Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материала

Документы

Содержание Часть пятая Атомное ядро и расщепление атома.

Подобный материал:

• Старая сказка о Золотой рыбке на новый лад, 47.62kb.
• Лек­ция №2 элек­Т­ричес­кие сиг­НА­лы ин­ТЕ­граль­ных ми­К­РО­схем, 64.56kb.
• Этот старый Новый год!, 113.66kb.
• На маршруте «От Николая до Иордана» новогодний тур для детей и взрослых восточный экспресс, 106.11kb.
• * Законный представитель, 30.63kb.
• Изо­бре­те­ние элек­три­че­ской свар­ки, 31.46kb.
• Московский новый юридический институт мировая экономика контрольные вопросы по курсу, 55.8kb.
• Листок нетрудоспособности. Заполняем новый бланк проверка заполнения больничного листка, 216.67kb.
• Новый год в индии: золотой треугольник + гоа, 215.15kb.
• Сказки "золотой клетки", 811.87kb.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Мозаика жизни

1919-1937

Это великая штука — жизнь. Я не хотел бы променять ее ни на что...

Резерфорд

На сей раз он не нанимал извозчика. И ни у кого не спра­шивал дороги к Кавендишу. И никому не представлялся на Фри Скул лэйн.

Он знал здесь всё.

И его здесь знали все.

Мир заметно изменился за четверть века. Еще решитель­ней изменилась физика. Но Кембридж изменился меньше, чем физика, и меньше, чем мир. Он почувствовал это тем острее, что сам уже ни в чем не походил на того заморского стипен­диата, который впервые явился сюда осенью 95-го года и показался здешним старожилам диким кроликом из Антипо­дов, правда — роющим глубоко.

Кембридж пребывал неизменным, точно был островком ан­глийского пейзажа, а не английской культуры. Он менялся, но от заката к рассвету, а не год от году; от осени к весне, а не от десятилетья к десятилетью. И остроумцы готовы были держать беспроигрышные пари, что понадобятся геологиче­ские эпохи, дабы в облике университетской сердцевины города проступили какие-нибудь иные сильные черты, кроме извечной монастырско-музейной старинности.

Но была в этом своя прелесть. И тихая неодолимая мощь. И эта кембриджская неподверженность бурям времени, как ни странно, пришлась теперь по душе Резерфорду. Пятидесяти­летний, он уже не иронизировал в письмах по адресу неких здешних окаменелостей. Уж не готовился ли он с годами по­полнить их -коллекцию? Или повежливел?

472

Во всяком случае, он чувствовал, что обосновывается в Кембридже навсегда.

А для коллекций он заведомо не годился. Нельзя кол­лекционировать вулканы. Стать окаменелостью ему не гро­зило. Даже в Кембридже. Хотя порою мысли о старости удручали его всерьез, он отнюдь не собирался уходить в затишье.

Все минувшие двадцать пять лет физика переживала шторм за штормом. И буря все крепчала. Только что люди узнали с его собственных слов, что, по-видимому, уже уда­лось осуществить в лаборатории искусственное расщепление атома. И тем же летом 19-го услышали они, что наблюдения астрономов во время солнечного затмения на острове Принчи-пе и в заливе Собраль подтвердили истинность теоретических построений Эйнштейна. Словом, буря шла широчайшим фрон­том — от микромира до макрокосма. И он, Резерфорд, был в глазах современников одним из тех, кто всего усердней качал мехи, сеявшие ветер. Это не расходилось с его мнением о самом себе. (Нет, не расходилось!)

И в мирный Кавендиш он принес с собою не мир, но меч.

Есть знаменательное совпадение.

Счастливые дни Манчестера начались в свое время с уда­ра кулаком по столу и оглушительного: «By thunder!» Так вот, словно доброе предзнаменование, в начале его кавенди-шевской профессуры тоже прозвучало слово «гром». И тоже запомнилось окружающим. До нас оно докатилось шуточным эхом в стихах кёмбриджца А. Робба — физико-математика, чье имя Дж. Дж. указал в гордом перечне своих 27 учеников, ставших членами Королевского общества.

Впрочем, у этой истории далекое начало.

