Материалы к курсу лекций для студентов, обучающихся по специальности
| Вид материала | Документы |
- Н. Ф. Катанова В. А. Яцко Лингвистическая теория текста практикум, 388.06kb.
- Текст лекций для самостоятельной работы по курсу "Теория резания". Тема, 797.43kb.
- Тематика лекций для студентов, обучающихся по специальности «Стоматология» (весенний, 21.66kb.
- С. В. Лапина Социология Курс лекций, 2085.17kb.
- Е. В. Беляева Этика Курс лекций, 693.52kb.
- С. В. Лапина Культурология Курс лекций, 3263kb.
- О. В. Свидерская Основы энергосбережения Курс лекций, 2953.76kb.
- И. М. Вашко Организация и охрана труда Курс лекций, 2301.24kb.
- И. М. Вашко Организация и охрана труда Курс лекций, 2301.17kb.
- Учебное пособие для студентов, 1576.54kb.
В.Губин. Е.Некрасова. Философская антропология. М., 2000 (стр. 98-110).
Наиболее видными представителями, с которыми связывают антропологический поворот в философии, являются, на наш взгляд, М. Шелер, Х. Плеснер, А. Гелен. Их учения не ограничиваются рамками биолого-антропологического направления и скорее относятся к метафизической, то есть собственно философской школе антропологии.
Основные идеи философской антропологии Шелера были сформулированы им в работах зрелого периода: «Положение человека в космосе» и «Человек и история». …Человек, по мнению Шелера, - живое существо, бесчисленные черты сближают и роднят его с животными, и близость эта столь велика, что тысячелетиями человек ищет все новые формулы, чтобы отличить себя от животного. Один из сильнейших стимулов антропологии – стремление к такому различению. Животное может избегать человека, но оно не различает при этом себя и нас. Человек же - такое создание, которое неустанно проводит границы, отделяет себя от природы вне и внутри себя; это обездоленное животное, не управляемое уже надежными инстинктами, обреченное отстранять себя: оно не существует просто так, …неустанно ищет потерянные тропы и нуждается в определениях себя.
Шелер рассматривал человека в ряду развития живых организмов. Нижнюю ступень психического Шелер называл «чувственным порывом», в котором еще не различены «чувство» и «влечение», есть «простое туда» (например, к свету) и «прочь»; бессубъектное и безобъектное страдание суть два его единственных состояния. К этой нижней ступени относятся уже растения. То, что у животного можно назвать влечением, у растения проявляется только как общий порыв к росту и размножению, включенный в «чувственный порыв». …Животное занимает вторую ступень «в объективном порядке ступеней жизни», для него характерно инстинктивное поведение. Животное реагирует лишь на такие типично повторяющиеся ситуации, которые значимы для видовой жизни как таковой, а не для особого опыта индивида. …Инстинкт всегда соответствует только вариациям какой-либо мелодии, а не приобретению новой. Более высокий уровень, по сравнению с инстинктом, представляет собой интеллект; причем то, что в инстинкте неподвижно и привязано к виду, в интеллекте становится подвижным и индивидуальным. Человек, согласно Шелеру, представляет собой «пластический тип» млекопитающего, отличающийся наивысшим развитием интеллекта и ассоциативной памяти и имеющий сильно редуцированные инстинкты. Влечение, освобожденное от инстинкта и напоминающее интеллект, проявляется уже у высших животных.
…То, что делает человека человеком, лежит вне того, что в самом широком смысле можно назвать жизнью. Это принцип, противоположный всей жизни вообще. Греки называли его разумом. Шелер называет его духом, который включает в себя не только разум, но и доброту, любовь, раскаяние, почитание. В определение духовного существа входит экзистенциальная несвязанность, свобода. Духовное существо не привязано к влечениям и к окружающему миру, оно свободно от мира, от органического, от жизни, в том числе и от его собственного интеллекта, открыто миру, у такого существа есть мир. «Только человек – поскольку он личность – может возвыситься над собой как живым существом и, исходя из одного центра как бы по ту сторону пространственно-временного мира, сделать предметом своего познания все, в том числе и себя самого» (М. Шелер). Таким образом, человек – это существо, превосходящее самого себя и мир. …Если человека отличает от животных дух, то самую сокровенную и основополагающую часть духа, центр личности составляет порядок любви, «который куда более заслуживает называться сердцевиной человека как существа духовного, чем познание и воление».
Элементарные, низшие проявления человека – это порыв (или чувственный порыв), низшая ступень психического. Порыв энергетически мощен, самостоятелен, а дух бессилен. Порыв – это универсальное демоническое начало, синоним бесцельно-хаотических мощных сил мертвой материи и безудержного потока жизни. Согласно Шелеру, ошибкой классических теорий было мнение о том, что дух обладает «высшей степенью власти и силы». Классическая теория человека пронизывает всю метафизику Запада. Шелер согласен с Николаем Гартманом, утверждавшим, что высшие категории бытия и ценности – изначально более слабые, ибо все прекрасное и сложное кратковременно и редко в силу своей хрупкости и уязвимости. Низшее изначально является более мощным, высшее – более слабым.
