Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Старая сказка о Золотой рыбке на новый лад, 47.62kb.
• Лек­ция №2 элек­Т­ричес­кие сиг­НА­лы ин­ТЕ­граль­ных ми­К­РО­схем, 64.56kb.
• Этот старый Новый год!, 113.66kb.
• На маршруте «От Николая до Иордана» новогодний тур для детей и взрослых восточный экспресс, 106.11kb.
• * Законный представитель, 30.63kb.
• Изо­бре­те­ние элек­три­че­ской свар­ки, 31.46kb.
• Московский новый юридический институт мировая экономика контрольные вопросы по курсу, 55.8kb.
• Листок нетрудоспособности. Заполняем новый бланк проверка заполнения больничного листка, 216.67kb.
• Новый год в индии: золотой треугольник + гоа, 215.15kb.
• Сказки "золотой клетки", 811.87kb.

482

Астон принадлежал к разряду тех монашествующих ис­следователей, что вечно трудятся в одиночку и не оставляют после себя выводка наследников. Как и Си-Ти-Ар, он был одно­любом в науке: подобно Вильсону, отдавшему всю жизнь сво­ей туманной камере и фотографированию треков атомных ча­стиц, Астон отдал жизнь — и тоже всю! — своему масс-спек­трографу и разделению изотопов.

Оба являли пример медлительного педантизма, творящего в науке с неумолимой постепенностью прочные чудеса. В от­личие от Резерфорда они оба были совершенно пригодны для повторения подвига Марии Кюри и могли бы во имя крупицы радия сделать хоть сто тысяч перекристаллизации. И оба пред­почитали все делать собственными руками. Может быть, они и отдавали себе отчет, что варварски растрачивают при этом свое время и труд, но то был психологический пунктик и ло­гика тут ничего не могла изменить. Как Вильсон, Астон слу­жил у самого себя стеклодувом. И электриком. И слесарем. И уборщицей. Рассказывали: когда Астону понадобился источ­ник постоянного напряжения в 1000 вольт и ему пришло в го­лову использовать в этом качестве аккумулятор, он сам сде­лал 500 стеклянных банок для элементов, сам изготовил все свинцовые электроды и сам выполнил всю паяльную работу... Если Резерфорд, говоря о себе, осмеливался поминать долго­терпение дюжины Иовов, то что же мог и должен был гово­рить Астон?! У таких "-натур любая привычка превращается в пунктик и всякая идея становится для них идеей-фикс. Хорошо, когда эти привычки благи, а идеи — здравы...

Уверившись однажды, что изотопы должны поддаваться разделению физическими методами, Астон уже не мог быть сбит с толку никакими контрдоводами и не мог быть обеску­ражен никакими экспериментальными неудачами. Резерфорд, несомненно, знал историю, которую позже рассказывал Том-сон-младший, вспоминая военные ночи на авиационной базе в Фарнборо. С середины 15-го года там жила и работала груп­па ученых, и среди прочих Фрэнсис Астон и Ф. Линдеман. (Не тот уже давно знаменитый к тому времени Ф. Линдеман, который доказал_ трансцендентность числа <пи» и сделал та­ким образом бессмысленными все грядущие попытки разре­шить квадратуру круга, а другой Ф. Линдеман, ставший из­вестным гораздо позднее под именем лорда Чаруэлла — друга и советника Черчилля.) Вечерами и ночами Астон и Линдеман вели нескончаемый спор о результатах разделения изотопов неона. Владевший квантовыми представлениями тех лет и во­обще теоретически более искушенный, Линдеман всегда побеж-

дал в этих спорах, и получалось, что изотония неона — ил­люзия. Сегодня уже совсем не интересны его аргументы и его заблуждения; зато интересно, что после каждой ночной дискус­сии, утром, Астон при встрече с ним говорил: «А все-таки я держусь своего прежнего мнения...» И при этом даже не улыбался.

И конечно, возвращение из Фарнборо в Кавендиш было для него возвращением к своему масс-спектрографу, и только к масс-спектрографу! Сам господь бог в сопровождении десяти Резерфордов мог явиться туда со скрижалями любого Нового завета — его это не касалось. Как не касалось это и Си-Ти-Ара, которому посчастливилось за время войны вообще никуда не отлучаться от своей туманной камеры.

