Карельская Автономная Советская Социалистическая республика на рк национальный архив Республики Карелия пстби православный Свято-Тихоновский институт ук рсфср уголовный кодекс

Вид материала

Кодекс

Содержание Карельский язык в олонецкой духовной Карельские хиххулиты — лестадианство

Подобный материал:

• Расписание занятий по программе «Теория и методика архивного дела, вопросы управления, 42.4kb.
• Слова с корнем благ- в церковнославянском и современном русском языках, 525.98kb.
• -, 1068.12kb.
• Тихоновский Богословский Университет Центр педагогических исследований «Покров» Возрастная, 7228.88kb.
• Православный свято-тихоновский гуманитарный университет, 223.99kb.
• I международная конференция «вопросы эпиграфики», 111.8kb.
• Официальный язык в России русский, 4.42kb.
• Конституция Грузии (Республики Грузии) от 24 августа 1995, 625.84kb.
• Конституцию Республики Башкортостан. Раздел первый Глава 1 основы конституционного, 477.85kb.
• Еративной Социалистической Республики на всей ее территории и заявляет о решимости, 32.39kb.

КАРЕЛЬСКИЙ ЯЗЫК В ОЛОНЕЦКОЙ ДУХОВНОЙ

СЕМИНАРИИ


Олонецкая духовная семинария, открытая в октябре 1829 г., сразу же стала крупнейшим учебным заведением в Карелии, созданным по образцу аналогичных учреждений в Санкт-Петербургской и Новгородской епархиях. В нем преподавались начала 28 дисциплин, включавших науки «словесные, исторические, математические, философские, богословские». Новое учебное заведение должно было переломить ситуацию, сложившуюся в Олонецкой епархии к началу XIX в. Отныне появилась возможность заметным образом повысить образовательный уровень духовенства и учесть при разработке учебных курсов особенности местной паствы. Преподавание карельского языка в Олонецкой духовной семинарии стало спецификой этого учебного заведения и одним из наиболее значимых этапов в повышении роли местного «наречия» в культурной жизни края. По сути дела, семинария стала первым учреждением, обратившим самое пристальное внимание на карельский язык. Учитывая, что, в соответствии со сложившейся в России административной практикой, «каждая семинария руководила духовными училищами в своей епархии»¹, это было, по сути дела, признание важной роли карельского языка в церковном просвещении. Интерес к карельскому языку духовные власти объясняли довольно своеобразно.

Принимая решение об открытии класса карельского языка, епископ Игнатий предписывал: «В семинарии должен быть класс корельского языка не столько для разговора, сколько для навыка неумеющим по-русски жителям здешней епархии, коих очень много, изъяснять истины, до веры и нравов касающиеся, и прилагать оные из Священных книг живым голосом, при чтении для них поучений». Далее следовало откровенное признание епископа, из которого становится очевидным его личная позиция, а также решение губернской власти о судьбе карельской речи. Он подчеркивал, что «язык корельский не имеет книжного бытия», а также «по многим отношениям весьма не надобный». Следовательно, «должен быть в скором времени выведен из употребления, как о сем уже входил я (епископ. — М. П.) в совещание с гражданским правительством, к чему и со стороны сего правительства сходятся убедительные причины»². Решение о начале подготовки священников, владеющих языком местного населения, не стало лишь карельской спецификой. С одной стороны, духовные власти в этот период стремились максимально адаптировать приходское духовенство в разных частях страны к запросам и потребностям прихожан. С другой стороны, верующие начинали осознавать свои интересы не только в религиозной, но и в национальной, языковой сфере. Так, в 1826 г. при Санкт-Петербургской духовной семинарии открылся класс финского языка «для определяемых в Финляндию лиц духовного исповедания»³.

Формирующийся класс карельского языка, судя по инструкции, подготовленной для него в Олонецкой духовной консистории, должен был стать не только учебным, но в значительной степени также исследовательским учреждением. Заниматься в нем должны были только те семинаристы, которые владели карельским языком «по происхождению или навыку», т. е., попросту говоря, в класс набирались только карелы и вепсы. Это требование привело к тому, что число учащихся в семинарии оставалось незначительным. Так, к 1872 г. в карельском классе семинарии обучалось 12 человек⁴. Для прочих воспитанников обучение карельскому языку было организовано на добровольной основе. Обучающиеся в классе изначально были поставлены в особое положение: всем семинаристам-знатокам языка консистория обещала лучшие (наиболее доходные) места «по уездам, где употребляется язык корельский».

В то же время сделать обучение обязательным для всех семинаристов считалось неправильным. Во-первых, для этого требовалось слишком много времени, в ущерб прочим предметам («не без ущерба для предметов, существеннейших в семинарском образовании»). Во-вторых, весьма непросто научиться «языку, не имеющему пособий (т.е. учебников. — М. П.)». В-третьих, сохранялась опасность «перепроизводства» кадров: «не все ученики нужны в уезде, где употребляется карельский язык, а в других уездах был бы язык сей безполезен». В-четвертых, обучение языку рассматривалось как временная мера: «обучение оному предполагается не для упрочения языка навсегда, но только на время, до выведения его из употребления».

