Карельская Автономная Советская Социалистическая республика на рк национальный архив Республики Карелия пстби православный Свято-Тихоновский институт ук рсфср уголовный кодекс

Вид материала

Содержание

Проблема «панфинской пропаганды» в православной карелиии в конце xix — начале хх в.
Проблема карельского языка в политике церкви

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 ... 30

ПРОБЛЕМА «ПАНФИНСКОЙ ПРОПАГАНДЫ» В ПРАВОСЛАВНОЙ КАРЕЛИИИ В КОНЦЕ XIX — НАЧАЛЕ ХХ В.

(по материалам Архангельских губернских ведомостей)

В отечественной истории существует немало тем, которые время от времени обретают особую актуальность не только в контексте исторических исследований, но и в силу складывающейся политической ситуации. К ним можно смело отнести и проблему «панфиннизма».

Данный сюжет часто становился предметом достаточно плодотворных исследований. В частности, современные историки Карелии немало сделали для того, чтобы дать взвешенную оценку этой проблеме^¹.

Настоящая статья посвящена одному из аспектов проблемы «панфиннизма»: отражению темы «панфинской пропаганды» на страницах провинциальной периодической печати. В качестве примера были избраны «Архангельские губернские ведомости» (далее — АГВ). Этот выбор не случаен. АГВ выходили в свет на протяжении 80 лет (с 1837 по 1918 г.), и во второй половине XIX в. считались одним из лучших органов провинциальной периодической печати.

Безусловно, «Ведомости» задумывались прежде всего как официальное издание, предназначенное для публикации документов Правительствующего Сената, губернатора и пр. Но существовала и неофициальная часть, немалое число публикаций в которой посвящалось истории, этнографии и краеведению Севера^². На страницах АГВ увидели свет и первые статьи исторического и этнографического характера архангельских краеведов, посвященные Беломорской части нынешней Республики Карелия, которая до 4 августа 1920 г. входила в состав Архангельской губернии^³. Так, в АГВ были опубликованы статьи В. Чернышева «Исторические и статистические сведения о Сумском посаде Архангельской губернии, Кемского уезда» (1843 г.) А. Шеше-ина: «Народные приметы в Сумской посаде…», «Историко-этногра-фические очерки Сумского посада…» (1865, 1866 гг.), А. Васильева «Сумляне (Бытовые картинки)» (1891) и др.

На рубеже XIX — X вв. характер АГВ претерпевает важные изменения. Они все более утрачивают присущие ранее черты своего рода «бщепросветительского альманаха» постепенно приближаясь к облику и назначению современной газеты, в которой бóльшую часть занимают материалы на злободневные темы.

Так, в начале ХХ в. в АГВ на одно из центральных мест выходят публикации, посвященные Карельскому и Мурманскому регионам Архангельской губернии. Этот интерес обуславливался начинавшейся в то время общегосударственной политикой освоения, колонизации северных земель. Летом 1894 г. тогдашний министр финансов Российской империи С. Ю. Витте совершил поездку на Русский Север. Результатом ее стал доклад императору Александру III, в котором Витте обосновывал необходимость строительства военного порта на Мурмане, в Екатерининской гавани^⁴. В свою очередь, и многие архангельские губернаторы (Н. И. Арандаренко, И. В. Сосновский и др.) были озабочены развитием этих территорий губернии.

Активное освоение данных территорий не могло не поставить на повестку дня проблему охраны северных регионов от нежелательных иностранных влияний. Попытки подобного влияния к тому времени уже имели место, причем вмешательство носило как прямой (норвежская колонизация Мурмана, проблема спорных приграничных территорий), так и косвенный характер (попытки культурно-религиозного влияния). К последнему относится и «панфинская пропаганда».

Так называемая «панфинская пропаганда» стала выражением доктрины «Великой Финляндии». По замечанию финского исследователя Х. Сихво, «в Финляндии уже в середине XIX в. развилось… самостоятельное движение национальной экспансии, которое в России стало называться панфиннизмом»^⁵. На рубеже XIX — XX вв. эта «национальная экспансия» проходила прежде всего в форме культурно-религиозной работы в среде этнически родственных финнам народов. Так, «прекрасно понимая, что исполнение своих заветных желаний — видеть объединенными под главенством Финляндии все финские племена, можно достичь всего успешнее культурными средствами, в Таммерфорсе сепаратисты образовали, в июле 1906 г. «Союз беломорских карел» («Vienan Karjalasten Liitta»). Средства на деятельность союза поступали от разбогатевших русских карел, перешедших из православия в лютеранство. Интересен тот факт, что многие из таких людей меняли свои русские фамилии на финские^⁶.

Одними из первых об угрозе «панфинской пропаганды» заговорили представители Русской православной церкви. По их мнению, эта пропаганда носила не столько национальный, сколько религиозный характер, и преследовала целью распространение лютеранства на православную Карелию. В частности, в 1906 г. на съезде представителей архангельских и финских епархий в одном ряду упоминались «панфинская» и «протестанско-сектантская» пропаганды^⁷, фактически приравненные друг к другу. Выступивший на съезде иеромонах Киприан в докладе «Панфинская пропаганда в Русской Карелии» отмечал, что и сами инициаторы панфинской пропаганды не отделяют «финства от лютеранства» и не могут «представить себе финна не лютеранином»^⁸.

