В. П. Макаренко Русская власть (теоретико-социологические проблемы) Ростов-на-Дону Издательство скнц вш 1998 ббк 667 м 15 Исследование

Вид материала

Исследование

Подобный материал:

• Литические аспекты мусульманского образования в россии: история и современность отв, 2343.39kb.
• -, 2422.57kb.
• -, 1965.93kb.
• Центр системных региональных исследований и прогнозирования иппк при ргу, 907.34kb.
• Ростовский государственный университет центр системных региональных исследований, 2254.52kb.
• Чеченский государственный университет центр системных региональных исследований и прогнозирования, 2343.38kb.
• Акаев В. Х., Волков Ю. Г., Добаев И. П. зам отв ред, 1632.77kb.
• Выпуск 48 Э. Ф. Шарафутдинова чеченский конфликт: этноконфессиональный аспект отв редактор, 3024.85kb.
• Государственная власть в России (исторические реалии и проблемы легитимности) // Российская, 718.61kb.
• Юридический адрес: 344082, г. Ростов-на-Дону, ул. Сиверса, 1 Фактический адрес: 344018,, 84.76kb.

§ 4. Теория агрессии и миф реформаторства

Конечно, социальные явления всегда слож­ны, однако в их основе лежит простая, но скрытая структура. Понимание социально-исторических явлений связано с ее обна­ружением. Разумеется, политика Петра I была следствием действия многих причин. Сущность его политики заключалась в бюрокра­тизации общества в отличие от терроризации при Иване Грозном. Поэтому реформы «то мореплавателя, то плотника» ничуть не сделали Россию «современным государством», а реализовали на­правление тотальной бюрократизации общества.

Существовал и ряд других мотивов. Об одном из них Маркс писал гак: «Одна характерная черта славянской расы должна бро­ситься в глаза каждому наблюдателю. Почти повсюду славяне ог­раничивались территориями, удаленными от моря, оставляя мор­ское побережье неславянским народностям. <...> Петр Великий с самого начала порвал со всеми традициями славянской расы. «Рос­сии нужна вода». Эти слова... стали девизом всей его жизни! За­воевание Азовского моря было целью его первой войны с Турци­ей, завоевание Балтики — целью его войны со Швецией, завоева­ние Черного моря — целью его второй войны против Порты и завоевание Каспийского — целью его вероломного вторжения в Персию. Дня системы местных захватов достаточно было суши, для системы мировой агрессии стала необходима вода.., Но здесь

239

 упускают из виду одно важное обстоятельство, тот ловкий прием, которым он перенес столицу империи из континентального цент­ра к морской окраине, ту характерную смелость, с которой он воздвиг новую столицу на первой завоеванной им полосе Балтий­ского побережья почти на расстоянии пушечного выстрела от гра­ницы, намеренно дав, таким образом, своим владениям эксцент­рический центр. Перенести царский трон из Москвы в Петербург значило поставить его в такие условия, в которых он не мог быть в безопасности даже от внезапных нападений, пока не будет по­корено все побережье от Либавы до Торнио, а это было заверше­но лишь к 1809 г. с завоеванием Финляндии. <..-> Это было с самого начала вызовом для европейцев и стимулом к дальнейшим завое­ваниям для русских. Укрепления, имеющиеся в наше время в рус­ской Польше, являются лишь дальнейшим шагом в осуществле­нии той же самой идеи. Модлин, Варшава, Ивангород представля­ют собою не только цитадели, предназначенные для укрощения непокорной страны. Они являются такой же уфозой Западу, ка­кую Петербург в сфере его непосредственного влияния представ­лял сто лет тому назад для Севера»^[1].

Безусловно, никто из официальных советских историков не имел мужества так объяснить скрытую структуру внешней политики государства Петра I, как это сделал К. Маркс. Официальные ис­торики ограничивались таким объяснением: «...петровские реформы осуществлялись на крепостнической основе, крепостническими методами и были направлены на сохранение и укрепление фео­дально-абсолютистского строя»^[2]. Однако Петр I лишь продолжил во внешней политике линию московских царей. В 1547 г. Иван Грозный назвал Москву «Третьим Римом, а четвертому не быти» и ввел обычай называть великих князей московских царями. Для того чтобы сохранить преемственность с византийскими царями, Иван III выманил у папы последнюю византийскую принцессу, «дав клятву отречься от своей веры — клятву, от которой приказал своему собственному примасу освободить себя»^[3]. Независимо от того, что клятвопреступление стало признаком «политической мудрости» русских царей, а православная церковь

240

оправдывала нарушение одной из главных христианских доброде­телей, со времени Ивана Грозного политика захвата других земель, морей и гор стала постоянной тенденцией внешней политики рус­ского государства. И Петр сыграл исключительную роль в этой политике, придав традиционной агрессивности государства не местные, а европейские измерения: «Московия была воспитана и выросла в ужасной и гнусной школе монгольскою рабства. Она усилилась только благодаря тому, что стала виртуозной в искусст­ве рабства. Даже после своего освобождения Московия продол­жала играть свою традиционную роль раба, ставшего господином. Впоследствии Петр Великий сочетал политическое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями монгольского власте­лина, которому Чингисхан завещал осуществить свой план завое­вания мира»^[4].

Как уже говорилось, Карл Маркс был великим философом истории, по не был выдающимся теоретиком политики. В его суж­дениях о развитии русского государства можно усмотреть опреде­ленные идеалистические нотки. Все, что он пишет по поводу по­литики государства царей, кажется блестящим и весьма убедитель­ным. Однако только в смысле фиксирования общей тенденции событий и удачного описания внешней структуры политического процесса, но не в смысле объяснения его скрытой структуры.

