежде всего сильные личности. Залог победы революции подполковник видел не в длительной подготовке и даже не в присутствии четкого «плана действий». Залог победы, по его собственным словам, — «железная воля нескольких людей»⁵⁰. «Масса ничто, она будет тем, чего захотят личности, которые все», — эта фраза Сергея Муравьева стала известна следствию из показаний Александра Поджио⁵¹. Естественно, что к подоб­ным «личностям» подполковник относил и себя.

Муравьев-Апостол считал, что его собственной воли и геро­ических усилий — без всякой предварительной подготовки — достаточно для того, чтобы осуществить революцию. Во-пер­вых, его не могут не поддержать подчиненные, солдаты-черниговцы. «Солдат он не приготовлял, он заранее был уверен в их преданности», — показывал на допросе подпоручик М. П. Бе­стужев-Рюмин⁵².

За этими солдатами должна без колебаний пойти вся армия. По свидетельству Бестужева-Рюмина, они с Муравьевым не сомневались, «что первая масса, которая восстанет, увлечет за // С 176 собою прочие и что посланные войска против нас к нам же и присоединятся»⁵³.

Муравьев и Бестужев были уверены: вслед за армией к ним просто не может не присоединиться и вся Россия. И убеждали товарищей, что «революция будет сделана военная, что они надеются произвести оную без малейшего кровопролития по­тому, что угнетенные крестьяне их помещиками и налогами, притесненные командирами солдаты, обиженные офицеры и разоренное дворянство по первому знаку возьмут их сторону»⁵⁴.

Более того, Муравьев-Апостол считал неспособными про­тивостоять себе даже «высочайших особ». Он допускал ца­реубийство, но вовсе не считал его обязательным элементом революционного действия. Согласившись с теоретической воз­можностью насильственной смерти императора Александра и цесаревича Константина, он решительно выступал против уничтожения всей остальной «фамилии»⁵⁵.

Собственно, на подобных убеждениях были построены все тактические разработки Васильковской управы. Тактика Мура­вьева была проста: немедленное начало военной революции. А поскольку все, кто будет встречаться революционерам по пути к столицам, тут же будут становиться их союзниками, количе­ство восставших в первый момент войск и место начала восста­ния оказывались факторами второстепенными. Муравьев наста­ивал на необходимости «начинать при первом удобном случае» «самому Южному обществу с теми силами, какие у него есть»⁵⁶.

В отличие от Пестеля, Муравьев-Апостол в конце концов получил шанс проверить свои идеи в деле. Ему удалось поднять военный мятеж в собственном полку. Однако восстание черниговцев показало: чувствовавший себя вправе вершить судьбы истории, Сергей Муравьев был не способен в экстремальных обстоятельствах командовать даже пехотным полком. Через три дня похода черниговцы превратились в толпу пьяных погром­щиков, без труда рассеянную правительственными войсками⁵⁷. Естественно, что ни одна войсковая часть не поддержала мя­тежников.

Жертвами муравьевского честолюбия стали, в первую оче­редь, его подчиненные, офицеры и солдаты, погибшие на поле боя, ушедшие в Сибирь на вечную каторгу, насмерть запоротые // С 177 по приговору военного суда. А также совершенно ни в чем не виноватые крестьяне, жители Василькова и окрестных дере­вень. Очевидно, в ходе восстания у подполковника Муравьева-Апостола было достаточно времени осознать все это. По край­ней мере, из мемуаров его брата Матвея известно: прежде чем сдаться властям, предводитель мятежа сказал своим солдатам, «что виноват перед ними, что, возбудив в них надежду на успех, он их обманул»⁵⁸.

Естественно, что Пестель тактических идей Муравьева не разделял и разделять не мог. Он вовсе не надеялся на «желез­ную волю нескольких людей», а был сторонником долгой тео­ретической и практической подготовки революции. Кроме того, руководитель Директории считал, что в любом случае на­чинать должны столичные заговорщики — без них попытка поднять войска приведет к бесполезному кровопролитию. «Приступая к революции, - показывал он, - надлежало произ­вести оную в Петербурге, яко средоточии всех властей и прав­лений, а наше дело в армии и губерниях было бы признание, поддержание и содействие Петербургу. В Петербурге же оное могло произойти восстанием гвардии, а также флота»⁵⁹.

Изоляция или даже убийство царя вне столицы ничего, по мнению Пестеля, не решали: реальная власть все равно остава­лась в руках старой петербургской администрации. Эта адми­нистрация, без сомнения, смогла бы двинуть на восставшие части значительные военные силы. И исход событий в таком случае спрогнозировать было бы трудно.

Свою правоту он пытался доказать Муравьеву-Апостолу. Однако Муравьев был упрям, решительно не хотел слушать никаких доводов и настаивал на немедленном революционном выступлении. «Я предлагал начатие действия, явным возмуще­нием отказавшись от повиновения, и стоял в своем мнении, хотя и противупоставляли мне все бедствия междоусобной бра­ни, непременно долженствующей возникнуть от предполагае­мого мною образа действия», — утверждал он на следствии⁶⁰.

