Материалы к курсу лекций для студентов, обучающихся по специальности
| Вид материала | Документы |
- Н. Ф. Катанова В. А. Яцко Лингвистическая теория текста практикум, 388.06kb.
- Текст лекций для самостоятельной работы по курсу "Теория резания". Тема, 797.43kb.
- Тематика лекций для студентов, обучающихся по специальности «Стоматология» (весенний, 21.66kb.
- С. В. Лапина Социология Курс лекций, 2085.17kb.
- Е. В. Беляева Этика Курс лекций, 693.52kb.
- С. В. Лапина Культурология Курс лекций, 3263kb.
- О. В. Свидерская Основы энергосбережения Курс лекций, 2953.76kb.
- И. М. Вашко Организация и охрана труда Курс лекций, 2301.24kb.
- И. М. Вашко Организация и охрана труда Курс лекций, 2301.17kb.
- Учебное пособие для студентов, 1576.54kb.
5.1. Проблема типологических различий между восточной и античной культурой (первой из «западных», европейских культур) является важной теоретической проблемой, подход к которой явно зависит от исходных установок каждого автора. Первый текст является отрывком из той же монографии М.К.Петрова (тема №4) и отражает его оригинальную концепцию, объясняющую возможность перехода «от мифа к логосу» в бассейне Эгейского моря комплексом природных и социокультурных факторов.
Петров М.К. Язык, знак, культура. М. , 1991 (стр. 145-179).
... “Начало” европейского кодирования не может быть обосновано по внутренним линиям развития профессионально-именного социокода, не может быть показано в эволюционном плане движения по единой дороге развития как закономерный “следующий” этап или момент этого движения в развитость.
...Существуют ли доказательные свидетельства того, что начинали именно с традиционного социокода и что попытки идти в традиционную развитость постоянно пресекались?
...Во-первых, это упоминания о Крите и Ахейском царстве в египетских и хеттских документах ХУ-ХШ вв. до н.э., где они выглядят традиционными социальными образованиями в отличие от гомеровских времен.
…Во-вторых, расшифрованная часть табличек крито-микенского периода (письмо В) фиксирует типичную картину развитого профессионализма. Упоминаются как профессионалы: земледельцы, овцеводы, скотоводы, свинопасы, пчеловоды, воины, гребцы, гончары, плотники, кузнецы, оружейники, золотых дел мастера, каменщики, письмоносцы, хлебопеки и т.п.
В-третьих, в поэмах Гомера и Гесиода, а также у более поздних авторов обнаруживаются явные следы остаточного наследственного профессионализма, причем сам факт трансляции через семейный контакт поколений идентифицируется по связи с традиционной социальностью. Геродот, например, так сближает Спарту и Египет: “А вот следующий обычай лакедемонян похож на египетский. У них глашатаи, флейтисты и повара наследуют отцовское ремесло. Сын флейтиста становится флейтистом, сын повара - поваром, а глашатая - глашатаем. На смену потомкам глашатаев не назначают посторонних из-за зычного голоса, но должность остается в той же семье. Такие наследственные обычаи хранят спартанцы” (История, У1, 60).
В-четвертых, пантеон олимпийских богов, каким он представлен у Гомера, Гесиода и у более поздних авторов, построен по обычной традиционной схеме личного имени - носителя текста профессии и ее покровителя. Это дает, например, право тому же Геродоту отождествлять олимпийцев с богами Египта по функции покровительства, говорить о египетском происхождении греческих богов (История, П).
Эти прямые и косвенные свидетельства кажутся нам достаточно убедительными для подтверждения тезиса о традиционном “начале” европейской культуры.
Несколько сложнее, но, на наш взгляд, все же достаточно убедительно обнаруживает свое присутствие и барьер-стенка, некая долговременная причина, стопорящая традиционное развитие и разрушающая традиционную социальность.
Прежде всего это хорошо известный археологам шкальный эффект раскопок в бассейне Эгейского моря. С ХХ в. до н.э. пласты и горизонты дают картину деградации социальности: под развалинами Трои, например, или Кносса обнаруживаются еще более пышные развалины. Социальность вырождается как с точки зрения ее объема по числу связанных в единство людей, так и с точки зрения мастерства.
...Далее, общая деградация социальности до карликовых форм “дома-государства” сопровождается значительными потерями знания, снижением стандарта мастерства, исчезновением ряда профессий. Наиболее известным примером такого опрощения является исчезновения письменности вместе с профессией писца. Для социальных единиц типа Одиссеева дома письменность была бы неоправданной роскошью.
Наконец, с точки зрения развитой традиции наиболее показательным свидетельством упадка может служить феномен совмещения профессий - очевидный результат “противоестественной” интеграции нескольких профессиональных текстов на базе возможностей индивида и перехода их в личные навыки такого индивида. В поэмах Гомера почти все герои демонстрируют эту совмещенность, и прежде других - Одиссей. “По природе” плотник, т.е. “рабочий Афины”, он вместе с тем земледелец, царь, пират, воин, навигатор, искусный дипломат и политик, тароватый на выдумки творец и исполнитель в самом широком диапазоне деятельности - от строительства плота до избиения численно превосходящих претендентов на руку Пенелопы. С точки зрения традиции такая многосторонность - абсурд, невозможно быть мастером во всех делах сразу без резкого снижения стандартов мастерства.