Из высказывания Маркса остается неясным, почему именно Москва с самого начала была агрессивным государством. В 1300-1462 гг. ее территория возросла почти в двадцать раз. От послед­ней даты, связанной со вступлением на трон Ивана III Калиты, и до смерти Ивана Грозного в 1584 г. территория возрастает еще в двенадцать раз. гот процесс продолжался вплоть до середины XX в. Невозможно найти такую нацию-государство во всем мире, кото­рая смогла бы сравниться с Россией в захватах чужих территорий. Но это только факт, а не объяснение. Его можно дедуцировать из марксовой квалификации Петра I, который «сочетал политичес­кое искусство монгольского раба с гордыми стремлениями мон­гольского властелина».

Названная дефиниция может стать исходным положением тео­рии политической традиции государственного феодализма, хотя и недостаточна для реконструирования теории политики данной системы. Политическая традиция государства мотивирует индиви-

241

дуальные решения вершины (лица или органа) государственной иерархии. Но индивидуальные решения могут считаться руково­дящими до тех пор, пока они реализуют интересы большой груп­пы людей, включающей саму государственную иерархию. Выдаю­щийся государственный деятель реализует такие интересы данной группы людей, какие она не осознала полностью. Политик или государственный деятель, взятый сам по себе, мало что значит, хотя массовое политическое сознание склонно приписывать ему глав­ную роль. Об этом свидетельствует хотя бы тот факт, что даже при умственно недоразвитом царе Федоре Иоанновиче, «правив­шем» Россией с 1584-го по 1598 г., государственная машина про­должала вертеться и сохранять направление развития. Вопреки ис­торическому идеализму роль личности в политических процессах пе менее производна и второстепенна, чем в экономических про­цессах. Личность может ускорять, замедлять или отклонять поли­тический курс, но не создавать его. Он всегда определяется мате­риальными интересами определенной социальной категории, включающей класс распорядителей средствами насилия.

Если рассматривать политическую систему изолированно от других систем, то тенденция властной иерархии к агрессии объяс­няется тем, что агрессия служит важнейшим средством расшире­ния сферы контроля властной иерархии одного государства за счет властной иерархии другого государства. Указанная тенденция про­является тогда, когда внутри одного государства общество уже ему подчинено в той степени, в какой это позволяют сделать доступ­ные власти средства технического контроля. Властная иерархия, которая еще полностью не овладела собственной социальной тер­риторией, еще не является агрессивной. Она становится таковой тогда, когда все социальные территории (т. е. различные группы граждан) уже достаточно контролируются. В этом случае во имя расширения сферы контроля одна властная иерархия готова пред­принять риск вооруженной конфронтации с силами принуждения, стоящими на страже другой властной иерархии. Естественно, та­кое правило формулируется в предположении, что потенциалы вооруженных сил двух (или больше) сравниваемых обществ при­мерно одинаковы. При значительных диспропорциях данных сил (вытекающих, к примеру, из различных уровней экономического развития двух стран) может быть и так, что властная иерархия одной страны расширяет сферу внешней регуляции за счет захвата терри-

242

тории другой страны, не завинчивая до конца гайки по отноше­нию к гражданам своей страны. Таков один из источников агрессивности страны, если прене­бречь экономическими интересами собственников этой страны. Однако для классовых обществ пренебрегать подобными интере­сами нельзя. Здесь тоже можно воспользоваться марксовой идеей, согласно которой экономическим основанием агрессивности дан­ной страны является стремление к чрезвычайной кон цен грации прибавочного продукта, созданною на территории других стран. Россия была классовым обществом с особой спецификой. В период господства монголов она находилась под контролем внеш­ней силы. Затем она входит в длительный период связи власти с собственностью, которая то ослабляется, то укрепляется. Сопро­тивление народа приводит к ослаблению этой связи и направляет Россию на нормальный, хотя и специфический, пугь развития — государственный феодализм. На протяжении этих периодов сущест­вовали различные причины агрессивности Московского государ­ства, но одна из них присутствовала постоянно — стремление властной иерархии к расширению сферы контроля. На всех дан­ных стадиях граждане русского общества «нормально» угнетались «своим» государством. Под «нормой» здесь понимаются технико-организационные средства насилия, которые находились в распо­ряжении государства. А поскольку связь власти с собственностью всегда толкала Россию в направлении нарушения данной «нормы», постольку русское государство всегда обнаруживало аппетит к

чужому.

Таким образом, главная причина агрессивности Московского, а затем Российского государства заключалась в насилии над соб­ственными гражданами. Только благодаря тому, что насилие внутри страны уже было невозможно увеличить (при имеющихся средствах насилия и организации аппарата насилия), Россия обнаруживала необычную тенденцию к внешней агрессии. Русские полки мар­шировали во все стороны света на протяжении столетий не пото­му, что русский народ «по природе агрессивен», и не потому, что стремление к агрессии было высосано им из кобыльего молока монгольских конкистадоров. Русский народ всегда был больше угнетен, чем соседние нации. А жаждущий власти класс распоря­дителей средств насилия вынужден был искать дальнейшие воз­можности расширения властной регуляции за пределами своей страны. Внутреннее насилие обусловило внешнее насилие.

243

Следовательно, основная детерминанта деятельности власти определяется внутренним положением страны, а это положение предопределено системой классовых отношений, детерминирован­ных распоряжением материальными силами общества. Только в критических ситуациях (например, при внешней угрозе со сторо­ны более сильного врага) международное положение страны ста­новится доминирующим. Но это относится только к малым стра­нам, находящимся перед угрозой агрессии, а не к большим стра­нам — инициаторам агрессии. По этой причине агрессивная внеш­няя политика Петра I не может объяснить его внутренних реформ, хотя она, несомненно, укрепляла стремление власти к таким ре­формам. Агрессивную внешнюю политику проводили и наследни­ки Петра, нисколько не реформируя промышленность, даже ког­да она находилась в состоянии упадка. Значит, причина реформ находилась внутри, а не вне страны. Петровские реформы долж­ны были конституировать буржуазию для противовеса сильному слою частных феодалов. Так как государство-собственник при Петре было слабым для уничтожения частных феодалов, оно стре­милось создать им естественную оппозицию, чтобы сыграть роль третьей силы.