Когда перед рождественскими каникулами 1897 года кавен-дишевцы тех лет впервые собрались на торжественный и дру­жеский обед в честь открытия электрона, их пиршество завер­шилось непредвиденно: встал молодой и красивый, изрядно подвыпивший рисёрч-стьюдент из Парижа и в полный голос запел «Марсельезу»:

Allons enfantes de la patrie... (Вперед, дети отчизны...)

Поль Ланжевен пел с таким воодушевлением, что случи­лась еще одна неожиданность: старый официант-француз при­пал к его плечу с поцелуем.

473

Мододы были все, включая Дж. Дж. Происшедшее всех взволновало. И вместе с самой традицией ежегодных кавен-дишевских обедов возникла традиция сопровождать шумную трапезу песнями. Вероятно, Ланжевен тогда не просто встал, а вскочил на стул, ибо потом повелось: после кофе и после портвейна, после тостов, серьезных и шутовских, все вставали на стулья и пели, взявшись крест-накрест за руки. И, как не­когда Ланжевен, пели «в полный голос», — засвидетельство­вал Андраде. «Во всю глотку», — энергичней выразился Ка­пица.

Время, конечно, сделало с этой традицией то, что оно де­лает со всеми традициями: патетическая нота постепенно сме­нилась иронической, возвышенность вытеснилась пародий­ностью. Не великие песни стали петь, а шутливые песенки. Но когда бывали они своего домашнего изготовления, их пели с удвоенным удовольствием. Они насмешливо отражали ла­бораторную злобу дня и понятны были только посвященным. Они составили целый сборник с юмористическим названием — «Послеобеденные труды Кавендишевского общества».

Перед рождественскими каникулами 19-го года не было в Кавендише более злободневной темы для острословия, чем недавнее воцарение Резерфорда. Об этом и возвещала песен­ка А. Робба «Индуцированная активность». Пели ее на попу­лярный тогдашний мотив — «Люблю я шотландочку...». И бы­ли там слова:

У нас профессор —

Веселый силач профессор,

Директор лаборатории на Фри Скул лэйн...

Едва сюда он приехал,

Как все ожило здесь,

— Ибо,— сказал он,— на этом месте дело вообще

не пойдет, Пока я не наведу тут чистоту и порядок. Найму-ка я кембриджскую «lidy», Чтоб смести паутину со стен.

Сказал он: — Разрази меня гром!

Я удивляюсь, откуда только взялся здесь весь этот хлам.

Впрочем, дело ясное и очевидное —

Со времен Максвелла и со времен Рэлея

Накапливался он тут изо дня в день...

' Конечно, Робб не сам придумал эти «разрази меня гром» и «я наведу тут порядок». И даже паутину на стенах он на­верняка придумал не сам. Это было бы слишком рискованно. Резерфорд мог устроить чудовищный разнос: уж не собирают-

474

ся ли старые кавендишевцы поссорить его с Дж. Дж.?! Слиш­ком хорошо было известно, что с годами сэр Эрнст все меньше стеснялся в выражениях и пресловутая его прямота все мень­ше доставляла удовольствия подчиненным. Весь его монреаль-ско-манчестерский фольклор переселился вместе с ним в Кембридж. И кавендишевцам не нужно было обретать собствен­ный опыт для того, чтобы начать относиться к нему правиль­но, то есть со смесью восхищенного обожания и предусмотри­тельного трепета. Нет, конечно, Робб просто цитировал Резерфорда. Даже не подражал его языку и стилю, а просто цитировал то, что слышали и знали все. В том числе и Дж. Дж.

Можно было не бояться, что старик обидится на эти рез­кости. Тема пыли и хлама была не новой в «веревочно-сур-гучной» лаборатории. Встречалась она и в других песенках Робба, прямо посвященных ему, Томсону. Известнейшая из

них об ионах начиналась без обиняков;

В пропыленной лаборатории, Среди катушек, воска и шпагата, Атомы к вящей своей славе Ионизируются и рекомбинируются...

Старик не был аккуратистом. Как вспоминал его сын, он бывал бедственно небрежен в переписке. И беспорядок, кото­рый он сеял вокруг себя, по-видимому, не угнетал его. И уп­реки окружающих он принимал с улыбкой. Однако чтобы не могло возникнуть и тени подозрения, будто новый шеф проти­вопоставляется прежнему, в песенке Робба хор подхватывал дважды восторженный припев:

Он преемник

Великого предшественника,

И дела их удивительные не будут забыты никогда.