...Принятое большинством историков объяснение прогрессирующей деградации социальности и “греческого чуда” вообще от катастроф-нашествий, если оно и удовлетворяет принципу внешности, навязанности, то все же вызывает ряд сомнений как раз по линии научного, типизирующего подхода. …Любая вызванная нашествиями катастрофа развитой традиционной социальности не отменяет традицию, и на развалинах традиционной социальности возникает однотипная в культурном отношении, столь же традиционная социальность.
...Бессмысленно было бы отрицать нашествия и вторжения - они были, и их факты достаточно хорошо документированы. …Но с точки зрения этнической однородности региона, которая столь же бесспорно устанавливается принадлежностью табличек и классических произведений греков к одному и тому же языковому субстрату, нашествия и вторжения могут быть лишь сопричинами - катализаторами процесса гибели традиции в этом районе, а не причинами появления нового типа социального кодирования.
...Здесь в сферу нашего внимания, раз уж мы ищем причину локальную, а не внешнюю в географическом и этническом отношениях, как раз и попадают географические особенности экологической ниши греческой социальности. В отличие от других традиционных социальностей континентального (Египет, Двуречье, Китай, Индия) или островного типа (Ява, Цейлон, Океания) греческая традиционная социальность была морской по преимуществу. Причем не просто морской, а “эгейской”, столь же специфически морской, сколь специфично и само Эгейское море - забитый островами весьма скромный по площади бассейн, в котором нет такого места, откуда не было бы видно одного-двух соседних островов. Хотя не все острова пригодны для земледелия, благоприятный климат обеспечивает устойчивые урожаи там, где земледелие возможно, - в прибрежной зоне, в долинах. Отличие эгейской социальности от континентальной или островной в том, что здесь крайне затруднен типичный для традиционной государственности маневр по плотности насыщения профессионалами территории страны, когда воинов, скажем, можно располагать на границах или в местах повышенной опасности, чиновников концентрировать в административных центрах, создавая тем самым сравнительно благоприятные “тыловые” условия существования земледельцев и ремесленников на основной части территории страны. Эгейская цивилизация не имеет глубины, “тыла”. Она привязана либо к островам, либо к узкой полосе побережья и в этом смысле вся сплошь “погранична”.
...Нам кажется, что в конкретных географических условиях Эгейского моря многовесельный корабль - наиболее вероятный претендент на должность долговременной стопорящей причины. Благонамеренность его появления на свет не вызывает сомнений. Многовесельный корабль с достаточно внушительной вооруженной командой обеспечивал непререкаемый авторитет центральной власти, целостность разбросанной по островам социальности, надежное функционирование внутренних коммуникаций. …По этим критериям очевидной пользы многовесельному кораблю ничего не стоило проникнуть в традиционный социокод и закрепиться в нем в качестве весьма полезного и перспективного начинания “рабочих Афины” - плотников.
С другой, “коварной” стороны, многовесельный корабль есть, по сути дела, плавающий остров, сравнимый по силе с естественным островом или участком побережья. Античность прекрасно понимала эту силовую особенность корабля. Ксенофонт писал: “Властителям моря можно делать то, что только иногда удается властителям суши, - опустошать землю более сильных; именно можно подходить на кораблях туда, где или вовсе нет врагов, или где их немного, а если они приблизятся, можно сесть на корабли и уехать..” (Афинская полития, П,4)
Как раз это “можно сесть на корабли и уехать” превращает многовесельный корабль, при всей его внешней респектабельности и очевидной пользе, в “джинна из бутылки”. Корабль равно хорошо служит и традиционным, и антитрадиционным целям. Как мощное орудие в руках центральной власти, он охраняет сложившуюся форму социальности, оперативно и действенно подавляя любые сепаратистские движения. Как не менее мощное орудие в руках антисоциальных элементов, пиратов, он разлагает традиционную социальность, отчуждая в свою пользу растущую долю продукта, который по традиционной норме предназначен совсем для других целей.
...Обеспечивая себя кадрами за счет островного населения, пираты практически неуничтожимы, пока есть “лишние люди”, пока в семьях рождаются не только первые, наследующие профессию отца, сыновья. При этом перспектива разорить земледелие и лишиться средств к жизни мало трогает пиратов. Античные и предантичные пираты не профессионалы, а скорее переселенцы, избыточное население, которое ищет входа в социальность, чтобы основать свой дом и перестать быть избыточным.
...Эта последовательность: нападение-уничтожение взрослых мужчин, порабощение женщин и детей, оседание на захваченных землях - особенно характерна для эпохи “начала”. Вторжения и нашествия только завершат начатое кораблем дело, окончательно уничтожат венчающий традицию институт профессиональной государственности как нечто несовместимое с новыми условиями жизни.
...Создавая и поддерживая угрозу нападения как нечто постоянно пребывающее за линией горизонта, корабль ставит за каждым жителем побережья тень воина. ...Так что жителям островов и побережья не остается ничего другого, как принимать эту дополнительную нагрузку воинских навыков, осваивать их с той прилежностью и старательностью, которые приходят к человеку, когда речь идет о жизни и смерти. Поскольку же человек смертен, поколения приходят и уходят, “как листья на ветви ясеня”, каждый будущий пират до поры до времени остается жителем побережья, как и всякий бывший пират становится, если повезет, жителем побережья.