Надо учитывать множество других факторов, детерминирующих деятельность Российского государства в рамках рассматриваемо­го периода: территориальные размеры страны (обусловившие не­обходимость создания системы связи и средств коммуникации), большое количество населения (из чего вытекало преимущество перед соседними государствами, стимулирующее склонность к аг­рессивной политике), минеральные богатства страны, политичес­кую традицию и т. д. Если все это учитывать, возникает сложная и запутанная сеть многообразных связей и взаимодействий. Един­ственным проводником в этой сети является теория, описываю­щая скрытые пружины внешних событий.

Разбор событий и деятельности Петра I показывает, что в за­кономерностях функционирования системы русской власти ниче­го не изменилось. Петр был «Великим» только в намерениях, но не в социальных последствиях своих действия. Миф реформ Пет­ра базируется па стереотипе, аналогичном первому догмату лени­низма: отсталая страна «должна» развивать свою экономику; го­сударство свободно от давления универсальных мотивов прибыли и своекорыстия и потому может выражать интересы «всего общест-

244

ва»; никто, кроме государства, эти интересы, направленные на вхождение страны в разряд «цивилизованных», понимать не мо­жет, — поэтому Петр 1 предпринимает множество усилий по соз­данию промышленности; конечно, эти усилия были «варварски­ми», но по-иному поступить нельзя в «варварской России». По­следний тезис мифа сближает ленинизм с либерализмом. В основе такого способа рассуждений лежит миф экономизма, а его состав­ными частями являются телеологизм, идеализм и индивидуализм.

Материалистический подход к деятельности Петра I требует видеть в его решениях не благие пожелания, а выражение классо­вых интересов, включая интересы государства-собственника. Если русская буржуазия была слабой, то она не могла оказывать боль­шого влияния на политику государства — такой ход мысли тоже соединяет ленинцев с либералами и социал-демократами. Частные феодалы не были заинтересованы в создании промышленности — следующий пункт совпадения данных направлений русской поли­тической, экономической и исторической мысли. Агрессивность русского государства была вторичным фактором, так как существо­вание и значение каждой властной иерархии зависит от уклада ее отношений с гражданами, — с этим тоже могут согласиться пред­ставители конкурирующих школ политического мышления. Как же объяснить поли гику Петра I!

Остается одно объяснение: властная иерархия России была слабой для того, чтобы повторить опричнину, и потому должна была найти союзника в обществе; русская буржуазия в то время была слабой; в ее усилении проявилась индивидуальность Петра I, всю свою деятельность посвятившего тому, чтобы русское государство создало русскую буржуазию, а поскольку сила буржуазии зависит от производительных сил, которыми она располагает, государство взялось за развитие промышленности и отдало ее в руки частных собственников. Таким образом, Петр не был «Великим», ибо из его великой программы были реализованы лишь элементы. После Ивана Грозного в России уже никто не мог быть «Великим» вплоть до конца государственного феодализма в России.

Бюрократическая зависимость дворянства от государства сама по себе была недостаточной, чтобы из собственников-граждан сделать только граждан. Создание промышленности (как конкрет­ный шаг в этом направлении) не привело к созданию сильной буржуазии, которая могла бы стать союзником власти. Хотя ре-

245

 формы Петра I способствовали первоначальному накоплению ка­питалов и создали предпосылки капиталистической промышлен­ности, они не превратили русскую буржуазию в сильного союзни­ка государства, как это произошло на Западе. Европейские госу­дарства, используя деление феодального общества па сельскую и городскую системы, генерирующие две оси классовых делений, пойти на союз с буржуазией против феодалов. Хотя русское госу­дарство было значительно сильнее государств Европы, поскольку соединило власть и собственность, оно не смогло этого сделать именно по причине своей силы, а не слабости.

Русское государство было достаточно сильным для того, чтобы внутренние политические интересы, склоняющие любую властную иерархию (как западную, так и российскую) к достижению равно­весия путем усиления гражданского отчуждения, реализовать на самом деле. Однако следствием переплетения власти с собствен­ностью была низкая производительность труда людей, подвергаю­щихся политическому насилию и экономической эксплуатации одновременно. Поэтому когда русское государство захотело создать промышленность, оно не могло изобрести иного способа нахож­дения рабочей силы, кроме превращения государственных поддан­ных-крестьян в государственных подданных-рабочих. Свободных людей в России не существовало. А государственный подданный-рабочий трудится еще хуже, чем государственный подданный-крес­тьянин, для которого сохраняется случайная возможность попасть в руки патриархально настроенного господина. Низкая произво­дительность труда подданных-рабочих привела к низкой эффек­тивности производства, что дало относительно небольшой приба­вочный продукт в глобальном измерении для собственников про­изводительных сил в целом. Русское государство было настолько сильным, что оно сделало из подданных-крестьян современных рабов (с точки зрения производительности труда). Связывая част­ных собственников со своими интересами, оно обеспечивало край­нюю эксплуатацию рабочих со стороны частных собственников. Тем самым государство ограничивало эффективный спрос на про­дукцию собственной промышленности.

По этим причинам (низкая производительность труда «припис­ных» рабочих и низкий спрос на продукцию промышленности) петровская программа создания сильной буржуазии не могла быть реализованной. Источник обеих причин был один и тот же —

246

переплетение функций власти и собственности в руках государ­ства. Из-за такого переплетения государство было вынуждено от­носиться к экономическому сопротивлению непосредственных производителей как к политическому сопротивлению и ликвиди­ровать его посредством насилия. Насилие государства ликвидиро­вало волю к гражданскому сопротивлению вообще. Лишение граж­дан воли способствовало их социальному оцепенению и омертве­нию, как производителей, так и потребителей. А поскольку инте­ресы экономики и политики не совпадают, постольку государствен­ный феодализм в России был в Европе первой социальной систе­мой, которая с такой силой обнажала конфликт между властью и собственностью, политикой и экономикой.