Дискуссии о «панфинской пропаганде» на страницах АГВ также начались с обсуждения религиозного аспекта проблемы. Они были вызваны к жизни появлением в 1910 г. брошюры В.А. Алексеева «Панфинско-лютеранский поход финляндцев на православную Карелию». В ней автор выражал серьезную обеспокоенность «крестовым походом» во имя идеи финноманства «на исконную русскую православную область»^⁹. В 1911 г. краткое содержание брошюры было опубликовано на страницах АГВ под названием «Из истории панфинской пропаганды в Карелии»^¹0. В статье, опубликованной без подписи, вероятно, от редакции, были приведены наиболее яркие цитаты, подтверждающие опасность панфиннизма.

Безусловно, полное отождествление прозелитической деятельности лютеранской церкви с «панфиннизмом» не вполне правомерно. По справедливому замечанию М. В. Пулькина, «основная причина распространения сектанства крылась не в финском влиянии, которое, конечно, нельзя вовсе отрицать, а в отсутствии гибкости в самой православной церкви»^¹1: «православие с богослужениями на непонятном русском языке, священниками, прибегавшими к помощи переводчика “даже в пустяшных делах”, и огромными расстояниями между церковью и приходскими селениями не могло дать своим прихожанам такой же духовной поддержки»^¹2.

Схожие идеи звучали и в начале ХХ в., когда основа успеха «панфинско-лютеранской» пропаганды в Карелии многим виделась в том числе и в неоправданном использовании только церковно-славянского языка в богослужении. В качестве контрмер, призванных уменьшить опасность наступающего «панфиннизма» на православие предполагалось «безусловно необходимым совершать богослужения и требы на карельско-финском языке, вводя его постепенно и не оставляя в то же время без удовлетворения религиозных потребностей лиц, привыкших к богослужению на славянском языке»^¹3. Предполагался также и перевод богослужебных книг на финский язык, но с условием, чтобы священники «при совершении богослужения применялись к местным говорам»^¹4. Кроме того, на съезде 1906 г. предлагалось дать возможность «наиболее способным, благовоспитанным и религиозно настроенным юношам-карелам получать подготовку для служения церкви в духовных школах»^¹5.

И в целом организации школьного дела необходимо было уделить особое внимание в контексте борьбы с «панфинской пропагандой». В публикации АГВ утверждалось, что для распространения лютеранства «Союз беломорских карел» начал наступление на церковно-приходские школы, пытаясь заменить их собственной системой школьного образования^¹6.

«Ведомости» оценивали подобную деятельность в весьма резких выражениях: «Рассчитывая на слабость арх. администрации, увы столько раз доказанную на деле^¹7, члены Союза беломорских карел онаглели до того, что на собрании в Таммерфорсе успели поделить беломорскую Карелию на 5 “учебных округов”, которые и были переданы в заведование соответствующим “дирекциям” и поручили специальной комиссии составлять букварь для народных школ»^¹8.

Кроме того, отмечалось, что «вопрос о подготовке учителей “по духу своему”, т. е. пропитанный насквозь панфинскими тенденциями, так же решен в утвердительном смысле. Трое будущих наставников корельской молодежи уже обучаются в рассаднике антирусских государственных идей, — сердобольской учительской семинарии, пользуясь уроками известного Бокстрема»^¹9.

В качестве контрпропагандистской меры на страницах АГВ предпринимались попытки создать негативный образ «финско-лютеранской» школы. Приводились факты из финских газет, свидетельствовавшие о случаях жестокого обращения учителей финляндских народных школ со своими учениками: «Так, по словам газеты “Туо” в одной школе учитель дал своему ученику по уху, в другой бил его по губам, в третьей — по щекам, в четвертой — топтал ногами…»^²0.

Подобная жестокость в обращении с учениками преподносилась АГВ едва ли не как рекомендуемая в «панфинской» Сердобольской семинарии методика обучения детей: «один из преподавателей семинарии советовал своим ученикам (будущим учителям) употреблять оплеухи. Одному их служащих этот совет понравился так сильно, что он тотчас начал применять его на практике во время своего урока в образцовой школе. В течение всего этого урока с семи—восьмилетними детьми из класса слышались звуки пощечин…»^²1.

В контексте борьбы с «панфинской пропагандой» вопросы школьного обучения в Беломорской Карелии освещалась в тесной связи с проблемой распространения и использования русского и финского языков. В частности, в одой из публикаций утверждалось, что русский язык изгоняется из карельских школ. Автор статьи сетовал на неправомерность этого шага, поскольку по его мнению, именно русский язык карелы называют «хлебным»^²2.

Данная характеристика русского языка как «хлебного» нуждается, на наш взгляд, в дополнительных комментариях. В частности, интересно сопоставить утверждение автора статьи из АГВ с выводом современного петрозаводского историка О. П. Илюха, а именно, что «хлебным» для карел был финский язык, близкий к северокарельскому диалекту и более понятный местному населению^²3.