'Но, разумеется, Резерфорду ни на минуту не приходило в голову посягнуть на независимость Вильсона и Астона. И не потому, что он с давних лет своей кавендишевской молодости помнил тихую непреклонность первого, а о строптивом нраве второго был достаточно наслышан. И даже не потому, что выдающиеся работы обоих прямо служили его собственной про­грамме атомных исследований. А просто такое посягательство было бы в разладе со всей его философией жизни и принципа­ми духовного отцовства.

Как редко кто оснащенный природой для роли деспота и диктатора, мастерски умевший быть грубым и решительным, внушавший окружающим трепет своей нетерпеливой требова­тельностью, он, однако, с редкой последовательностью не упот­реблял свою власть во зло. И не то чтобы ему надо было удерживаться от этого, нет: в самой основе его деятельных побуждений не бывало дурных начал. И глаголы «давить», «запрещать», «указывать» и «наказывать» — вместе с тыся­чами их синонимов, слишком хорошо известных человечест­ву, — были не из его директорского словаря. И это понятно:

он отправил бы ко всем чертям всю свою власть, если бы она вдруг потребовала от него усилий, озабоченности и времени для самой себя — ради ее собственного сохранения или упро­чения! Иными словами, прекрасно оснащенный для роли дикта­тора, он вместе с тем на эту роль не годился. Это была иг­ра не для него, занятого истинными делами. Или, может быть, лучше — делами истины.

Что уж говорить об его отношениях с Вильсоном и Асто-ном! Гораздо показательней было другое.

Рядом с его кабинетом располагалась рабочая комната еще одного кавендишевца не из молодых — Джэффри Ингра-ма Тэйлора. Это было символическое соседство: все интересы

484

Тэйлора, уже широко известного в то время физика, лежали в кругу идей и методов физики классической; особые случаи движения жидкостей или механические свойства металлов — вот что его занимало; а Резерфорда это совсем не занимало, и в науке он со своим соседом были антисоседями. В лабора­торном фольклоре сохранилась фраза, однажды сказанная сэ­ром Эрнстом в запальчивости, но не случайно: «Я не могу понять, как такой разумный человек, как Джэффри Тэйлор, может работать над этакой чепухой». В директорских устах это была не слишком приятная для сотрудника фраза. Даже с поправкой на боксерский юмор шефа. Однако за неприятной фразой не последовало неприятных дел. Ни единым высочай­шим волеизъявлением директор Резерфорд не ущемил незави­симости сотрудника Тэйлора.

У этого директора на многое хватало широты и тер­пимости.

И уж к слову сказать, вскоре они вообще стали друзьями. Тэйлор вошел в «разговаривающую четверку», как иронически прозвали кавендишевцы две пары, постоянно игравшие вместе в гольф: Резерфорда — Фаулера и Астона — Тэйлора. Глав­ная отрада заключалась, по-видимому, в спорах, а не в пре­следовании мяча. Во всяком случае, по свидетельству самого Тэйлора, он и Резерфорд играли из рук вон плохо. (Наш но­возеландец всю жизнь готов был играть и играл во что угод­но, но во все игры играл скверно, заменяя мастерство напо­ром и волей.)

Астон был молчальником в этой разговаривающей четвер­ке. Но надо ли удивляться, что он при своем нелегком душев­ном складе сразу преданно и навсегда привязался к Резер­форду. И старое приятельство Резерфорда с мягкосердечным Си-Ти-Аром, которого Патрик Блэккет назвал «застенчивым, но выносливым гением», не только не пострадало от времени, но еще и окрепло, когда сэр Эрнст снова появился в Кавен-дише.

Не в том ли все дело, что такие натуры, как Астон и Виль­сон, при всем их несходстве, ощущая свою уязвимость и одинокость в бурном человечьем мире, инстинктивно тянутся к доброй и честной силе, способной послужить им оградой? И такие натуры инстинктивно не ошибаются в выборе: тут ошибка могла бы обойтись слишком дорого. И уж если при­вязываются они к сильному характеру, а не норовят укрыться от него в своей норе, то это вернейшее доказательство, что сила его и добра и честна. И оттого, что она добра и .честна, такие привязанности оказываются взаимными и длятся до кон-

485

ца. (К слову сказать, Астон пережил Резерфорда на восемь лет, а Вильсон — на двадцать два года. Но ни тот, ни другой, к со­жалению, не опубликовали, а может быть и не написали, воспо­минаний о своем друге-шефе.)

