В. П. Макаренко Русская власть (теоретико-социологические проблемы) Ростов-на-Дону Издательство скнц вш 1998 ббк 667 м 15 Исследование

Вид материала

Исследование

Подобный материал:

• Литические аспекты мусульманского образования в россии: история и современность отв, 2343.39kb.
• -, 2422.57kb.
• -, 1965.93kb.
• Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк при ргу, 907.34kb.
• Ростовский государственный университет центр системных региональных исследований, 2254.52kb.
• Чеченский государственный университет центр системных региональных исследований и прогнозирования, 2343.38kb.
• Акаев В. Х., Волков Ю. Г., Добаев И. П. зам отв ред, 1632.77kb.
• Выпуск 48 Э. Ф. Шарафутдинова чеченский конфликт: этноконфессиональный аспект отв редактор, 3024.85kb.
• Государственная власть в России (исторические реалии и проблемы легитимности) // Российская, 718.61kb.
• Юридический адрес: 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Сиверса, 1 Фактический адрес: 344018,, 84.76kb.

Глава 12. «Самая свободная страна…»

С марта1917 г. Россия вступает в период, над которым клубится идеологический туман. И чем ближе к сегодняшнему дню, тем туман плотнее, тем более актуальными становятся интересы тех социальных классов, групп и сил, которые господствовали в России на протяжении 20 века и продолжают господствовать сегодня. В этом хаосе идей всё более значима доктрина Маркса в ее ленинско-сталинском и современном националистическом толковании лидеров КПРФ и родственных ей политических движений⁵.В этом нет ничего удивительного. Чем больше действительное развитие России в 20 в. Отклонилось от постулированного, тем в большей степени марксизм в его отечественных толкованиях выполнял чисто идеологическую роль. Суть идеологии состоит в маскировке тех предметов, явлений и тенденций, о которых она пытается говорить.

§ 1. Идеологический туман и всеобщая регламентация экономики и общественной жизни

Клубы идеологии скрывают также действи­тельную сущность Февральской революции как исходного пункта Октябрьского переворота. Накануне Февральской революции вождь меньшевиков Г. В. Плеханов говорил: «Русским рабочим не ну­жен разгром ни России, пи Германии. Мы стоим на почве оборо­ны и самообороны, а не нападения на Германию. В настоящий момент необходимо организовать все живые силы общества и бороться со страшным внутренним врагом — самодержавием. Чтобы достичь обеих целей, необходимо принимать активное учас­тие в деятельности военно-промышленных комитетов. В настоя­щий момент социальная революция не является актуальной. Те­перь власть должна перейти в руки буржуазии. Мы находимся накануне буржуазной революции, и паше отношение к ней долж­но быть сознательным»^[1]. Вождь большевиков В. И. Ленин, в свою очередь, сразу после Февральской революции утверждал: «Наша революция является буржуазной, поэтому рабочие должны поддер-

378

живать буржуазию, — говорят Погресовы, Гвоздевы, Чхеидзе, как вчера говорил это Плеханов. Наша революция является буржуаз­ной, — говорим мы, марксисты, — поэтому рабочие должны рас­крывать глаза народу на ложь буржуазных политиканов, должны учить его не верить словам, а надеяться только на собственные силы, на собственную организацию, на объединение и вооруже­ние самого народа»^[2]. Обе оценки базируются на одном и том же убеждении, в котором смешиваются факты и ценности: будущая (состоявшаяся) революция будет иметь (имеет) характер буржуаз­ной революции. Это убеждение вытекает из первой догмы лени­низма, которую признавали как социал-демократы, так и либера­лы: царская Россия была отсталой страной с точки зрения уровня социального развития.

Идейная общность указанных ориентации не удивительна. Уди­вительно то, что на протяжении почти столетней полемики между большевиками и социал-демократами они смогли распространить собственный предрассудок о принципиальном различии между ними. На самом деле обе вытекают из марксова исторического материализма, только интерпретируют его по-разному. Меньше­вистская версия по-дарвински подчеркивает роль Объективных Обстоятельств, которые одновременно выступают в качестве фак­та и ценности. Большевистская версия по-фихтеански подчерки­вает роль Действия как факта и ценности. Обе версии вырастают из ограниченности марксовой теории, полагая главной детерминантой социального развития экономику.

В этом отношении обе версии смыкаются с либерализмом в той степени, в которой Материальные Интересы людей рассматрива­ются как основание иерархии фактов и ценностей. Обе версии в одинаковой степени беспомощны перед явлением власти. Мень­шевистская версия трактует власть по либеральным канонам, ис­пользуя модель парламентарной демократии как политический идеал. Большевистская версия либо изберет проблематики влас­ти, либо топит ее в словах. Обе версии не учитывают проблемати­ку политического отчуждения и переплетение власти с собствен­ностью. Однако то же самое относится к либерализму. Наконец, обе версии вытекают из фундаментальной ошибки Маркса — убеж­дения в том, что будущее Социалистическое (Коммунистическое) Общество будет представлять собой очередную обшественно-эко-

379

комическую формацию, но обладать абсолютной ценностью. В этом отношении обе версии смыкаются с христианской иерархией цен­ностей и фактов, лишь с тем различием, что достижение Абсо­лютною Состояния Человечества (Рая) мыслится на земле, а не на небе.

Если учесть данные параллели, нет ничего удивительного в том, что концепция отсталости России с точки зрения социально-эко­номического развития и концепция Февральской революции как буржуазной признаются обеими русскими версиями марксизма. В этом отношении русский марксизм опять-таки смыкается с други­ми его национальными толкованиями. Различие между ними ста­новится незначительным: одни говорят, что социализма надо по­дождать под опекой национальной буржуазии; другие утвержда­ют, что социализм надо ускорить и для этого стать во главе масс.

Каков же реальный исторический и политический смысл обе­их версий в реальной ситуации России того времени, которая, подчеркнем еще раз, опережала страны Запада в переплетении власти и собственности? Что означали данные лозунги в 1917 г.?

На эти вопросы можно ответить, фиксируя еще один важный аспект революционных событий: после ликвидации чисто автори­тарного слоя русское государство усилилось. В результате Февраль­ской революции происходило завершение процесса переплетения власти с собственностью, и государство ставило во все большую зависимость от себя ту сферу собственности, которая до недавних пор была самостоятельной. После Февральской революции соци­альная структура господствующих классов России изменилась. В состав класса капиталистов входят властители-собственники и распорядители средств насилия, а также чисто буржуазный слой. И первая задача нового государства заключалась в поглощении чисто буржуазного слоя. Борьба с ним становится одной из глав­ных тенденций развития России между Февралем и Октябрем.

Это утверждение покажется спорным тем, кто поверил в ле­нинский тезис о буржуазной природе Временною правительства. Данный тезис вошел в плоть и кровь официальной советской ис­ториографии, а теперь воспроизводится в либеральных прочтени­ях политической истории революционной России. Поэтому надо поискать аргументы в пользу тезиса об антибуржуазном характере Временного правительства, причем в трудах самих же официаль­ных историков. В этом и состоит исходный вопрос: если считан»

380

Временное правительство буржуазным, то как оно решало свои проблемы?