На наш взгляд, основания для характеристики русского или финского языка как «хлебного» не следует искать в степени культурной близости народов или близости диалектов. Наименование «хлебный» здесь, прежде всего означает «дающий возможность заработка». Подобное толкование допускается В.И. Далем, у которого слово «хлеб» имеет значение «все вообще насущные, житейские потребности», и приводится пример: «“дать кому хлеб” — обеспечить доход»^²4. В этом случае для карел и русский, и финский языки были «хлебными», т. е. дающим возможность заработка. А условия жизни беломорских карел были таковы, что без дополнительного приработка «на стороне» прожить было практически невозможно.

Чтобы опровергнуть обвинения в попытках русификации карельского населения, АГВ в качестве контраргументов приводили факты насильственного насаждения финского языка среди карел: «…Где карельское население особенно сильно противится навязыванию ему новых фамилий, чухонцы, запугивая, уверяют, что тогда все карельские акты, например, контракты, купчие или квитанции, не будут признаваемы финляндскими властями законными. При наделе земли, финляндские землемеры давали наделам земли финские названия и, сообразно новым их именам, награждали карел финскими фамилиями, уничтожая таким образом последние следы русского влияния среди карельского населения»^²5.

На страницах АГВ подвергалась критике и деятельность печатного органа «панфинского» «Союза беломорских карел» — журнала «Карельская беседа» («Karjalarsten Pakinoita»). В АГВ отмечалась сепаратистская направленность этого журнала, а также его сочувствие «революционной крамоле»: «Что журнал преследует революционные цели, в этом не может быть никаких сомнений. <…> Все корреспонденции наших левых газет, особенно же “Русского слова”, передаются полностью. <…> С особой любовью повествует журнал о политических убийствах, побегах политических арестантов из тюрем, заговорах и т. п.»^²6

Вместе с тем, нужно отметить, что авторы публикаций на страницах АГВ осознавали необходимость не только критики «панфиннизма». Поэтому в Ведомостях появлялись помимо «разоблачительных» и проблемные публикации, в которых затрагивались насущные вопросы социально-экономического развития Карелии. В частности, в одной из статей утверждалось: «Культурная отсталость Карельского края — результат убийственного бездорожья. Тем большего внимания заслуживают те труды местных деятелей, которые сознали тяготу карельского бездорожья и начали посильно разрешать дорожный вопрос для карельской окраины»^²7.

Именно решение задач благоустройства и освоения Беломорской Карелии, просвещения местного населения (прежде всего его духовного окормления Русской православной церковью) рассматривалось как самое действенное средство против «панфинской пропаганды».

И. А. Чернякова

(Петрозаводский университет)

ПРОБЛЕМА КАРЕЛЬСКОГО ЯЗЫКА В ПОЛИТИКЕ ЦЕРКВИ

В ОЛОНЕЦКОЙ ГУБЕРНИИ в XIX в.

Обычно, говоря о проблеме карельского языка и ее месте в государственной политике России, исследователи берут за наиболее раннюю точку отсчета так называемую «русификацию», активно проводившуюся в Карельском приграничье на рубеже XIX и XX вв.. Языковую политику царского правительства в отношении карельского языка принято исследовать в контексте сугубо политическом — в ракурсе противодействующей тенденции, так называемой «финнизации», имевшей место со стороны Великого Княжества Финляндского. Однако проблема карельского языка активно обсуждается и во многом определяет политику власть предержащих в Карелии с гораздо более раннего времени, чем принято считать. Ставшая мне известной в ходе архивных занятий переписка чиновников высших рангов, служивших по разным ведомствам в Олонецкой губернии в первой половине XIX в.: в департаменте Горных и Соляных Дел, в управлении Олонецких Горных заводов, а также в канцелярии губернатора с епископатом Олонецкой Духовной консистории позволяет детально представить на каких идеях и побуждениях базировалась официальная внутриполитическая концепция в отношении карельского языка в период своего становления.

Переписка эта, насчитывающая не один десяток листов в архивном деле^¹, которое сложилось в канцелярии Духовного ведомства в течение десяти лет: с середины 1830-х до середины 1840-х гг., была абсолютно секретной и потому при ее исследовании мы вполне можем рассчитывать на то, что высказанные ее участниками идеи были сформулированы без контролирующего воздействия «внутреннего цензора», нашептывающий голос которого, конечно же, знаком каждому чиновнику с незапамятных времен, ибо, доводя до публики любые идеи, следовало не говорить лишнего и тем самым не осложнить как жизнь своего начальства, так и свою собственную.