Среди вернувшихся с войны кавендишевцев был еще один человек, конечно, не ведавший тогда, что ему суждено бу­дет до последних дней Резерфорда играть в его исследова­тельской жизни непрерывно-существенную, хотя и не броскую роль...

Джордж Кроу! Припомните самое начало нашего повест­вования: это ему, Кроу, за полгода до смерти сэр Эрнст про­рычит: «Какого дьявола вы трясете стол!»

Тогда, в 20-м году, недавно отвоевавшийся двадцатипяти­летний кембриджский парень — сын местного лодочного ма­стера — вовсе не думал, что заслужит в будущем титул «наи­более известного британского лабораторного ассистента своего времени». Но не best-known assistant'OM, а просто хорошим ла­бораторным стюардом он, несмотря на молодость, был еще до встречи с Резерфордом и даже до войны. Резерфорду очень нравилась история самого появления Джорджа Кроу на Фри Скул лэйн: подобно истории превращения Эллиса, этот сюжет был совершенно в его вкусе.

Однажды лодочный мастер Кроу послал своего четырнадца­тилетнего мальчишку с запиской в Кавендиш. Передать ее над­лежало из рук в руки. Вероятно, в ожидании адресата Джордж стал свидетелем зрелища газового разряда. Он не ус­пел опомниться от восторга, как лабораторная молния ударила снова. И ему стало ясно, что это единственное место на земле, где он работал бы с величайшей охотой. Но обнаружилось, что для этого надо кое-что уметь. Он пошел в вечернюю школу, чтобы научиться чертить и конструировать всякую всячину. По­том стал плотником. Стеклодувному мастерству его научил уже в Кавендише сам «туманный Вильсон». И в 1911 году, когда Си-Ти-Ар работал над первой моделью своей туманной каме­ры, его верным помощником был шестнадцатилетний Джордж Кроу. Та модель, хранящаяся ныне в кавендишевской музей­ной коллекции физических приборов, явилась, как уверяет Эгон Ларсен, автор очерков из истории Кавендиша, «первым боль­шим достижением Кроу».

Теперь Джордж Кроу вернулся с войны словно нарочно затем, чтобы сэр Эрнст Резерфорд тотчас перестал терзаться

486

изменой Вильяма Кэя, оставшегося а Манчестере по воле же­ны. Впрочем, надо заметить, что сам Резерфорд не называл это изменой. Напротив, перед отъездом в Кембридж он даже уговаривал Кэя, не ропща, покориться, о чем вспоминал через год в письме к Болтвуду: едду не хотелось вносить разлада в семейную жизнь своего многолетнего адъютанта. Но если бы он очень захотел, Кэй бросил бы Манчестер.

Наверняка бросил бы! Еще безнадежней, чем бакалавры, магистры и доктора, в Резерфорда влюблялись демонстраторы, лаборанты, ассистенты, механики, электрики, стеклодувы, во­допроводчики — словом, рабочий лабораторный люд. То была заслуга его глубокого внутреннего аристократизма, придававше­го необычайную окраску его наружному плебейству. То была заслуга его непритворной и широкой демократичности.

Молодой Кроу не избежал общей участи. Сэр Эрнст тот­час и навсегда стал для него «необсуждаемым героем». А поз­же, гораздо позже, когда состарившегося и вышедшего на пен­сию Кроу просили рассказать что-нибудь о сэре Эрнсте, первые слова, какие всякий раз приходили на ум ему, добряку и тру­дяге, звучали так:

; — Он был человек веселый и гуманный, но тех, кто ни­чего не делал, кто бы ни были они, презирал. Начисто пре­зирал!