С гордой независимостью стоит неорганический мир. С высоты своей укорененности в природе смотрят на человека растения и животные. И в человеческой культуре масса более постоянна, эпохи расцвета культуры кратковременны и редки, так же как кратковременно и редко все прекрасное. Дух может приобрести мощь, т.е. жизненные влечения могут войти в идейные и смысловые структуры, и тем самым сообщить силу духу. Культура – это сублимация, т.е. преобразование энергии порыва в своих целях с той или иной степенью интенсивности. Но в истории часто возникает тенденция к ресублимации – возвращению к природе, что является признаком старости и жизненного утомления. Это нашло особенно отчетливое выражение в современной эпохе, для которой характерным является «восстание природы в человеке и всего, что есть в нем темного, порывистого, импульсивного, - ребенка против взрослого, женщины против мужчины, масс против старых элит, цветных против белых, всего бессознательного против сознательного, самих вещей против человека и его рассудка - оно должно было когда-нибудь начаться» (М. Шелер).
Единственное средство против ресублимации, деградации духа, находится в самом духе, в сознании Бога, который входит неотъемлемой частью в структуру духа. Человек стал местом встречи порыва и духа, осознал свою богоподобность, и в этом смысле, считал Шелер, становление Бога и становление человека с самого начала предполагали друг друга. Божественность человеческой природы является гарантией невозможности возвращения в животное состояние.
* * *
Хельмут Плеснер (1892-1985) стремился к всестороннему охвату феноменов человеческого существования. Согласно Плеснеру, «…человек по природе своей, на основании формы своего существования, искусственен». Как эксцентричное существо, человек устроен таким образом, что всегда стремится стать иным, не таким, каков он есть в данный момент. Он не знает покоя, нигде не ведает пристанища, переходит от одного превращения к другому. «Даже в осуществлении мысли, чувства или воли человек находится вне себя самого. Ведь на чем основана возможность ложных чувств, неистинных мыслей, вовлеченность человека во что-либо, что им не является? На чем основана возможность актерства (хорошего или плохого), превращения человека в другого? Ни другие, ни он сам не могут сказать – не играет ли он роль даже в моменты полного самозабвения и увлечения? Свидетельства внутренней очевидности не устраняют сомнения в истинности собственного бытия. Они не устраняют изначального раскола, который поражает самобытие человека, ибо последнее эксцентрично, так что никто не знает о себе самом, он ли это плачет и смеется, думает и принимает решения, или это уже отколовшаяся от него самость, другой в нем, его двойник, или, может быть, антипод». Человек не находится «здесь и теперь», но позади этого «здесь и теперь», без места, в ничто. Его «действительный внутренний мир» – это разлад с самим собой, из которого нет выхода, нет компенсации. Жизнь человека снова и снова рассыпается у него в руках, он постоянно носит в себе раскол, перелом, пустоту, зияние, пропасть, конфликт. …Из эксцентричности ему остается только «прыжок в веру». «Последнюю связь и упорядочивание, место его жизни и смерти, укрытость и примирение с судьбой, истолкование действительности, родину, - дарит лишь религия» (Плеснер).
* * *
Арнольд Гелен (1904-1976) использовал тот же самый теоретический прием, что и Шелер, а именно сравнение человека с животным. У животного специализированность органов и среда соответствуют друг другу. В отличие от животного, человек лишен биологической специализации, т.е. органической приспособленности к существованию в определенной природной среде. «В противоположность ко всем высшим млекопитающим, человек определяется прежде всего недостатками, которые в точном биологическом смысле должны быть обозначены как неприспособленность, неспециализированность, как неразвитость – следовательно, в сущности негативно». В силу чего подобное чудовищное существо оказывается жизнеспособным? В отличие от животного, человек открыт миру, воспринимает действительность во всем ее многообразии, но это тоже негативное свойство. Открытость миру для человека в тягость: избыток возбуждений и впечатлений, избыток влечений слишком сильно действуют на человека. Но человек – активно действующее существо, и потому все свои недостатки он превращает в свои достоинства, в средства своего существования. Человек должен проявляться как проект особого рода уже со ступени его органического бытия. Существенны для понимания человека не его анатомическое строение (прямая походка и т.п.) и не способность производить орудия труда, добывать огонь, не дух, не сознание. Существенным отличием является его биологическая организация, которая самой природой предопределена как специфически человеческая. Отличие в элементарных, но специфически человеческих комбинациях восприятий и движений, исключительном своеобразии сенсомоторных процессов, обеспечивающих пластичность, свойственную только человеку. Природа предопределила человека у человеческому тем, что она не определила его животным.
