Geum.ru

Кузнецов А. Г. Невыдуманные истории: 60 коротких рассказов / Предисловие А. Зарифьяна

Вид материалаРассказ

Содержание


В мажорном ключе
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8
Лохамындрик


Александр Иванович по профессии был актером-кукловодом. В нашем театре только он имеет статус приглашенного актера – все остальные были «из местных». До этого он работал в российской глубинке, каким-то образом узнал, что нашему театру требовались актеры, списался с дирекцией и, как не странно, получил приглашение.

В один из осенних дней он появился у нас в театре и его вскоре представили коллективу. Это был худой невзрачного вида человечек с тонкой шеей и по-юношески озорными глазами. На вид ему было где-то за пятьдесят. Приехал он с небольшим чемоданом, в котором имелось всего по одному: один костюм, одно пальто, одни туфли и т.д. Александр Иванович был холост, беден, но это его не очень огорчало. Жалование он получал мизерное, которого едва хватало на еду и покупку самых необходимых вещей, но актер был непривередлив, экономен и умудрялся даже что-то отложить на «черный день». Чтобы не тратиться на квартиру, он ночевал в театре, прямо на стульях зрительного зала, а питался в дешевых студенческих столовых, где хлеб тогда не включался в стоимость обеда, и его можно было есть сколько угодно. Когда пошли дожди, Александр Иванович надел видавшие виды галоши – и как раз вовремя, поскольку туфли прохудились и стали «просить каши». Кажется, такой человек должен был вызывать сочувствие, но, увы, в силу своего вздорного, неуживчивого характера, сочувствия коллег он как-то не вызывал.

Работу в театре Александр Иванович начал с конфликта. Как раз в это время (это было начало шестидесятых годов) театр приступил в постановке спектакля для взрослых «Чертова мельница», одну из главных ролей в котором – ханжу отшельника – готовил сам режиссер Бабушкин, бывший к тому же и хорошим актером. Однако Александр Иванович так не считал – он написал жалобу то ли в профком, то ли в министерство культуры и потребовал, чтобы роль отдали ему. После сдачи спектакля собрался художественный совет театра, и претенденту дали возможность показать свое мастерство. Но бедному кукловоду не повезло – его интерпретация была ниже всякой критики. Пришлось ему довольствоваться второстепенными ролями: Волка, Лешего, Козла и прочих малопривлекательных персонажей детского репертуара.

Весной наш театр выехал на гастроли в область. Вот тут-то и произошел забавный случай с нашим героем. К тому времени за Александром Ивановичем прочно закрепилась кличка Лохамындрик (ее полный вариант – Лохамындрик с хундармедией). Разумеется, так его звали только за глаза. В детском спектакле «Честно слово» Лохамындрик играл отрицательную роль – Волка. Незадолго до развязки Медведь прогоняет из лесу злого Волка. Случилось так, что на одном из спектаклей актер, игравший Медведя, вошел в роль и со словами «Ах ты, серый разбойник! Такая хорошая девочка к нам в лес пришла, а ты так встречаешь гостей?» ударил Волка палкой по морде, при этом нечаянно брызнул слюной на своего партнера. Здесь требуется объяснить, что все актеры-кукловоды находятся внизу, за ширмой, а «разыгрывают» действие куклы, которых они держат на вытянутых вверх руках – такова специфика кукольного театра. Мнительный Александр Иванович решил, что коллега нарочно плюнул ему в лицо и ответил ему тем же, сопровождая свое действие гневной тирадой, сказанной, правда, в полголоса (чтобы зрители не услышали). «Медведь» возмутился и оттолкнул обидчика. Александр Иванович сделал шаг назад, зацепился ногой за стоявшую на штативе декорацию и с грохотом рухнул на сцену. Декорация, изображавшая фрагмент леса последовала за ним. Дети, находившиеся в зале, были в восторге. Коллеги помогли «Волку» подняться, с трудом его успокоили и тот, все еще кипя от возмущения, пошел приводить себя в порядок. Его падение произошло из-за котурнов – специальных деревянных колодок, которые низкорослые актеры привязывают к своим ногам для увеличения роста, иначе бы они не дотягивались до уровня ширмы. После спектакля, состоялась разборка инцидента. Лохамындрик, конечно, был не прав – это было ясно всем. Актеров с трудом примирили, но «Волк» затаил в своем сердце обиду на «Медведя». Вскоре гастроли закончились, а еще месяц спустя Александр Иванович уволился из театра и уехал искать счастья в каком-то другом театре. О его отъезде никто не жалел.