Для обучения языку разрабатывались конкретные методические указания. Первый способ изучения языка состоял в повседневном общении. Воспитанники семинарии, изучающие карельский язык, были обязаны жить в одной комнате и в домашнем общении стремиться «наипаче употреблять корельский язык при рассуждении о предметах по своему званию и состоянию, о тех то есть, о коих в поучение надлежало бы говорить потом в приходах». Таким образом, даже повседневное общение семинаристов-карелов посвящалось выработке церковной терминологии. Учитывая, что в семинарии находились воспитанники из разных приходов, в процессе общения вырабатывался усредненный, или, по сути дела, литературный, карельский язык, а семинаристы знакомились с особенностями диалектов, сохраняющихся в разных частях Карелии.

Непосредственно в классе наставник должен был исходить из того, что ученикам известны особенности произношения, характерные для карельского языка. Задача преподавателя, во-первых, заключалась в том, чтобы разработать грамматические нормы языка, соответствующие «грамматике отечественной». Во-вторых, «учащий» был обязан заняться сопоставлением «разных наречий, в уездах Олонецкой епархии употребляемых, как то: собственно корельского, чудского и финского». Таким образом, воспитанник семинарии становился универсальным знатоком ряда диалектов и в идеале должен был излагать слово Божие на языках всех народов, населяющих Карелию. Огромный труд возлагался на преподавателя. По сути дела, его задача заключалась в проведении сравнительно-лингвистического исследования при отсутствии необходимого научного аппарата, трудов предшественников и даже личного контакта с подавляющим большинством носителей языка.

Одновременно предполагалось обогащение словарного запаса карельского языка: «употребление оного, — говорилось в инструкции, — должно быть направлено к тому, чтобы уметь сообщать христианам чистый смысл христианских истин. <…> Для сего нужно начитываться Нового Завета с навыком переводить оный по-карельски». В качестве пособия консистория рекомендовала Евангелие от Матфея и Катехизис, переведенные на карельский язык, рукописи переводов Священного Писания, «кои находятся у некоторых священников из ученых». Предполагалось также пополнение словарного запаса за счет финских слов. Для этого предполагалось использовать богослужебную литературу, переведенную на финский язык. В отношении последнего консистория специально указывала, что финский язык «крестьяне наши довольно разумеют, следственно он имеет сходство с одним из наречий языка корельского».

Все разработанные преподавателем грамматические правила записывались и до начала занятий («классов») раздавалось учащимся, «дабы обучение происходило не наслышкою». Кроме того, в ходе занятий формировался универсальный словарь карельского языка: используемые в учебном процессе слова надлежало записывать в алфавитном порядке («Перевод и значение слов по алфавиту, вроде собираемого словаря, записывается учащимися по очереди, или по особому назначению, и, по пересмотру учащим, отдается к списыванию всем для себя»). В процессе обучения карельскому языку консистория предписывала ни на минуту не забывать, что главная цель, для которой создан класс, заключается в постепенном «выведении оного из употребления у крестьян». Для этого в качестве задачи перед преподавателем и семинаристами ставилось «снискивать навык к сближению онаго (карельского языка. — М. П.) с чистым русским»⁵.

Посетив в 1841 г. Петрозаводск, Элиас Леннрот не мог обойти вниманием карельский класс в семинарии. Он отмечал, что многие из семинаристов «говорят на языке ливви», а обучение в семинарии «ведется частично на ливвиковском языке, но в основном по-русски»⁶. Вероятнее всего, знаменитый исследователь преувеличивал. Посетивший семинарию в 1872 г. член-ревизор Учебного Комитета при Святейшем Синоде С. Миропольский отмечал, что местное «наречие» используется в семинарии лишь во время уроков карельского языка и преподается только тем учащимся, которые «еще дома говорили на нем свободно; желающих заняться вновь не бывает». Впрочем, сам преподаватель пользовался отличной репутацией в Петрозаводске: местные знатоки карельского языка — из городского духовенства — дали ревизору «благоприятный отзыв о знаниях преподавателя»⁷.

Скромно заметив, что оценка компетентности преподавателя ему не под силу, С. Миропольский дал несколько указаний, направленных на дальнейшее совершенствование учебного процесса. Он писал: «В виду чисто практических задач преподавания корельского языка я советовал вообще меньше посвящать времени грамматическому его изучению, а больше заниматься переводом с русского на корельский язык, и упражнениям в беглом разговоре по-корельски». Синодальный ревизор критиковал преподавателя семинарии за непоследовательное использование «практического метода». В отчете он указывал: «С начала года он (священник-преподаватель карельского языка. — М. П.) посвятил несколько уроков теоретическому обзору языка, характеристике его наречий; затем перешел к изучению грамматики и прошел о существительных и их видоизменениях, о прилагательных, числительных, местоимениях, о вспомогательном глаголе олла (быть), о спряжениях, глаголах и наречиях, при чем шел перевод русских фраз на корельскую речь; остальное время было посвящаемо разговору по-корельски и переводу статей с русского по книге “Примеры благочестия”»⁸. От этих грамматических штудий С. Миропольский настоятельно советовал отказаться.