И поскольку они птицы одного полета,

Мы их соединяем воедино,

Дж. Дж. и Резерфорда.

И все-таки, как в прологе к Манчестеру, вначале бы­ло слово, и слово было «гром». Этим способом оповещают о своем приближении очистительные грозы. Нуждался ли в такой грозе Кавендиш, это вопрос точки зрения. Резер­форд отвечал на него утвердительно. И понять его легче лег­кого.

Понять его легче легкого, хотя не многие столь же бла­годарно, как он, ценили традиции старой лаборатории. И не многие столь же ясно, как он, понимали, что большие дела

475

делались там всегда — не только во время оно, но всегда, вплоть до самой войны. Так в 12-м году, в итоге почти два­дцатилетних поисков, там пришел, наконец, к созданию своей туманной камеры Си-Ти-Ар Вильсон. А в 13-м году там впер­вые разделил изотопы неона и положил начало своему маг­нитному масс-спектрографу Фрэнсис Астон... Казалось бы, сми­ренно снять шляпу и не замышлять никаких гроз, да к тому же еще очистительных!

И все-таки легче легкого понять Резерфорда.

Пыль и хлам в Кавендише были не только натуральные. Ему, старому кавендишевцу, виделась на Фри Скул лэйн еще и другая — метафорическая — паутина.

Тридцать пять лет там бессменно директорствовал не бес­страстный администратор, а большой ученый со своими привер-женностями и надеждами. Тридцать пять лет там все подчи­нялось — вольно или невольно — его научной программе, писаной и неписаной. Программа была превосходна. И сам он был из. тех, кто стоял у колыбели нового века физики. Но — тридцать пять лет!..

За такие сроки истлевают пеленки и выцветают знамена.

(Для науки наверняка было бы гибельно мафусаилово дол-голетье ее революционеров и реформаторов.)

Пожалуй, в то время мало кому бросалось в глаза, что радиоактивность так и не сумела стать в Кавендишевской ла­боратории предметом исследовательских вожделений. И мало кто замечал, что альфа-частица в общем-то прозябала там в нетях, ибо все чувства отданы были издавна обыкновенным ионам. И мало кого огорчало, что планетарный атом и атом­ное ядро, уже восемь лет как бесспорно открытые, не слиш­ком-то притягивали там воображение искателей научного сча­стья... Словом, главное для Резерфорда там вовсе не почита­лось главным.

Этого было более, чем достаточно, чтобы он принес с собою в Кембридж не мир, но меч.

«Разрази меня гром!», «Я здесь наведу порядок!»

Генеральское рычанье и профессорские угрозы. И профес­сорский меч. Да ведь и противник особой вооруженностью не отличался: сразиться ему нужно было всего лишь с засильем состарившейся- новизны.

Однако не такие ли победы и даются всего труднее? Два-

476

дцать лет спустя Норман Фезер написал о тех временах: «По сравнению с результатами усилий Резерфорда, направленных на реорганизаторские дела, его атака проблем атомного ядра имела более непосредственный успех». Это наверняка правда. Но не потому ли «его атака проблем атомного ядра» сразу по­шла в Кавендише с успехом, что кое-какие из своих угроз он все-таки сумел привести в исполнение?

Он был из тех ученых-администраторов, что умеют профес­сорским мечом одерживать победы не только исследователь­ские. Недаром он говорил, что ученые должны сами управлять наукой, не передоверяя этого правительственным чиновникам, хотя, разумеется, куда как хорошо не ведать административ­ных забот.

В общем на Фри Скул лэйн исчезла и натуральная и ме­тафорическая паутина.

В один прекрасный день там появились приборы и аппа­раты, доставленные из Манчестера. И с каким-то яростным удовольствием сэр Эрнст растолковывал докторам, магистрам и бакалаврам наук, для чего, собственно, предназначаются вот эти бронзовые камеры с кранами и зашторенными окошечка­ми, и вон те устройства для счета слабеньких сцинцилляций, и разное другое — нестандартное, непокупное, непонятное ла­бораторное добро. Даже тонкие стеклянные трубочки баум-бахова образца оказались для иных кавндишевцев диковин­ными источниками альфа-лучей, известными им только пона­слышке.