В данном случае ни одна из служебных записок, составленных в ответ на ведомственные запросы, или содержащих рассылаемые комментарии к полученным из Синода указам, не предназначалась для широкой публики. Все они немедленно по прочтении поступали в особый секретный отдел, так называемый «четвертый стол» Духовной консистории. Поэтому можно думать, что лицами, чьи размышления и распоряжения по поводу «постепенного выведения карельского языка из употребления среди крестьян Олонецкой губернии» сейчас будут озвучены, двигал исключительно государственный интерес в том виде, как они его понимали. То, что задача ставилась именно так: «предпринимать все возможные меры к ослаблению употребления между крестьянами Олонецкой губернии корельского языка» не подлежит сомнению^². Вопрос в том, чтобы выяснить почему она оказалась именно так поставленной в осознании, а затем и в политике местного и столичного чиновничества?

Самым верным способом рассмотреть эту проблему представляется поэтапный — попробуем проследить кто именно, когда и каким образом обосновывал мнение о том, чтобы карельский язык, на котором в те времена говорило подавляющее большинство населения в Олонецкой губернии, постепенно оказался выведенным из употребления.

Начнем с того, что отметим — еще в 1829 г. (17 июля) генерал-губернатор Архангельский, Вологодский и Олонецкий г. Миницкий в своем послании в Министерство Внутренних Дел сообщал, ссылаясь на мнение архиепископа Олонецкого, что жившие в окрестностях Выговской старообрядческой пустыни местные крестьяне «весьма бедны» и потому нуждаются в особом попечении о них губернского начальства. Посетивший Выговский монастырь и ближайшие деревни незадолго до этого архиепископ затребовал сведения о крестьянском хозяйстве в этом регионе. Архиепископ желал знать какими именно промыслами занималось местное население и сколь плодотворно было его землепашеское хозяйство, чтобы решить какие именно следует предпринять меры дабы их состояние улучшилось, «чтобы они не зависели от пособий старообрядцев, которые в скудности им делают вспомоществование и тем к себе их привязывают»^³.

Генерал-губернатор в свою очередь, получив этот запрос из Духовной консистории, и добавив уже от себя, что «незнание поселянами, даже около самого Петрозаводска живущими, русского языка производит в судах и следствиях для самих поселян затруднения, а для следователей препятствия в открытии истины», предложил «вменить в обязанность» Правлению Олонецких горных заводов, в ведомстве которого состояли казенные крестьяне Петрозаводского уезда, «стараться о распространении русского языка, чтобы карельский как не книжный и ни к чему не нужный мало-помалу ослаблялся»^⁴.

Когда идея эта, пройдя «по инстанциям» — через Министерство Внутренних Дел, через Министерство Финансов, через Департамент Горных и Соляных Дел — достигла в виде строжайшего предписания к исполнению начальника Олонецких горных заводов, тот в свою очередь потребовал, чтобы ему доложили в каких именно селениях крестьяне, приписанные к заводам, не знают русского языка. Пришлось волостным правлениям такие сведения собрать и представить.

Поэтому сегодня мы точно знаем, что даже вблизи Петрозаводска, не говоря уже о более отдаленных местах, мало в какой волости в первой трети XIX в. не говорили на карельском языке. Как правило, это были лишь отдельные деревни, а именно: в волостях Остречинской вотчины, кроме Машезера, где хотя и говорили по-русски, но карельский язык тоже знали; в Щелейской волости Рыборецкой вотчины; в Шуйском погосте (кроме деревень Сургубы и Ринды); в деревне Бесовец Виданской волости; в деревне Сулажгоре Заозерской волости; в Сунской волости (кроме трех деревень: Суйсари, Чунюжки и Виданской Нижки, где, согласно ремарке чиновника: «знают и по-корельски»); в деревне Вороновой Петропавловской вотчины; в Лижемской и Кондопожской волостях; а также во всех пяти волостях Толвуйской и Кижской вотчин.

В то же время исключительно по-карельски, совсем не зная русского языка, говорили в гораздо большем количестве даже центральных, прилегавших непосредственно к Петрозаводску, поселений и волостей: во всех остальных селениях Рыборецкой вотчины; в Виданской волости; в Заозерской волости; в Ялгубской волости; в Линдозерском погосте; во всех девяти волостях Салменижской вотчины; в Петропавловском приходе.

Осенью того же 1829 г. (11 сентября) от генерал-губернатора Миницкого последовало распоряжение «о введении между крестьянами Олонецкой губернии, и особенно Петрозаводского уезда, в употребление русского языка». Добиться этого было предложено так: строжайше запретить чиновникам («волостным начальникам») в каждом волостном центре и старостам («старшинам») в каждом селении «говорить без нужды по-корельски»^⁵. Губернатор рассуждал следующим образом: «во всякой вотчине и деревне конечно есть хотя один знающий русский язык, которые обыкновенно и занимают упоминаемые должности». А чтобы они непременно исполняли предписание, губернатор обязал их регулярно «по истечении каждой трети года» [то есть, раз в четыре месяца — И. Ч.] посылать отчеты о том, «сколько в каждом селении выучилось по-русски мужчин и женщин»^⁶. Городским и земским полицейским чинам предписывалось контролировать, чтобы «никто по делам не объяснялся на корельском языке». Земским судам и губернским чиновникам вменялось в обязанность во время их служебных поездок по губернии «замечать» есть ли успех в этом деле, всячески «внушать» о пользе от того самим поселянам и «поощрять» их к познанию русского языка.