В МАЖОРНОМ КЛЮЧЕ


Мастер Селезенкин


Большая часть известных мне настройщиков были горькими пьяницами. Таковы, видно, издержки профессии – быть причастным к искусству, но только как бы с технической стороны. Посудите сами: каждый день настраивать инструменты, слышать, как на них играют специалисты, а самому только крутить колки – ну, разве не обидно? Это, так сказать, моральная сторона. Но нужно учесть и другую – возможность иметь постоянные «шабашки», а заработанное на шабашках всегда было принято пропивать. Однако, справедливости ради, надо заметить, что не все настройщики пили горькую, встречались и трезвенники, но это – исключение. Мастер Селезенкин, о котором пойдет речь, к таковым не относился.

Это был тщедушный, морщинистый, невзрачный на вид мужичонка лет так под шестьдесят. Он не только настраивал рояли, но и чинил различные инструменты – баяны, аккордеоны, балалайки и т.д. Кроме того, он мастерил скрипки: в общем, был местным Страдивари. Соорудив очередной инструмент, он приносил его в класс преподавателю-скрипачу и просил его опробовать. С гордым видом он садился на стул и ревностно прислушивался к звучанию своего детища. Если скрипач хвалил инструмент, он прямо-таки расцветал, если же находил изъяны – огорчался и говорил, что инструмент еще не совсем готов. Вечером мастер пил: в первом случае от радости, во втором – от огорчения. Скрипки он сбывал местным музыкантам, а часть «гонорара», естественно, пропивал.

Однажды я его встретил во дворе института. Дело было летом, днем, в солнечную погоду. Слегка пошатываясь, мастер стоял на асфальтированной площадке в десяти шагах от входной двери. Он стоял с каким-то отрешенным видом, и на лице его играла блаженная улыбка олигофрена. В таком состоянии я никогда его раньше не видел. Но тут я случайно опустил глаза и увидел, как от ног «Страдивариуса» неторопливой струйкой потек ручеек. Повторяя изгибы неровного асфальта, ручеек то расширялся, то сужался и постепенно растянулся на несколько метров, пока, наконец, не достиг газона. Было непонятно: как такое количество жидкости могло вместиться в столь тщедушном теле. Похоже, «маэстро» посетил пивную, но почему-то забыл заглянуть в туалет – творческие натуры весьма рассеяны и непредсказуемы.

Вот такой добродушный старичок работал в нашем коллективе. Он был услужлив, любезен, казалось, и мухи не обидит. Каково же было мое изумление, когда знакомая продавщица из соседнего универмага пожаловалась на деспотизм и самодурство своего свекра, который буквально терроризировал семью. Этим свекром, как вы догадываетесь, оказался «маэстро» Селезенкин. Не зря же говорят: внешность обманчива.


«Иван Степанович умер!»


Иван Степанович обучал детей игре на баяне в музыкальной школе небольшого городка. Специалист он был так себе, но за неимением лучшего его терпели: как-никак, а детей чему-то учил. Ивану Семеновичу шел пятый десяток, он был чист, опрятен и немногословен. Правда, любил выпить, но пьяным в школе никогда не появлялся – разве что с похмелья или, как говорят, «с бодуна». А в таком состоянии, особенно если пить допоздна, человека всегда тянет на сон.

Как-то после очередной пьянки музыкант явился в школу. В его классе стоял большой письменный стол, а за ним стул. С противоположной стороны стола, рядом с дверью находился другой стул – для учеников. Таким образом, когда дети играли, им была видна только верхняя часть корпуса педагога – все остальное скрывал стол. Зайдя в класс, Иван Семенович тяжело плюхнулся на сидение стула и стал слушать игру одного из своих учеников – мальчика лет десяти-одиннадцати, время от времени давая ему какие-то указания. Пьеса была медленная, заунывная, и педагога невольно потянуло на сон. Он и сам того не заметил, как заснул и тихо съехал со стула на коврик, который лежал у его ног. Ученик доиграл пьесу до конца и поднял глаза. Однако за столом никого не было: Иван Семенович исчез. Мальчик изумленно хлопал глазам и не мог понять, куда же делся учитель – ведь он только что разговаривал с ним. Выйти из класса он не мог – ученик сидел рядом с дверью. Опешив, юный баянист снял с плеч инструмент и заглянул за стол: его дорогой учитель без признаков жизни лежал на полу. Насмерть перепуганный ребенок выбежал из класса и с криком «Иван Семенович умер!» ворвался в кабинет директора.

Флегматичный директор, который и сам был не дурак выпить, позвал двух педагогов, и они все вместе направились в класс, в котором занимался Иван Семенович. Первое, что они почувствовали, войдя в помещение – это тяжелый запах перегара; затем они узрели и самого – «усопшего». Пока ученик бегал за директором, тот занял более удобное положение и теперь лежал на спине, раскинув руки в стороны и громко храпя. Горе-музыканта привели в чувство и отравили домой отсыпаться.