Одним из оснований экономической политики данного прави­тельства была монополизация сбыта товаров и установление твер­дых цеп. Государственная монополия была распространена не только на хлеб и продовольствие, но и на уголь, нефть, лесомате­риалы, металлические изделия, ткани, кожу, сахар, табак и т. д.: «Принципы монополии предполагалось распространить па другие важнейшие предметы и органы снабжения страны»^[3]. Если считать Временное правительство буржуазным, то такая политика кажет­ся весьма удивительной. Ее следствия не заставили себя ждать: едва тог или иной предмет или товар становился государственной мо­нополией, он мгновенно исчезал. А поскольку монополия вводи­лась постепенно, в такой же очереди исчезали товары из магази­нов и складов: «После введения монополии на топливо снабже­ние промышленных предприятий топливом не улучшилось»^[4]. При­чины П. И. Лященко объясняет так: «Крупная буржуазия саботи­ровала все мероприятия, невыгодные для нее»^[5].

Читатель, усвоивший меньшевистско-большевистскую доктри­ну о буржуазном характере межреволюционного государства, а также тезисы об «экономической базе» и «политической надстрой­ке», может удивиться: разве монополия на топливо, от которого зависит вся промышленность, может быть вредной для крупной буржуазии? Значит, приведенное объяснение является чисто схе­матичным. Но есть и другое, более конкретное: «Фактически... в катастрофе снабжения промышленности металлами, каменным углем, нефтью играло основную роль не сокращение производства, а саботаж предпринимателей — сокрытие ими запасов, нежела­ние реализовать товары по твердым ценам, требование повыше­ния паи и т. п.»^[6]. Если использовать традиционную марксистскую схему, то буржуазное государство устанавливает твердые цены для того, чтобы увеличить прибыли буржуазии и усилить эксплуата­цию рабочего класса. В России 1917 г. возникает удивительное явление: промышленники отказываются продавать свои товары по ценам, установленным буржуазным государством, и прячут от него

381

свои запасы. Подобно тому как после Октябрьской революции, установившей рабоче-крестьянскую власть, крестьяне отказывались продавать хлеб по установленным сверху ценам и прятали ею от государства, гак и русские промышленники вынуждены были по­ступать аналогично в отношении государства, «выражающего их интересы»...

Эту аргументацию можно продолжить: «Монополия же и твер­дые цены на промышленные товары вызывали резкое сопротивле­ние со стороны промышленников, которые также не реализовали своих запасов, а удерживали их на складах»^[7]. В подобных утверж­дениях фиксируется антибуржуазная экономическая политика бур­жуазного правительства. В другой работе советских историков, в которой тоже указывается, что в результате Февральской револю­ции власть перешла в руки буржуазии, одновременно отмечается: «Главной причиной исчезновения с рынка продуктов ткацкой промышленности было сознательное сокрытие хлопка и текстиль­ных изделий на своих складах банками, монополиями и торговы­ми фирмами. Таким образом они стремились повысить цены, что должно было выражать специфический протест против регулиро­вания государством отношений в ткацкой промышленности. Пос­ле установления Временным правительством 21 апреля 1917 г. монополии на кожевенные изделия ожесточенную борьбу с этой монополией предприняли промышленники, объединенные во Все­российское общество кожевенных заводов, используя различные несообразности и пробелы указа о монополии, которым охваты­валось лишь сырье, а не готовые товары, например сапоги. В ре­зультате борьбы рухнула государственная монополия на кожу. В письме общества к министру торговли и промышленности от 7 декабря 1917 г. утверждалось, что почти весь разветвленный ап­парат неопытных чиновников не смог обеспечить сырьем предприя­тия кожевенной промышленности, а то, что было накоплено в результате их деятельности — значительное количество кожи, не годится для производства. В письме подчеркивалось, что единствен­ным реальным результатом введения монополии является ненуж­ная трата общественных денег и дезорганизация рынка кожевен­ных изделий. В конце письма фабриканты требовали передать Всероссийскому обществу кожевенных заводов все технические операции но доставке сырья на предприятия кожевенной промыш-

382

ленности. Попытка введения Временным правительством монопо­лии на изделия из кожи не удалась, тогда как о регулировании распределения готовых изделий не смели даже и подумать»^[8].

Аналогичных примеров можно привести сколько угодно из работ, посвященных детальному анализу экономики России дан­ного периода. Эти примеры нельзя объяснить и с помощью клас­сической либеральной схемы: государство может выражать инте­ресы «всего общества», и потому возможны коллизии между бур­жуазией и выражающим ее интересы государством. Указанные явления не являются единичными фактами, а выражают конкрет­ную социальную тенденцию: установление государственной моно­полии на товары того или иного вида уменьшает максимум прибы­ли для определенной категории капиталистов. Чем больше госу­дарство пользуется такой монополией, тем более сильной стано­вится данная тенденция. И только слабость Временного правитель­ства не позволила ему ввести всеобщую государственную монопо­лию на все товары.

Нетрудно усмотреть и некоторую двусмысленность оценок этого явления в трудах официальных советских историков. Они обычно осуждали Временное правительство как буржуазное, по одновре­менно хвалили его, когда оно проводило политику, аналогичную политике Советского государства в отношении экономики: «По­нятно, что снабжение населения непродовольственными, так же как и продовольственными, продуктами не могло быть прочно поставлено без введения государственной монополии и твердых цен па все продукты»^[9]0. Тем самым ученые и социальная наука в це­лом поступили так, как ведут себя болельщики определенной ко­манды: когда она атакует, они этот факт одобряют. В этом отно­шении они переносили в социальную науку иерархию ценностей Советского государства, которое боролось с капиталистами и вклю­чило экономическую собственность (принятие экономических от­ношений) в атрибуты советской власти. Действительно, по отно­шению к этой практике контроль сырья без контроля готовых изделий был половинчатой политикой и объяснялся только сла­бостью и фотосоциалистического государства.

Государство, установившееся после Февральской революции, было протосоциалистическим, поскольку оно связывало власть с

383

собственностью и стремилось подчинить экономику государствен­ной власти. Временное правительство не только сохранило прежний бю­рократический аппарат регулирования экономики, по и значительно его расширило. После ликвидации разрыва между самодержавны­ми кулисами и действительным соотношением сил в системе «со­вещаний» оно попыталось навести формапьный порядок. Разветв­ленные «совещания» либо были прямо подчинены министерствам, либо из них создавались новые министерства. Сразу после собы­тий Февраля проявилась тенденция к централизации руководства экономической жизнью страны. После периода реорганизации установилась следующая структура. Был созван Экономический совет, задача которого заключалась в выработке общегосударствен­ного хозяйственного плана, охватывающего все хозяйство страны. Главный экономический комитет должен был заняться воплоще­нием в жизнь принципов, выработанных Экономическим советом. Этот комитет рассматривал и принимал решения по вопросам политики цен, общегосударственного плана снабжения, общих принципов распределения сырья, топлива, рабочей силы, прави­тельственных заказов и т. д.

До социалистического планирования было еще далеко, но этот марш шел в его направлении. Поэтому генезис социалистическо­го планирования, как и регулирования экономики в капиталисти­ческих странах XX в. (например, система «планирование — про­граммирование — бюджетирование» или «прогнозирование — пла­нирование — принятие решений») и транснациональных корпо­рациях, не следует искать в гак называемых «контрольных циф­рах», публиковавшихся Госпланом в 1925—1926 гг., и всех осталь­ных действиях Советского государства на этом пути. Попытки планирования народного хозяйства осуществлялись еще до Фев­ральской революции, а после нее они приобрели характер вели­чественною замысла и размаха. Не надо доказывать, что такой замысел с точки зрения действительных результатов, как и вся дея­тельность Временного правительства, не отличался эффективнос­тью. Однако формальные результаты не подлежали дискуссии и использовались для реализации задач, о которых шла речь: «Для всего этого при Главном экономическом комитете было создано беско­нечное число совещаний, комиссий, подкомиссий, в том числе рай­онных комитетов и фабрично-заводских совещаний па местах»^[10].