Однако не все губернские ведомства были согласны с тем, что столь радикальные административные меры, изложенные в специальном предписании от 26 октября 1829 г., помогут в разрешении языковой проблемы и даже сомневались, что они вообще уместны. Как ясно из официального послания Правления Олонецких горных заводов в Олонецкую Духовную консисторию, составленного осенью того же года, там полагали, что «обучению корельских крестьян русскому языку более всего могут способствовать священники и училища приходские». Более того, заводские чиновники, в чьем ведении по долгу службы состояли эти самые крестьяне, обязанные в соответствии с государственным указом работать на заводах, будучи «приписанными» к ним, опасались, что если сельским начальникам будет предоставлена какая-либо особенная власть, дающая им право диктата на каком именно языке следует говорить обитателям губернии, то это «неминуемо подаст повод к притеснениям, тем более опасным, что происходить [они] будут в отдаленных и малонаселенных местах и над людьми, которые по незнанию русского языка не столь удобно смогут жалобы свои приносить начальству»^⁷.

Чиновники заводского ведомства ни в коем случае не сомневаясь в том, что крестьянам необходимо русский язык знать, предлагали совсем иной путь проведения этой директивы власти в жизнь. Они считали, что нужно при всяком случае «внушать» хозяевам дворов «о пользе знания русского языка», «советовать» им употреблять этот именно язык в семейной жизни, а детей своих посылать в приходские училища, а также «убеждать» всех ходить в церковь по воскресным и праздничным дням, где они «привыкать могут и к наречию русскому»^⁸.

В этой же связи было обращено внимание на то, что в огромной по территории Салменижской вотчине (напомним, единственной, где вообще не было никаких «деревень-островков» с русскоязычным населением и во всех девяти волостях говорили исключительно по-карельски), в которой проживало не менее 3000 ревизских душ [по-видимому, имелась в виду VIII ревизия и исключительно лица мужского пола, то есть в целом население, здесь проживавшее, должно было составлять не менее 6 тысяч человек], имелось всего два училища. В определении чиновника это была «плачевная» ситуация. Однако дальнейшие его рассуждения заслуживают на мой взгляд еще большего внимания. В Правлении Олонецких заводов ни в коем случае не склонны были связывать бедность и недостаточно успешное ведение крестьянского хозяйства со знанием или незнанием русского языка, как это почти рефреном звучало в официальных бумагах губернатора. Чиновники из заводского управления сочли необходимым вполне определенно заявить, что хотя экономическое состояние жителей Салменижской вотчины не столь достаточно, как в других местах, тем не менее, они свои повинности в заводских работах выполняют и подати бездоимочно платят, и что если бы увеличить платежи за заводские работы, если бы предоставить им большую свободу в выборе исполняемых работ, если бы, наконец, улучшить снабжение заводов материалами, то тогда бы «каждый трудолюбивый поселянин легко мог отыскать средства к исправлению состояния своего»^⁹.

Не столь очевидным образом, но и другие ведомства губернского уровня, не проявили уж очень большого рвения в исполнении распоряжения генерал-губернатора Миницкого. В Духовной консистории сочли достаточным уведомить, что о распространении русского языка между поселянами-карелами сделано распоряжение; в Казенной палате позволили себе уточнение — проблема недостаточного знания русского языка существует только в двух из семи уездов губернии — Олонецком и Повенецком и доложили, что волостным правлениям «строго предписано» внушать крестьянам об «оставлении корельского [языка]». Земские суды из Олонца и Повенца сообщили, что меры «по распространению русского языка между корелами приняты», а из Лодейного Поля, что у них «на корельском языке не говорят, но только в Винницкой волости говорят на чудском… однако же знают и по-русски»^¹0.

Спустя пять—шесть лет вопрос о карельском языке зазвучал на правительственном уровне, когда им всерьез озаботился святейший правительствующий Синод. Весной 1836 г. оттуда был направлен архиепископу Олонецкому и Петрозаводскому Игнатию специальный указ с предписанием изучить ситуацию в епархии с тем, чтобы выяснить «в каких именно приходах и в каком числе … находятся корелы … и знают ли священники тех приходов корельский язык»^¹1.

Из контекста вопросов, поставленных Синодом перед архиепископом Игнатием ясно, что именно более всего интересовало высших сановников Церкви: следовало изыскать способы воздействия на местное население, чтобы ослабить влияние обосновавшейся на реке Выге и становившейся все более авторитетной общины староверов. Власти были убеждены в том, что раскол процветал более всего там и тогда, где и когда крестьяне по чрезвычайной бедности своей зависели от близлежащих скитов^¹2 Поморского согласия^¹3, в которых они находили работу по найму или даже элементарное вспомоществование в голодные неурожайные годы. «Это место отнюдь не безмолвное, — читаем в одном из докладов местного начальства о Выговском общежительстве^¹4, — оно, так сказать, биржа для того края. Здесь тамошний крестьянин продает свои изделия, поступает в работу, покупает хлеб, у него ничего не примут, ему ничего не отпустят, если он не единоверен. Данилов… владеет множеством пахотной земли, доходами, сборными запасами, так что сам господин бывший губернатор в нынешний год [1836 — И. Ч.] обращался к начальнику оного с приглашением отпустить для народного продовольствия весною в Повенецкий уезд до 200 кулей^¹5 муки заимообразно»^¹6.