Весть о случившемся мигом разнеслась по школе. Тут припомнили и другой случай, который произошел с Иваном Семеновичем в прошлом году. Кому-то из педагогов понадобилось пойти в туалет. К сожалению, туалет в школе был один, и находился он во дворе – это была деревянная кабинка со стульчаком и дверью, которая закрывалась изнутри на железный крючок. Однако кабинка оказалась занятой. Педагог немного потоптался, но потом решил не ждать, а прийти попозже. Когда же он пришел сюда через четверть часа, туалет все еще был занят, а около него, переминаясь с ноги на ногу, стояли две школьницы. Педагог постучал в дверь, но никто не отзывался. Позвали завхоза. Тот повозился немного с дверью и вскоре открыл ее с помощью стамески. Пред взором педагогов и детей (их быстро отогнали) открылась прелюбопытная картина: спустив брюки до колен и обхватив голову руками, на стульчаке восседал Иван Семенович и мирно спал. На лице его играла безмятежная улыбка…


Борец за дисциплину


В наше музыкальное училище был назначен новый директор. Недавний выпускник Ташкентской консерватории, дирижер-хоровик по специальности, он был тогда в самом начале своей административно-управленческой карьеры. Звали его Асаналы. Полный сил и служебного рвения, он энергично взялся за вверенное ему дело. Прежде всего, новоиспеченный директор стал бороться за дисциплину. Каждое утро, без пяти восемь он уже стоял в вестибюле училища и встречал входивших педагогов и студентов. До восьми часов он вежливо улыбался и здоровался, но спустя две-три минуты улыбка постепенно исчезала с его уст, и он уже смотрел на входящих волком. Опоздавшие педагоги виновато улыбались, ссылаясь на скверную работу городского транспорта или на какие-то другие причины. Асаналы молчал, но его суровый взгляд красноречиво говорил о недопустимости такого отношения к работе. Чуть позже директор начинал делать строгие замечания, а опоздавших более чем на десять минут приглашал к себе в кабинет и требовал писать объяснения. С опозданиями было покончено. Такая же успешная борьба велась и с другими нарушениями. Приструнив педагогический коллектив, Асаналы ретиво взялся за студентов. Не прошло и месяца, как несколько студентов были исключены из училища. Директора «зауважали» и стали побаиваться.

Однажды во время вечернего дежурств (Асаналы был инициатором этого нововведения) я зашел в прилегавший к учебному корпусу интернат и стал свидетелем прелюбопытнейшей сцены. Вдоль стены были выстроены тридцать или сорок учащихся, чуть в стороне понуро стояли воспитатели, а прямо перед шеренгой стоял сам Асаналы и молча рассматривал своих подопечных. От его сурового взгляда учащимся было явно не по себе. В комнате стояла необыкновенная тишина, все стояли, будто окаменевшие, боясь даже пошевелиться.

Директор начал медленное движение вдоль строя, внимательно вглядываясь в лица оробевших интернатовцев, средний возраст которых был 16-18 лет. Иногда он останавливался перед кем-то из провинившихся и буравил того своим испепеляющим взглядом. Парню становилось не по себе: он бледнел, и, казалось, вот-вот упадет в обморок. Однако все обходилось – Асаналы шел дальше. Провинности у питомцев интерната были самые разные: кто-то плохо учился и пропускал занятия, кто-то подрался или нахулиганил и т.п. Директору все это было известно, и вот настал час расплаты. Асаналы остановился перед одним из наиболее «отличившихся» подростков. К тому моменту атмосфера в зале накалилась: распалив себя до предела во время хождения перед строем, директор был грозен и опасен. Вот он взял хулигана за подбородок и пристально посмотрел ему в глаза. Подвергшийся экзекуции стоял, опустив руки, и дрожал от страха. «Эмне?!» (В чем дело?) – устрашающе произнес Асаналы по-кыргызски: «Эмне?!». Парень подавленно молчал. «Эмне?!» – продолжал Асаналы, впиваясь в него взглядом и, казалось, что еще миг, и он прикончит его. Весь свой гнев к нарушителю он вкладывал в это простое кыргызское слово. Это длилось от силы пару минут Однако ничего страшного не произошло: вся экзекуция продолжалась от силы пару минут – после нескольких грозных «эмне» директор отошел от парня, направившись к следующему нарушителю.

Вскоре директорские «смотры» дали желаемый результат: дисциплина в интернате стала образцовой.