Приезд С. Миропольского пришелся на последние месяцы существования класса карельского языка в Олонецкой семинарии. Вскоре класс был закрыт по инициативе местных духовных властей. Столь радикальной мере предшествовало внимательное изучение состава учащихся семинарии, занимающихся в классе карельского языка, а также полемика по вопросу о роли карельского языка в религиозной жизни епархии. Миропольский указывал в своем отчете, что преподавание карельского языка в семинарии ведется по «корельско-русскому молитвеннику Тиханова», который, по словам самого преподавателя, «составлен неудачно, так как при переводе принят был не чисто корельский язык, а смесь с финским, почему здешним корелам он не вполне понятен»⁹. Ревизор изложил преподавателю семинарии собственное понимание предназначения карельского языка. Он писал: «задача преподавателя корельского языка заключается вовсе не в его разработке; осужденный силой истории на уничтожение, без письменности и задатков на развитие, он должен исчезнуть, и было бы неразумно и бесцельно поддерживать его искусственно, — это и теперь язык прошлого. Все дело в том, чтобы овладеть речью корела для целей просветительных и образовательных»¹⁰.

Высказанные С. Миропольским суждения ощутимым образом повлияли на позицию местного духовенства. Однако восприняты были лишь наиболее негативные суждения о будущем карельского языка. Инициатива синодального ревизора о продолжении работы класса карельского языка не нашла поддержки у олонецкого духовенства. Возможно, здесь определенную роль сыграло изменение национальной политики в России, произошедшее под влиянием восстания в Польше в 1863 г. С этого года «политика на административную интеграцию национальных окраин с состав империи стала всеобщей и форсированной и к ней добавилась языково-культурная унификация в форме русификации. <…> Интеграционная политика выражалась в денационализации школы, в ограничениях издания газет, журналов и книг на родном языке, в ограничении доступа в гимназии и университеты»¹¹. Одновременно в разных частях страны принимались меры по внедрению русского языка в образование. Так, в 1868 г. отменялось преподавание на польском языке в Варшавском университете и вместо польского вводился русский язык¹². В Дерптском университете вместо немецкого языком преподавания также стал русский¹³. Обязательное обучение русскому языку с 1888 г. вводилось в магометанских школах, а кандидаты на духовные должности из числа мусульманского духовенства отныне были обязаны проходить испытания «в знании русского языка»¹⁴.

Неудивительно, что в Карелии епархиальный съезд, распоряжавшийся финансами, выделяемыми на подготовку священно- и церковнослужителей, «отнесся к делу (изучения карельского языка. – М. П.) очень равнодушно и не нашел удобным назначить на этот предмет какую-либо сумму»¹⁵. Высказанные при этом аргументы приведены в отчете С. Миропольского: «в особом преподавании корельского языка не видится нужды, так как изучают его только те, кто знал его прежде, и практическое знание этого языка для целей проповедничества весьма достаточно»¹⁶. В результате преподавание карельского языка прекратилось. В то же время, на короткий период, преподавание карельского языка было введено в Вытегорской учительской семинарии¹⁷, но в 1880-начале 1890 гг. преподавание карельского языка во всех учебных заведениях прекратилось¹⁸. Лишь в начале ХХ в. губернские власти ощутили потребность в священниках и чиновниках, владеющих карельским языком. Так, в докладной записке олонецкого губернатора на имя П. А. Столыпина предлагалось вновь «ввести в духовной семинарии, в женском епархиальном училище и в учительской семинарии в г. Петрозаводске, из которых выходят учителя и учительницы народных школ, изучение карельского языка для всех учеников и учениц, имеющих в виду посвятить себя деятельности в Карелии»¹⁹.

Таким образом, к началу ХХ в. карельский язык исчез из учебных программ Олонецкой духовной семинарии. К этому привел ряд причин. Во-первых, отношение к карельскому языку как к временному средству в образовательном процессе. При этом развитие карельского языка, пополнение лексики и разработка грамматических норм не входили в планы чиновников от образования. Во-вторых, практические потребности повседневной жизни подталкивали к попыткам приучить карелов к использованию русского языка при обращении в органы власти, школьном образовании и богослужебной практике.


Ю. Шикалов

(Университета Йоэнсуу, Финляндия)


КАРЕЛЬСКИЕ ХИХХУЛИТЫ — ЛЕСТАДИАНСТВО

В БЕЛОМОРСКОЙ КАРЕЛИИ в конце ХIX — начале ХХ в.


«В вере, хоть голова с плеч...» 18 августа 1879 г. в селе Ухта, на берегу озера Куйто собирался в путь арестантский конвой. В лодки садились под наблюдением полиции шестеро арестованных. Алексей Пяллиев и Тимофей Тиханов были местными жителями Ухты, карел Василий Маликин был родом из села Войницы. Дополняли группу трое граждан Финляндии: братья Давид и Йохан Венберг и их приятель Каарло Тауриайнен¹.

Шестеро арестованных и большая группа напуганных жителей села — таков был результат деятельности в Ухте судьи Некрасова. Причиной его расследования здесь послужили доносы в Архангельские инстанции о появлении среди ухтинских крестьян религиозной секты «хиххулитов». Всего за месяц своего пребывания в селе Некрасов допросил 21 человека. Большая часть допрошенных была настолько напугана уже одним вызовом к судье, что отказалась от своих религиозных убеждений еще во время допросов. Но шестеро арестованных стояли на своей вере «хотя бы и голова с плеч». Ухтяне в массе своей отнеслась к происходящему довольно безразлично, а некоторые наиболее религиозно настроенные даже одобряли деятельность судьи².