247

§ 5. Бюрократический хаос, властный произвол и «большой скачок»

Крах социальной политики Петра вызвал еще большее давление со стороны дворянства, стремящегося об­рести прежнее положение в стране. Главным предметом давления стала Табель о рангах. Согласно одному из ее положений, каждый поступающий на государственную службу, как упоминалось, дол­жен начинать ее с первого ранга независимо от происхождения. В случае военной карьеры это значило начинать службу рядовым сол­датом. Такое уравнение классов со стороны государства пришлось не по вкусу дворянству. Поэтому уже в 1731 г. был создан Кадет­ский корпус, выпускники которого сразу становились офицера­ми. Совершенно ясно, что только сыновья дворян могли быть уче­никами элитарного военного заведения. Другим указом Петра I была обязанность пожизненной службы государству. Здесь тоже разго­релась борьба. В 1734 г. императрица Анна (1730-1740 гг.) огра­ничила срок обязательной государственной службы для дворян до 30 лет, а два года спустя — до 25 лет. Наконец, Петр III (1761-1762 it.) ликвидировал эту обязанность вообще. Наоборот, кто доб­ровольно брался за ее исполнение, получал льготы и привилеги­рованное положение. В 1758 г. императрица Елизавета (1741-1761 it.) окончательно подтвердила исключительное право дворян на землевладение. Дворянином считался тот, кто мог доказать свое дворянское происхождение. Это потребовало введения книг с описанием генеалогических древ. В них наряду со столбовым дво-

247

рянством записывали людей, «назначенных» дворянами государ­ством. И оно делало это все более охотно. В 1764 г. Екатерина II (1762-1796 п.) распорядилась, что каждый государственный чи­новник, прослуживший в одном ранге не менее семи лет, автома­тически переходил в следующий ранг.

Так закрутилась бюрократическая карусель, и вертится она в России вплоть до сегодняшнего дня^[1]. Вскоре срок службы в од­ном чине был еще сокращен, а в конце XVIII в. была установлена автоматическая система перевода в следующий ранг не по крите­рию квалификации (заслуг) чиновников и офицеров, а по крите­рию выслуги лет. Ранг давал право его обладателю занимать опре­деленный пост в государственной иерархии независимо от того, обладал ли кандидат на должность надлежащей квалификацией или нет. В большинстве случаев ни о какой квалификации не могло быть и речи. Так идея Петра I превратилась в собственную проти­воположность. С социальной точки зрения государство привязы­вало к себе дворян-чиновников крепчайшим узлом: нет более вер­ноподданного политической власти чиновника, чем бездарный чиновник. Социальный смысл Табели о рангах заключался в том, что люди без различия происхождения и сословной принадлежности могли стать дворянами благодаря государственной службе. Зани­маемый ранг становился главным фактором социального положе­ния индивида.

В начале XIX в. общая пропорция социальной принадлежнос­ти кадров государственной службы (если брать критерием соци­альный статус отца данного функционера) выглядела следующим образом: выходцы из крестьян и горожан составляли 11,5% от всего количества чиновников, выходцы из родового дворянства — 40%, выходцы из чиновного дворянства — 21%. В середине XIX в. си­туация изменилась: выходцы из простого народа составляли 5,3% от общего количества государственных чиновников, из родового дворянства — 40,4%, из чиновничьего дворянства — 30,4%. Та­ким образом, чиновничество начало ускоренно воспроизводить само себя. Государственная служба стала способом, с помощью кото­рого повышался социальный статус и приобретался ранг дворяни­на. Этот социальный факт для функционирования системы рус­ской власти имел наиболее существенное значение. Во-первых, сама возможность количественного роста «господствующего класса» доказывала, кто на самом деле постепенно становился господи­ном в системе государственного феодализма. Кроме того, такая возможность укрепляла положение государства как третьей силы между народом и дворянством, хотя государство стремилось стать «над классами». Наконец, эта возможность затрудняла образова­ние политических и интеллектуальных элит из народа. Наиболее способные индивиды благодаря государству получали канал социального продвижения при условии верноподданности государству. Особенно опасной была третья тенденция, связанная с практи­ческим применением Табели о рангах. Крестьянские восстания и войны XVII-XVIII вв., как доминирующий элемент социального движения в России, в XIX в, уступили место многочисленным, по не связанным между собою крестьянским волнениям и бунтам. Такое изменение характера социальной борьбы крестьянства в определяющей степени вытекало из факта подчинения казачества русскому государству. Казаки обладали военными навыками и навыками руководства людьми. А ввиду их рассеянности по юж­ным рубежам государства казаки стали рассадником социально-революционных движений, выразившихся в войнах Болотникова, Разина, Пугачева. Подчинение казачества государству привело к утрате социально-революционного потенциала русского крестьян­ства. Сравнение крестьянского движения с рабочим движением России показывает, что рабочее движение проделало противопо­ложный путь — от некоординированных местных выступлений до всеобщей стачки в масштабах всего государства. Образование профсоюзных, политических и интеллектуальных элит из рабочих способствовало данному процессу. Тогда как возможность соци­ального продвижения посредством государственной службы лишило русское крестьянство его потенциальных элит. Эту роль длитель­ное время выполняли казаки. Когда их не стало, уже никто не смог их заменить. Одним словом, русское государство принудило класс крестьян к капитуляции.