...Палуба многовесельного корабля - типичный тренажер субъект-субъектного отношения, где все воли, таланты, умения формализовать каноничесую ситуацию и принимать решения отчуждены в голову одного, а умение оперативно декодировать язык в деятельность распределено по многочисленной группе исполнителей, причем от того, насколько однозначно, без искажений и вольностей, без промедлений и размышлений декодируется этот знак, зависит судьба всех - и того, кто кодирует, и тех, кто кодирует. На палубе господствует “слово”, а “дело” ходит у него в подчинении, уподобляется слову, нюансам слова. Это и есть то самое отношение: “один разумно движет, оставаясь неподвижным, другой разумно движется, оставаясь неразумным”, ...которое составляет смысл субъект-субъектного отношения.
...Отчетливые следы палубной ситуации, где нельзя без субъет-субъектного отношения и господства слова над делом, мы обнаруживаем повсюду. Одиссеев дом, например, как, вероятно, и менее импозантные дома его современников и как, это уже наверняка, социальные структуры современных “развитых” обществ, строится по этому палубному принципу отчуждения способности судить и решать в вышестоящие инстанции... На пути к социальным единицам более высокого уровня гомеровские греки имели пока еще слабо оформленный и лишь факультативно действующий по вполне конкретным поводам институт народного собрания. …В горячке государственного строительства грекам, по свидетельству Андокида, удавалось даже впадать в знаковый фетишизм. В 403 г. до н.э., после свержения “тридцати тиранов”, афиняне приняли закон о законе: “Неписанным законом властям не пользоваться ни в коем случае. Ни одному постановлению ни Совета, ни народа не иметь большей силы, чем закон”. ...Это добровольное порабощение знаку, букве можно считать символом завершения перестройки социального кодирования.
...Основным институтом трансмутации было Народное собрание, которое определяло и официальную форму новации - предложение, и официальную процедуру признания - запись фесмофетами принятого предложения на правах решения. …Рядом с этим официальным трансмутационным каналом возникают полуофициальные - суд и неофициальные - театр, искусство, философия, но при всем том весьма действенные каналы трансмутации, каналы обработки общественного мнения, в каждом из которых устанавливаются своя форма продукта и своя процедура социализации-признания.
5.2. Второй текст, автором которого является блестящий современный культуролог С.С. Аверинцев, является образцом классического типологического сопоставления восточной (библейской) и античной культуры – уже в качестве сформировавшихся, особых целостностей. Общим важнейшим признаком этих двух типов культур автор считает одинаково высокую роль слова; однако, если на Востоке слово раскрывается как миф, то в античной Греции – как логос. Начиная с классической Греции, формируется европейская западная (логическая) культура, впервые возникает возможность отношений «Я-Оно» (в понимании М.Бубера).
С.С.Аверинцев. Греческая “литература” и ближневосточная “словесность” // Вопросы литературы № 8, 1971 (стр. 40-68).
...Греческая художественная культура “нормальна” и “образцова”, или, что то же, “классична”...Греческая “классика” есть “образец” в двух смыслах: как “начало”, “архэ”, как первое и наиболее незамутненное воплощение некоторых творческих установок, которые в бесконечно осложненном виде значимы для нас до сих пор, - и как “парадейгма”, или собственно образец.
...Ближневосточная культурная традиция и культурная традиция греческой античности, в их контрастной сопряженности определившие собой становление европейской культуры, были сопряжены в своих исторических судьбах уже с самого начала. Пуповина, соединявшая Грецию с породившим ее миром средиземноморского Востока, была окончательно перерезана, в сущности, лишь с греко-персидскими войнами, а войны Александра Великого снова воссоединили оба мира. Но как раз за полтора столетия, протекшие между битвой при Саламине (480 г. до н.э.) и битвой при Иссе (333 г. до н.э.), Греция, собственно, и стала Грецией. До У-1У вв. она училась у Востока; после этих полуторасот лет ей самой можно было стать наставницей и для Востока, и для Рима - и для нас. Заметим, что понятия “ученичества” и “наставничества” суть именно те понятия, которые особенно пригодны для обрисовки “общего знаменателя” столь различных культур. Сквозь контраст между ближневосточным и эллинским типами человека проглядывает важное сходство, и состоит оно в особой предрасположенности к “школьным” восторгам умствования, к тому, чтобы видеть в “учении” ценность превыше всех ценностей. Перед мудростью должны отступить на задний план и “мужские” воинские доблести, и простосердечная “душевность”; как ближневосточный человек, так и эллин лелеют не душевное, а духовное. Слов нет, мудрость, которую искали восточные книжники, и мудрость, которую искали греческие философы, - это вещи разные, во многом даже противоположные. Но для тех и для других умственная выучка есть предмет всепоглощающей страсти, определяющей всю их жизнь, и обладатель ее представляется им самым великим, самым достойным, наилучше исполнившим свое назначение человеком. Римлянину импонирует солидная взрослость делового человека, который именно чувствует себя слишком взрослым, чтобы до гробовой доски оставаться восторженным школяром, дышать школьным воздухом и забывать себя в умственной экзальтации. Как восточный книжник, так и греческий философ могут показаться рядом с римлянином заучившимися детьми-вундеркиндами! Эта страсть предопределила роль как того, так и другого в закладывании дома европейской культуры, в котором мы живем до сих пор.