На счастье арестованных слухи о Сибири в этот раз не оправдались. Путешествие их закончилось в Кеми, в местной каталажке. После проведенного здесь «промывания мозгов» они вышли на свободу уже через два месяца. Причиной столь «мягкого» отношения к «хиххулитам» стало то, что духовная администрация признала в этот раз их вероучение не сектантским, а всего лишь одной из форм лютеранского вероисповедания. На некоторое время «сектанты» были оставлены в покое, по крайней мере, со стороны гражданской власти³. Что же это была за вера, за которую они были готовы отдать свои жизни?

Секта или лютеранское вероучение? Под именем «хехулиты», или «хиххулиты», в среде российских чиновников получили известность последователи религиозного движения, которое в Финляндии было более извевстно как «лестадианство». Лестадианами стали называть в финских официальных кругах последователей учения шведского пастора Ларса Леви Лестадиуса, ведавшего приходом в Шведской Лапландии в 1826—1861 гг. Жизнь его паствы, погрязшей в бедности, пьянстве и разврате, оказала сильное воздействие на впечатлительного и глубоко религиозного пастора⁴. В 1846 году пастор испытал «пробуждение души» и начал яростно клеймить в своих проповедях пьянство и разврат, проповедуя спасение души в «истинной вере».

В народной среде последователей этого движения и стали вскоре называть «хиххулитами“, поскольку, как сообщали очевидцы, “они во время своих молений настолько воспламеняются духом, что начинают прыгать в исступлении и во время этого транса издают всевовозможные возгласы, среди которых часто слышится нечто вроде “хих-хух“»⁵. Еще и в настоящее время среди лестадиан некоторые пожилые женщины впадают во время проповедей в транс, во время которого начинают криками «благодарить Иисуса».

Сами себя последователи этого учения стали называть и называют до сих пор словом «uskovaiset», что в переводе с финского означает «верующие». Названием они подчеркивают то, что по их мнению только их вера является единственно правильной. Все другие, даже глубоко религиозные члены общества, являются для них «неверующими». Их финское самоназвание укоренилось вскоре и в среде российского духовенства. Например в «Настольной книге для церковно-служителей» это религиозное движение именуется «секта “Ушковайзет“»⁶. Таким же термином обозначали священники приверженцев этого движения в исповедальных книгах.

Судя по этим названиям в конце XIX в. лестадианство получило в среде русской церкви статус «секты», да и руководство «церковно-служителям» говорит об этом движении как о «секте подобной штунде»⁷. Почему же тогда Тиханов и его сподвижники не были обвинены в сектантсве? Очевидно по той простой причине, что в то время церковное начальство еще не определилось в своих отношениях к лестадианам, хотя самые первые сведения о них, полученные в российских официальных кругах еще начале 1850-х гг. были весьма негативными.

Сам пастор Лестадиус никогда не призывал своих последователей к каким либо действиям, направленным против существующей власти и официальной церкви. Напротив, он постоянно увещевал слушателей быть послушными и прилежно воздавать «Богу — богово, а Кесарю — кесарево». Но, как часто бывает, в среде последователей не обошлось без горячих голов. В 1852 г. в одном из северных норвежских приходов, где лестадианство получило широкое распространение, вспыхнули беспорядки на религиозной почве. Фанатично настроенные «хиххулиты» убили там местного представителя власти — ленсмана и местного торговца⁸.

Известия об этом вскоре дошли до ушей российского дипломата в Швеции, а он в свою очередь сообщил об этом в Петербург. В рапорте лестадианство было охарактеризовано как весьма опасная секта, а также высказывалось опасение о проникновении «фанатичной» секты в Финляндию. Обеспокоенные петербургские чиновники обратились к финским властям с требованием провести расследование. Под их нажимом глава Куопиосской епархии епископ Фростериус произвел дознание, после чего доложил генерал-губернатору Финляндии Меньшикову, что в данном «религиозном движении» нет ничего политического, и что сам основатель этого движения пастор Лестадиус известен как ярый проповедник трезвости и морали. Российские чиновники несколько успокоились, но для пущей верности губернатору Улеаборгской губернии были даны рекомендации провести «тайные мероприятия с целью предотвращения проникновения подобного фанатизма в Финляндские пограничные со Швецией и Норвегией области»⁹.

В данном случае дальновидность российских чиновников оправдала себя. Не прошло и двадцати лет с вышеуказанных кровавых событий, а лестадианство уже захватило практически весь север Финляндии, так что финские церковные круги вынуждены были неоднократно рассматривать это явление в высших сферах. Однако отношение к лестадианству в финской церкви продолжало оставаться довольно позитивным до тех пор, пока в 1884 году на место епископа северных провинций вместо Фростериуса не был назначен епископ Густав Йоханссон. По видимому в результате его влияния в 1889 г. лестадианство было отторгнуто из круга дозволенных религиозных движений и объявлено сектантским¹⁰. Но уже в начале 1900-х гг. лестадианство вновь приобретает статус одного из «движений пробуждения», т. е. одобряется финской протестантской церковью. В 1909 г. Куопиосская консистория послала в финский сенат рапорт, в котором лестадианство характеризовалось как религиозное движение, уничтожившее пьянство в Лапландии и воспитывающее своих последователей в весьма религиозном духе и которое с большим послушанием относится «к действующим в Финляндии законам и общественному порядку»¹¹.