В первой половине XIX в. население России удвоилось, в то время как число чиновного дворянства возросло с 3& тыс. до 115 тыс. «Дворянство уже не было существенно, или, иначе говоря, даже дворянин уже ничего не значил без ранга государственной службы. Конечно, Петр 1 намеревался сделать больше, по и так многого достиг. После освобождения от принудительной государ-

249

ственной службы дворянство не только привлекалось к службе через систему рангов, но также, наравне с чиновниками недворянского происхождения, в определенном смысле было привязано к госу­дарству заново»^[2].

Эта система действовала эффективно в смысле усиления до самых крайних пределов интересов государственной власти, а не в смысле интересов всего общества, которому государство обяза­но служить, и некоторые государства действительно служат. Рус­ское государство в минимальной мере служило общим интересам населения страны прежде всего из-за своей неэффективности: «Директивы из центра в провинцию шли в таком количестве и неразберихе, что государственные чиновники были не в состоянии выполнить их, если даже того хотели. В первой половине XIX в. типичный русский губернатор должен был подписывать 100 тыс. документов ежегодно»^[3]. Количество издаваемых указов и всячес­ких нормативных актов способствовало неясности в толковании законов. В органах исполнительной власти лавиной росло число нерассмотренных дел. Прежде всего это относится к судебным де­лам. В 1842 г. число нерассмотренных дел в судах составляло 3,3 млн. Раздутая до невероятных размеров бюрократия была не в состоянии обеспечить императора информацией, которая требо­валась для проведения реформ.

На первый взгляд, это кажется абсолютной патологией. И это так, если рассматривать государственную бюрократию с норматив­ной точки зрения, т. е. полагать, что государство и его аппарат есть «слуги общества»^[4]. Если же представлять государственную власть как разновидность механизма, углубляющего господство над обществом, действующего независимо от намерений конкретных лиц (всей властно-управленческой иерархии), который может быть офаничен только силой граждан, то количественный рост госу­дарственною аппарата — естественный результат стремления к расширению властной регуляции со стороны тех, кто уже нахо­дится в государственной машине. Положение отдельною аппарат­чика в структуре власти зависит от того, сколько людей находятся

250

у него в подчинении. Поэтому каждый из них рекрутирует столько людей, сколько должностей ему удается создать. «Служат» или «не служат» эти люди обществу — любому функционеру государствен­ного аппарата абсолютно безразлично. Ему важно, чтобы они слу­жили лично ему. А интерес каждого члена государственного ап­парата заключается в создании новых должностей, расширении сферы государственной регуляции социальной жизни и выполне­нии указаний вышестоящих начальников, не вникая в их смысл. Если существует бюрократический хаос в сфере законов, ука­зов и инструкций, то это тоже соответствует интересам власти. При таких условиях легче принимать произвольные решения, совершен­но необоснованные или с мнимым обоснованием. Произвольные решения соответствуют интересам аппаратчика каждого уровня власти. В ситуации бюрократического хаоса укрепляется социаль­ное положение чиновника, ибо ему приписывается знание запу­танной сферы законов, уставов и инструкций хотя бы по причине времени, которое он проводит в государственных учреждениях. В бюрократической системе часть власти, вытекающая из знания законов и прав (которая в нормальной политической системе при­надлежит судьям, адвокатам, юридическим консультантам и т. п.), тоже оказывается в руках государственной службы. Хаос в сфере законов, уставов и инструкций затрудняет также контроль каждо­го уровня власти, как сверху, так и снизу. Если вершина власти (в данном случае русский царь) не обладает всей информацией о социальных процессах, то это тоже соответствует интересам ап­паратчика, ибо уменьшается вероятность того, что будет раскры­та его действительная, фактическая роль. Аппаратчик чувствует себя наилучшим образом в состоянии правового хаоса и в толпе подобных, заполняющих бесчисленные коридоры и кабинеты го­сударственной пирамиды. А наиболее удобная ситуация для него возникает в том случае, если вершина власти выполняет роль ор­намента этой пирамиды, поскольку бюрократическая пирамида поглощает все гражданское общество и выступает его представи­телем. В этом и заключается интерес власти как социального класса, социальная база которого была закреплена петровской Табелью о рангах.

Таким образом, в системе государственного феодализма инте­рес власти реализуется наряду с интересом частной собственнос­ти как равноправный, а затем как господствующий интерес. Госу-

251

дарственный феодализм, инициированный петровскими преобра­зованиями, еще не был тоталитаризмом, но уже не был феодализ­мом. Иными словами, я предлагаю использовать понятие тотали­таризма для обозначения системы политико-экономического двое­властия, главные элементы которой были созданы реформами Петра I. В этом тоталитаризме еще не существовала система мас­сового террора. Здесь А. И. Солженицын прав, настаивая на не­обоснованности сравнения русскою царизма со Страной Советов. Однако Солженицын неправ, квалифицируя в «Архипелаге ГУЛАГе» дореволюционную Россию как «правовую и христианскую Русь». Достаточно было Петрашевскому создать кружок, члены которого просто высказывали социалистические и республикан­ские идеи, чтобы 21 человек был приговорен к смерти.

Петровская политическая система была тоталитаризмом в зна­чении теории «новояза», который в России использовался задолго до установления советской власти. Например, при Екатерине II большинство населения страны находилось в состоянии, близком к рабству. А императрица в то же самое время говорила: «Надо избегать делать из людей рабов, если только это не является абсо­лютно необходимым по государственным соображениям»^[5]. В этом следует видеть не только жест, который «северная Минерва» (по определению восторженною Вольтера) делала в отношении «про­свещенного» общественного мнения. Подобная манипуляция язы­ком и перекручивание, извращение смысла слов в политических целях и является «новоязом», который в России употреблялся за­долго до описания его в сочинениях Оруэлла. Однако тот факт, что гак поступала императрица, при которой состоялся отход от системы тоталитарного властвования Ивана Грозного, пользовав­шеюся палачами, а не языковыми манипуляциями, свидетельству­ет лишь о неразработанности теории тоталитаризма как «новояза».