Человек сначала действует, а потом видит, ощущает. Ребенок трогает, а потом научается видеть. Наше восприятие избирательно и символично, мы воспринимаем те свойства и детали, которые важны для действия. Например, человеческий глаз сразу схватывает всю картину, т.е. человек овладевает избытком возбуждений, подчиняет и организует его, сводит к минимуму непосредственный контакт с внешним миром. Инстинкты тормозятся или смещаются, поскольку человек чаще производит символические действия вместо реальных. Человек может пребывать в состоянии покоя, потому что заранее знает, что можно сделать с той или иной вещью. Животное все время занято или спит. Человек преодолевает или устранят избыток возбуждения. «Бедный в своих органах чувств, нагой, эмбрионообразный во всем своем строении, ненадежный во всех своих инстинктах, он есть существо, экзистенциально вынужденное к действию». Чтобы сохранить себя, он должен создать новые условия, новую среду, пригодную для его жизни. Человек занимает такое положение, которое делает мир доступным ему, позволяет человеку овладеть им. Он реагирует на вызовы бытия и творчески создает миры, которые являются постоянно развивающимися живыми мирами культуры. Но человек остается частью природы, ее вольноотпущенником. Диссонанс, возникший между человеком и природой, есть лишь выражение невозможности осуществления одного, определенного способа существования. Все равно остается некая высшая, изначальная, принципиальная гармония между природой и человеком.
У человека имеются многие, функционально друг от друга независимые инстинктоподобные импульсы – пружины социального поведения: инстинкт агрессии, взаимности, врожденной склонности действовать с учетом интересов другого. Отсюда вырастают все системы и институты человеческой общественной жизни. Они служат стабилизирующими силами, теми формами, которые находит «по природе своей рискованное, нестабильное и обремененное аффектами человеческое существо», для того чтобы сделать возможным существование в союзе с себе подобными. Институты (например, семья, общество, государство), обеспечивая стабильные формы общежития, восполняют то, чего человек не мог бы достигнуть в силу недостаточности своей инстинктивной оснащенности. Поэтому надо осмотрительно и осторожно изменят их. Социальные беспорядки развязывают инстинкты агрессии против членов своей же социальной группы. Может произойти антропопсихологическая катастрофа, если будет совершена попытка коренного изменения существующих институтов за короткий исторический период.
* * *
Взгляды Шелера, Плеснера, Гелена на природу и сущность человека – это построение метафизической антропологии, которая попыталась выявить вечные константы человеческого бытия, стать идейным средством примирения трагически напряженных противоречий нашего времени. Снятию напряжения должен способствовать процесс «выравнивания» России и Запада, примитивных и высокоцивилизованных видов ментальности. Процесс подобного выравнивания должен, с точки зрения Шелера, привести к появлению «всечеловека», который смог бы примирить «дух» и «порыв», смог бы в чистом виде проявить, наконец, человеческую природу. «Наивысшее метафизическое и религиозное, а потому также политически-социальное единение и примирение слоев возможно будет только на почве такой метафизики, такого воззрения на Я, Мир и Бога, которые охватывают в себе свет и тьму, дух и демонию определяющего судьбы людей порыва к бытию и жизни, – а человека и как духовное существо и как существо инстинктивное видят укорененным в божественной первооснове» (Шелер).
1.3. Следующий текст является фрагментом философского эссе современного русского философа, где рождается образ человека, вступающего в отношения с миром, а значит, - в отношения с другим. Такой (диалогический) подход может помочь нам прикоснуться к одному из самых глубоких пластов понятия о культуре, не теряя связи с его антропологическим аспектом.
В.В. Бибихин. Мир. Томск, 1995 (стр. 5-144).
…Что такое человек? Назовем существо человека присутствием. Вещи существуют. Животные живут. Человек существует как вещь, живет как живое существо, присутствует – как может присутствовать только человек и все человеческое. Стол не присутствует в комнате, он просто стоит там. Кошка не присутствует, разве что мы шутливо возведем ее в человеческое достоинство; кошка спит, наблюдает, мурлычет. Человек присутствует, и не его вещественное телесное наличие, как наличие шкафа, и не его живая природа, как у черепахи или у кота, а прежде всего и главным образом его присутствие касается нас – в буквальном смысле касается как задевает, касается как задействует, обращено к нам как безусловное требование участия.
Присутствие, существо человека, не приковано пространственно к его телу. Человек ушел из дома или из жизни, а все еще полно его присутствием. Пушкин умер сто пятьдесят два года назад, но присутствует среди нас, и его присутствие ощутимее, чем присутствие многих живых людей. На полке стоит собрание сочинений Пушкина, но книги – не совсем неживые предметы, в своих сочинениях поэт неким образом присутствует. Он присутствует в своих памятниках. Он присутствует, когда читают его стихи, когда пишут о нем книгу. Присутствие не поделено перегородками, другой присутствует для меня вдали иногда интенсивнее, чем рядом. Чтобы уйти от чужого присутствия, обычно мало заслониться стеной. …Человек присутствует как настроение. Что такое присутствие? Это само мое бытие. К присутствию нельзя быть ближе, чем в мелодии настроения; к бытию нельзя быть ближе, чем в опыте присутствия. Если бытие есть, то мы имеем его опыт прежде всего в нашем собственном человеческом присутствии, которое открывается нам в нашем настроении, даже в подавленном.