384

Но отсюда не следует, что новая сеть институтов была создана для реализации хозяйственного плана. Наоборот, сам замысел плана возник, чтобы было чем заниматься указанной сети. В этом смыс­ле русское общество в период между Февралем и Октябрем было близким к социалистическому. Намерения и идеалы, в которые верили и которые жертвенно пытались реализовать русские люди, в том числе и идеал «свободы», не имели при этом большого зна­чения. Все благие намерения уплетались кошмарной структурой разветвленных и переплетенных между собой институтов. Данное явление было типичным как для социалистического, так и для со­временного русского общества. Идеалы «равенства», «свободы» и «справедливости» были и остаются лишь прикрытием кошмарной действительности. Однако утверждение П. И. Лященко: «Буржуа­зия, добившись власти и получив от царизма в свои руки весь го­сударственно-хозяйственный аппарат, сохранила его почти полнос­тью и, пожалуй, внесла в него еще больше параллелизма, путани­цы, неразберихи»^[11], — не следует считать исторической ложью. Это ложь идеологическая, которая ставит на голову действитель­ный социально-исторический процесс. Она скрывает то, что Со­ветское государство было законным наследником Временного пра­вительства, особенно его антибуржуазной политики. Данный факт просто скрывается советским историком отечественной экономи­ки.

Но не меньшую ложь представляют и взгляды либеральных историков. Например, Р. Портал пишет: «В России традиция по­стоянного и дальновидного вмешательства государства в механиз­мы финансирования, производства и распределения лишила запад­ную концепцию промышленного либерализма значительной части ее позитивного содержания»^[12]. Если даже с этим согласиться, то возникает вопрос: откуда взялась такая традиция в России и сво­бодны ли от нее современные государства Запада? Из развивае­мой нами концепции вытекает, что данная традиция есть следствие длительной связи собственности и власти в России, но в основа­нии этой связи лежит интерес rex, кто удовлетворяет материаль­ное своекорыстие и политическое властолюбие одновременно. Нельзя считать, что теоретики и практики либерализма совершенно

385

свободны от названных качеств и что их взаимосвязь в условиях западной цивилизации может дать что-либо принципиально новое. Не менее ложен тезис Л. Блэка: «Русское государство осущест­вляло роль вдохновителя и реализатора экономического прогрес­са потому, что руководствовалось своими милитаристскими инте­ресами»^[13]. В этом высказывании фиксируются следствия, а не при­чины агрессивности Российскою государства. Подобные причи­ны объясняются интересами русской власти в отношениях с соб­ственными 1ражданами. Иначе говоря, идеологическая ложь в оди­наковой степени присуща противоборствующим экономическим и политическим концепциям.

Приведем еще некоторые факты для подтверждения данного вывода. Временное правительство удвоило подоходный налог от представителей имущих классов, увеличило налог на доходы про­мышленных и торговых предприятий, ввело одноразовую дань на всех производителей: «Финансовая олигархия России раскрыла тогда свое истинное лицо — стремление к абсолютному обогаще­нию и достижение максимальных доходов любой ценой. Во главе кампании против новых указов о налогах стала ipynna самых круп­ных империалистических акул — банковые монополии, представляе­мые Комитетом совета съездов представителей акционерных торго­вых банков. В письме к министру финансов от 27 июня 1917 г. Ко­митет указал, что взыскание указанных налогов может иметь для государства и страны непредвиденные последствия»^[14].

Дальнейшие события показали, что «акулы» не на шутку рас­сердились па «свое» же правительство. К этому времени они рас­полагали козырной картой — опытом финансового ослабления самою богатого государственного аппарата мира. Огромные госу­дарственные расходы на войну вынудили Временное правитель­ство прибегнуть к займам. Так, для финансирования хлебной мо­нополии оно попыталось занять у частных банков 1,5 млрд руб. Спустя некоторое время консорциум банков понизил квоту займа для Министерства продовольствия до 300 млн руб., а затем вооб­ще отказался от уплаты. Именно в это время был издан указ об обложении имущих классов и увеличении налогов. Поэтому им­периалистические «акулы» потребовали от Временною правитель­ства значительных уступок. Оно пошло на такие уступки и фак-

386

 тически ликвидировало хлебную монополию (цены на зерно были подняты на 100%). Тогда консорциум банков согласился предос­тавить заем, но только на сумму 275 млн руб. Однако до конца своего существования Временное правительство не получило из этой суммы ни копейки.

После четырех месяцев давления со стороны финансового ка­питала Временное правительство ослабило свою фискальную по­литику. В октябре 1917 г. налоги на промышленников были умень­шены на 50%, уплата единовременного обложения отсрочена до 1918 г.

В исторических работах, написанных советскими авторами, при анализе подобных действий Временного правительства неизменно чувствуется явное злорадство. Однако историки пока не сделали ничего для эмпирической проверки ленинского тезиса о том, что политику Временного правительства в области промышленности определяли интересы промышленной буржуазии. Впрочем, такое злорадство нетрудно установить и в трудах большевистского вождя. Вот, например, он цитирует выступление министра труда Времен­ного правительства: «Министр Скобелев заявляет, что... государствен­ное хозяйство на краю пропасти. Необходимо вмешательство в хо­зяйственную жизнь во всех ее областях, так как в казначействе нет денег. Нужно улучшить положение трудящихся масс, и для этого необходимо забрать прибыль из касс предпринимателей и банков. (Голос с места: «Каким способом'?») Беспощадным обложением имущества, — отвечает министр труда Скобелев. — Финансовая наука знает этот способ. Нужно увеличить ставки обложения иму­щих классов до 100 процентов прибыли. (Голос с места; «Это зна­чит все»,) К сожалению, — заявляет Скобелев, — разные акцио­нерные предприятия уже раздали акционерам дивиденды, но мы должны поэтому обложить имущие классы прогрессивным индиви­дуальным налогом. Мы еще дальше пойдем, и если капитал хочет сохранить буржуазный способ ведения хозяйства, то пусть работает без процентов, чтобы клиентов не упускать... Мы должны ввести трудовую повинность для п. акционеров, банкиров и заводчиков, у которых настроение вялое вследствие того, что нет стимулов, кото­рые раньше побуждали их работать... Мы должны заставить гг. ак­ционеров подчиниться государству, и для них должна быть повин­ность, трудовая повинность»^[15].

387

Так говорил министр труда Временного правительства в мае 1917 г. Но Ленин не задал себе вопроса: как может министр бур­жуазного правительства публично высказывать такие предложения и по-прежнему сохранять за собой должность? Он не поставил перед собой этого вопроса и тогда, когда были введены 90-про­центный прогрессивный налог для буржуазии и имущественное обложение имущих классов. Взамен Ленин начал хохотать, как Гаргантюа: «Поменьше обещаний, гражданин Скобелев, поболь­ше деловитости! Поменьше пышных фраз, побольше понимания, как приступить к делу»^[16].

Ленина нельзя обвинять за такие заявления, поскольку его смех выполнял определенную социальную функцию в контексте идео­логической полемики в России того времени. Ленин просто реа­лизовал один из принципов политической борьбы: чем ближе твоя программа к программе соперника за власть, тем больше с ним полемизируй. Ленин осознал этот принцип и вначале применил его в отношении Временного правительства, а затем — аграрной программы эсеров. Однако Ленин был политиком, борющимся за власть своей партии над громадной страной. Использование того же принципа в социально-исторических исследованиях ведет к фальсификации социально-исторических процессов. В частности, ленинское определение одной из сторон данного процесса как выразителя интересов другой лишь на том основании, что она не в состоянии выполнить своих постановлений и обещаний в отно­шении другой стороны, направленных прочив нее же, не может быть признано научным ни с исторической, ни с социологичес­кой, ни с иолитолотческой точки зрения. Временное правитель­ство вело регулярную экономическую войну с остатками чистой буржуазии.