Сравнивая греческое и ближневосточное отношение к слову как образу мира, мы делаем не что иное, как познаем себя. Сравнивать мы должны бережно и осторожно, памятуя, что мы остаемся европейцами, и следовательно, “греками”, а потому наши соображения о противоположном полюсе творческих возможностей легко могут оказаться тем, что русский поэт назвал: “домыслы в тупик поставленного грека”.
...Мы рассматриваем иллюзию всепонимания как смертельную угрозу для гуманитарной мысли, которая всегда есть понимание “поверх барьеров” непонимания. Чтобы по-настоящему ощутить даже самый “близкий” предмет, необходимо на него натолкнуться и пережить сопротивление его непроницаемости; вполне проницаема только пустота. Смысл каждой культуры прозрачен и общезначим в той мере, в которой это есть смысл, то есть нечто по своей сути прозрачное и общезначимое; но столь же верно, что он “загадочен”, а именно постольку, поскольку “загадан” нашему сознанию извне инстанциями, от нас независимыми (здесь и далее выделено составителем).
...Мы стали куда богаче наших предков: открытия и дешифровки подарили нам один шедевр за другим - “Сказку о двух братьях” и эпос о Гильгамеше, “Песнь арфиста” и “Повесть о невинном страдальце”, вавилонские “покаянные псалмы” и гимны Атону, угаритские поэмы и хеттские хроники. …Мы узнали, какой зрелой, тонкой, дифференцированной могла быть древневосточная литература; одновременно выяснилось, как много темного и архаического присутствовало в составе самой греческой культуры. Мы стали разумнее: самоуверенный европоцентризм, с легким сердцем деливший народы на “творческие” и “нетворческие”, окончательно выявил для нас свою интеллектуальную и нравственную несостоятельность.
...Речь идет о другом: предполагается, что все различия между ними укладываются в рамки одного равного себе понятия “литературы”, так что само слова “литература” употреблено оба раза в принципиально одинаковом смысле. Примерно так: более ранние хронологически и, как сказали бы несколько десятилетий назад, “стадиально более архаичные литературы народов Ближнего Востока осуществили такие-то и такие-то достижения, а греки “пошли дальше”, сделали еще один, дальнейший шаг по этому же пути, осуществили дальнейший “прогресс” (ведь за словом “прогресс” и стоит образ непреклонного поступательного продвижения по раз начатому пути. Но справедливо ли это? Не вернее ли сказать, что литературы древнего Ближнего Востока, взятые как одно целое, и литература античной Греции, взятая опять-таки как целое, суть все же явления принципиально различного порядка, несоизмеримые между собой, не поддающиеся никакому сопоставлению в категориях “уровня” или “стадиальности”, - что это не стадии одного пути, но скорее два разных пути, которые разошлись из одной точки в различных направлениях?
...Существенно, что в обоих культурных мирах - ближневосточном и эллинском - совершенно различен социальный статус литературного творчества. Ближний Восток знает тип “мудреца” - многоопытного книжного человека, состоящего на царской службе в должности писца и советника, а на досуге развлекающегося хитроумными сентенциями, загадками и иносказаниями (“притчами”). …Палестина знала еще тип “пророка” (возвестителя) - экстатического провозвестника народных судеб, несравнимо более склонного к нонконформизму, чем “мудрецы”, кормившиеся из рук сильных мира сего; когда речения “пророков” получили письменную фиксацию, возникли весьма своеобычные произведения. Но ни “мудрецы”, ни тем паче “пророки” никоим образом не были по своему общественному самоопределению литераторами. Ученость на службе царя, вера на службе Бога - и словесное творчество всякий раз лишь как следствие того и другого служения, всякий раз внутри жизненной ситуации, которая создана отнюдь не литературными интересами. Конечно, зрелый тип профессионального литератора и в Греции возникает только в эпоху эллинизма (хотя некий прообраз этого типа явили изумленному миру уже софисты). …Все это так. И все же черты литератора проглядывают уже в зачинателях греческой поэзии, и притом с каждой эпохой все отчетливее. …Но особенно показательно другое - в Греции мы имеем перед собой совершенно чуждый Ближнему Востоку тип “непризнанного гения”, “непонятого новатора”, “пролагателя новых путей”, которому остается только уповать на признательность потомства …Мы не могли бы объяснить ближневосточному человеку, что такое “творческое одиночество”, и не только потому, что он никогда не приписывал себе способности “творить” (откуда и проистекает неведомое Греции целомудрие его как бы неличного вдохновения). Но и потому, что у него не было опыта подлинного одиночества - такого одиночества, которое есть не только пустота (“покинутость”, “оставленность”, на которую так горестно жалуется лирический герой 37/38 псалма), но и позитивная смысловая наполненность (“пафос дистанции”). Человек в ближневосточной словесности никогда не остается по-настоящему один, ибо даже тогда, когда рядом с ним нет людей, его утешающий или грозящий Бог всегда рядом, и его присутствие дано как нечто до крайности насущное, конкретное, ощутимое, так что места для холодной интеллектуальной отстраненности от всего сущего просто не остается.