…Мы хотели знать, что такое мир. Мир есть целое, единство всего: просто все, взятое в целом, без исключения. Что такое единство, единое, мы не знаем, мы с его помощью все знаем. Единство мы безошибочно опознаем. Так же мы, например, уверенно опознаем живое, в отличие от неживого. Но опознать не то же, что знать. Мы не знаем, что такое живое. Над этим бьется биология. Единство легче опознать, чем жизнь, - и труднее, чем что такое жизнь, знать, что такое единство. Единства, например, слова, которыми мы говорим. Но определения слова не существует, способа выделить слово как единицу речи не найдено, хотя мы без труда говорим и опознаем слова, и не зная, что такое слово. Человек живет в мире и говорит, не зная, как это делает.
…Наука, научили нас повторять, разгадывает тайны мира. Может быть, единое мира, единство всего, целое – никогда не было занятием строгой науки? Так оно и есть. Наука, не заявляя об этом, «естественным образом» не касается целого, она занята своими областями. Так же аккуратно, как свои начала, наука – настоящая наука – обходит и оставляет в покое мир. Настоящая наука на самом деле не собрание разгадок. Она даже не собрание познаний и информации. Все здание европейской науки держится чудом – чудом повторяющейся в каждом новом поколении исследователей способности видеть в каждом факте и в каждом открытии не ответ, а вопрос. Настоящая наука не занята сведением концов картины мира с концами, способность к науке измеряется скорее решимостью удерживаться от почти неудержимого желания свести концы с концами. Она начинается с нежелания принимать готовые ответы и поддерживается умением взглянуть на любое достижение снова как на проблему. Каждое решение – новый вопрос. «Общий», «цельный» смысл теснит науку со всех сторон, он как миф неизмеримо древнее науки, смысла требует все, он ожидается множеством социальных и других заказов. Но всякое научное открытие – это усовершенствование «архитектуры вопросов» (Ионеско), появление, после отпадения многих, еще большего числа большей тонкости, большей вопросительности. С каждым новым открытием здание вопросов науки становится громаднее, чуднее. Становится еще менее ясен его «общий смысл», еще проблематичнее – здание в целом.
… Понимающее принятие, философия, возвращает человека к началам и к нему самому, восстанавливает его, «возрождает». «Понимающая любовь» - это, по Спинозе, счастливое осуществление человека в самой природе его души, то первое и последнее, что есть в человеке как существо человека. Человеческое существо, чистое присутствие, узнает себя в согласии мира через понимающее принятие Целого. Только условно, только «от и до» человек может дать свое согласие чему бы то ни было, кроме согласия мира. Отсюда условность всех договоров, их, так сказать, игрушечность. Но общество в своей основе и не договор. Общество в конечном счете стоит на узнавании в ближнем не просто родственника, не просто земляка, говорящего на том же языке, не просто единомышленника, верующего в тех же богов, а Другого, каким человек тайно знает себя в своем собственном существе. Человек – другой по определению. Общий язык связывает не всегда, а угрозу несет всегда. Нет вражды отчаяннее, чем между родственниками и единоверцами. Самые жестокие войны – гражданские. Ревность к общему отечеству, к общим богам так же раскалывает, как сплачивает людей. Вопреки этому многообразному расколу, оттачивая себя на его преодолении, людей связывает более прочная связь узнавания другого в себе, себя в другом. Другой определяет меня – в этой самой моей неполноте, заставляющей искать себя, - и тогда, когда еще не открылся мне. Больше того, по-настоящему осознать в другом себя и невозможно. Себя в другом я могу по-настоящему не осознать, а угадать. Догадка останется во мне как голос совести. Совесть говорит мне, что я никогда не один. Сознание, напротив, неопровержимо доказывает мне, что я один, единственный, неповторимый, таких больше нет. Я угадываю в другом себя вовсе не по подобию с таким, каким себя сейчас сознаю, - но догадкой совести угадываю в другом себя настоящего.