§ 2. Политическая ложь и возможность антибюрократических действий

Существуют две основные интерпретации краткого периода в истории России между Февралем и Октябрем. Согласно большевистской интерпретации. Временное правитель­ство выражало интересы буржуазии, включая мелкую (таким об­разом большевики и их идеологические слуги объясняли политику небольшевистких-

388

 социалистических партий, поддерживавших Временное правительство, а зачем участвовавших в нем). Соглас­но социал-демократическому толкованию, это был переходный период, в котором все большую роль играли социалистические партии. Вначале в коалиции с либеральными партиями, а затем самостоятельно социалистические партии осуществляли полити­ку частичных изменений. И такая политика спустя длительный период времени неизбежно привела бы к ограничению роли бур­жуазии и Истинному Социализму, если бы не большевистский переворот.

Ложность первой интерпретации уже рассматривалась. Перей­дем ко второй. Что реально означало «двоевластие» в условиях того времени?

Социал-демократическое толкование революционного общества не менее сомнительно, нежели большевистское. Как было пока­зано, класс властителей-собственников с помощью государствен­ного аппарата вначале наносит удар по гражданам-собственникам, обладающим наибольшей экономической мощью. Затем ударам подвергается остальное общество. На этом основании русская власть осуществляла экономическую дифференциацию граждан. Начиная с Ивана Грозного она вела систематическую борьбу с сословием дворян-помещиков. В соответствии с такой тенденци­ей следовало бы ожидать, что Временное правительство вначале расправится с чистой буржуазией и доведет до конца создание тоталитарного общества, а лишь затем обнаружит тенденцию к подчинению всех граждан. Однако осуществление данной программы было невозможным.

Класс русских властителей-собственников вынужден был до­рого заплатить за политическую нерешительность своих руково­дителей. Они бесплодно заседали в Таврическом дворце и не в состоянии были навязать свою волю массам без прикрытия трех­сотлетней традиции Романовых. В тот же день, когда возник ко­митет с типично бюрократическим названием, в том же самом дворце был создан Совет рабочих и крестьянских делегатов. Вслед за ним появляются многочисленные местные советы и становится явной перспектива двоевластия. С формальной точки зрения три дня спустя после появления обоих институтов происходит их об­щее заседание. На нем принимается решение о том, что власть перейдет к правительству, созданному данным комитетом. В цент-

389

ральном Совете большинство принадлежит партии эсеров и мень­шевиков. Они не ставят никаких предварительных условий, ибо разделяют убеждение, что происшедшая революция является «бур­жуазной». Сам Совет они рассматривают как opi'aii контроля над правительством и вначале не хотят участвовать в осуществлении власти.

Но партийные деятели — не массы. В местных Советах массы, наоборот, решительно требуют сокращения рабочего дня, повы­шения заработной платы, устранения голода и наведения порядка в стране: «Подобно гигантским стачечным комитетам. Советы выносят постановления для людей на фабриках, железных доро­гах, городских службах и т. д. Депутаты советов были законодате­лями, исполнителями и комиссарами, разделение между законо­дательными и исполнительными функциями было ликвидировано. В конце Февральской революции петроградский Совет стал веду­щим органом восстания. Однако после февральских событий Со­вет не столько руководил революционной волной, сколько плыл вместе с нею»^[1].

Так устанавливается система двоевластия. На одной стороне находятся властители-собственники, на другой — массы. Первая воплощается в государственном аппарате, в котором произошли изменения только на вершине, но аппарат начинает поглощать и их. Вторую сторону представляют Советы. Между указанными социальными силами начинает разыгрываться баталия, которая почти на все столетие предрешит судьбу России. Ленин прекрас­но чувствовал силу Советов и государственного аппарата. Однако он ошибался, называя первую социальную силу трудящимися клас­сами, а вторую — имущими. Такая квалификация была ошибоч­ной с познавательной точки зрения, но с политической она стала источником силы большевиков.

Социалисты тоже рассматривали русское общество того вре­мени в марксовых категориях. Несмотря на соглашательство дея­телей социалистических партий в отношении мнимой «буржуазии», возникает опасная ситуация. Продолжает существовать двойствен­ная социальная и политическая структура. Она не только ограни­чивает возможности класса властителе и-собствен пиков, но и спо­собствует тому, что начинает пробуждение народа, который стре­мится добиваться своих прав независимо от намерений вождя.

390

Естественно, народ не будет оглядываться на то, что написано в Священном писании для социалистов всех стран. Система местных Советов была выражением социальной инициативы народа, кото­рый искал адекватную политическую форму для гарантирования своих интересов. Однако эта политическая форма выражала уже сложившиеся в России притязания на контроль власти и контроль экономики одновременно. Поэтому класс властителей-собственни­ков вынужден был сделать все, чтобы подавить в зародыше систе­му низовых Советов. Борьба нового класса с классической буржуа­зией с самого начала была переплетена с борьбой против граж­данских масс. Прежде всего буржуазия повела эту борьбу в горо­дах, где социальная активность масс несла с собой наибольшую угрозу дли государства властителей-собственников. Столицы были выражением такой активности.

Вначале класс властителей-собственников стремится устранить различия между действительным соотношением сил в лоне госу­дарственного аппарата и его формальным выражением. Затем он берег в свои руки контроль над силами принуждения и экономи­кой и лишь после этого стремится расширить и углубить господ­ство над своими гражданами. Для этого существуют, как уже под­черкивалось, два основных способа — непосредственное насилие и голод. Тоталитарные стремления государства выражаются прежде всего в первом методе, второй применяется тоща, когда государ­ство стремится к тоталитаризму и в данных целях захватывает в свои руки контроль над экономикой. Лишь после обретения тако­го контроля оно получает возможность применения обоих средств в различных пропорциях.

Государство, возникшее в России после Февральской револю­ции, могло в этих целях пользоваться только экономическими средствами. Прежде всего из-за того, что продолжалась война, концентрирующая подавляющее количество военных сил на фрон­те. Отсюда проистекал не только недостаток сил принуждения внутри страны. Любая война государства со своим народом при ведении войны с внешним врагом могла фатально повлиять на мораль войск, на протяжении трех лет находящихся в окопах. Это, н свою очередь, могло усилить внутреннюю угрозу. Во-вторых, нельзя упрекать массы в том, что они способствовали созданию тоталитарного государству. Однако под влиянием голода в Петро­граде произошла революция, обеспечившая высшие государствен-

391

ные должности политическим представителям класса властителей-собственников. Это событие произошло в атмосфере действитель­ной народной революции, под лозунгами «равенства», «свободы» и «демократии». Поэтому властители-собственники не могли мо­ментально преобразовать поверхность политической жизни и ис­пользовать средства насилия. У них оставалось только второе сред­ство.

Урожай 1916 г. давал возможность обеспечить население про­довольствием. Средний урожай за пять предвоенных лет состав­лял 53,9 пуда ржи и 62,3 пуда пшеницы с десятины. В 1916 г. было собрано 60,1 пуда ржи и 71,7 иуда пшеницы с десятины. К 1917г. размеры посевных площадей снизились на 6,7%, по практически прекратился экспорт, а запасы хлеба были значительными: «В Сибири остатки хлеба от урожаев прежних лет оценивались ми­нимально в 145-150 млн. пуд. Северный Кавказ имел громадные избытки хлеба — до 105 млн. пуд.; одна Кубанская область могла прокормить обе столицы и голодающие губернии. Украина имела хлебных излишков до 300 млн. пуд. Все излишки хлеба по произ­водящим губерниям оценивались к 1917 г. цифрой свыше 600 млн. пуд. при потребности в хлебе в недородных и потребляющих гу­берниях до 180 млн. пуд.»^[2].