Угроза с запада. Сомнения по отношению к лестадианству были характерны только для финской церкви. С точки зрения русской православной церкви никаких сомнений не было — лестадианство было и есть секта, а значит явление недопустимое и подсудное в российском обществе. Но почему российские официальные и церковные круги были столь озабоченны в отношении «секты», которая зародилась в чуждых им районах деятельности лютеранской церкви да еще к тому же за границей, пусть даже она и захватила часть империи — княжество Финляндское? Ответ на этот вопрос находим прежде всего в учении лестадиан. В то время как другие так называемые «движения пробуждения» действовали только в лоне лютеранской церкви, лестадианство не признавало границ между христианскими церквами. Последователям учения Лестадиуса было совершенно все равно членом какой церкви является человек, важным было лишь то, чтобы вера его являлась христианской и чтобы он верил в Святое Евангелие «единственно правильным образом». Для этого совершенно не было необходимости переходить в лютеранство. Таким образом принадлежность к православной церкви не давало иммунитета от этой «сектантской заразы».

Для того, чтобы лучше понять, почему учение пастора Лестадиуса столь стремительно захватило большие массы людей (по данным епископа Фростериуса в приграничных с Беломорской Карелией областях Финляндии к концу XIX века практически две пятых населения были в рядах «хеххулитов», а в долине реки Торнио их насчитывалось до 60 % всего населения¹²), необходимо вкратце ознакомится с основами учения пастора. Как уже говорилось, принадлежность к лютеранской церкви не была обязательным условием для лестадиан, важно было то, что человек уверовал в учение Христа и Слово Божие, записанные в Библии. Правда в начальный период возникновения лестадианства некоторые «радикалы» пытались отвергать и Библию, говоря что чтение ее это все равно «что лизание задницы»¹³. Однако таких были единицы. Главное, что подчеркивал Лестадиус и его последователи в проповедях, это обретение человеком «истинной веры», которая и определяет затем стремление верующего жить трезво и по законам христианской морали. Для очищения от грехов, «пристающих в пути» даже к «истинно верующим», не обязательно обращаться в церковь. По лестадианскому учению каждый из «верующих» является учеником и последователем Христа, а следовательно обладает данным самим Христом правом исповедовать и очищать других от грехов.

Роль церкви не уничтожалась совсем, а сводилась лишь к формальным исполнениям необходимых обрядов. Поскольку Христос учил послушно исполнять определенные церковные таинства, то таинства крещения и бракосочетание должны были соблюдаться в среде «верующих» неукоснительно. Здесь, кстати, и кроется разгадка того «противоречия», о котором говорят некоторые исследователи¹⁴. «Сектанты» становились прилежными посетителями церкви и стремились, например, окрестить своих детей как можно скорее, что в условиях Карелии было совсем не просто.

Лестадиус подчеркивал в своем учении духовную сторону Веры, а посему всевозможные вещественные атрибуты, как, например, иконы, а также некоторые «фарисейские» обычаи, как, например, изнурительные посты и поклоны, отрицались в среде лестадиан. Поклонение иконам они называли идолопоклонством¹⁵. Именно эти черты их вероучения, судя по всему, наиболее раздражали православное священство в Карелии¹⁶. В то же время, как уже отмечалось, по отношению к мирской власти лестадиане стремились быть законопослушными гражданами, ибо в Библии сказано, что всякая власть дана «от Бога».

Таким образом, лестадиане были одними из наиболее законопослушных и религиозных граждан империи. Посему после некоторых сомнений финская лютеранская церковь одобрила и приняла это движение, направленное на поднятие религиозности и морали народа. Российская Православная церковь естественно была против, поскольку лестадианство, во-первых, попирало многие из основных норм и традиций православия, а во-вторых, очевидно потому, что оно было порождением лютеранской церкви. Это была очередная угроза с запада и посему против нее надо было бороться всеми возможными силами.

Через границу с коробейниками. Местные власти попытались найти виноватых, т. е. тех, кто принес эту «сектантскую заразу» в село. Работавшие здесь трое финских плотников — братья Венбеги и Каарло Тауриайнен как нельзя лучше подходили для роли «козлов отпущения». Лестадианство пришло из Финляндии и в этом не было никакого сомнения, а значит его принесли с собой финны — такова, очевидно, была логика местных священников, когда они рапортовали о «секте». С другой стороны, если бы местные священники признали, что «сектантскую заразу» принесли с собой карельские мужики, это наверняка очернило бы их в глазах епархиального начальства, став еще одним показателем их плохой работы среди населения прихода. Скорее всего именно поэтому ухтинский священник Иоанн Чирков утверждал в 1908 г., что «секта появилась в Ухтинском приходе в 1876 году, занесена финляндцами- плотниками...»¹⁷.