Именно потому, что я угадываю в нем настоящего себя, я отметаю, легко и уверенно, ложные образы, под которыми он, возможно, хочет в моих и своих глазах скрыться. Я оказываю ему честь, не соглашаясь с ним, вызывающе говоря с ним на разных языках. Мой соотечественник, земляк, родной, мой самый близкий, он же и самый далекий. Я имею смелость, дерзание заглянуть в него глубже всякой условности, признать его за того самого другого, которого я угадываю в моей собственной каменности, неприступной отрешенности. Догадываясь через другого о себе самом, пусть в несогласии с ним, я утверждаю такую связь с ним, прочнее которой нет связи вещей или предметов: признаю его за существо, тоже способное, как я, сказать безусловное «да» только согласию мира. Угадыванием себя в другом, любовью и ненавистью сцепляется человеческое общество, отсюда его нерушимая прочность, которую не сравнишь с прочностью договоров и условностей. …Сельская община, но также и всякое общество называется в нашем языке миром. Это значение – «мир как община» – похоже, очень старо, и его нужно отличать от позднего евангельского мира как «мира сего», противопоставляемого «будущему веку». Называя общину, общество миром, наш язык ставит опыт мира в связь с отношением к другим людям. Связь эта не может быть прямой. Наше общение с другими совсем не обязательно и далеко не всегда мирно. Мой опыт мира должен, желательно, каким-то образом стать общим. Он предполагает, однако, безусловную свободу, мою и других. Свобода во всяком обществе ограничена. Полное согласие между людьми невозможно.
Но мы видели, что узнавание в другом близкого, по существу – меня самого, не предполагает готового согласия с ним, наоборот, иногда требует спора. Несмотря на этот спор с другим, опыт мира невозможен без другого. Почему другой держит ключи от меня? Почему я не могу устроиться сам один? Только потому, что он свободен и никакими уговорами я его не могу по-настоящему уговорить? Но даже если бы я мог его и вычислить, и уговорить, и увлечь, никакое соглашение с другим меня по-настоящему устроить не может. Покой только в согласии целого мира. В группе, в коллективе человек никогда еще не находит себя так, чтобы уже не нужно было искать себя. За кругом своих – большой мир, который все равно не известно что думает.
А если сбиться в очень большую толпу? Сплоченная толпа захватывает, уносит человека с собой, снимает с души камень. Настоящая соблазненность массы народа, толпы своим коллективным движением происходит не оттого, что толпа постановила сделать и сделает какие-то вещи, а наоборот: неназванная цель, облегчение, сбивает людей в массу, а названная цель подстраивается задним числом к той настоящей.
…Возможность и призвание быть не муравейником, а миром обеспечена обществу тем, что человек узнает себя в другом и находит себя, только допустив себя до такого узнавания. Общество еще не мир, когда плотник солидаризуется с плотником, и либерал с либералом. Мир устроен загадочнее и прочнее партии. Человек по-настоящему узнает себя не в похожем, а в другом потому, что сам в своем собственном существе тайно угадывает другого. Я найду себя только в мире. В его согласии, в допущении вещам быть тем, что они есть, в отпускании вещей на волю, в возвращении к чистому присутствию я встречаюсь с другим. Когда я узнаю себя в другом, он не обязательно узнает себя во мне, и никакими способами повлиять на его узнавание, обеспечить себе его, принудить к нему я не могу именно потому, что сам от него завишу. Другой может смотреть прямо на меня и не видеть, ненавидеть меня. Превратить его ненависть в узнавание у меня нет средств, такое дается только чудом.
Через привязанность или через ненависть, эту привязанность особого рода, люди в своем чистом присутствии, тоном которого остается настроение, связаны раньше, чем замечают. Заражение тоном присутствия, особенно через искусство, происходит до сознания и независимо от него. Художник с головой уходит в бездну мира и, может быть, один по-настоящему имеет дело с обществом в этой его сути, - со стихией любви-ненависти, привязанности-отталкивания, тайно скрепляющей общество задолго до того, как оно осмыслит свои скрепы.
Входит ли в мир человек, не принимающий мира? Бывают ли чужие миру? Изгнание чужих, мы знаем, не только бывает, но и доходит до того, что каждый или оказывается под угрозой, или начинает изгонять чужого в самом себе. Другое дело, что такое изгнание невозможно. Но человек занимается не только тем, что возможно. Изгнание из коллектива чужих делает содержанием жизни коллектива подозрение, что он очистился не до конца. Чем шире охват уничтожения, тем острее тревога, что часть чужих не выявлена. Жизнь каждого становится условной до окончательного выяснения. Когда суд тянется бесконечно, приговор лучше продолжения следствия.
…Коллектив не может существовать без объединяющего мировоззрения. Раньше место объединяющего учения о мире занимала религия. Христианское мировоззрение теперь уже – одно из многих. Единое мировоззрение неотвратимо склоняется к расколу. Коллектив, всего теснее сплотившийся под сообща исповедуемым мировоззрением, оказывается под самой неминуемой угрозой раскола. Причиной не устройство мировоззрения, хорошее или плохое, а факт его наличия. Поэтому случается не так, что за различием в воззрениях следует раскол, а скорее наоборот. Раскол нигде не бывает таким жестоким, как внутри единого мировоззрения.