Эту цифру следует запомнить, поскольку политика голода, а затем дефицита станет постоянным элементом социальной действи­тельности нашей страны на протяжении почти всего XX в., неза­висимо от замены трехцветного демократического флага на «серпастый и молоткастый». Во имя такой замены идеолог-экономист П. И. Лященко напоминает: «Но эти излишки хлеба залеживались в амбарах кулаков, торговцев, спекулянтов, помещиков, выжидав­ших повышения цен и не желавших продавать его по твердым ценам. Правительство не хотело прибегать к крутым мерам про­тив помещиков, торговцев, кулаков»^[3]. Действительно, десять лет спустя сталинское правительство применило такие меры и подня­ло цены на хлеб. Таким же образом поступило правительство князя Львова, а затем Керенского. Но как поступает государство, когда хочет держать своих граждан в состоянии нищеты для обеспече­ния господства над ним? Оно не поднимает цены, способствуя тому, чтобы хлеб хранился в амбарах, а не вывозился на рынок. Одно-

392

временно оно захватывает абсолютный бюрократический контроль над хлебной торговлей, чтобы исключить любые стихийные пото­ки хлеба из амбаров в голодающие города.

Спустя несколько дней после перехода власти в руки нового класса вместо Особого совещания по продовольствию был создан Общегосударственный продовольственный комитет. Эта структу­ра не только сменила название, но и расширила свою компетен­цию. Через две недели был издан закон о хлебной монополии. Статья первая данного закона гласила, что весь хлеб, взятый на учет государством, может быть отчуждаем лишь при посредстве государственных продовольственных органов. Учет производился на основе сведений, которые обязан был подавать каждый владе­лец хлеба об имеющихся у него запасах, количестве десятин по­сева хлеба, едоков и скота. Вводились нормы для удовлетворения личных потребностей и хозяйственных нужд. Остальной хлеб дол­жен был сдаваться продовольственным органам государства в на­значенный срок и по твердой цене. Цены на хлеб устанавливались значительно ниже рыночных. Само собою, возрос государствен­ный аппарат: «Проведение хлебной монополии было поводом к созданию большой сети местных органов, уполномоченных, ин­спекторов, инструкторов и даже агитаторов для разъяснения кре­стьянам значения и необходимости установления хлебной моно­полии»21. Таким образом, если производители хлеба были доста­точно сильны и не подчинялись распоряжениям государственного аппарата, хлеб оставался в их амбарах. Если подчинялись, он пе­рекочевывал в государственные амбары — бесконечные унылые склады «заготзерна» почти у каждой железнодорожной станции, просуществовавшие на всем протяжении советской власти и до сих пор дополняющие унылость русского «демократического» пейза­жа...

Ситуация может показаться шизофренической на основе по­сылки: честное и демократическое правительство думало о том, как прокормить своих подданных. Однако государственные иисусы были прежде всего представителями огромной и возрастающей на протяжении десятков и сотен лет государственной машины, охватывающей сотни тысяч русских людей. Эти люди не были опекунами собственных (раждап и никогда не заботились об «об­щем благе». Их интерес концентрировался и продолжает концен-

393

трироваться вокруг двух основных ценностей — Власти и Денег Даже если предположить, что в России были и есть подлинные либералы и демократы, то они зависели и зависят не столько от общественного мнения, сколько от аккумулированных стремлений сотен тысяч носителей данных ценностей, которые к тому же во все времена претендовали па универсальность. Если освободиться от иллюзий, подлинные либералы и демократы (их наличия в моем народе никогда нельзя отрицать!) вынуждены были поступать на­перекор собственным убеждениям, считаясь со стремлениями дер­жавных «зверей алчных и пиявиц ненасытных».

Предательство социализма как ценности в пользу социализма как необходимости началось еще до большевиков и советской власти. Русский государственный аппарат всегда претендовал на звание носителя этой «необходимости». Если посмотреть па ситуа­цию без идеалистических иллюзий, то продовольственная полити­ка Временного правительства была направлена против всех граж­дан. В первую очередь она ударила по городским трудящимся. Снабжение юродов хлебом с мая до августа 1917 г. уменьшилось почти в три раза. Уже в апреле 1917 г. население Петрограда, чтобы купить хлеб по карточкам, вынуждено было занимать очередь с вечера. Такая политика ударила по буржуазии и купечеству: «В деле буржуазного саботажа хлебной монополии впереди шли са­мые крупные торговые банки, прежде всего банковые монополии Петрограда, не хотевшие отказаться от торговли хлебом как до­ходной сферы действия капитала»^[4]. Она также затрагивала инте­ресы земельных капиталистов и крестьян.

Кому же служила такая политика? Только классу властителей-собственников. Будучи не в состоянии пользоваться действитель­ным кнутом для подчинения граждан, они применили к русскому народу кнут голода. Этот тезис может вызвать полемику со сторо­ны тех сторонников идеалов Социализма и противников больше­визма, а также отечественных певцов Свободы, которые рассмат­ривают восемь месяцев в истории России между самодержавием и большевизмом как потерянный рай. Логика подобных рассуж­дений проста: если бы большевики дали шанс социалистическим партиям, был бы построен настоящий социализм! На мой взгляд, если бы такой шанс был им предоставлен, результат был бы при­мерно тот же. История не зависит от того, в какие идеологичес-

394

кие одежды наряжают ее реальную форму. Тем не менее можно рассмотреть альтернативные объяснения указанного периода, хотя бы из уважения к намерениям, скрывающимся за данными иллю­зиями. Речь идет прежде всего о современных коммунистах, пола­гающих, что «в своей сущности «русская идея» есть глубоко со­циалистическая»^[5], а русская держава по-прежнему является но­сителем «социалистического выбора». По сути дела, ту же кон­цепцию «сильного социального государства» разделяют сторонники режима, установившегося в России после ав1уста 1991 г.^[6], с той лишь разницей, что оно выступает носителем «свободы» и «про­гресса», не говоря уже об остальных ценностях.

Почему государство в случае продовольственных трудностей берет всегда снабжение в свои руки — чтобы ликвидировать воз­никшие трудности или использовать их как способ дальнейшего подчинения граждан? Дня государства трудности с продовольствием создают возможность централизованных органов по распределе­нию. В этом отношении данные трудности можно сравнить с от­крытием новых источников сырья для капиталистов, которые все­гда используются для их дополнительного и быстрого обогащения. Когда капиталисты открывают залежи нефти или золота, они ис­пользуют их для удовлетворения собственной корысти. Если в обществе возникает голод, государство создает дополнительную организационную структуру. Можно ли полагать, что данная струк­тура создается исключительно по мотивам «служения обществу»? Можно, если среди граждан есть настолько сильная категория граждан, что не только они зависят от государства, но и государство зависит от них.