Несмотря на несогласие председателя Директории с подоб­ным «образом действий», Муравьев дважды — на летних «высо­чайших» смотрах 1-й армии в 1824 и 1825 году - пытался при­вести в исполнение свои тактические разработки. Пестелю с // С 178 большим трудом удалось остановить его и тем самым спасти свою организацию от разгрома, а васильковского руководите­ля — от гибели⁶¹.

Тактические споры Пестеля и Муравьева-Апостола в итоге переросли и в личный конфликт. «Его (Сергея Муравьева — О. К.) сношения с Пестелем были довольно холодны, — показывал Матвей Муравьев, — чтобы более еще не удалиться от него, он не говорил явно всем — но, впрочем, он очень откровенно ска­зывал о сем самому Пестелю»⁶².

Скорее всего, именно в Пестеле Сергей Муравьев-Апостол видел главное препятствие на пути реализации своих замыслов. Поэтому его управа пыталась действовать самостоятельно, неза­висимо от Директории. «В Тульчине подчеркнуто рассматрива­ли нас скорее как союзников общества, нежели как составную его часть»⁶³, — показывал Бестужев-Рюмин. «Васильковская упра­ва была гораздо деятельнее прочих двух и действовала гораздо независимее от Директории, хотя и сообщала к сведению то, что у нее происходило», — подтверждал его слова Пестель⁶⁴.

«Сепаратные настроения» Васильковской управы были для Пестеля тем чувствительнее, что, кроме убеждения, никаких способов влияния на Муравьева-Апостола у него не было. И по службе, и по положению в тайном обществе васильковский руководитель был совершенно независим от председателя Ди­ректории.

Черниговский пехотный полк, в который Муравьев-Апостол попал после известной «семеновской истории», не имел никако­го отношения к «витгенштеиновым дружинам» и входил в состав 3-го пехотного корпуса 1-й армии. Хотя Сергей Муравьев был по возрасту на три года моложе Пестеля, его конспиративный стаж был на несколько месяцев большим: в 1816 году Муравьев-Апо­стол входил в группу учредителей Союза спасения.

Как и Пестель, Муравьев был участником Отечественной войны и заграничных походов, кавалером боевых орденов, и его влияние в Южном обществе оказалось вполне сравнимым с влиянием Пестеля. Васильковская управа отличалась от пер­вых двух тем, что в ней состояло несколько полковых команди­ров и штаб-офицеров, которые, казалось, вполне могли рассчи­тывать на свои войска в случае начала революции. // С 179

Для характеристики ситуации в Южном обществе к концу его существования стоит добавить, что в 1824 году были прерваны контакты между Васильковым и Каменкой — на этот эпизод из жизни заговорщиков впервые обратил внимание Б. Л. Модзалевский. Согласно опубликованному ученым письму Бестуже­ва-Рюмина к своему родственнику, С. М. Мартынову, отец де­кабриста запретил ему жениться на племяннице В. Л. Давыдо­ва, Екатерине⁶⁵.

Сейчас, видимо, уже не удастся точно установить, кто была эта «Catherine», о которой Бестужев писал Мартынову. У Давы­дова было две племянницы с такими именами: Е. А. Давыдова и Е. А. Бороздина⁶⁶. Ясно одно: исполнив волю отца и отказав­шись от женитьбы, Бестужев тем самым скомпрометировал ни в чем не виноватую молодую девушку.

Именно на это время - 1824 год - как раз и приходится ссо­ра Давыдова с Муравьевым и Бестужевым. Ссора, в результате которой руководители двух управ «разошлись неприятно» и прекратили между собой все «сношения», в том числе и конс­пиративные⁶⁷.

Развал Южного общества стал очевиден Пестелю во время ежегодного — к тому времени уже четвертого — съезда руково­дителей управ в январе 1825 года в Киеве. Эти съезды были специально приурочены к киевской контрактовой ярмарке: члены общества могли спокойно находиться в городе, не вызы­вая подозрений. Александр Поджио показывал: в 1825 году «Муравьев и Бестужев не приезжали в Киев по запрещению корпусным их командиром», «я имел также свои развлечения, Давыдов дела, Волконский свадьбу — словом, все это приводи­ло Пестеля в негодование, и он мне говорил: «Вы все другим заняты, никогда времени не имеете говорить о делах»⁶⁸.

Таким образом, к концу своего существования Южное об­щество как цельная организация не существовало: две из трех его управ были не способны ни к какому действию, а третья стремилась к действию немедленному, но совершенно нело­гичному и к тому же отдельному от Пестеля. У заговорщиков не было ни общего плана революционных действий, ни общего мнения о том, как поступить с императорской фамилией в слу­чае победы. Были разорваны и многие личные связи между руководителями тайного общества. // С 180