…Мировоззрение – общее мобилизационное предписание: каждый иди таким путем и делай то. Оно не созерцание мира, а как раз наоборот, приглашение и повеление от разглядывания перейти к действию. Отсюда, однако, не следует, что достаточно просто избавиться от всякого мировоззрения. Вызывающая безыдейность, свежий цинизм только кажутся альтернативой идеологической мобилизации. На самом деле они – ее оборотная сторона. Мир нас бросает в мобилизацию или в демобилизацию, ведет и оставляет. Важно не выбрать что-то одно из того, во что нас вводит размах мира, а не упускать из виду сам мир, делающий все это с нами. … Здесь же и наш последний шанс не упустить самих себя. Целое присутствует только в нашем надрыве от того, что его нет.
1.4. Последний, весьма важный для данной темы текст, принадлежит Мартину Буберу – одному из основоположников диалогического философского подхода. В центре его размышлений о «сущности человека» оказываются два способа вступать в отношения с другими; каждый из них необходим для существования культуры, но только один из этих способов (отношение Я-Ты) создает возможность «подлинно человеческого» общения, которое рождается на основе религиозного опыта.
М. Бубер. Я и Ты. М., 1993 (стр.6-24).
Мир для человека двойствен в соответствии с двойственностью основных слов, которые он может произносить. Основные слова суть не единичные слова, а словесные пары.
Одно основное слово - это пара Я-Ты. Другое основное слово - пара Я-Оно; причем можно, не меняя этого основного слова, заменить в нем Оно на Он или Она.
Тем самым Я человека также двойственно.
Потому что Я основного слова Я-Ты - другое, чем Я основного слова
Я-Оно.
...Основное слово Я-Ты можно сказать только всем своим существом.
Основное слово Я-Оно никогда нельзя сказать всем существом.
Когда человек говорит Я, он имеет в виду одно из этих двух.
...Я воспринимаю Нечто. Я ощущаю Нечто. Я представляю себе Нечто. Я желаю чего-то. Я чувствую Нечто. Я мыслю Нечто. Жизнь человеческого существа не сводится ко всему этому и ему подобному.
На всем этом и подобно этому основывается царство Оно.
Царство Ты имеет другую основу.
Кто произносит Ты, не имеет никакого “Нечто”, не имеет ничего. Но он вступает в отношение.
Говорят, что человек познает мир. Что это значит? Человек обследует поверхность вещей и знакомится с ними. Он добывает сведения об их структуре; он приобретает знания. Он узнает то, что присуще вещам. ...Я познаю Нечто.
Тут ничего не изменится, если к “внешним” присоединить “внутренние” знания - деление преходящее, продиктованное жаждой рода человеческого притупить жало таинства смерти. Внутренние вещи - как внешние вещи, вещи среди вещей! Я познаю Нечто.
Тут ничего не изменится, если к “очевидным” присоединить “тайные” знания - в той самоуверенной мудрости, которая знает о вещах сокровенное, предназначенное для посвященных - обладателей ключа. О таинственность без тайны, о нагромождение сведений! Оно, Оно, Оно!
Познавая, человек остается непричастен миру. Потому что знания локализуются “в нем”, а не между ним и миром.
Мир не сопричастен процессу познания. Он позволяет изучать себя, но ему нет до этого дела, ибо он никак этому не способствует, и с ним ничего не происходит.
Как опыт, мир принадлежит основному слову Я-Оно. Основное слово Я-Ты утверждает мир отношений.
Есть три таких сферы, в которых возникает мир отношений.
Первая: жизнь с природой. Здесь отношение - доречевое, пульсирующее во тьме. Создания отвечают нам встречным движением, но они не в состоянии нас достичь, и наше Ты, обращенное к ним, замирает на пороге языка.
Вторая: жизнь с людьми. Здесь отношение очевидно и принимает речевую форму. Мы можем давать и принимать Ты.
Третья: жизнь с духовными сущностями. Здесь отношение окутано облаком, но раскрывает себя - безмолвно, но порождает речь. Мы не слышим никакого “Ты”, и все же чувствуем зов, и мы отвечаем - творя образы, думая, действуя; мы говорим основное слово своим существом, не в силах вымолвить Ты своими устами.
Но что же дает нам право приобщать к миру основного слова то, что лежит за пределами речи?
В каждой сфере, через все, обретающее для нас реальность Настоящего, видим мы кромку вечного Ты, в каждом улавливаем мы Его веяние, говоря с каждым Ты, мы говорим с вечным Ты.
...Если я обращен к человеку, как к своему Ты, если я говорю ему основное слово Я-Ты, то он не вещь среди вещей и не состоит из вещей.
Он уже не есть Он или Она, отграниченный от других Он и Она; он не есть точка, отнесенная к пространственно-временной сетке мира, и не структура, которую можно изучить и описать - непрочное объединение обозначенных словами свойств. Нет: лишенный всяких соседств и соединительных нитей, он есть Ты и заполняет собою небосвод... Не то чтобы не было ничего другого, кроме него, но все другое живет в его свете.