Кроу трудился восторженно и самоотречение. И вот что еще. Ревниво ограждая шефа от всякой возни с лабораторной техникой, он годами грудью заслонял его от невидимого ра­диоактивного обстрела. Резерфорд в известной мере отдавал себе отчет в происходящем — во всяком случае, в Кавен­дише он был уже не столь беззаботен, как некогда в Мон­реале, а потом в Манчестере. Как-то в начале 20-х годов он написал Бойлю — одному из своих старых сотрудников;

Недавно у нас было много разговоров в газетах об , опасностях, связанных с Х-лучами и лучами радия, чье естественное воздействие должно сказываться на наших помощниках, так что важно принимать все меры пре­досторожности против чрезмерного облучения. Я догова­риваюсь, что все, много работающие по этой линии, будут регулярно сдавать свою кровь на анализ, с тем чтобы они не испытывали напрасных тревог...

Несовершенные анализы ни от чего не предостерегли Джорджа Кроу. Он не испытывал тревог — ни напрасных, ни обоснованных. И непрерывно принимая на себя альфа-, бета-и гамма-огонь, он в конце Концов жестоко поплатился и за тогдашнее неведение ученых и за собственную безоглядную пре-

487

данность своему лабораторному богу: он вынужден был пере­нести множество операций по пересадкам кожи и почти поте­рял слух...

Но все это случилось потом — после Резерфорда. А начиная с июня 20-го года до середины 30-х годов ка-вендишевский профессор Резерфорд в заключительных абзацах едва ли не всех своих экспериментальных работ неизменно выражал благодарность м-ру Д. А. Р. Кроу за помощь. И не стоит спрашивать — какую? Неперечислимую.

Начиная с июня 20-го года...

Как раз об эту пору сэр Эрнст впервые во всеуслышанье подводил деловые итоги своего кавендишевского старта.

Утром 3 июня он уселся за руль состарившегося «уолс-лея-сиддлея» и от ворот Ньюнхэм-коттеджа повернул по ули­це Королевы на юг — к лондонской дороге. Его ждали в Ко­ролевском обществе: был академический четверг, и на повест­ке стоял его доклад. Однако не ординарный: Бэйкерианская лекция. В этом заключалась необычайность в квадрате, ибо лишь немногие члены Королевского общества удостаивались приглашения прочесть такую лекцию, хотя бы однажды, а он уже делал дубль!

За рулем ему хорошо молчалось и спокойно думалось. Правда, рассредоточение и пестро. И в необязательной смене разнородных мыслей не могла не случиться и такая: а ведь, в сущности, он едет дочитывать через шестнадцать лет пер­вую свою Бэйкерианскую лекцию, ибо разве не прямым ее продолжением была нынешняя, вторая, чей текст лежал в его портфеле на сиденье рядом?

Тогда, в 1904 году, речь шла об естественных атомных превращениях, а теперь — об искусственных.

Тогда он говорил о необходимости понять конституцию ато­ма, а теперь — конституцию ядра.

И в этом отразился весь рост атомной физики за минув­шие полтора десятилетия. И на память пришла льстивая фра­за одного журналиста, уверявшего широкую публику, что со­временная история познания атома и творческая биография профессора Резерфорда — это разные названия одного и того же... Фраза была льстивой и потому неприятной, а все-таки запомнилась дословно.

Раз возникнув — по этому ли поводу или по другому, —

488

мысль о журналистах уже не могла оставить его тотчас. Он уверен был, что встретит их сегодня в Барлингтон-хаузе.

За последние месяцы журналисты, казалось, наверстывали упущенное весной 11-го года, когда они не пришли к нему и не спросили, как открыл он атомное ядро и построил плане­тарный атом. Теперь они с удвоенной энергией жаждали узнать, как он атомы разрушает. Началось это ровно год назад, тоже в июне, когда он выступил в Лондоне, в Королевском институте с публичной, но отнюдь не популярной, лекцией о бомбардировке легких элементов альфа-частицами. Он предупредил, что его манчестерские опыты еще не дали окончательного доказательства трансмутации атомов азота. Го­ворил, что надеется вскоре получить эти доказательства в Кем­бридже. А газеты уже сообщали о перспективе лабораторного взрыва вселенной — цепной реакции расщепления атомов лю­бого ранга и калибра...