Но уже в конце 1890-х гг. появились высказывания о том, что идеи лестадианства принесли с собою в родные деревни сами карелы. Так например, в весьма подробной статье «Секта “Ушковайзет“», опубликованной в Архангельских Епархиальных Ведомостях в 1896 г. неким неизвестным под инициалами А. М-в, автор пишет, что «первыми последователями секты, а вместе и ея пропагатарами были ухтинские крестьяне Григорий Богданов и Семен Васильев Пяллиев», а уже затем «к ним вскоре пристали некоторые другие лица», в том числе и «финляндцы плотники жившие в Ухте... которые, как грамотные — по-фински, сделались главными распространителями секты...»¹⁸

Скорее всего, ближе к действительности была версия о том, что лестадианство прибыло в Карелию вместе с возвратившимися из очередных торговых путешествий по Финляндии карельскими крестьянами. Сложившаяся во второй половине ХIХ в. весьма неблагоприятная ситуация в сельском хозяйстве Беломорской Карелии заставила карел искать средства существования «на стороне». Древняя традиция разносной торговли в Финляндии приобретает в это время небывалый размах. Занимавшиеся этим промыслом карельские деревни давно разделили всю Финляндию на определенные «торговые зоны» во избежании возможных споров. Ухтинские коробейники по этому негласному договору занимались торговлей в областях Северной Финляндии, доходя вплоть до границ Шведской Лапландии.

Как нам уже известно, именно эти территории и были в конце ХIХ в. наиболее сильно «заражены» лестадианством. В этих районах нередки были места, в которых более половины населения проповедовало идеи «истинной веры». Наверняка можно сказать, что контакты коробейников не ограничивались одной лишь торговлей. Во время торговых сделок говорили о всяких новостях. А поскольку последователи пастора Лестадиуса считали своим долгом проповедовать его учение по возможности широко и настойчиво, немудренно, что карельские коробейники приглашались на религиозные собрания лестадиан, либо выслушивали «частные» проповеди о единственном пути к спасению души.

В конце концов все тот же анонимный автор А. М-в указывает в своей статье совершенно конкретно от кого и где карельские «сектанты» обучились своей вере. По его сведениям «один из инициаторов секты, Григорий Богданов... своему вероучению научился в Финляндии, в приходе Киттеля, Улеаборгской губ., от шведа пастора Иоганна Ратмана... В этом же приходе пристали к секте Алексей Ив. Богданов, который в Ухту прибыл уже “убежденным”, и Иван Андронов. Тимофей Тиханов, которому приходилось проживать в Финляндии по полугоду каждогодно в течении 30 лет, усвоил свое учение тоже в Финляндии, перенявши его от какого-то шведа ... жившего за Торнео...»¹⁹.

Таким образом, обвинения «финляндцев-плотников» в переносе ими «сектантской заразы» были скорее всего безосновательными. Лестадианство приносили с собою сами карелы, возвращаясь на родину из торговых странствий.

Хорошо подготовленная почва. «Но как секта, зародившаяся на почве протестантской, в Финляндии, могла легко пустить корни в место, чуждое протестантизма, в Корелии, в Ухте и др. корельских селах?» — такой риторический вопрос задает в своей статье священник Василий Изюмов в 1906 г. И отвечает на него сам, утверждая что финны — сектанты «нашли в Ухте... хорошо подготовленную почву»²⁰.

Православная церковь даже в конце ХIХ в. была в довольно незавидном положении в Беломорской Карелии. Многие свидетели отмечали, что почти за почти 650 лет своей деятельности на карельской земле православная церковь так и не смогла уничтожить огромный пласт языческих верований. В ХIХ в., так же как и в древности, карелы верили в существование всевозможных божков и духов, населяющих мир, их окружающий. Недаром финские исследователи — этнографы и собиратели древних рун начиная с Леннрота постоянно направляли свои стопы в Беломорскую Карелию.

С другой стороны Беломорье, и Карелия в частности, были настоящим раем для староверов, которые с самого начала притеснений находили здесь безопасный приют. Это также не укрепляло позиций православной церкви среди карел. Находящиеся в упадке холодные, темные и грязные церкви, замученные безденежьем, часто спившиеся священники, службы, проводимые на непонятном для карел старославянском языке — все это также вряд ли могло способствовать укреплению православной веры в карельских душах. Священник Изюмов вынужден был констатировать, что подобное положение православной церкви «воспитывало в прихожанах чувство религиозного индифферентизма, граничащего иногда с грубым отрицанием и хулою на обрядовую сторону веры»²¹.

Некоторые современные исследователи видят основную причину распространения сектантства в Карелии «не в финском влиянии, которое нельзя вовсе отрицать, а в отсутствии гибкости в самой православной церкви» (Пулькин, 1997)²². На мой взгляд подобное толкование является ошибочным. Российская церковь пыталась улучшить свое положение в карельской среде особенно после 1905 г. Однако она не могла предложить тех выгод, что представлял «финский» образ жизни. Карелы, находясь в Финляндии, видели насколько эффективно действует принцип западной церкви «ora et labora». Трезвый и прилежный образ жизни, за который ратовали лютеранские священники и в особенности последователи Лестадиуса, открывал не только пути к спасению души, но и возможности к улучшению благосостояния. Верить «по-сектантски» было горазда легче и понятне, чем исполнять требования православной церкви. Трезвость и безусловная честность в поведении лестадиан безусловно импонировали карельским торговцам и оказывали влияние и на их поведение. Недаром известный финский этнограф И. К. Инха писал об ухтинских «хиххулитах», что они «выглядят прямодушнее и открытее», чем другие жители Ухты²³. Несомненно и то, что существовавшее среди лестадиан обостренное чувство взаимопомощи, помогало карельским «братьям по вере» в их торговой деятельности и бытовой жизни в Финляндии.