Как мелодия не есть совокупность звуков, стихотворение - совокупность слов и статуя - совокупность линий; но надо раздирать на куски, чтобы из единого сделать множественное, - так и с человеком, которому я говорю Ты.. Я могу извлечь из него цвет его волос, или окраску его речи, или оттенок его доброты, - мне придется делать это вновь и вновь; но вот я сделал это - и он уже больше не Ты.
...Пока распростерт надо мною небосвод Ты, ветры причинности сворачиваются клубком у моих ног, и колесо судьбы останавливается.
Человека, которому я говорю Ты, я не познаю. Но я нахожусь в отношении к нему, в святом основном слове. И только выйдя из этого отношения, я буду снова познавать его. Знание есть отдаление Ты.
Отношение может существовать и в том случае, если человек, которому я говорю Ты, не слышит этого, поглощенный познанием. Ибо Ты больше, чем знает Оно. Ты совершает больше и претерпевает больше, чем знает Оно.. Сюда не приникает никакая ложь: здесь колыбель Подлинной Жизни.
Вот вечный источник искусства: к человеку подступает образ и хочет через него воплотиться, сделаться произведением. Не порождение его души, но видение, подступающее к ней и требующее от нее творческого воздействия. Оно ждет от человека сущностного акта: совершит он его, скажет своим существом основное слово явившемуся образу - и хлынет творящая сила, и родится произведение.
…Образ, который выступает мне навстречу, я не могу ни познавать, ни описывать; я могу его только воплотить. И все же я вижу его - сверкающий в лучах предстающего передо мной, яснее всей ясности познанного мира. Не как вещь среди “внутренних” вещей, не как “плод воображения”, но как Настоящее. Если проверить предметность образа, окажется, что “здесь” его вовсе нет; но чье присутствие в настоящем может быть подлиннее? И отношение, в котором я нахожусь к нему, - истинное отношение: он действует на меня, и я действую на него.
...Ты встречает меня через благодать - его нельзя обрести в поиске. Но когда я говорю ему основное слово, это есть акт моей сущности, акт, которым осуществляется мое бытие.
Ты встречает меня. Но я вступаю в непосредственное отношение с ним. Следовательно, отношение - это значит одновременно быть избранным и избирать, оно одновременно страдательно и активно.
.. Основное слово Я-Ты может быть сказано лишь всем существом. Сосредоточение и слияние воедино всего существа не может осуществиться ни через меня, ни помимо меня. Я становлюсь собой лишь через мое отношение к Ты; становясь Я, я говорю Ты.
Всякая подлинная жизнь есть встреча.
...Отношение есть взаимность. Мое Ты воздействует на меня, как я воздействую на него. Наши ученики воспитывают нас, наши произведения создают нас. “Дурной” человек, если его коснулось святое основное слово, превращается в дарующего откровение. Как воспитывают нас дети, как воспитывают животные! Мы живем, непостижимым образом включенные в поток вселенской взаимности.
...Пока любовь “слепа”, т.е. пока она не видит существа, на которое направлена, в его целостности, она еще не принадлежит по-настоящему основному слову отношения. Ненависть по природе своей слепа; лишь часть существа можно ненавидеть. Кто видит существо в целом и вынужден его отвергнуть, тот уже не в царстве ненависти, а во власти человеческого несовершенства, ограничивающего способность говорить Ты. Он не способен сказать предстоящему перед ним другому человеку основное слово, всегда заключающее в себе утверждение бытия того, к кому оно обращено, и потому вынужден отвергнуть либо другого, либо себя. У этой преграды вступающий в отношение осознает свою подвластность взаимосвязи с партнером, и лишь одновременно с этим исчезает преграда.
Все же непосредственно ненавидящий ближе к отношению, чем тот, кто лишен любви и ненависти.
Но вот в чем состоит возвышенная печаль нашего жребия: каждое Ты в нашем мире обречено превратиться в Оно. Столь исключительным было присутствие Ты в непосредственном отношении; но как только отношение исчерпает себя или в него проникнет средство, Ты становится объектом среди объектов - пусть важнейшим, но все же одним из них, имеющим меру и границы. В творчестве реализация в одном смысле означает утрату реальности в другом. Подлинное созерцание кратковременно; жизнь в природе, только что раскрывшаяся передо мной в таинстве взаимодействия, теперь снова может быть описываема, расчленяема, классифицируема - как точка пересечения множества различных законов. И сама любовь может не сохраниться в непосредственном отношении; она длится, но в чередовании актуальности и латентности. Человек, который только что еще был единственным и лишенным свойств, который не был в наличии - только присутствовал, которого нельзя было познавать, но можно было коснуться, - этот человек теперь снова стал Он или Она - суммой качеств, количеством в конкретном образе. Теперь я снова могу извлечь из него цвет его волос, окраску его речи, оттенок его доброты; но пока я это могу, он уже не мое Ты и еще не стал им снова.
Каждое Ты в мире по сути своей обречено стать вещью или, во всяком случае, вновь и вновь погружаться в вещность. На языке объективном можно было бы сказать, что каждая вещь в мире может до или после своего овеществления являться какому-либо Я в качестве его Ты. Но объективный язык ухватывает лишь краешек подлинной жизни.