Поэтому-то в Петербурге и решили обратиться к силе, наиболее близкой к населению — к приходским священникам, на которых отныне и будет возложена главная миссия по «вразумлению и убеждению корелов в истинах веры и охранению их от соблазна раскола»^¹7.

Из ответного доклада архиепископа Игнатия становится известно, что в большинстве приходов Олонецкой епархии: в 68 из 121 и в трех уездах из семи: в Петрозаводском, Олонецком, и Повенецком жили прихожане-карелы. В Лодейнопольском уезде и в некоторых приходах Петрозаводского уезда, — сообщает архиепископ, — язык нерусских прихожан отличается от карельского и называется чудским, — и продолжает: он «вообще таков, что как незнающие скоро могут отчасти понимать его, так и знающие могут несколько понимать разговор русский»^¹8. Соответственно, в 53 приходах и в трех из семи уездов (Пудожском, Вытегорском и Каргопольском) языковой проблемы вообще не было.

Общая численность прихожан-карелов по епархии составляла около 28 тысяч мужчин и около 30 тысяч женщин. Из последних, как сообщалось в Синод, действительно более двух третей [то есть не менее 20 тысяч человек] вообще не умели говорить иначе как по-карельски и не менее половины не могли даже понимать ничего по-русски. Среди мужчин эта пропорция не знавших русского языка была меньше, но тоже составляла не менее одной трети.

Информация, сообщенная архиепископом Игнатием, наводит на мысль, что скорее всего совсем не незнание русского языка способствовало переходу его прихожан в ряды раскольников. Он и сам подчеркивает, что в Данилове, центре Поморского раскола, а также в его окрестностях говорят преимущественно на русском языке. Только отдельные пришлые работники, нанявшиеся в монастырь, употребляют карельский язык для общения друг с другом. Но все они знают и русский. Что же до численности лиц, считаемых раскольниками, то в карельских приходах таковых было известно 4005 человек обоего пола из карелов и 247 не из карелов. Казалось бы, уличающая статистика налицо. Но, — продолжает архиепископ, — «в местах, где карельский язык не употребляется» их тоже известно 3325 человек, да еще в селениях, ни к какому из приходов прежде не принадлежавших, не менее 1250 душ. Всего, как легко подытожить, в епархии в середине 1830х годов было около 9 тысяч (8827 человек), открыто отвергавших официальную Церковь, то есть, согласно терминологии того времени «впавших в раскол».

Численность прихожан в некарельских приходах в соответствии с приводимыми архиепископом цифрами составляла 170898 человек, в карельских — 58208 человек, а всех вообще прихожан по росписям епархии считалось 229106 душ обоего пола. В целом среди 237933 человек, проживавших в Олонецкой епархии, согласно документальному учету консистории, раскольники не составляли и 4% (3.71%). Однако архиепископ убежден, что только на пути более глубокого приобщения местного населения к проповедуемым Церковью истинам веры возможно не допустить в Карелии дальнейшего распространения идей раскола.

Из Олонецкой консистории в Синод было прежде всего сообщено, что в числе священников, которые служат в карельских приходах, только 58 человек способны «к вразумлению и убеждению корелов в истине веры и охранению их от соблазна раскола». Остальные 14 священников были признаны консисторией негодными для этого важного дела. Любопытно отметить, что отнюдь не степень образованности стояла на первом месте в проведении этой своеобразной аттестации: лишь 25 человек имели достаточное образование, большая же часть — 33 челове- ка — были признаны способными «по познаниям до раскола касающимся и силе убеждения простотою слова и житием»^¹9.

Архиепископ Игнатий предложил Синоду целую программу действий. Он полагал необходимым начать с того, чтобы назначить в карельские приходы достойных священнослужителей, которые знают карельский язык, переведя их из других приходов. В связи с тем, что священники и причетники как правило не слишком охотно соглашались на назначения их в приходы Повенецкого уезда из-за трудности общения с местным населением, которое мало того, что в подавляющем большинстве своем не говорило по-русски, но и в значительно больших масштабах, чем в других местах по епархии, было привержено расколу; а также из-за огромных расстояний между селениями, составлявшими приходы; и чрезвычайно высоких цен на жизнь из-за частых неурожаев, архиепископ предложил Синоду предусмотреть единовременные пособия не менее, чем в 300 рублей для тех, кто окажется готов исполнять свой священнический долг в столь трудных условиях^²0.

Из планируемого в 1837 г. выпуска 30 человек семинаристов только 19 могли рассчитывать на собственные приходы, так как места в них были вакантными, остальных архиепископ предлагал назначить в приходы Повенецкого уезда, где особенно много раскольников, специально создав там дополнительные вакансии.