Например, можно ли себе представить создание чрезвычайных органов по продовольствию в Англии во время первой мировой войны? А ведь в Англии были значительно большие трудности по снабжению населения продовольствием (до войны большинство продовольственных продуктов импортировалось), нежели в России. Однако Англия применила совсем другие средства. Были введены так называемые гарантированные цены: продажная цепа продуктов для потребителей устанавливалась ниже, зато государства

395

продажа продовольственных и промышленных товаров оставались для него рентабельными. Но и такое государство нельзя считать «хорошим» в том смысле, что оно руководствуется мотивом забо­ты о гражданах. Просто так поступает государство, зависимое от крупной собственности. В России само государство было крупным собственником и всегда хотело оставаться исключительным. И оно применило чрезвычайные средства, хотя им руководили люди с демократическими убеждениями в период с февраля по октябрь 1917 г. Значит, не различие политических убеждений британского и российского правительства определило отличие их продоволь­ственной политики. Оно предопределялось позициями государ­ственных аппаратов обеих стран.

Сторонники применения чрезвычайных продовольственных методов обычно указывают на невозможность использования иных мер в условиях войны и революции. Прежде всего подчеркивают­ся трудности с подвозом, из-за чего на транспорт перекладывает­ся ответственность за голод. Однако голодала не вся страна, а только города. Чем больше было политическое значение города, тем боль­ше был голод. На первом месте стоял Петроград. Примерно за полгода до Февральской революции в Петрограде, как уже отме­чалось, были самые большие хлебные запасы. Присмотримся к аргументу «транспортных трудностей» на примере Петрограда.

До революции столица потребляла 37,6 млн. пудов хлеба в год, что требовало 95 вагонов ежедневно. В 1916 г. на всей сети рос­сийских железных дорог находилось 91,5 тыс. вагонов ежедневно. Следовательно, для снабжения Петрограда требовалось 0,1 всего вагонного парка. Кроме того, для снабжения хлебом центра стра­ны использовался водный транспорт. Ранее указывалось, что одна организация частных купцов была в состоянии осуществить до­ставку 10 млн. пудов хлеба. Государство, если бы оно действитель­но заботилось о своих гражданах, предназначило бы часть средств для увеличения пропускной способности Волги, а не для органи­зации административной продовольственной машины.

А каковы были финансовые возможности державы? Вследствие расходов на войну (они возросли с 16,3 млн. руб. в 1914 г. до 55,6 млн. руб. в день в 1917 г. ) вырос государственный долг. Это по­влияло на отношения государства с частным капиталом в том смыс­ле, что верховный эксплуататор не смог подчинить себе средних и мелких эксплуататоров. Но на снабжение продовольствием это

396

влияло не больше, чем на снабжение всей армии мундирами. В своей внутренней финансовой политике государство расплачива­лось с долгами ростом эмиссии денег (табл. 15).

Таблица 15

Дата	Банкноты в обращении, млн. руб.	Государственные запасы золота, млн. руб.
		В стране	За границей
23.VII. 1914	1895	1603	116
1.1.1915	3030	1558	170
1.1.1916	5622	1613	648
1.1.1917	9097	1474	2149
23. X. 1917	18 917	1292	2308

Таким образом, среднемесячная эмиссия банкнотов возросла с 216 млн. руб. в 1915 г. до 982 млн. руб. в 1917 г. Так государство покрывало внутренние расходы на военные закупки, что обусло­вило падение стоимости рубля. Стоимость одной из самых устой­чивых ранее валют мира упала в октябре 1917 г. до 10 царских копеек. Но более интересно другое: если государство могло уве­личить эмиссию рубля для уплаты производителям военных мун­диров, то оно могло поступить таким же образом по отношению к производителям хлеба. Безусловно, в результате курс рубля упал бы еще больше и производители хлеба требовали бы все больше бумажных денег. Однако ни производители мундиров, ни произ­водители хлеба не требовали уплаты золотом, тем более что об­мен рубля на золото прекратился в начале войны. Если считать государство «опекуном» общества и если оно действительно за­интересовано в снабжении населения продовольствием, то к хле­бу должно быть отношение особое, по крайней мере более серь­езное, чем к производству мундиров. Если же государство заинте­ресовано в принуждении граждан тратить время на поиск средств питания, то оно всегда следит за тем, чтобы их не было слишком много.

В* России, как уже говорилось, структура власти была совер­шенно самостоятельная в отношении общества и государства. Эта власть всегда стремилась разбить целостность гражданского общест­ва. В данном случае она использовала голод, притом не ограничи-

397

лась хлебной монополией. И каждый раз повторялось одно и то же: едва государство вводило монополию на тот или иной про­дукт, он моментально исчезал с рынка. Государство, как обычно, создавало новую институциональную сеть для «борьбы со злоупо­треблениями». Оно упорствовало в том, чтобы испортить снабже­ние населения.

Из этого революционно-демократическая власть извлекла двой­ную выгоду: ослабляла буржуазию, постоянно лишая ее новых источников дохода, и раскалывала массы, спонтанно создавшие сеть советских органов для контроля за властителям и собствен­никами и образующие для них угрозу в захвате полного контроля над обществом после Февральской революции. Накопление и со­крытие на складах продовольствия было единственно возможной реакцией буржуазии на расширение сферы государственной мо­нополии. Это ударило по городскому населению. Именно этого и добивался класс властителей-собственников. Массы должны были тратить все свое время на поиск хлеба, топлива, керосина, одеж­ды. В таком состоянии они не могли генерировать то количество социальной инициативы, которое необходимо для того, чтобы народ превратился в постоянную угрозу для централизованной бюрокра­тической иерархии. Эту возможность новая власть удачно блоки­ровала.

398

§ 3. Консервация аграрных отношений и расширение социальной базы революционной власти

Власть, называвшая себя «революционно-демократической», вела упорную экономическую войну с буржуа­зией и городским населением. Поэтому она была заинтересована в сохранении статус-кво в деревне до тех пор, пока не расправит­ся с буржуазией и рабочим классом. В этом заключалась принци­пиальная линия политики революционного государства в деревне. Однако в деревне уже сформировалась определенная социальная структура — безземельные (малоземельные) бедняки и помещи­ки. Правительство стремилось нейтрализовать деревню за счет поддержки сложившихся аграрных отношений и существующего в деревне социального неравенства.

Временное правительство откладывало земельную реформу, используя обычные дипломатические приемы, которые в больше-

398

вистской прессе назывались «уловками» и «увертками». Здесь большевики были правы. Уже 9 марта 1917 г. правительство изда­ло декрет об уголовной ответственности за захват крестьянами помещичьих земель. Но только 21 апреля было выпущено распо­ряжение о создании сети комиссий, подготавливающих материа­лы для будущей реформы. Осуществление такой реформы возла­галось на Учредительное собрание, сроки выборов в которое не были определены. Но в это время всякие изменения в деревне были запрещены, причем не только акты стихийного присвоения земли бедняками, но и решения крестьянских организаций, направлен­ные на изменения существующего положения вещей.

Например, в июне 1917 г, в Самаре собрался 2-й губернский Крестьянский съезд, выработавший резолюцию о передаче всех земель и инвентаря помещиков в распоряжение сельских комите­тов. Хотя эти комитеты были признаны Временным правительством, резолюция была аннулирована. То же самое произошло и с резо­люцией съезда в Симбирске. Местные органы государственной власти не просто карали арестом за захват помещичьих земель. Они даже противодействовали контролю со стороны сельских комитетов за фондами платы за землю и описями имущества по­мещичьих имений. Между тем число крестьянских выступлений росло в связи с ослаблением государства в результате внешней и внутренней войн, которые оно вело одновременно. Гражданская война со своим народом велась правительством задолго до ее офи­циального объявления. Несмотря на все обещания и декларации, его политика была совершенно определенной — сохранить отно­шения собственности в деревне. Об этом свидетельствует статис­тика применения войск для подавления крестьянских выступле­ний. Если в марте-июне 1917 г. таких случаев было 17, в июле-августе — 39, то в сентябре-октябре их уже было 105. Осенью 1917 г. министр внутренних дел направляет письмо военному ми­нистру, в котором требует создать специальные эскадроны кава­лерии и разместить их в стратегических пунктах всех губерний для подавления крестьянских движений. Революционно-демокра­тическая власть вела войну с народом для того, чтобы будущее Уч­редительное собрание могло решить аграрный вопрос с соблюде­нием соответствующих процедур. Следовательно, государство, ус­тановившееся в результате Февральской революции, не было го­сударством русского народа.