Оно - куколка, Ты – бабочка. Только не всегда это состояния, которые четко отделены одно от другого: часто это одно, в глубокой двойственности запутанное событие.
В начале было отношение. Возьмите язык “дикарей”, т.е. тех народов, чей мир еще беден объектами и чья жизнь строится в тесном кругу действий, насыщенных присутствием. Ядра их языка - слова-предложения, первичные драматические конструкции, из расщепления которых возникает все многообразие грамматических форм, - чаще всего выражают цельность отношения.
...При встрече мы приветствуем человека, желая ему благополучия, уверяя его в своей преданности или поручая его Богу. Но как мало непосредственности в этих стершихся формулах (улавливается ли хоть что-нибудь в “Хайль!” от первоначального наделения властью?) в сравнении с не теряющим свежести телесным приветствием кафров: “Я тебя вижу!” или с его забавным и возвышенным американским вариантом: “Услышь мой запах!”.
Можно предположить, что понятия и связи, да и сами представления о лицах и вещах, выделились из представлений о таких событиях и состояниях, которые имели характер отношений. Стихийные впечатления и волнения, пробуждающие дух “первобытного человека”, вызываются событиями-отношениями - жизнью с тем, что предстает перед ним.
…То, что всякое значительное явление поначалу имело и долго сохраняло характер отношения, делает более понятным один широко наблюдаемый и обсуждаемый, но не вполне разгаданный современными исследователями духовный элемент примитивной жизни - ту таинственную силу, представление о которой в разных видах прослеживается в верованиях или знаниях (а они там еще суть одно целое) многих диких племен, ту Мана или Оренда, путь от которой ведет к Брахману в его первичном смысле и далее к Динамис и Харис “Волшебных папирусов” и апостольских посланий. ...”Мировоззрение” дикаря - магическое, но не потому, что в центре его стоит магическая сила человека, а потому, что она есть лишь особая разновидность всеобщей магической силы, из которой проистекает всякое значительное действие.
...Каждое человеческое дитя, как и все живое, при своем становлении покоится во чреве великой матери: нерасчлененного, дообразного первичного мира. Отделяясь от нее, оно становится личностью, со своей жизнью, и уже только в часы мрака, когда мы ускользаем от личного существования (от ночи к ночи это повторяется с каждым здоровым человеком), становимся мы вновь к ней близки. Это отделение не происходит, однако, так внезапно и катастрофически, как отделение от телесной матери; ребенку дано время, чтобы заменить утрачиваемое им природное единство с миром на связь духовную, т.е. отношение.
Из раскаленной тьмы хаоса он вышел на холодный свет творения, но он еще не владеет им, он еще должен вызвать его к жизни и превратить в реальность для себя, он должен увидеть свой собственный мир, услышать, нащупать, выразить его. ...Как дикарь, ребенок живет между сном и сном (да и большая часть яви - еще тоже сон), во вспышках и отражениях встречи... Раскрытие души ребенка неразрывно связано с развитием потребности в Ты, со сбывающимися надеждами и разочарованиями. С игрой его экспериментов и трагической серьезностью его растерянности...
...Бывают мгновения безмолвной глубины, когда мировой порядок открывается человеку как полнота Настоящего. Тогда можно расслышать музыку самого его струения; ее несовершенное изображение в виде нотной записи и есть упорядоченный мир. Эти мгновения бессмертны, и они же - самые преходящие из всего существующего: они не оставляют по себе никакого уловимого содержания, но их мощь вливается в человеческое творчество и в человеческое знание, лучи этой мощи изливаются в упорядоченный мир и расплавляют его вновь и вновь. Это случается и в истории личности, и в истории рода.
Заключение по теме №1. Учитывая тот смысл, который вкладывали авторы двух последних текстов (1.3 и 1.4) в ключевые понятия – отношения, Другой, мир – можно предложить рабочее определение культуры, т.е. принимаемое условно, в качестве работающего в рамках подхода, избранного для данного курса.
Вот это определение в самом кратком виде: «Культура – это способность понимать и принимать Другого как особый мир».
То же определение, но более развернуто, могло бы выглядеть так: «Культура - это способность человека различными способами вступать в отношения с другими: с творениями природы и искусства, с другими людьми, с самим собой и, главное, - с Творцом». Необходимо оговориться, что убеждения атеиста и любого, отрицающего идею творения, не противоречат такому определению, так как отношения отрицания, непризнания – все равно отношения, иногда весьма напряженные и яростные. Отношения человека с самим собой предполагают возможность понимать и принимать в качестве другого свой особый внутренний мир (не менее сложный и глубокий, чем мир внешний, чем весь космос). Так понятие о культуре и понятие о человеке взаимно определяют и проясняют друг друга, заставляя по-новому поставить вопрос о значении самих этих слов (о смысле этих понятий).