Отход от тоталитаризма не является упадком тоталитарных тенденций, а только их передвижкой в другие точки социальной структуры. Так обстояло дело в России после смерти Петра I.

После Петра появляется относительно автономная от государ­ства система «дворяне — частные (в смысле — негосударственные) подданные», В этой системе к дворянству переходят прерогативы тоталитарного государства в отношении подданных. В 1765 г. Ека-

252

терииа усиливает и расширяет личную власть дворян, разрешая им ссылать крестьян на каторгу на срок, устанавливаемый самими дворянами. Два года спустя она издает указ, запрещающий крес­тьянам жаловаться на своих господ под угрозой пожизненной ка­торги. В 1785 г. эти права были подтверждены еще раз. Одновре­менно расширялось право на дворянское самоуправление, правда, под контролем местной администрации. В органы дворянского самоуправления люди избирались, а не назначались. Однако «длин­ная рука» Санкт-Петербурга посредством административного ап­парата достигала любой местной империи. Политический надзор над самим дворянством по-прежнему оставался в руках городни­чего, который назначался центральным правительством. Кроме того, лица, избранные в органы дворянскою самоуправления, нисколь­ко не собирались заниматься реальным управлением. Многими дворянами введение данных органов воспринималось как восста­новление обязанности принудительной государственной службы, ликвидированной в 1762 г. Наконец, служба в органах дворянско­го самоуправления не давала никаких прав на автоматическое продвижение по службе в соответствии с Табелью о рангах. Эти права по-прежнему действовали в случае службы в армии и граж­данской администрации.

На практике тотальная власть дворян над своими подданными выглядела так. Теперь не царь, а дворянин был абсолютным гос­подином крестьян, включая право наказания и ссылки в Сибирь, Только смертная казнь теоретически находилась не в его юрис­дикции, хотя на практике применить ее дворянину ничего не ме­шало. Дворянин вмешивался в личную жизнь крестьян, мог их наказывать и калечить, насиловать их дочерей и жен, принуждать к браку вопреки их воле, заставлять работать в воскресенье и цер­ковные праздники. В результате применения Екатерининской жалованной грамоты дворянству Россия превратилась в страну, переполненную местными деспотами-дворянами, от произвола которых полностью зависели крестьяне. Местный помещик теперь правил малой монархией внутри большой монархии, а централь­ное правительство использовало его как заместителя царя и «бес­платного полицмейстера» (но выражению Павла I). Без разреше­ния помещика крестьяне не могли переходить к другому помещи­ку, вступать в купеческое или мещанское сословие. Дворянин имел право продавать подданных по отдельности или вместе с семьями,

253

с землей и без земли, уплачивать ими долги, выигрывать и проиг­рывать в карты, отдавать в заклад и т. п. Времена правления Екатерины И традиционно определяются как «золотой век царской монархии». За все время ее царствова­ния обнаружено только 20 случаев, когда помещики были наказа­ны за свои уголовные действия в отношении подданных. Но зна­чительно важнее дру1ая тенденция, наметившаяся при Екатерине. Ранее государство определяло, кто является, а кто не является дворянином, следовательно, ему не составляло никакого труда смягчить отношения между господином и подданным. Однако рус­ское государство, наоборот, взаимодействовало с дворянами в прак­тическом функционировании этой поистине страшной системы. Значит, у государства не было никакого интереса в смягчении таких отношений. Но едва интерес государства приходит в соприкосно­вение с интересами сторон в отношении «дворянин — подданный», русская власть оставляет за собой абсолютное право на соблюде­ние своих интересов. Крестьяне находились в абсолютной зави­симости от помещиков и должны были им повиноваться беспре­кословно при одном ограничении: в отношении между землевла­дельцами и их живыми и мертвыми крестьянскими «душами» не должно было содержаться ничего такою, что противоречило бы обязательным государственным установлениям. Хотя крестьяне не могли жаловаться на своего господина ни но какому делу, сущест­вовало весьма важное исключение. Едва крестьянин усматривал в действиях хозяина «злой умысел» против царя и государства, его «сигналу» сразу давали ход, Так что право на донос сохранялось за всеми подданными.

Этот принцип действовал во всех периодах развития россий­ского права, как дореволюционного, так и послереволюционного, переплетаясь с другим принципом: за «государственные преступ­ления» назначалась самая суровая кара. Следовательно, сила со­словия частных собственников (дворян и помещиков, торговцев и мещан) не являлась определяющей при принятии русским госу­дарством системы, которая ничем не отличалась от рабства. Про­сто государство передвигало тотальный контроль над крестьяна­ми от государственной власти к частным собственникам. Более того, государство соглашалось с такой системой и соблюдало ее в соб­ственных интересах — совокупных интересах эксплуататора и властителя. Тем самым две основные социальные силы царской

254

России, которые конкурировали на протяжении столетий, при Екатерине II пришли в равновесно и гармонию.

В этой системе гармонического равновесия был заинтересован весь класс собственников государственных и частных средств про­изводства. Они взаимно поддерживали друг друга, определяя сфе­ру «общих интересов». Для становления данной сферы характер­на ситуация, связанная с восхождением патрон императрицы Анны. Верховная элита поставила перед пей условие отказаться от само­державия. Анна подписала документ, согласно которому без со­гласия Верховного Тайного Совета, составленного из петровских вельмож, она отказывалась под уфозой потери короны наказывать дворян без согласия суда, наделять их землей и налагать налоги, решать вопросы войны и мира и т. д. Это привело к дворянскому бунту: 800 дворян, в том числе сенаторы и офицеры, собрались у царского дворца и потребовали отмены «условий». Составленная ими петиция требовала, чтобы императрица оставалась самодерж­цем, как и ее предшественники. Естественно, Анна согласилась с дворянами и аннулировала условия.