...На Ближнем Востоке каждое слово предания говорится всякий раз внутри непосредственно жизненного общения говорящего со своим Богом и с себе подобными: так, пророк отнюдь не имеет претензий “создать” некий шедевр на века, во вкусе Фукидида, но зато желает быть по-человечески услышанным, и притом незамедлительно. Поэтому его слово - принципиально не-авторское слово, брошенное на волю потока, предоставленное всем превратностям непрекращающегося разговора. В разговоре неважно, кто сказал слово: у любого творца слишком много сотворцов - прежде всего, разумеется, его Бог, затем мудрецы былых времен, из сокровищницы которых он может невозбранно черпать, не страшась упрека в плагиате, и, наконец, вся народная общность, включенная в ситуацию разговора. Важно другое - что слово вообще было сказано, вошло в ситуацию разговора и зажило в ней, беспрерывно меняясь в зависимости от ее перипетий. Отсюда вытекает сущностная “анонимность” литературы такого типа, присутствующая даже тогда, когда текст несет на себе имя его создателя (как сочинения пророков). Само собой разумеется, что эта “анонимность” ни в коем случае не означает безличности. …В ближневосточной литературе много своеобычнейших “личностей”, но нет ни одной “индивидуальности”. “Личностью” человек бывает или не бывает - независимо от того, что он о себе думает; в качестве “индивидуальности” он самоопределяется - или не самоопределяется - в своем сознании. Исповедуется “личность”, самоопределяется “индивидуальность”; а само-определиться - это значит провести мысленный предел между собой и не-собой, осознать себя как неделимый и от всего отделенный, равный себе самому “атом” …Стало быть, понятие индивидуального “авторства” неизвестно ближневосточным литературам; его функционально замещает понятие личного “авторитета”. …Личное имя - это символ, и употребление таких символов по-своему логично. За основанием иерусалимского культа Яхве стоит образ и авторитет Давида; поэтому связанные с этим культом песнопения, возникшие в различное время, созданы “во имя” Давида или “от” его имени, а поэтому суть “Давидовы псалмы”. …Отсутствие понятия об авторстве, этого неотъемлемого атрибута литераторской психологии, вполне логично, коль скоро литературное слово живет внутри жизненной (а не “духовной”, не “культурной”) ситуации общения. Так обстоит дело и в Египте, и в Вавилоне, и едва ли не более всего - в Палестине.
...Греки пошли по иному пути. Эти “изобретатели” изобрели совсем особый, опосредованный, объективированный тип коммуникации через литературу, сознательно отделенный от жизненного общения. Со стихией разговора они поступили по-своему, переместив его вовнутрь литературного произведения и создав драматические жанры и прозаический диалог: теперь уже не литература омывается волнами длящегося разговора Бога и людей, а разговор искусственно воссоздается, имитируется, стилизуется средствами литературы. Диалог - как литературный жанр! Это греческое изобретение едва ли не наиболее отчетливо выявило коренную недиалогичность греческой литературы. Как известно, лучший цвет литературного диалога - это диалоги Платона, а их самый главный герой, самый непременный персонаж и самый яркий образ - Сократ. Но что такое платоновский Сократ? Это идеал радикально недиалогического человека, который не может быть внутренне задет и сдвинут с места словом собеседника, который в пылу спора остается всецело непроницаемым, неуязвимым, недостижимым для всякого иного “я”, а потому в состоянии манипулировать партнерами в беседе, двигать ими как вещами, сам никем не движимый. Такой образ - гениальный литературный коррелят эллинских философских концепций самодовлеющей сущности: и неделимого “единого” элеатов, и демокритовского “атома”, и платоновского “сущностно-сущего” (которое, как известно из “Тимея”, никогда не рождается и никогда не преходит, но всегда есть), и того неподвижного Перводвигателя, о котором будет учить Аристотель. Это “индивидуальность” в полном смысле слова, некое “в себе”.
Но чтобы быть раскрытым для сущностного диалога, надо как раз не довлеть себе, искать “источник жизни”, “источник воды живой” вне себя, в другом; будь этот другой Бог или человек, “я” должно нуждаться в “ты”.
В ближневосточных преданиях никто не стыдится нуждаться в другом; человек жаждет и алчет преданности другого человека и милости Бога, но и Яхве яростно, ревниво, почти страдальчески домогается человеческого призывания. Греческая философия создает идеал “самодовления” (автаркии). Греческий мудрец тем совершеннее, чем меньше он нуждается в каком бы то ни было другом “я”, а философское божество греческих доктрин, этот абсолютизированный прототип самого философа, уже безусловно довлеет себе и невозмутимо покоится в своей сферической замкнутости, ибо для него, как мы знаем уже из Ксенофана, “не приличествует” куда-либо - но значит, и к кому-либо! - порываться. Вот что стоит за образом Сократа, этого “недиалогического” руководителя диалогов.
Но ум, неподвластный чужому окликанию, высвободившийся из “диалогической ситуации”, создавший дистанцию между собой и другим “я”, получает невиданные доселе возможности для подглядывания и наблюдения за другими и за самим собой “со стороны”, для объектной характеристики и классификации чужих “я”... Но что это такое - личность, понятая объектно, чужое “я”, наблюдаемое и описываемое, как вещь? Греки ответили на это одним словом: “характер”. Слово это по исходному смыслу означает либо вырезанную печать, либо вдавленный оттиск этой печати, стало быть, некий резко очерченный и неподвижно застывший пластичный облик, который легко без ошибки распознать среди всех других. …Неподвижно-четкая, до конца выявленная и явленная маска - это смысловой предел непрерывно выявляющегося лица. Лицо живет, но маска пребывает. У лица есть своя история; маска - это чистая структура, очистившаяся от истории и через это достигшая полной самоопределености, массивной предметной самотождественности. Маска дает облик лица овеществленно, объектно, статуарно, как особое чередование выпуклостей и впадин в единожды напечатленном и навечно застывшем отпечатке печати.