Архиепископ счел нужным даже напомнить Синоду, что еще семь лет тому назад, летом 1829 г. (27 июля состоялся доклад Комиссии Духовных училищ об этом событии) именно по его инициативе была открыта Олонецкая духовная семинария, причем — с отступлением от утвержденного Училищного Устава — был открыт и класс карельского языка. Его аргументы заслуживают внимания: «должен быть класс корельского языка не столько для разговора, сколько для навыка не умеющим по-русски жителям здешней епархии, коих очень много, изъяснять истины до веры и нравов касающиеся и прилагать оныя из священных книг живым голосом при чтении их для поучений». Если бы Игнатий ограничился этими доводами, так и осталась бы неизвестной его личная позиция, выраженная в абсолютно сакраментальной фразе, ему же принадлежащей: «необходимо духовным знать язык корельский с тем, чтобы со временем никто из прихожан не знал его»^²1.

Однако как бы ни относился архиепископ к карельскому языку, который он, солидаризируясь с ранее прозвучавшими оценками государственных чиновников, определил как «по многим отношениям весьма не надобный», именно он более всего способствовал не просто сохранению карельского наречия, но распространению и развитию языка в среде наиболее образованной — и в то же время наиболее близкой к простым людям, подлинным носителям его и хранителям — в среде приходского духовенства. Вполне недвусмысленно высказываясь, что карельский язык «должен быть по некотором времени выведен из употребления», поскольку «не имеет книжного бытия», архиепископ Игнатий тем не менее лично составил и представил Комиссии духовных училищ на рассмотрение программу обучения карельскому языку в семинарии, добился ее утверждения и в течение многих лет успешно проводил в жизнь. Уже к середине 1830-х гг. в семинарии успешно выучили язык и получили назначения в приходы 6 человек, еще 5 готовились к выпускному экзамену, и еще 19 изучали его в текущем году на разных курсах.

О значении, которое придавало местное епархиальное начальство своему начинанию говорит на первый взгляд малозначительный, но на деле более, чем показательный факт: жалованье учившего семинаристов лектора увеличилось с первоначальных 250 рублей до 350 рублей через пять лет существования этого специального класса^²2.

Более всего заботило архиепископа то, что в огромной по территории части его епархии — Повенецком уезде — слишком многие сочувствовали и прямо следовали идеям староверов. Хотя в главном раскольническом скиту Даниловском и не употребляли карельского языка, но находящиеся повсюду в окрестных приходах проповедники («расколоучители») весьма охотно пользовались им как средством особо проникновенного общения, преимущественно с женщинами, из которых — по признанию епархиального начальства — «более двух третей не умеют говорить иначе как по-корельски, а гораздо более половины всего числа не может и понимать ничего по-русски»^²3. В глазах церкви это было очень опасно, так как дети всегда говорят на языке матери и именно она является для них первым толкователем не только явлений окружающего мира, но и вопросов веры. Особенную тревогу властей вызывало существование скита в Топозере, где собрались приверженцы Филипповского толка^²4, употреблявшие именно карельский язык «с строгостью, как свой особенный язык раскола»^²5.

Лучше всего политика Церкви в столь деликатном деле как искоренение раскола может быть прослежена на примере конкретного прихода. Попытаемся выяснить какие усилия Церковь предпринимала и какими результатами эти усилия увенчались на локальном материале Ребольского прихода. Согласно специально составленной во второй половине 1830-х гг. в Олонецкой консистории ведомости, приход церкви Рождества Богородицы с центром в Реболах, будучи самым значительным по территории и по численности проживавшего населения среди двенадцати карельских приходов Повенецкого уезда, не был местом наибольшей концентрации раскольников. Заметно более высокой их доля в общем количестве населения была в приходах Паданском (почти 28%) и Ругозерском (27%), а также в Лумбушозере и Кимасозере — 25—26%. Что же касается территории, находившейся в ведении Ребольского причта, то в ходе проверки официальные лица зафиксировали сознательное и открытое причисление ее обитателями себя и своих близких к приверженцам старой веры не так уж редко — в каждом пятом случае. Таблица 1

Население карельских приходов Повенецкого уезда в 1836 г.^²6

(обоего пола)

Центры приходов	Прихожане		Раскольники^²7	Всего
Центры приходов	карелы	некарелы	Раскольники^²7	Всего
Гимола	553	0	135 (19.6)	688
Кимасозеро	462	0	158 (25.5)	620
Масельга	706	0	105 (12.9)	811
Паданы	1268	0	489 (27.8)	1757
Реболы	1372	0	395 (22.4)	1767
Семчезеро	738	0	145 (16.4)	883
Ругозеро	1208	0	448 (27.0)	1656
Святнаволок	623	0	54 (8.0)	677
Сельга	604	0	66 (9.9)	670
Юштозеро	362	0	84 (18.8)	446
Янгозеро	828	0	116 (12.3)	944
Лумбушозеро	89	235	117 (26.5)	441
Итого	8813	235	2312 (20.4)	11360

Наши данные свидетельствуют о том, что и на его территории в первой половине XIX в. проживало значительное число раскольников.