Передвижка контроля и поворот к государственному феодализму были связаны также с дальнейшим подчинением церкви государ­ству. Начало данному процессу положил Петр 1, но даже он не отважился секуляризировать монастырские земли. Этот акт осу­ществил Петр III в 1762 г. Однако при вступлении на трои Екате­рина его отменила из-за династических неувязок, связанных с неясностью ее царственного происхождения. Спустя полгода пос­ле коронации (август 1763 г.) царица издает новый указ, отменя­ющий прежний. В результате секуляризации два миллиона мона­стырских крестьян становятся государственными. Дальнейшее подчинение церкви государству привело к тому, что в конце XVIII в. православная церковь не имела никакого политического веса, а ее землевладения систематически уменьшались. Церковь теряла политическое значение, зато государство все больше приобретало духовную власть. Был ужесточен надзор над церковью, правитель­ство вмешивалось в церковные дела, вплоть до стиля постройки соборов и храмов. Одновременно государство навязывало верую­щим мировоззренческие решения и стояло на страже православ­ной ортодоксии. Отступления и ереси карались. Например, мона­хи-униаты из Минска, не захотевшие переходить в православие, подверглись пыткам. Когда в 1839 г. синод униатских епископов

255

постановил отойти от унии, он обратился за согласием к царю и сразу его получил. Нарастал контроль государства над культурой. Примером здесь может быть история русской науки. Созданная Петром I Акаде­мия наук вскоре подверглась двойной цензуре: внутренней, кото­рую осуществляли ученые, находившиеся на государственной служ­бе, и внешней, осуществлявшейся так называемой черной канце­лярией. Контроль достиг пика при Павле I, запретившем провоз любых книг из-за рубежа. Правда, вскоре Александр I отменил запрет (в первые годы своего царствования он проводил политику некоторых реформ), но при Николае I провоз книг, изданных в других странах, был вновь ограничен до минимума. В 1849 г. было запрещено преподавание философии и государственного права.

Отсюда вытекает еще одна закономерность функционирования русской власти; уменьшение государственного ре1улирования в одной сфере («освобождение дворян») компенсируется ростом регуляции в другой сфере, чтобы возместить потери и сохранить как можно большую сферу глобальной рефляции. Эта закономер­ность объясняет намного более важный факт русской политичес­кой истории: именно при государственном феодализме была лик­видирована автономия казачества, которое было целиком подчи­нено царскому генерал-губернатору.

Итак, при Петре I и последующей веренице русских царей го­сударство почти на полтора столетия соглашается с тем, что наря­ду с ним существует слой частных собственников, а обладание властью не является единственным и исключительным правом на собственность. Государство все далее уходит от кровавой тени Ива­на Грозного и даже смягчает бюрократическую страсть Петра I. Однако оно не становится выразителем интересов класса частных феодалов, как это имело место в классическом рабовладельчес­ком и феодальном обществах. Действительно, нет никаких осно­ваний верховному феодалу становиться просто выразителем инте­ресов множества мелких феодалов. К русскому обществу непри­менима марксова схема, поскольку не было таких периодов в рус­ской истории, когда интерес государства приспосабливался к част­ным интересам собственников. Взаимодействие между ними было неравноправным. Русское общество было экономическим общест­вом в том смысле слова, что господствующим классом в нем был класс собственников производительных сил. Но иерархия власти

256

существовала в рамках данного класса, а не вне его. Эта иерархия связала распоряжение производительными силами с распоряжением средствами насилия. Русское государство выражало интерес клас­са распорядителей производительных сил только в рамках и в пределах собственного интереса. И интерес этот был прежде все­го политическим, а не экономическим.

Характерно, что данным интересом обычно пренебрегают ис­следователи русской истории, общества и государства. В наибо­лее распространенных грудах по этой теме государство понимает­ся либо как орган, выражающий интересы всего общества (кото­рые могут подвергаться частным извращениям), либо как средство в руках частной собственности, либо как средство, служащее оп­ределенным целям власти в зависимости от осуществляющих ее людей, С первыми двумя подходами я полемизирую на протяже­нии всей книги, пример третьего заключен в следующем постула­те Г. Яни: «Правительство было прежде всего инструментом для царя (а затем для секретаря партии) для направления человечес­кой энергии на внешние цели, которые избирали он и окружаю­щие его люди»^[6]. «Правительство» в данном высказывании слу­жит сокращенным названием государственного аппарата», кото­рый, как было показано, имеет свои собственные интересы. Что бы ни навязывал царь этому аппарату, все в конечном счете было преобразовано так, что результат действия государственной машины нисколько не напоминал исходных замыслов самодержца. Даже если царь обладал сверхчеловеческой энергией и жестокостью, государственная машина так или иначе приводила его намерения в соответствие со своими интересами.

Перед слабыми царями государственная машина моментально становилась па дыбы, если только они не приспосабливались к ней, ведомые политическим инстинктом, соответствующим длительным интересам политического класса. В этом случае могло казаться (а многим кажется до сих пор), что государственная машина служит царю как иерархии. Заметим попутно, что указанный стереотип мышления подвергался критике наиболее проницательными зна­токами бюрократической машины царской России (особенно М. Е. Салтыковым-Щедриным), но пи царское, ни советское, ни нынешнее правительство России нисколько не пытается извлечь выводы из этой критики. То же относится к большинству «науч­ной» литературы на данную тему.