«Они читают божественные книги...» Лестадиане образовали отдельную группу верующих христиан и стремились постоянно подчеркнуть свою «избранность Богом». Социологи знают, что подобного рода группы вырабатывают свой образ поведения, свои обычаи, целью которых является показ «исключительности» своей группы. Одним из основных таких поведенческих отличий лестадиан стала их форма богослужения, называемая собраниями. Остановимся на них подробнее.

Финский священник Тансканен, служивший можно сказать в центре «лестадианской провинции» в долине реки Калайоки, опубликовал в 1880 г. довольно подробное исследование о «хиххулитах в их собственной шкуре». Их религиозные собрания он описывает следующим образом: «Собрания хиххулиты проводят в каждом селении либо в специальном доме для собраний, либо на дому у кого-либо, так часто, как позволяет время, обычно раз или два в неделю, но бывает и по нескольку дней подряд, особенно если приезжает какой-либо известный проповедник...»²⁴ Очевидно ухтинские лестадиане придерживались таких же правил.

В Ухте собрания довольно часто проводились в большом доме зажиточного крестьянина Семена Афанасьева. По словам ухтинского урядника Дмитриева «сектант» Федор Афанасьев (сын брата Семена Афанасьева — Федора, тоже «сектанта») заходил на «бесовские игрища» т. е. на молодежные вечеринки и уговаривал «пляшущих принять их веру». Федор Федоров Афанасьев, несмотря на то, что в 1890-х гг. был немногим более 20 лет от роду, по мнению местных властей был одним из главных проповедников «секты», который будучи грамотным «больше других», на собраниях «читает по-фински Библию, потом по-корельски объясняет ее, говорит проповеди». Ухтинские «сектанты» собирались обычно по субботам и воскресеньям, а так же по духовным праздникам. Иногда собирались и в будни, а осенью 1893 г. — по словам местного священника — почти ежедневно²⁵.

Поскольку учение Лестадиуса утверждало, что каждый «истинно верующий» является «апостолом и проповедником в жизни» — это означало, что любой из мужчин-лестадиан мог проповедовать «Слово Божье». Тем не менее обычно среди них избирались такие, которые были хорошо знакомы с Библией и даже с трудами Лютера, и которые могли не только хорошо читать, но и проникновенно говорить. «Проповедь произносится по какому либо месту из Библии, либо по избранным местам из проповедей Лестадиуса или Лютера, а то и как “святой дух“ пожелает» — пишет в своем труде пастор Тансканен²⁶. Ухтинские власти отмечали, что обычной темой проповедей на собраниях было разъяснение отличий «истинной веры» от церковных правил, подчеркивание и обоснование «по Библии» поведенческих норм, например отказа от поклонения иконам²⁷.

Кульминацией собрания было покаяние в грехах и очищение от них. Сами лестадиане описывали эту процедуру пастору Тансканену следующим образом: «Прощение грехов, через которое к нашей единственно верной общине люди приобщаются и в ней сохраняются, происходит следующим образом. Сначала необходимо публично признаться в согрешениях на собрании... После этого признания, кающемуся отпускаются все грехи. Кто-нибудь из нас — обычно это бывает проповедник — а то и сразу несколько человек возлагают свои руки на голову кающегося и произносят: “все грехи твои прощаются через кровь Христа“»²⁸. Также просто происходила и процедура приема в члены «секты». Один из ухтинских «ушковайзет» так описывал этот процесс: «После проповеди Пяллиев убеждал меня быть его веры, и когда я выразил согласие, то он положил мне руку на плечо в знак того, что я стал “Ушковайзет“». При этом обычно еще спрашивалось, хочет ли обращаемый верить в отпущение грехов и лишь после утвердительного ответа производили процедуру исповеди и принятия²⁹.

Как видим сам процесс приема и собственно религиозные процедуры в среде лестадиан были упрощены до предела. Главная процедура — производство исповеди — была также необыкновенно проста. «Истинно верующему» не было необходимости идти для этого в церковь, наоборот исповеди у «неверующих» священников осуждались как «совершенно не имеющие цены»³⁰. Такой необычайно простой способ «очищения от грехов», а также легкость обращения в веру должны были наверняка привлечь к себе обделенных церковным вниманием карел.