Перед демонстрацией


Два раза в год – первого мая и седьмого ноября – наш педагогический коллектив ходил на праздничную демонстрацию. Нарядно одетые, мы собирались утром во дворе музыкального училища, а затем направлялись на одну из центральных улиц города, где наше поступательное движение на какое-то время прерывалось. Здесь мы должны были ждать час, а то и больше, чтобы потом влиться в колонны демонстрантов, идущих на правительственную площадь, где находились трибуны с руководителями республики, почетными гостями и прочими важными персонами. Такова была традиция.

Однако ожидание – пренеприятнейшее занятие и, чтобы как-то скоротать время, народ находил себе развлечения: кто-то пускался в пляс под музыку духового оркестра, другие фотографировались, покупали прохладительные напитки, сладости, общались друг с другом. Но большинству мужчин такие развлечения были явно не по вкусу. Проблема «культурного отдыха» решалась просто – скидывались по рублю и посылали гонца в ближайший магазин за выпивкой. Вскоре гонец возвращался с долгожданной емкостью, в которой заманчиво булькала прозрачная жидкость. Но тут возникала другая проблема: из чего пить – не из горлышка же! Но выход все же находили, например, «заимствовали» стакан из ближайшего автомата для газированной воды. Бывали случаи, когда приходилось пить из стаканчиков для мороженного – бумажных и вафельных (пластиковых стаканчиков тогда еще не было). Особенно неудобны были вафельные стаканчики – через секунду водка из них вытекала, как из сита. Поэтому нужно было пить мгновенно и залпом, а стаканчиком – закусывать. Пианист рассказывал, что однажды ему с друзьями приходилось пить из яичной скорлупы. Содержимое яйца выпивалось, а скорлупа использовалась в качестве стакана – дозы, правда, получались мизерные. Однако самым необычным сосудом для распития был …раструб от кларнета. Случилось это так: когда возник вопрос из чего пить, неожиданно появился кларнетист из оркестра оперного театра, небезызвестный Петр Титыч.

– Что, ребята, не знаете из чего пить? Нет проблем! – и он снял со своего инструмента нижнюю часть – раструб.

По своей форме раструб напоминал изящный бокал из черного дерева с хромированным ободком. Правда, у него не было дна. Но находчивый кларнетист поставил раструб себе на ладонь, а другой рукой прижал его к ней, чтобы не протекало.

– Ну, чем не стакан? Наливай! – и он лихо осушил налитую в столь необычный бокал водку. Остальные музыканты последовали его примеру.

Петр Титыч тщательно вытер усы, затем раструб, соединил его с кларнетом и, довольный собой, пошел к своему коллективу.


В колхозе


Это было в начале 70-х годов. В ту пору каждую осень многие горожане ездили на так называемые сельхозработы. Сами-то колхозники не могли справиться с уборкой урожая, вот и организовывалась под бдительным и неусыпным оком «родной коммунистической партии» такая своеобразная помощь города селу. Особенно доставалось студентам и преподавателям – хочешь, не хочешь, а в колхоз ехать надо – иначе полетишь с работы. И не важно, что ты музыкант, и тебе лучше водить смычком по струнам, чем, скажем, дергать из земли морковку – ан нет: экономика поважней искусства.

Однако речь пойдет не об издержках коммунистического прошлого, а о конкретном случае, имевшем место на сельхозработах. В ту осень поехали в колхоз со студентами три педагога-музыканта, назовем их Пианист, Флейтист и Вокалист. Люди они были образованные, хорошие специалисты, но имели еще одну вполне простительную слабость: они любили выпить (ну кто в то время не пил!). Во всем остальном они были абсолютно разными. Самой колоритной фигурой являлся, конечно, Пианист – человек незаурядный, интеллектуал, книгочей и непревзойденный анекдотчик. Флейтист – воспитанник военно-музыкального училища – питал слабость к молоденьким студенткам, читал преимущественно газеты, был физически крепок, в общем, парень хоть куда. Вокалист, похоже, прошел через трудное детство и полную творческих исканий юность – он даже мыл золото на Алдане; потом как-то остепенился, закончил консерваторию, солировал в каком-то ансамбле, а затем перешел на более спокойную педагогическую работу.

Вот эти три колоритные фигуры поехали в колхоз, естественно, прихватив с собой энное количество живительной влаги, то бишь, водки.