399

Оно не было ни государством трудящихся, ни государством имущих классов. Обе интерпретации Февральской революции (со­циал-демократическая и большевистская) ошибочны. Они стро­ятся на одной и той же альтернативе: либо Временное прави­тельство выражало интересы буржуазии и помещиков, либо еще более долговременные интересы пролетариата города и деревни. Эта альтернатива базируется на экономическом детерминизме. Ис­пользуя данную схему, сторонники обеих интерпретаций упус­кают из виду специфику русской власти и все факторы, накоп­ленные за время ее длительного развития. Если перефразировать Г. Ласуэлла, то основной вопрос этой власти и политики заклю­чается в следующем; сколько кто может и почему? Вопрос, у кого сколько денег и откуда он их берет, потерял смысл в России на рубеже XIX-XX вв.

Ласуэлловская формула политики «Кто, когда, где и сколько получает денег» является синтезом классического либерального подхода к политике и экономической версии марксова истори­ческого материализма и потому не может быть применена к ана­лизу российского общества, власти и политики. Существует и уз­кий смысл понятия политики, связанный с организацией самой власти (современные системные, ресурсные и реляционистские теории власти именно на нем базируются). Можно ли его при­менить к анализу российского общества между Февралем и Ок­тябрем?

Большевистская и социал-демократическая интерпретации марксизма сводятся к оценке Февральской революции как буржу­азной. Если бы эта оценка была истинной, то следовало бы ожи­дать, что буржуазия, стремящаяся укрепить свое политическое положение вслед за изменением ее экономического положения, прежде всего осуществит кардинальные изменения в аппарате влас­ти. На место старых чиновничьих кадров, выражающих интерес помещиков, она должна была бы поставить новые кадры, выража­ющие интерес русских «мешков с деньгами». Однако русская бур­жуазия на этот шаг не пошла. Она сохранила все центральные. губернские и местные властные институты. Единственное измене­ние состояло в том, что функции 1уберпаторов и полицмейстеров в губерниях и уездах были переданы губернским и уездным руко­водителям земства. Но в том же самом распоряжении от 4 марта, вводившем данные изменения, указывалось на необходимость со-

400

хранения всего прежнего административного механизма. Правда, на уровне низших (сельских) органов власти, несмотря на такое распоряжение, происходили большие изменения. Но связаны они были с тем, что крестьяне просто разгоняли волостные управы во главе со старостами. Март стал месяцем широких крестьянских движений. Вместо волостных управ деревня создавала комитеты. Временное правительство вынуждено было их признать, поставив во главе комиссара и подчинив административной структуре госу­дарства указом от 19 марта.

Факт сохранения царской государственной администрации после Февральской революции (по сути дела, аналогичные события имели место после августа 1991 г. в России, хотя их набор и структура были несколько иными) является принципиальным, поскольку он противостоит как большевистской, так и социал-демократической версиям Февральской революции. Сама революция, которая ква­лифицируется как «буржуазная», была осуществлена в интересах аппарата. Властно-административный аппарат государства вклю­чил в себя все структуры, возникшие независимо от него в резуль­тате низовой инициативы масс. Активизация масс была той це­ной, которую аппарат заплатил за неспособность своих руководи­телей к решительной расправе с царским режимом. Системати­чески применяя политику недостаточного снабжения продоволь­ствием, аппарат смог ослабить социальную инициативу масс, пе­ререзать живые корни системы Советов. Одновременно он попы­тался поглотить данную систему. Таким образом, оптимальная стратегия «революционно-демократического» аппарата власти реконструируется без труда: отрезать систему Советов от народных масс; втянуть в бюрократический процесс управления стра­ной деятелей, которые заседают в Советах. Речь идет об эсеров­ских и меньшевистских деятелях, так как влияние большевиков в Советах весной 1917 г. было ничтожным.

Однако вовлечение ведущих деятелей социалистических партий в управление страной было возможно лишь при условии, что ап­парат данных партий получит от этого определенную выгоду. Тем более что Временное правительство признавалось ими буржуаз­ным, а значит, идеологически чуждым. Иначе руководители таких партий узнали бы не от Ленина, что они изменили идеалам соци­ализма, а от своих товарищей по партии. Но в этой сфере уже существовали определенные традиции. Еще при царизме партия

401

меньшевиков принимала участие в создании групп рабочих при военно-промышленных комитетах. Следовательно, процесс пере­плетения части бюрократического аппарата, части буржуазии и части деятелей рабочих партий начался задолго до Февральской революции. Таким образом, класс властителей-собственников имел в своем распоряжении власти о-бюрократии ее кую, буржуазную и социалистическую составляющие части. Последняя часть была незначительной, ибо вопрос сотрудничества был весьма щекотли­вым и вызывал острое политическое размежевание. Эти события и процессы происходили еще до Февраля,

После Февраля рядовой партийный деятель мог уже рассчиты­вать на значительно большие дивиденды от участия в аппарате власти. А поскольку инкорпорация партий была на руку аппара­ту, постольку Временное правительство спустя непродолжитель­ное время стало коалиционным. Раковые клетки разветвленной организационной структуры начали абсорбировать кадры социа­листических партий. Обычный партийный деятель входил в гото­вую, существующую десятки и сотни лет социальную и полити­ческую структуру. В подобной ситуации он мог к ней только при­спосабливаться. Те, кто не смог этого сделать, стали ядром буду­щего раскола в собственных партиях.

Эсеры па протяжении нескольких лет действовали с оружием в руках против царского режима во имя идеи социализации зем­ли. Теперь они были поставлены перед выбором: либо приспосо­биться к политике властной иерархии, явно направленной против сельской бедноты, либо согласиться с утратой политической роли, отягченной к тому же обвинением в нарушении партийной дис­циплины. В большинстве случаев они выбирали то, что им каза­лось третьим решением, — веру в правительственные декларации по созыву будущего Учредительного собрания. Однако эта вера лишь маскировала выбор первого члена альтернативы — приспо­собление к аппарату властителей-собственников. Когда осенью 1917 г. карательные экспедиции правительственных войск и арес­ты сельских деятелей развеяли иллюзии тех эсеров, которые еще верили в народнические идеалы, в партии произошел раскол. Ле­вые эсеры требовали социализации земли, ликвидации всяких за­претов деятельности землеустроительных комитетов и уважения к низовой инициативе крестьянства. Эта часть партии не адаптиро­валась к властно-бюрократическому комплексу.

402

Система Советов была поглощена фактически структурой влас­ти. Та же судьба постигла институциональную систему, формиро­вавшуюся в деревне. После Февраля по инициативе масс начали возникать различные комитеты: гражданские, народные, обществен­ной безопасности, революционные и т. д. Несмотря на различные названия, они обладали двумя опасными для нового режима свой­ствами — были от него независимыми и пользовались действи­тельной поддержкой масс. Они создавши! сельские сходы, выпол­няли их решения, организовывали местную милицию и вследствие этого представляли определенную сферу реальной власти. Потому властители-собственники решили их ликвидировать. Первым ша­гом на этом пути была их унификация. Решением правительства от 19 марта 1917 г. были образованы волостные, уездные и губернские комитеты. Первые были действительными организациями крестьянства. На уровне уезда участие крестьянства было уже ог­раниченным. На губернском уровне решающее влияние на них оказывали военно-промышленные комитеты, думы и земства.

