Geum.ru

Томск, 11-14 октября 2006 г. Томск Сибирский государственный медицинский университет 2006 Издание осуществлено при поддержке рффи по проекту 06-06-85082-г

Вид материалаДокументы

Содержание


Л.Г. Казарян (Ереван, Армения) Спектр смыслов образа “Доктор Смерть”
Подобный материал:
1   ...   19   20   21   22   23   24   25   26   ...   76

Л.Г. Казарян (Ереван, Армения)

Спектр смыслов образа “Доктор Смерть”



Мерцание образа “Доктор Смерть” отчётливо наблюдается со времён Второй мировой. Более известен Йозеф Менгеле из Освенцима, а ещё австрийский нацист Хайнрих Гросс и орудовавший в Маутхаузене Ариберт Хейм. Имена японских извергов из завоёванной Маньчжурии нарицательными не стали. После войны новый оттенок добавил в этот образ Сталин, преследуя “врачей–убийц”, якобы покушавшихся на высших руководителей СССР. В 1970–1980–х Воутер Бассон звался “Доктором Смерть” в ЮАР. Его обвиняли в смертоносном экспериментировании на бойцах Народно–освободительной армии Намибии. Самым известным обладателем этого титула является, пожалуй, кустарь–одиночка эвтаназии Джек Кеворкян (США). В Австралии титул принадлежит его последователю Филиппу Ницшке. Оспаривает эту славу Хаггенс – автор техники пластинации и экспозиции трупов. Но не столь метафорически, поскольку, будучи патологоанатомом, он в некотором роде и так “доктор мёртвых”. Наконец, список Докторов Смерть и врачей–убийц в начале тысячелетия пополнился англичанином Гарольдом Шипманом (считается рекордсменом с порядка 400 жертв), петербургским работником “Скорой помощи” Максимом Петровым, подозреваемыми польскими и французскими врачами, болгарами и палестинцами, осуждёнными в Ливии за заражение СПИД–ом, а совсем недавно – американскими медиками, практиковавшими после тайфуна “Катрина”.

Из этого сжатого перечня видно, что образ “Доктор Смерть” весьма устойчив, обнимает страны и эпохи, но снижен в варианте “врачей–убийц”. Если первый употребляется строго в единственном числе и с оторопью от непостижимости, то второй почти всегда – во множественном, как бы разменивая его, кромсая на фигурантов и подельников и увязывая с корыстью. Похоже, что коннотация доктора со смертью устанавливается легко, особенно если учесть другой, чисто умственный оттенок смысла слова “доктор”, не исключающий налёта книжности (ср. “Доктор Фауст”). В такой трактовке можно даже решить, что мы имеем дело с уважительной титулатурой самой Смерти – как бы приглашённой на консилиум рафинированной особы.

Все эти случаи принадлежат социальной тотальности. Тотальность есть свойство общества как превратности смерти. Если сущность личности в том, что она знает, ради чего умирать, претворяя истину в действительность, как непосредственность самопожертвования, то общество не ведает, почему по-свойски не жить да поживать. Эта тотальность незнания обращает общество в изнанку смерти – мимолётность пустоты, перераспределяемой через скандал. Покойность есть модус пребывания, скандал – модус события в обществе, существующем лишь через негативность – исключение “нарушителя спокойствия”, “безумца”, как это показал М.Фуко [1, I, С. 17; II, С. 269].

Поэтому тотальное и массовое общество – будь то национал–социализм, обморочное европейское “социальное рыночное хозяйство”, фанатично–энергичный американский социум, без содрогания вводящий лоботомию для контроля над поведением, и, не исключено, даже густой японский коллективизм – продуцируют всеобщий типаж Доктора Смерть. Тогда как обузданный Культом Личности социализм Страны Советов не даёт ничего свыше заговора “врачей–убийц”, разоблачаемого простой медсестрой.

Бездонное и нескончаемое в своей пустоте, общество наркотически зависит от квинтэссенции исключения – казни. Но с избыванием понятия о верховной персоне – короле, казнь лишь бессознательно разражается в нём или для него, резонируя и глухо раздаваясь до социального масштаба смерти. Ментальное обслуживание этого тотального общества и резервируется за врачом, как агентом пассивного “продления жизни”, заковывающим в причинную и медико–технологическую цепь надсадный инцидент смерти.

Тем самым общество накладывает на врача функцию трансфера смерти. Оно поверхностно треволнуется тем, “почему” человек умер, а не зачем он жил. В расплющенности общества смерть есть казнь, отчуждающая свою единственность, в образе Доктора Смерть, и зато получающая анонимную обширность расхода. Соответственно, социальный гуманизм доктора Гильотена ставит казнь на конвейер, открыв шлюзы наваждению смерти, которая без этого технического подкрепления ещё неизвестно, добралась ли бы до каждой крохи публичного приведения приговора к высшей мере в исполнение.

Там, где смертная казнь причитается, социальный позитивизм врачей в отношении неё бьёт ключом. По данным двух опросов американских врачей (500 и 400 человек в 2000 и 2001), 40–43% “хотели бы хотя бы один раз присутствовать при введении смертельной инъекции”, 25% готовы это делать 5 и более раз, а 19% согласны ассистировать. Казнь явно воспринимается ими – и обставляется тюремщиками – наподобие социального пакета медицинской помощи, калькирующей “облегчение страданий” в ампутации жизни через “гражданский долг” [2].