Немаловажным обстоятельством, более чем способствовавшим сохранению этой приверженности, в глазах Церкви и государства, была огромная территориальная удаленность населенных пунктов от центров приходской жизни.

Материалы, которыми мы располагаем, позволяют проанализировать справедливость подобного заключения на примере территории, подведомственной ребольскому причту. По статистическим данным, полученным в разное время в Духовном правлении, общее количество прихожан на протяжении столетия то увеличивалось — с приблизительно 1140 душ (в 1811 г.)^²8 до 1372 душ (в 1836 г.)^²9, то уменьшалось — до 1267 душ (в 1855 г.)^³0, вдруг сильно выросло до 1616 душ (в 1887 г.)^³1 и затем оставалось почти на том же уровне — 1676 душ (в 1892 г.)^³2 обоего пола.

Анализируя представленную информацию, надо иметь в виду, что вне приведенных нами цифр за 1836 и 1855 гг. остались раскольники, сведения о наличии которых в приходе имеются в известных нам документах (395 и 65 человек соответственно). Однако эти сведения отсутствуют в аналогичных по формуляру документах за 1887 и 1892 гг. Это отсутствие на фоне необъяснимо значительного увеличения общей численности обитателей прихода между 1855 и 1887 гг. наводит на мысль о том, что в церковной статистике во второй половине столетия могло иметь место своего рода «замалчивание» проблемы. Вполне вероятно, что скрытые, или «тайные» раскольники продолжали существовать, но, подчиняясь настоятельным требованиям церкви и государства, стали «формальными прихожанами», т. е. соблюдали «правила игры».

Надо заметить, что власти действительно предприняли решительные меры для того, чтобы искоренить раскол. Прежде всего, еще в 30—40-е гг. XIX в. была изъята из коллективного владения скитов и перераспределена крестьянам, в них обитавшим, земля в индивидуальное пользование, по душам. Наставникам из скитов запрещалось совершать требы духовные и собирать «доброхотное подаяние». Во всех случаях обращения в суд раскольников в нем должен был присутствовать «депутат» от ведомства православной церкви и именно его согласие с вердиктом суда предписывалось признавать решающим. Книги и картинки, а также иконы, созданные в мастерских Выговского общежительства, должны были быть ограничены каноническими правилами изображения, а в случае, если бы стали распространяться тайно, должны были подлежать таможенному досмотру. Поновление старых икон предлагалось вовсе запретить. В середине же 50-х гг. XIX в. скиты были официально закрыты, а их обитателей подвергли «выгонке», то есть всех заставили покинуть староверческие поселения.

Вероятно, результатом столь активных действий и стало чрызвычайное уменьшение числа официально известных староверов, очевидное уже в отчете благочинного за 1855 г. Тем не менее, они все еще оказались зарегистрированными в половине (!) деревень Ребольского прихода. Даже спустя еще тридцать лет, как ясно из секретного донесения ребольского священника Алексея Орлова и псаломщика Филиппа Гумилева в 1885 г., ими было выявлено 68 человек «тайных раскольников» (согласно формулировке документа) по всей территории прихода.

Однако всего через два года, если верить официальной церковной статистике, отраженной в докладе благочинного Феодора Русанова от 7 января 1888 г., здесь не будет уже ни одного раскольника^³3. Даже имея в виду то очевидное обстоятельство, что большинство тайно следовавших идеям раскола людей были в весьма преклонном возрасте, все же трудно представить, что те из них, кто не умер от старости, также как их родные и близкие, тоже воспитанные в идеалах беспоповщины, так скоро перестали им следовать.

Что касается расстояний, то невозможно не согласиться с архиепископом Игнатием, который, объясняя специфику Повенецкого уезда для вынужденных жить в нем по долгу службы причетников, сетовал в одном из своих докладов синодальному начальству: «приходы здесь весьма разметисты». Действительно, лишь немногим более 200 человек (13%) обитателей подведомственной церкви Рождества Богородицы в Реболах территории проживали в непосредственной близости от своего храма: в деревне Погостской и в удаленных не более чем на одну-две версты деревнях Тунтуле, Григорьеве Наволоке и Широком Наволоке. Все остальные 1,5 тысячи человек должны были ходить в церковь за 5—15 (450 человек, 30%), за 25—40 (почти пятьсот человек, то есть каждый третий из прихожан), больше, чем за 50 (две сотни человек, 13%), за 60 (147 человек, почти каждый 10-й !) и даже за 80 верст.

В заключение остается заметить, что безусловно заслуживает внимания и более глубокого исследования деятельность архиепископа Игнатия, человека весьма просвещенного, собравшего множество документальных источников, имеющих касательство к истории Карелии (заметим в скобках, что благодаря некоторым из предпринятых им на страницах местных изданий публикаций, многие из них только и имели шанс сохраниться, ибо столь драматичны бывали времена и столь невежественны нередко люди, что немалое количество подлинников оказалось утрачено безвозвратно уже чуть ли не в наши дни — в XX в.), в области сохранения и развития карельского языка, архиважной и сегодня.

М. А. Витухновская

(Университет Хельсинки, Финляндия)

Blog

Содержание