Короче, если над исчезновением натуральной паутины с ус­пехом потрудились безымянные кембриджские «лайди» и ребя­та Фрэда Линкольна — главы лабораторной мастерской, то над устранением паутины фигуральной энергично поработал он сам.

И недавно перешедшие в его, Резерфордову, веру кавенди-шевцы горланили во всю силу молодых легких:

* Такова история, Как в лаборатории

Вновь все засияло порядком и чистотой. И Проф наш так возрадовался, Когда увидел ее обновление, Что начал насвистывать от удовольствия. И столь велико было искушение Тотчас приняться за дело,

Что приступил он к исследованиям, ни минуты не медля. И право, было бы решительно невозможно Поверить в его свершения, Если бы он не был чудом среди людей...

477

Дело в том, что еще прежде, чем Резерфорд начал насви­стывать от удовольствия, был день, когда он уединился в сво­ем директорском кабинете, вытащил уже знакомую нам запис­ную книжку из довоенной миллиметровки — ту самую, что бы­ла начата в сентябрьскую субботу 17-го года и успела залох-матиться по его карманам, — разгладил последние свободные страницы и набросал карандашом список «Проектируемых ис­следований». Их было около тридцати. И разумеется, он со­ставил этот список не для того, чтобы делать из него секрет. В стихах А. Робба, в которых точности было, пожалуй, боль­ше, чем требуется поэзией, новая программа жизни Кавендиша отразилась так:

Что таится в атоме —

В его сокровеннейшей глубине?

Вот проблема, решаемая им сегодня.

Он ведь открыл недавно,

Как подстреливать их, эти атомы, точно зуйков.

И несчастным крошкам уже не уйти от судьбы.

В охотничьих своих экспедициях

Он пользуется, как оружием,

Альфа-частицами радия.

И что тут самое поразительное —

Это ведь надо же было придумать,

Как подстреливать атомы на лету!

Когда двенадцать лет назад, планируя будущее Манчестер­ской лаборатории, Резерфорд точно так же составлял пере­чень проектируемых исследований, альфа-частица была для него сама важнейшим объектом экспериментального изучения. И едва ли даже он мог тогда представить себе масштаб от­крытий, какие воспоследуют из превращения альфа-частицы в орудие познания микромира! Теперь альфа-снаряды именно в этом качестве снова главенствовали в его планах. И програм­ма жизни Кавендишевской лаборатории на ближайшие годы могла быть выражена в словах:

АТОМНОЕ ЯДРО И РАСЩЕПЛЕНИЕ АТОМА.

Новая для Кембриджа, эта программа, однако, уже бы­ла не нова для самого Резерфорда. Предчувствовал ли он, что дел тут хватит на всю его оставшуюся жизнь и что

в третий раз широко планировать будущее ему уже не при­дется?

Он собирался долго жить. И ни о чем таком не думал. И прочно обосновывался на кембриджской земле,

478

| 2

Кембридж,

1 января 1920

...Сегодня первый день Нового года, и я устроил себе моцион — вместе с Ч. Дарвином спиливал большое дере­во в саду и после хорошего дня трудов праведных чув­ствую себя таким добродетельным! Эйлин ушла на тан­цы, а я собираюсь в Тринити — обедать... Да, я совер­шенно удовлетворен моим пребыванием в Кембридже. Лаборатория переполнена и студентами, и исследовате­лями, и дела идут весело, и я надеюсь, будут идти про­дуктивно...

Когда рухнул на землю полувысохший ствол, пильщики — оба высокие, сильные — взглянули друг на друга с довольст­вом. И с сомненьем: умирающее, это дерево только застило в доме свет, но все-таки надо ли было его валить? Весною женщины собирались разбить тут цветник — значит, надо бы­ло. Однако после стольких лет военных бедствий не хотелось добровольных разрушений. И почему-то ясно видится сквозь годы ладонь Резерфорда, опустившаяся в ту минуту на Дар-виново плечо, и слышится его голое, гудящий нежно:

— Я чертовски рад, Чарли, что вы живой. И не меньше рад, что вы приземлились в Кавендише...