Собственно, смерть и казнь не может очутиться в приличном обществе без сопровождения врача, как знатока состоятельности. Хотя логически констатировать смерть должен был бы враг, тогда как врач – констатировать жизнь, но только присутствие врача как субъекта социального замыкания, самокапсуляции, способно привести общество в чувство от бессильного потрясения смертью, вернув его к выспренности и извечности напрасных усилий ненависти. Едва ли случайно, что упомянутый доктор Шипман – из Англии, которая является родиной “общества” в современном смысле.

И как общество есть приговор индивиду, обрекающий изгоя в диких племенах на быструю ритуальную смерть “без видимых причин”, так и вердикт врача начинает пониматься как приговор, или нечто находящееся с ним в соци­альном сопряжении: “То ли будет мне диагноз, то ли будет приговор” (В.Высоцкий). А в клинике радостное или циническое поощрение доктором паци­ента к иммунитету понемногу сменяется ступором отмалчивания об опасных послед­ствиях на перепутьях “пролечивания”, отрешающим его от личной мобилизации. Это тем паче занятно, что, как известно, “официальная” медицина, кроме изначально оппонировавшей ей страстотерпной, и оттого как бы полузаконной гомеопатии, не имеет теоретической предпосылки, и руководствующийся её опытными или симптоматическими рекомендациями врач постоянно чув­ствует, как его заносит в чудо. Именно общественный характер отшатывания смерти изы­­мает его оттуда к тихому ужасу иммунодефицита, исподволь проецируемого на пациента, в прямом противоречии со словарным значением patient: не просто “терпеливый”, но “упорный, настойчивый”.

Другой вид социального трансфера смерти – бурное развитие трансплантации, атрибутирующей смерть для перебора и социального перераспределения фрагментов человека, как организма. Речь идёт о той презумпции смерти, которая диктует умонастроение к пациенту, как особи, которая “вот–вот умрёт” и должна быть зачислена в социально почётную категорию потенциальных доноров. Смерть выступает тогда условием социальной услуги, поднимающей авторитет и сплачивающей родственников и врачей, приближающихся к пациенту не без задней мысли, и уже не на авось психологически экипированных. Анонимность трансплантационной операции не оставляет человеку шансов запретить передачу своих органов, скажем, личному врагу или либеральному приспешнику извращений.

Естественно, описанные феномены были бы невозможны, если бы со стороны врачей не наблюдалось встречного движения по сути их специальности, а не лишь по социальной индукции. Поговорка о том, что лекарство есть от всего, кроме смерти, наводит на усмотрение, что смерть – единственное снадобье, а это уже тесно соприкасается с медицинской аксиомой, что лишь доза отделяет яд от лекарства. Это соображение прививает подлинному врачу неуёмный, но действительный интерес к смерти, понимаемой не как локальное уничтожение, но как повсеместное искупление. Так, уже появилась методика, использующая как лечебное средство временное погребение – так сказать, осклепление.

Асимметрия, как безбрежное качество жизни, превосходит симметрию, как бережный признак смерти. Из примеров этого – снижение пульсовых асимметрий, апериодичностей, за минуты, часы, дни, иногда месяцы перед остановкой сердца [3, С. 30–32] и симметризация черт лица в преддверии смерти. Находясь на шаг от Смерти, врач оказывается поэтому в сфере симметрии, и далее по ассоциации – эквивалентности, обмена и трансфера, смежной уравнительной планки общества. Господствующее там нивелирующее массовое сознание редуцирует общество от торжества успеха к реваншу крестьянского поравнительного азарта и хладнокровия отправки “лишних ртов” в лес к лешему небытия. Упустив из виду благотворную избирательность, под предлогом необъятного равенства, врач рискует снискать сан Доктора Смерть.

Стократ мудра мысль Сократа, выраженная на пороге смерти последней просьбой: принести жертву богу медицины Асклепию, по обычаю выздоравливающих. Подробно высказавшись о взаимности врачебного, общественного и судебного [4. С. 405–410, С. 172–178; ср. также прим. 70 на С.. 575], притом скорее в подтверждение приведённых здесь тезисов процитируем только самое существенное: “Искуснейшими врачами стали бы те, кто … имел бы дело по возможности с большим числом совсем безнадёжных больных” [4. 408d, С. 176], – он подытоживает свою жизнь аллюзией на целительную предвечность казни, сквозь которую неотрывно взирают Доктор да Смерть.


Литература

1. Фуко М. Интеллектуалы и власть – М.: Праксис, Часть I – 2002, Часть II – 2005.

2. Гаврилюк А. Осужденного казнит добрый доктор Айболит – www.reestr.org/news/read_news.php?id=7758; Американские врачи хотят быть палачами – .ru/world/2001/11/20/doctors.

3. Голдбергер Э.Л., Ригни Д.Р., Брус Дж.У. Хаос и фракталы в физиологии человека // В мире науки, – 1991, – № 4. – С. 25–32.

4. Платон. Государство // Собр. соч. в 4–х тт. – Т. III – М.: Мысль, 1994.