Бытовые условия в колхозе им сразу не понравились – еще бы: нужно было жить вместе со студентами, что никак не входило в их планы. Да и свободных помещений в сельском клубе, который был отдан под жилье студентов, попросту не имелось. Тщательно обследовав вверенный им очаг культуры, неразлучная троица нашла единственное более или менее пригодное для жилья помещение – кинобудку, временно приспособленную под продуктовый склад. Конечно, будка была тесной, неказистой, да еще с цементным полом и отверстиями в стене, через которые изображение проектировалось в зал. Но решение нашлось: дежурные студенты получили задание перетащить продукты в кладовку, навести чистоту и установить кровати. Вскоре кинобудка стала годной для проживания – оставалось лишь заделать отверстия, что и было сделано с помощью нескольких пустых мешков. Вечером того же дня, когда студенты легли спать, состоялось «новоселье», после чего количество бутылок с водкой заметно уменьшилось. Пошли трудовые будни, но каждый вечер друзья усаживались за стол, и начиналось веселое застолье – с тостами, прибаутками, анекдотами, которое нередко заканчивалось за полночь…

Прошло несколько лет. Однажды я встретил свою бывшую студентку, которая уже вышла замуж и имела свою семью. Речь зашла о годах минувших, в том числе и о сельхозработах. И вот что она мне поведала:

– Я никогда не забуду те «спектакли», которые устраивали для нас педагоги, – и она назвала имена Пианиста, Флейтиста и Вокалиста. – Каждый вечер мы торопились поскорее «лечь спать», чтобы послушать, как душевно отдыхали наши наставники. Чего только они не рассказывали – от анекдотов про поручика Ржевского до личных похождений! Причем отнюдь не стеснялись в выражениях: они же были уверены, что их никто не слышит. И чем больше пили, тем интереснее и красочней становились их рассказы. Время от времени они ржали, как молодые жеребцы…

– А как же вы все это слышали? – они же позатыкали отверстия мешками.

– А мы их вытащили; оставили лишь по кусочку мешковины, чтобы не было заметно. Так что слышимость была прекрасная. Как только наши «препы» садились за стол, мы собирались в кучку у разделявшей нас стены и с нетерпением ждали, когда же они захмелеют. Вот тогда-то и начиналось самое интересное!


«Стенолаз»


Подарили мне как-то бутылку коньячного спирта – напиток крепкий, мне незнакомый, поэтому я не особенно спешил с его распитием. Но год спустя подвернулся случай, и поллитровка спирта была, наконец, пущена в ход. А произошло это в колхозе во время традиционных осенних работ. В тот год среди педагогов существовала договоренность: если кому-то требовалось отлучиться на ночь в город, то он должен был поставить коллегам литр водки (данное предложение, разумеется, внес Пианист).

Однажды мне понадобилось съездить в город, а с деньгами в тот момент возникли какие-то трудности. Вот тут я и вспомнил про коньячный спирт. «А можно, вместо литра водки я привезу пол-литра спирта?» – спросил я у коллег, среди которых были Пианист, Флейтист и еще несколько педагогов. «Конечно, – ответил за всех Пианист, бывший в таких вопросах большим докой, – это равнозначно».

На следующий день я вернулся в колхоз с обещанным напитком. Завершив трудовой день, мы, как и полагается, сели за стол, на котором уже стояла большая чашка с дымящимися пельменями. Я достал бутылку со спиртом. «О, да это же “стенолаз”!» – радостно воскликнул Баянист, по причине хронического гайморита говоривший всегда в нос. «Почему “стенолаз”?» – удивился я. «Да мы его уже как-то пили – правда, много пить не рекомендуется – очень крепок, зараза: может так разобрать, что потом на стену полезешь… Оттого и “стенолаз”!».

– Ладно! Разбавлять будем?

– Не надо – зачем вещь портить! Вроде, слабаков тут нет, – возразил Флейтист, с живым интересом наблюдавший за процессом приготовления к застолью.

В общем, разлили “стенолаз” по стопкам, а тут и Пианист подоспел к столу – он где-то там разбирался со студентами.

«Так выпьем же, ребятки, под пельмешки! – сказал он и лихо опрокинул стопку в рот.

Но тут произошло нечто непредвиденное: Пианист вскочил с места, закашлялся, замахал руками, стал жадно хватать ртом воздух; изо рта его потекли слюни, на глаза навернулись слезы. Он что-то силился сказать, но не мог. Наконец, все еще задыхаясь, он прокричал каким-то диким фальцетом:

– Воды! Воды!

Воды в комнате, как назло, не оказалось, побежали на кухню, принесли… Испив водицы, бедный Пианист обрел дар речи и накинулся на нас с гневными упреками: «Что ж вы, черти, не предупредили, что спирт неразбавленный – так же можно и на тот свет отправить!»

Мы виновато молчали – что тут говорить: коллега был прав.

А во всем виноват “стенолаз” – уж больно крепок, зараза!