...Различное понимание универсума - вот что стоит за гегемонией повествования в библейской словесности и гегемонией описания в греческой литературе. Греческий мир - это “космос”, по изначальному смыслу слова такой “наряд”, который есть “ряд” и “порядок”; иначе говоря, законосообразная и симметричная пространственная структура. Библейский мир - это “олам”, по изначальному смыслу слова “век”, иначе говоря, поток времени, несущий в себе все вещи: мир как история. Внутри “космоса” даже время дано в модусе пространственности: в самом деле, учение о вечном возврате, явно или латентно присутствующее во всех греческих концепциях бытия, как мифологических, так и философских, отнимает у времени свойство необратимости и дает ему взамен мыслимое лишь в пространстве свойство симметрии. Внутри “олама” даже пространство дано в модусе временного движения - как “вместилище” необратимых событий. Бог Зевс - это “олимпиец”, то-есть существо, характеризующееся своим местом в пространстве. Бог Яхве - это “Сотворивший небо и землю”, то-есть господин неотменяемого мгновения, с которого началась история, и через это - господин истории, господин времени. Структуру можно созерцать, в истории приходится участвовать. Поэтому мир как “космос” оказывается адекватно схваченным через незаинтересованное статичное описание, а мир как “олам”, напротив - через направленное во времени повествование, соотнесенное с концом, с исходом, с результатом, подгоняемое вопросом: “А что дальше?”
...Словесное искусство Ближнего Востока и изящная литература Греции успели пережить эпохи высшего расцвета - времена Исайи и Иезекииля, Гомера и Софокла, - так и не успев встретиться. К тому моменту, когда на ближнем Востоке наконец-то услышали об Эврипиде и Платоне, а в Элладе - о Законе и Пророках, оба творческих принципа уже достигли предельной степени четкости и разработанности. Противоположности выяснились: теперь могла начаться драма их взаимодействия.
5.3. Следующий текст посвящен характеристике античного искусства и представляет собой фрагмент из монографии, подготовленной А.Ф..Лосевым в советский период его творчества. Поэтому автор ищет социально-экономические факторы (особенности отношений рабовладельческой формации), определившие своеобразие античного искусства. Именно такой подход характерен для господствующей недавно марксистской методологии анализа всех «надстроечных» феноменов культуры
А.Ф. Лосев. История античной эстетики (ранняя классика). М., 1963 (стр. 50-135).
Ученые, литераторы и критики всех направлений всегда высоко ценили в античной Греции ее скульптуру и пластику. При этом скульптура рассматривалась отнюдь не только как специфическое искусство, но и как общий метод построения художественного образа во всех областях греческого искусства, литературы, философии и науки. И действительно, этот пластический характер античного искусства и литературы бросается в глаза при первом же взгляде на античность. Невозможно спорить с тем, что самым выдающимся достижением античного искусства является именно скульптура. Невозможно спорить с тем, что греческие боги и герои сконструированы здесь так, что можно как бы видеть их и даже как бы осязать их своим умственным взором. Даже такие области человеческой мысли, по своему существу далекие от зрения и осязания, как математика и астрономия, разрабатывались у греков с поразительной склонностью к физической и чисто зрительной, осязательной наглядности. То, что греческая математика есть почти всегда геометрия и даже стереометрия, это уже давным-давно превратилось в банальную истину и не требует особых доказательств. Античный космос представляет собой пластически слепленное целое, как бы некую большую фигуру или статую или даже точнейшим образом настроенный и издающий определенного рода звуки инструмент. Можно прямо сказать, что в Греции не было ни одной области культуры, где бы эта пластичность не была проявлена в той или иной мере.
...Античная пластика только потому и вырастала здесь с такой огромной силой, что она есть вещественно-телесное понимание жизни, а это последнее - самый прямой и самый необходимый результат рабовладельческой формации, понимающей человека именно как физическую вещь, как материальное тело.
...Античное рабство и античная пластика обычно мыслятся в полном разрыве, так что историкам и в голову не приходит, до какой степени интимно и внутренне связаны эти сферы и до какой степени античный гений представляется единством, начиная от своей социально-экономической жизни и кончая самыми утонченными формами искусства.
...Античное сознание, исходя из утверждения прекрасного тела как основного содержания бытия, не знает самостоятельной ценности человеческой личности, а следовательно, и человеческого общества, человеческой истории. Для него бытие застыло в виде прекрасной статуи, и никакая история, никакие принципиальные сдвиги ее не колеблют. Она вечно прикована сама к себе; рабом, как гласит учение важнейших античных философов классического периода (включая Платона и Аристотеля), человек является по рождению, по природе. Он, так сказать, раб по своему существу. И только в эпоху эллинизма, т.е. в эпоху падения строгой классики, в эпоху потери Грецией своей независимости, начинают раздаваться голоса в защиту всеобщего равенства. Освобождение раба для классики есть вырождение, декаданс, отказ от строгих классических форм, социальное безобразие, - словом, “безумие”, как говорит Энгельс. А что же свободные, т.е. те, кто свободен по рождению, свободны по природе? ...Но дело в том, что в античности и свободные выступают как рабы, но только в другом смысле. ...В античном мире свободные сознают себя рабами общего миропорядка, рабами прежде всего судьбы, рока.