Это точно было сказано — «приземлились»: Дарвин всю войну прослужил в авиации. Вместе с ним приземлился в Ка­вендише и другой тридцатилетний математик — Ральф Го­вард Фаулер, сделавший в последние годы войны ценное ис­следование, если можно так выразиться, по антиавиации, то есть полезное для борьбы с аэропланами противника. А до во­енно-воздушного флота он служил в военно-морском и был ра­нен в той же Галлиполийской операции, в которой погиб Мовли. Вероятно, это помогло его сближению с Дарвином. И с Ре-зерфордом тоже. Но, помимо всего прочего, Ральф Фаулер просто вернулся к своей «альма матер»: уже в 14-м году он удостоился здесь посвящения в члены Тринити-колледжа.

Резерфорд впервые с интересом пригляделся к нему на од­ной из своих университетских лекций по физике. (Он начал их читать в дни майкл-терма минувшего года.) Не так уж три­виально было то, что зрелый исследователь-математик добро­хотно явился в студенческую аудиторию на правах слушателя. Резерфорд сразу припомнил, как он сам сиживал в Манчесте­ре на лекциях Горация Лэмба. Однако Ральф Фаулер с пер­вой минуты повел себя довольно глупо: обхватил голову обе­ими руками и принял такой вид, точно нришел сюда поспать, и поспал бы, кабы не громогласие лектора. К концу Резерфорд

479

еле сдерживал раздражение и решил сегодня же отчитать Фа-улера в лаборатории. Но едв'а прозвучала последняя фраза лекции, как тот легко поднялся на ноги — рослый, отлично скроенный, возбужденный — и обрушил на него, на лектора, град интереснейших вопросов. И при этом удиви­телен был голос Фаулера — в большом зале он звучал как отражение самого резерфордова баса... Словом, сэру Эрнсту чрезвычайно понравился приятель и коллега Дарвина. И эта внезапно возникшая симпатия не оказалась мимолетной.

...Отправляясь после моциона в саду на новогодний обед в Тринити, Резерфорд с удовольствием думал, что встретит сейчас среди молодых членов колледжа и молодого Ральфа.

Но Фаулера не было ни в трапезной, ни в профессорской, куда сэр Эрнст вошел с седьмым ударом башенных часов за окнами старинной коллегии. Немало черных старомодных смо­кингов уже маячили у старого-престарого камина. (Был он сра­ботан, кажется, еще в XVI веке, и если независимость и до­стоинство могут материализоваться в камне, дереве и метал­ле, то тут это наглядно произошло. Его жерло выглядело входом в туннель, прорытый в громаде Времени. В глубине, как и встарь, пылали еще всамделишные Дрова; зажигать там электрические рефлекторы стали позднее, в 30-х годах.) Кто-то выразил непритворное удивление, что сэр Эрнст пожаловал на сегодняшнюю трапезу: обычно в рождественские и новогод­ние дни на обеды в колледж являлись лишь холостяки и вдов­цы. Резерфорд тотчас отшутился: он пришел, чтобы урав­новесить отсутствие холостяка Фаулера. Кто-то из стари­ков гуманитариев проскрипел, что нынешняя молодежь пре­небрегает традициями. Сэр Эрнст немедленно возразил, что есть традиции, которыми следовало бы пренебрегать даже стари­кам: например, традицией жаловаться на молодежь, пренебре­гающую традициями. Он сам хохотнул себе в одобрение. И тот­час засмеялись окружающие. А кто-то сказал, что у молодых есть традиция исподволь готовить скачкообразный переход от холостяцкой жизни к семейной и не потому ли сегодня отсут­ствует молодой Фаулер...

— Ах, вот как? — сказал Резерфорд.

— Да, — услышал он, — Ральф сейчас предается танцам в обществе одной юной дамы из Ньюнхэм-колледжа...

Все его, резерфордово, отцовство протестовало против мыс­ли, что Эйлин уже не маленькая и в свои девятнадцать лет вправе сама распоряжаться собой. Конечно, ни Мэри, ни Эйлин ничего не говорили ему о происходящем. Но

480

они наивнейше ошибались, полагая, что сам он -дичего не замечает. И даже не подозревали, как глубоко -зешиба-лись.