Следующий шаг заключался в подчинении новых органов уп­равления деревней центральной власти. Согласно циркуляру от 1 апреля единственным носителем правительственной власти в гу­бернии определялся губернский комиссар, а в уезде — уездный. Тем самым уездные комиссары назначались центральным прави­тельством из лиц, указанных губернским комиссаром или уездны­ми комитетами. Губернский комиссар имел право также назначать заместителей уездного комиссара, а также ходатайствовать перед правительством о снятии самого комиссара. 21 апреля были соз­даны главный и местные земельные комитеты — губернские, уезд­ные и волостные. Они подчинялись Министерству земледелия и обязывались проводить политику правительства в деревне, в том числе собирать материалы для проведения земельной реформы.

В этих атаках прослеживается совершенно определенная бю­рократическая тенденция ограничить и подчинить организацион­ную стихию, которая проявилась в деревне после Февральской революции. В тех случаях, когда низшие органы, избранные кресть­янами, не подчинялись политике правительства, оно не останав­ливалось перед арестами членов волостных комитетов. Аресты сопровождались стремлением обойти низовые звенья действительно революционной власти путем создания новых бюрократических opianoB управления деревней.

403

Поглощение аппарата социалистических партий иерархией власти нисколько не меняло принципов деятельности последней, зато повлекло ряд последствий и для самих партий, и для власти. Бюрократизация социалистических деятелей повлияла на програм­му данных партий. В наибольшей степени это отразилось на аг­рарной программе партии социалистов-революционеров. Программа базировалась на концепции социализации земли, связанной с тра­дицией сельской общины в России: земля не принадлежит нико­му, а право пользоваться ею дается только земледельческим тру­дом. Аграрная профамма эсеров противостояла идее национали­зации земли — перехода ее в руки государства. Земля должна перейти без выкупа в руки органов общественного самоуправле­ния, в руках государства остаются только полезные ископаемые. Партия поддерживала также традиционную борьбу крестьян с помещиками, включая захваты земли без всяких распоряжений сверху.

Бюрократизация партии привела к полному изменению аграр­ной программы. 21 мая вождь партии В. М. Чернов, выступая уже в качестве министра земледелия, говорил: «Раньше нас связывал лозунг борьбы с помещиками. Теперь лозунг заменяется новым принципом — принципом активного и творческого порядка. По­этому ближайшая задача партии заключается в интенсивной орга­низаторской деятельности, начиная с земельных комитетов сель­ских, волостных, губернских до Центрального, Главного земель­ного комитета»^[1]. Ревизия аграрной программы сразу была заме­чена левыми эсерами: «Ранее нашей опорой была реальная борь­ба с помещиками за землю, теперь мы призываем крестьян, чтобы они организовывались. Этого недостаточно, надо взять в строгие организационные рамки процесс захвата крестьянами помещичь­их земель»^[2]. Предоставление решения вопроса о земле земельным комитетам, созданным Временным правительством, означало от­каз от лозунга социализации земли, тем более что комитеты должны были поддерживать статус-кво в деревне, а не руководить захва­том помещичьих земель. Это привело к тому, что партия социали­стов-революционеров как главный руководитель Министерства земледелия одобрила аресты членов комитетов, на которых она

404

же возлагала обязанность эффективного функционирования зем­леделия. Конечно, некоторые действия Временное правительства мо­гут быть объяснены потребностью охраны социального порядка от анархии, угроза которой всегда содержится в любом массовом социальном движении, особенно таком, которое не останавлива­ется перед насилием. Возможно, данной опасностью может быть обоснована даже необходимость применения государственного насилия. Но этим нельзя объяснить отказ эсеров от реализации собственной аграрной программы. К тому же данная партия, по мнению российской деревни, была правящей, поскольку посты премьера и министра земледелия принадлежали ее членам. В этом смысле обвинение большевиками эсеров в социал-предательстве имело определенные основания. Эсеры первыми из партий трудо­вого народа предпочли дворцы хижинам. Политика данной партии после вхождения в правительство вошла в явное противоречие с ее исходным радикализмом как наследством народничества, а также с декларациями самих вождей. В. М. Чернов, в частности, гаворил: «В сфере духа, в сфере чистого мышления нет места компро­миссам. Умы и сердца могут быть движимы только идеей, которая бесстрашно стремится к своим логическим выводам»^[3].

Итак, социалистические партии первыми осуществили ревизию программных требований в обмен на включение в аппарат власти. Их ответственность за состояние русского общества в период с февраля по октябрь 1917 г. значительно выше, чем кажется на пер­вый взгляд. Хотя в России существовало фактическое двоевлас­тие, ведущая роль в Советах принадлежала социалистам. То же относится к профсоюзам. Например, на съездах Викжеля почти все делегаты были эсерами, меньшевиками или другими умерен­ными социалистами. Разумеется, никто не назначал цену и не тор-говат местами в правительстве в обмен на изменение партийных программ. тот торг был социальным процессом, а не сознатель­ным и намеренным актом. Ревизия социальных программ была след­ствием бюрократизации социалистических партий — вхождения их кадров в структуры власти. Идея борьбы с помещиками не могла быть использована для рационализации поведения политиков как членов аппарата власти. Постоянство и преемственность такого ап­парата требовали нейтрализации деревни и сохранения статус-кво,

405

а значит, сохранения имущественною и социального доминиро­вания помещиков.Эсеровские политики уже не могли ссылаться на благородные традиции партии, поставляющей на протяжении десятков лет ос­новной контингент царских казематов, ссылок и каторг, во имя «Земли и воли» для крестьян. Теперь эсеры становились соратни­ками не террористов, а канцеляристов, для которых идея «поряд­ка» всегда была главной ценностью. И эсеровские политики вы­двигают идею «активного и творческого порядка» для того, чтобы взять деревню в бюрократические рукавицы. В результате идея социализма подвергается такому толкованию, которое обосновы­вает и рационализирует тоталитарную деятельность — одновре­менный контроль политической и экономической практики общест­ва. Правда, этот контроль еще не является чисто социалистичес­ким в реальном смысле слова, ибо духовная практика людей пока еще не находится под присмотром класса властителей-собствен­ников. Так что существенный элемент реального социализма пока отсутствует. Но социалистическая идеология уже не представляет угрозы для класса властителей-собственников.

Таким образом, в России 1917 г. не было социальной силы, ко­торая была бы в состоянии противостоять классу властителей-соб­ственников и изменить основной принцип организации русского общества — принцип связи политической и экономической влас­ти, или власти и собственности. Это не значит, что людей, соеди­няющих в своих руках политическую и экономическую власть, не­возможно было устранить из русского общества. Сохранение социальной структуры не тождественно сохранению людей, запол­няющих ключевую ячейку в данной структуре. Изменение кабине­та не означает изменения политической системы, а изменение персонального состава господствующего класса не свидетельству­ет об изменении социальной системы, если сохраняются прежние социальные отношения. А воспроизводство социальных отноше­ний зависит от ступени развития общества, которая определяется взаимосвязью материальных средств и человеческих интересов. Такая взаимосвязь нисколько не зависит от субъективных намере­ний действующих людей. Поэтому значение Февральской револю­ции в истории России было не больше, чем значение смены одно­го королевского двора другим в истории любой иной страны.

406