...Античный человек ощущает себя в полной зависимости от круговращения душ, которое неизвестно кто направляет, в полной зависимости от рока, преследующего цели, неизвестные никому, в том числе и ему самому.
Платоновский мир идей - как он ни “чист”, как он ни далек от всякой вещественности - весь пронизан стихией судьбы, он так же наивен, бессознателен, безличен и в этом смысле беспомощен, как Эдип, как Антигона. Судьба, скульптурный стиль истории и рабство - это один и тот же принцип, только данный в разных аспектах. Таким образом, в античности существует резкая иерархия рабства, но это иерархия не по степени зависимости и свободы человека, но по смысловому содержанию самого рабства. Одни рабы в одном отношении, другие - в другом, но все одинаковым образом безответны, одинаковым образом связаны во всей своей жизни и смерти, одинаковым образом ничего не знают о последних основаниях своего бытия и поведения.
...С античной точки зрения судьба меньше всего заметна на людях мелких, безвольных, пассивных. Античный человек меньше всего находит предопределения судьбы в тех событиях и людях, которые носят характер механического повиновения и являются простой игрушкой вышестоящих сил. Судьбы и рок ощущаются античным человеком больше всего (если не прямо исключительно) в героических подвигах, в свободных актах разумно действующего большого человека, в его волевом напряжении, в его гордой и благородной независимости, в его мужестве и отваге.
...Исходя их вышеизложенного, можно заключить об органической нерасторжимости таких разнообразных сфер античной жизни, как рабовладение, свободный героизм, вера в судьбу и пластические методы мысли и творчества.
...Человеческое в античности есть телесно человеческое, но отнюдь не личностно человеческое. Человек здесь - это отнюдь не свободная духовная индивидуальность, не неповторимая личность; он, согласно античным представлениям, природно повторим во всей своей индивидуальности. “Вечное возвращение”, “круговорот душ” - любимая античная идея. Тут налицо полное неразличение природы и духа. Но это-то и есть принцип рабства ...Античный человек - это личность природная, т.е. это лишь живое человеческое тело. Правда, для этого тела (поскольку оно именно человеческое, а не животное, не просто физическое) тоже нужна своя “душа”, свой “ум”, своя “личность”, которые направляли бы его так или иначе. Но поскольку определяющим здесь остается все же тело, а оно само по себе слепо и безлично, - слеп и этот “ум”. Он не может не признавать над собой судьбы. …Эта телесная личность, не зная личности как таковой, не ощущая своей ценности, неповторимости, своей абсолютной несводимости, незаменимости и духовной свободы, естественно расценивает себя как некую вещь (хотя и живую) и строит свою социальную жизнь в расчете лишь на вещественное использование себе подобных.
Основанное само на себе самодовлеющее живое тело - это античный идеал. А это значит, что тут уже не телесность просто, а пластика, и не слепая телесно-жизненная сила, а скульптура.
Так объединяются в одно культурное целое рабство, идея судьбы и пластика.
...Пластика и рабство сливаются для нас в одно неразрывное целое, как форма и материал сливаются в одну определенную и единственную вещь. Рабство было той материальной базой, которая оформлялась в пластику греческого государства, в статуарность Эдипов и Антигон, в божественно прекрасные тела Афродит и Аполлонов. Рабство - это материал для античной социальной статуи, ее мрамор и бронза.
...Живое человеческое тело, трактуемое как принцип, т.е. как абсолют, дарует небывалую красоту в искусстве, создавая эту благородную, величавую блаженно-равнодушную, холодноватую и чуть-чуть меланхолическую античную скульптуру. Но этот принцип также и стоит очень дорого. Он возможен только в таких культурах, где еще нет развитого опыта личности как бытия несводимого и специфического и где нет развитого опыта истории как бытия также оригинального и неповторимого.
...Согласно античным представлениям, не боги создавали мир, а мир создавал из себя богов, и, прежде всего, не что иное как именно Земля в течение всей античности трактовалась как единое и нерушимое лоно всех рождений и всех смертей как для всех живых существ, так и для богов. Все это было радикально противоположно последующему средневековому спиритуализму; и это и было той эстетикой, которую завещала древность всем последующим культурам.
5.4. Текст современного петербургского историка религий Е.А.Торчинова обращает внимание на одну из важнейших сторон античной греческой культуры - сохранение (в иной форме, под другими именами) ряда религиозных представлений и ритуалов, унаследованных от восточной и даже архаической религиозной культуры - от их общего корня. Именно эта сторона античной культуры позволяет понять возможность будущей встречи Востока и Запада в эллинистический и римский период античной истории, закончившийся принятием христианства.
Е.А. Торчинов. Религии мира. Опыт запредельного. СПб., 1997 (стр. 131-148).
...Обычно представление об античной религии формируется на основе мифологических сюжетов Гомера и Гесиода, а также эллинистических писателей и поэтов - Каллимаха, Аполлодора, Павсания, Феокрита и др., для которых миф уже в значительной степени скорее факт литературы, риторики и искусства, а не религии. …Здесь мы позволим себе, опираясь на работу М. Элиаде, указать на наличие шаманистического элемента в античной религии и предположить, что без его учета любое описание древнегреческой религии, любой ее анализ будут неполными и фрагментарными.