257

Период стабилизации социальной системы государственного феодализма был периодом все большей экономической стагнации России. В рамках этою периода большинство проектов социальных реформ исходило от слоя частных феодалов. Подобные проекты могли быть самыми мелкими (например, проекты освобождения крестьян в собственном имении) и самыми крупными (проекты дворянских революционеров). Все они отвергались верховным феодалом-государством. Из большинства проектов не выходило ничего, а их жизнь кончалась в момент написания. Даже либераль­ничающий царь Александр I не давал согласия на осуществление мельчайших изменений. Например, в 1816 г. несколько десятков помещиков подали царю предложение изменить статус своих под­данных, причем не освобождая их от всех существующих обязан­ностей. Царь отказал. Отказы были тем более решительными, чем большей широтой отличались намерения составителей проектов. (Попутно заметим, что Н. В. Гоголь смеялся над «прожектами» Манилова с высочайшего соизволения; именно в рамках этого периода в политическую культуру русского государства входит пренебрежительное отношение к любым социальным инициати­вам, даже если они предлагаются привилегированными лицами и группами.) А наиболее широкие проекты декабристов закончились виселицей и каторгой.

Таким образом, верховный эксплуататор был наиболее консер­вативным. Его не интересовало ни экономическое развитие стра­ны (точнее, интересовало лишь в той степени, в которой оно не­обходимо для поддержания насилия на надлежащем уровне), ни ликвидация стагнации, а только расширение контроля над граж­данами. Над «новыми рабами» — крепостными расширять конт­роль стало уже невозможно. Дворянство, несмотря на многовеко­вую борьбу государства с ним, не дало свести себя до уровня обыч­ных подданных. Оставались только внешняя агрессия и поддер­жание статус-кво внутри страны. Экономические реформы могли нарушить сложившееся положение вещей, ибо состоятельные граж­дане становятся более капризными. Поэтому государство не име­ло никаких материальных интересов в реформировании системы крепостного права и отбрасывало любые проекты. Едва оно уви­дело в этом свой интерес, как реформа была проведена даже во­преки сопротивлению частных феодалов. В данном интересе не содержалось ничего нового по сравнению с государством периода

258

Ивана Грозного и государством периода Петра I. Правда, реализо­ван он был в совершенно новых условиях.

При сравнении путей развития стран Запада и России часто под­черкивают, что Россия не создала систему права в западном смыс­ле слова: «В российском обществе так и не возникло общеприз­нанной правовой системы, основанной на абстрактных нормах. На Западе существовала непрерывная традиция прав, которые граду­ировались в разных сословиях в зависимости от их привилегий, но даже в самом низшем сословии крестьян эти права никогда не опускались до состояния полного бесправия. В России формиру­ющаяся деспотическая монархия не застала никаких более мощ­ных социальных сил, а помимо того существовала всеобщая без­грамотность и чрезвычайно низкий уровень культуры. В российс­ком государстве не существует законодательства, которое опреде­ляет природу власти суверена или его права и обязанности, вклю­чая природу прав и обязанностей граждан. Концепция правового правления, идея, согласно которой должны существовать ясно оп­ределенные законы и правила, обязательные для всех, в соответ­ствии с которыми должны осуществляться действия всех граждан, никогда не была не только принята, но и понята большинством российского общества»^[7].

Хотя с этим нельзя не согласиться, в приведенном высказыва­нии содержится лишь истина о фактах. Зафиксировав ее, еще нельзя понять, почему русские выказывали поразительное неже­лание и непонимание идеи правового государства. Ссылка на тра­дицию (византийскую или монгольскую) просто сдвигает вопрос в прошлое. На основании развиваемой в книге концепции полити­ческого отчуждения и теории власти эти факты могут быть истол­кованы следующим образом:

1.Власть, которая пользуется лишь указаниями, относящимися к отдельным лицам и ситуациям, менее связана по сравнению с властью, которая издает абстрактные нормы права. Во втором случае властвующий связан правилами логики, в первом — решения диктуются только его произволом. Расширение сферы властной регуляции склоняет к правлению с помощью индивидуальных произвольных приказов, а не посредством общих норм.

2.Отсутствие строго сформулированных прав и обязанностей властвующих и подвластных выгодно для власти, поскольку поз-

259

воляет ей произвольно расширять как собственную компетенцию, так и контроль над гражданином.

3. Идея, согласно которой закон выше власти, в определенном смысле ее ограничивает, поскольку она обязана искать обоснова­ние принимаемым решениям. На общеобязательные законы могут ссылаться и граждане и ставить под сомнение властные решения. Следовательно, само существование права образует некоторый барьер росту господства над гражданами.

Если интерес всякой власти заключается в подчинении граж­дан, то право в западной традиции ограничивает реализацию дан­ного интереса и является формой защиты гражданина от власти. Власть в странах Запада вынуждена была принять это ограниче­ние под давлением феодальной, а затем и буржуазной собственнос­ти. Такое давление отсутствовало в России. Вначале собственность, а затем и дворянство как класс были «огосударствлены». Поэтому неудивительно, что русское государство не приняло ни идею, ни систему правового государства. Это противоречило элементарным интересам русской власти.

В свое время Ф. Энгельс отмечал, что государство было прави­тельственным представителем всего общества, воплощением его в форме определенного совокупного тела. Но государство было та­ким телом лишь в той степени, в которой оно выступало предста­вителем класса, представляющего в данную эпоху все общество. В древности оно было государством граждан-рабовладельцев, в средние века — государством феодальных землевладельцев, в Новое время — государством буржуазии.

Из развиваемой здесь концепции вытекают два вывода. Во-пер­вых, тезис Энгельса ложен по отношению к буржуазному общест­ву и обществу государственного феодализма, хотя и по разным причинам. Во-вторых, Россия уже в период феодализма связала в руках государства власть с собственностью и достигла того состоя­ния, к которому страны Запада пришли лишь в период позднею капитализма. Из обоих выводов можно синтезировать следствие, позволяющее предвидеть дальнейшее развитие истории России. Силы, которые гарантировали значительную роль государства при феодализме, в процессе развития объединились с силами, опреде­лившими растущую роль государства при капитализме. В резуль­тате такого объединения Россия пробежала через капитализм так, как будто ее тянул «локомотив истории». Однако русский рабо­чий класс не был этим локомотивом.

260