Да разве не в его присутствии Дарвин однажды представ­лял Ральфа смущенной Эйлин? Было это месяца два назад — в час очередного воскресного визита его кавендишевских маль­чиков. И разве не сказал он себе уже в ту минуту, спрово­цированный никогда не дремлющей своей проницательностью, что на сей раз это будет для Эйлин не просто знакомство? Она тогда повернулась к нему и неуверенно спросила: «Ты отче­го улыбаешься, дэдди?» Но она и сама улыбалась неправдопо-добно-резерфордовскому голосу Фаулера, сообщавшему всему осеннему саду, чтоон «очень рад» и «будет счастлив» и т. д., и т. д. А он, отец, не смог признаться ей, что ему пришла то­гда в голову совершенно фрейдистская идея: не должно ли девушке хотеться, чтобы ее рыцарь походил на ее отца? (Если, разумеется, она любит своего отца.)

...Он вернулся с новогоднего обеда домой раньше, чем Эй­лин вернулась с новогодних танцев. Встретил ее на пороге и между прочим спросил:

; — А кто это провожал тебя до нашей калитки?

— Один математик, ты его не знаешь, дэдди...

— Ах, вот как!

Он долго ходил по ночному саду, насвистывая мелодию, которой прежде, кажется, никогда не распевал и не насвисты­вал дома: «Вперед, солдаты Христа...»

Кроме Чарльза Дарвина, из числа манчестерских мальчи­ков Резерфорда в Кембридже очутился Джеме Чадвик. Но нет, глагол «очутился» тут не пригоден. Резерфорд просто по­велел ему следовать за собой в Кавендиш. И только-только вернувшийся из германского плена, Чадвик радостно подчи­нился желанию учителя и шефа.

* Теперь, после войны, оглядываясь назад, он вправе был считать, что ему даже повезло. Во-первых, он уцелел. Во-вто­рых, попечением Ганса Гейгера и других немецких физиков, — из тех, что не стали неандертальцами, — он смог все четыре года интернирования в Рулебене заниматься физико-химиче­скими экспериментами. И потому сохранил форму. И не утра­тил исследовательской жажды.

Духовный ущерб, нанесенный войною его молодому созна­нию, выразился совсем в другом. Уже после перемирия, но еще из Германии, он написал Резерфорду письмо, в котором были строки, неожиданные под пером работяги-резерфордовца:

Четыре долгих и тусклых года в плену заставляют нас теперь отдавать решительное предпочтение" всему бы­стротечному и веселому в жизни.

И никаких фраз об упорстве, долготерпении или о чем-нибудь в этом роде... Какой мотив звучал тут всего силь­нее — разочарование, горечь, ироническая умудренность? На любой слух тут слышался голос молодости — не беззаботной, а раздосадованной ходом истории, которая отняла у нее луч­шие годы, не дав ничего стоящего взамен. И Резерфорд услы­шал тут все, что нужно было услышать, и решил, что маль­чику надо возвращаться под его знамя и на подобающую роль.

А когда Чадвик появился в Манчестере, сразу стало яс­но, что он неспроста писал во множественном числе об от­дающих предпочтение веселой жизни: он приобрел в плену друга — бывшего офицера британской артиллерии Эллиса, ко­торого черт угораздил летом 14-го года проводить свой отпуск в Германии. Четыре года Чадвин учил его физике. И, возне­навидев свое военное ремесло, Эллис в лагере для военно­пленных заочно вошел в клан резерфордовцев. Не могло быть и речи о том, чтобы судьба разлучила его после войны с Чад-виком, а их обоих не соединила с Резерфордом!

Историю лагерного превращения артиллерийского офицера в физика-экспериментатора сэр Эрнст выслушал с азартным интересом: это была история в его вкусе. И повеление следо­вать в Кавендиш тотчас распространилось на Чарльза Друм-монда Эллиса.

С войной вернулась в лабораторию не только молодежь. Так, еще до переезда Резерфорда вернулся на Фри Скул лэйн доктор Фрэнсис Вильям Астон. То был потомственный кембриджец: с его предком и тезкой — Фрэнсисом Астоном — еще Ньютон вел переписку, обсуждая, к слову сказать, про­блему превращения элементов.

Лаш Фрэнсис Астон в свои сорок три — он был всего на шесть лет моложе сэра Эрнста — казался молодым кавенди-шевцам стариком, человеком того же поколения, что и новый директор лаборатории. Но Резерфорд и Астон хорошо созна­вали, что это совсем не так. Оба были учениками Дж. Дж., однако разных времен. И когда в 1910 году Астон еще только ассистировал Томсону на лекциях в Лондонском королевском институте, Резерфорд уже сам был главой целой школы раз-. ноязычных физиков.