...В связи с греческой темой нисхождения в царство мертвых следует упомянуть не только Орфея и Одиссея, но и Эра Памфилянина, сына Армения, о сне которого повествует Платон в своем “Государстве”. “Убитый” в бою, Эр на двенадцатый день оживает и рассказывает о виденном им в загробном мире. В этом рассказе достаточно отчетливо высказывается идея метампсихоза, переселения душ. ...Сколь бы ни отличалась философская символика видения Эра от шаманских видений, сама идея о том, что только психотехнический (экстатический) опыт дает человеку целостное знание о мире и о себе самом, остается неизменной. И это еще раз свидетельствует о первичности религиозного опыта как стержня, сущностного ядра любой религии.
Прежде чем мы обратимся к мистериям, следует сказать несколько слов о мифах, выражающих суть мистериального ритуала и мистериальных культов Диониса, Деметры и Персефоны.
Дионис - божество не эллинского, а восточного, лигийско-фригийского происхождения, пришедшее в Грецию через Фракию. …Хотя имя Диониса встречается в критских текстах линейного письма “В” уже в Х1У в. до н.э., в Греции Дионис утверждается только в УШ-УП вв. до н.э. а в гомеровских текстах упоминается только один раз. Культ Диониса оказался в резком противостоянии с культом Аполлона, о чем свидетельствует и упоминавшийся выше миф об Орфее, растерзанном вакханками, служителями Вакха-Диониса. Оппозиция “дионисийское-аполлоническое” благодаря философии Ф.Ницше дожила до наших дней и сыграла важную роль в европейской культуре Х1Х-ХХ вв. Тем не менее в самой Греции период острого конфликта дионисийского-аполлонического сменился их синтезом, что подтверждает одна из версий орфического мифа: Дионис наказывает менад за их расправу над Орфеем. Образ Диониса в середине 1 тыс. до н.э. интегрируется не только в Элевсинские мистерии богини Деметры, где его в ипостаси Иакха обозначает символ обновления, срезанный колос, демонстрируемый мистами в конце священнодействия, но и в ритуалы Дельфийского святилища, центра культа Аполлона.
Мифологический цикл Диониса весьма сложен хотя бы потому, что последний выступает в мифах под разными именами; точнее, античная религия признавала несколько ипостасей и несколько теофаний, богоявлений, Диониса. В некоторых из них он выступает как существо чисто божественное, иногда даже с зооморфными чертами (быкоголовый Дионис-Загрей), в других - как человек или, точнее, богочеловек, явившийся на землю благодаря рождению от смертной женщины (Семелы). С образом Диониса-Загрея связана и ипостась Диониса-Иакха, сына-супруга Деметры (иногда Персефоны), одного из ведущих персонажей Элевсинских мистерий.
...Всюду, где ступала нога Диониса, он утверждал свой культ, обучал людей виноградарству и виноделию. Отсюда и один из эпитетов Диониса - Лиэй-Освободитель: благодаря вакхическому опьянению человек освобождается от мирских забот, спасается от бремени обыденности и рутины повседневного существования.
...”Жизнь опостылела бы эллинам, если бы запретили им эти святейшие таинства, объединяющие род человеческий”, - писал в середине 1У в.н.э. римский проконсул Эллады Протекстат в своем письме христианскому императору Валентиниану 1, издавшему указ, запрещающий все ночные, в том числе и Элевсинские, мистерии.
...Элевсинские мистерии включали в себя три основные части: “сказанное”, “сделанное”, “явленное”, из которых последняя - важнейшая. Именно она предполагала мистериальное глубинное катарсическое переживание, личный религиозный опыт, на что намекает Аристотель, говоривший, что посвящаемые должны не узнавать что-либо, а испытывать, переживать.
...Следует еще упомянуть об орфическо-пифагорейской традиции. И орфики, и пифагорейцы верили в переселение душ и возможность обретения окончательного спасения и богоподобного статуса благодаря очистительным ритуалам, целомудрию, вегетарианству, практике созерцания и участию в религиозных таинствах. Пифагорейские общины в Великой Греции (Элея, Южная Италия), по существу, представляли собой первые монашеские общины в европейской (как минимум) части Средиземноморского бассейна.
...Платон считал, что сочетание дошедших до крайней формы проявлений эмоций с последующим расслаблением является мощным средством целительного катарсиса, духовного очищения.
Сходной точки зрения придерживался и Аристотель, видевший в мистериях мощное средство исцеления душевных недугов. Он считал, что при помощи вина, тонизирующих, возбуждающих средств (афродизнаков) и музыки мисты испытывают страстный подъем с последующим катарсисом: хаос и безумие мистерий ведут к порядку.
Наконец, следует упомянуть и неоплатоников, создавших не только утонченнейшие философские системы, но и стремившихся своим умозрением как бы дать доктринально-теоретическую основу синкретической эллинистической религии, чтобы та могла с успехом противостоять торжествовавшему христианству.
Заключение по теме № 5. Комплекс отобранных текстов позволяет проследить, как в результате сочетания природных и социокультурных особенностей бассейна Эгейского моря здесь произошел переход «от мифа к логосу» (М.К. Петров), сформировалась первая из европейских культур, по многим ключевым способам общения отличающаяся от традиционных (С.С. Аверинцев); она характеризуется своим особым классическим стилем искусства (А.Ф. Лосев) и религией, сохранившей многие архаические черты традиционного мифологического мировосприятия (Е.А. Торчинов).