«Но секта успела уже пустить глубокие корни...» Трезвый и праведный образ жизни, неподдельная религиозность, простые и понятные богослужения на родном карельском и финском языках — все это делало из лестадианства опасного соперника православной церкви. Неудивительно поэтому, что в среде местных священников возникали периодически серьезные опасения, что «секта ... внушала опасение завлечь на свою сторону все почти двухтысячное население Ухты». По данным священника Изюмова после появления «секты» в Карелии в 1876 г. «уже через какие-нибудь два три месяца в Ухте насчитывалось до 500 последователей, а в селе Войнице можно было ожидать отпадения в секту целого села»³¹. По сведениям священника Иоанна Чиркова «секта... первоначально не имела большого влияния на ухтян, но в девятидесятых годах приобрела до 60 человек явных адептов и до 100 человек последователей т. н. “свободно-мыслящих“»³². Даже финский исследователь карельского народа Инто Инха отмечал в записках о своем посещении Ухты в 1894 г., что деяткльность властей и запугивание верующих не в состоянии уничтожить религиозного течения и по услышанным им слухам «хиххулитов» в селе было очень много³³.

Сведения о численности лестадиан в карельских селах Кемского уезда были весьма противоречивыми. Так все тот же анонимный автор А. М-в в своей статье «Секта “Ушковайзет“» пишет, что «по словам местного священника, в Ухтинском приходе долгое время на 3,5 тысячи прихожан сектантов приходилось не более 20 человек. Число это ...не увеличивалось до зимы 1893 г., когда обнаружилось сильное движение в секте: в секту совратилось совсем больше 20 человек и временно больше 20 человек. Но в общем и к тому времени сектантов было меньше 50 человек в Ухте и столько же может быть в Вокнаволоцкой волости... Были сектанты и в некоторых других местностях Кемского уезда». Он же пишет, что по словам местных жителей в селе Войницком в самом начале 1890-х гг. «движение в пользу секты... было такое сильное, что чуть не большая часть жителей, под влиянием бесед В. Маликина, совратилась в секту». Однако принятые меры, а именно построенная в Войнице церковь, наличие своего священника и проведенная миссионерская работа привели к тому, «что народ совершенно отпрянул от сектантов»³⁴.

По данным исповедальных книг 1900 г. в Кемском уезде числилось «сектантов “ушковайзет“»: в Панозере — один, в Ухте — 20 человек и в Войнице — семья Маликина из четырех человек³⁵. Как видно из этих цифр, число «сектантов» еще более уменьшилось по сравнению с девяностыми годами. Вполне возможно, что священники нарочно приуменьшали численность лестадиан, стремясь показать свою работу в боле выгодном свете. Но скорее всего это было результатом очередной «атаки» православной церкви, направленной против сектантства. Судебное расследование 1879 г., о котором говорилось в самом начале, не осталось единственным. Когда в начале 1890-х гг. вновь было замечено оживление в деятельности «сектантов», церковь и гражданское начальство отреагировали без промедления. В середине декабря 1893 г. Архангельская Духовная Консистория получила рапорт от священника Второго Кемского Благочинья Подосенова «О появлении в Ухтинском приходе секты “Ушковайзет“, последователи которой всенародно занимаются религиозной пропагандой», а также о неоднократных случаях «совращения и отпадения от православной веры в секту “Ушковайзет“»³⁶.

Очевидно священник отреагировал на активизацию деятельности лестадиан. В результате проведенного полицией расследования по этому делу были обвинены «по статье 196 Уложения о Наказаниях» уже знакомые нам Алексей Пяллиев, Семен и Федор Афанасьевы, Тимофей Тиханов и «шведка Бритта Кайса», являвшаяся незаконной женой Тиханова. По мнению товарища прокурора Каменского, изложенном в «Заключении по делу...», все вышеуказанные лица подлежат суду³⁷. Как это не удивительно, но и в этот раз реакция властей оказалась весьма слабой. Несмотря на всяческие расследования и постановления, все указанные «сектанты» вновь остались на свободе. В конце концов, полицейским чиновникам очевидно надоели жалобы священников и они сделали заключение о том, что учение лестадиан ничем опасным не является³⁸.

Хотя гражданские власти и «умыли руки», православная церковь и после этого не хотела мириться со все более усиливающимся влиянием лютеранства в карельских уездах Кемской волости. Особенно остро вопрос встал после событий 1905 г., после появления закона о свободе вероисповедания. Как происходила борьба за «карельские души» — это уже вопрос другого исторического исследования.

Что касается лестадиан, то их движение нашло свой конец в селах Беломорской Карелии одновременно с установлением там советской власти. Вот как описывается в финском лестадианском журнале «Siionin Lähetyslehti» кончина «карельского мученика», одного из патриархов ухтинских лестадиан Тимофея Тиханова. В 1922 г. красноармейцы ворвались во двор Тиханова с намерением «ограбить» его, отобрать пять из восьми имевшихся в хозяйстве голов скота. Старик готов был отдать им быка, но просил оставить дойную корову «на случай голода». При этом он говорил «по христианскому обычаю, голую правду». Естественно подобные речи не понравились «красным воинам» и он был жестоко избит. Даже жестоко избитый Тиханов впал в религиозный транс и начал «прыгая в крови выкрикивать благодарения Христу». После чего через некоторое время скончался³⁹. Так закончилась история лестадианства в Ухте. Большая часть «ушковайзет» очевидно успела перебраться в Финляндию еще до начала гражданской войны. Оставшиеся же вряд ли осмелились продолжать свою деятельность открыто, поскольку новая власть в отличие от царской не церемонилась в борьбе с религией, а особенно с сектантами.


В. А. Гущина

(Музей-заповедник «Кижи»)