«Старые напуганные леди, — рассказывал позже Том Кларк, издатель «Дейли мейл», — вопрошали, не наступает ли конец мира». Но серьезней досаждало другое — мнимо на­учные кривотолки в некомпетентной печати. В газетах появил­ся заголовок: «А зот — химическое соединени е?» Спрашивалось: не потому ли профессору Резерфорду удалось из атома азота выбить Н-частицу, что никакого азота на самом деле нет, а есть неизвестное водородистое соединение? Это бы­ло наивным повторением фантастической (или, может быть, иронической?) идеи покойного лорда Кельвина: радий оттого испускает альфа-частицы, что являет собою не химический элемент, а соединение гелия со свинцом. Замечательно, что против искусственного превращения элементов выдвигалось возражение той же структуры, что и против естественного...

Газетчики бросались из крайности в крайность: сегодня — первый намек на успех объявлялся беспримерным свершением, завтра — слабый намек на критику объявлялся нокаутом. Резерфорду не нравилось ни то, ни другое. А всего больше не нравилось ему быть жертвой репортерских интервью. И шире — источником научной информации для газет. Жур­налисты полагали, что это говорила в нем ученая гордыня. Но умнейшие догадывались, что и они не без вины. И когда Том Кларк однажды вынудил сэра Эрнста на объясне­ние, он услышал:

Суть в том, что вы и ваши ребята заставляете меня выглядеть глупо — и не потому, что хотите этого, а про­сто потому, что не разбираетесь в том, о чем я толкую...

489

Том Кларк спросил: «А если я пошлю кого-нибудь, кто разбирается?» Резерфорд ответил: «Ну что ж, запасусь тер­пеньем».

Впоследствии у этой истории приключился занятный конец. Репортеры Кларка трижды возвращались из Кавендишевской лаборатории с пустыми руками. И он уже отчаялся что-нибудь придумать, когда в редакцию зашла молодая женщина, мечтав- '| шая сменить занятия наукой на занятия журналистикой. Выяс­нилось: она окончила Кембриджский университет, и даже ра­ботала одно время на Фри Скул лэйн, и даже знакома была с самим Резерфордом! Возможно, все это было чистейшей, вы­думкой во спасение — 'лишь бы получить пробное задание. Но так или иначе, она явилась к Резерфорду во всеоружии необходимой осведомленности. И он был с нею добр, галантен, словоохотлив. Дело было сделано. Много лет спустя, встретив Резерфорда «на другой стороне земли». Том Кларк напомнил ему эту историю. Сэр Эрнст широко улыбнулся и сказал не без яда: «Да, я помню, как вы обставили меня с помощью женщины. Но суть в том, что она-то понимала, о чем шла речь ..»

Представив себе без малейшего удовольствия, какую атаку готовят ему репортеры в Лондоне, он решил обороняться про­филактикой: он предупредит их — никаких ссылок на него без его визы!

И, забегая вперед, заметим, 'что через два дня, в суббот­ний вечер, когда он шумно ораторствовал на академическом банкете, устроенном, кажется, в его честь, официанты начали приносить ему яа своих подносах типографские гранки из разных редакций. Что это было за зрелище! Журналистское племя, жаждущее, чтобы человечеству жилось интересней, ве­ликолепно продемонстрировало в тот июньский вечер и вели­кую свою находчивость и великую бесцеремонность.

Что оставалось делать знаменитому профессору? Отодви­нуть бокал с вином. Замолчать. Вытащить карандаш из кар­мана. То были гранки для воскресных полос, и нельзя было сказать: «придите завтра», а самому улизнуть назавтра в Кем­бридж.

В конце концов на гранках «Рейнольдс ньюс» он разма­шисто начертал:

Эта информация в общем правильна.

Резерфорд.

;! Так «Рейнольдс ньюс» оказалась первой из газет, опове­стившей широкий мир, что в Кембридже расщеплен атом. На-

490

верняка расщеплен, а не проблематично, как это было в №а9-честере. И сохранилось свидетельство все того же Тома Клар­ка, что статья в «Рейнольдс ньюс» явилась одной из крупвей-тих сенсаций на Флит-стрит за всю историю этой улицы лон­донских газетчиков и издателей.

...Хотя это рассказано «забегая вперед», едва ли стоит те-порь возвращаться назад к прерванным раздумьям сэра Эрн­ста за рулем его старого автомобиля, бегущего из Кембриджа в Лондон. II едва ли стоит описывать триумфальный успех его второй Бэйкерианской лекции. Можно было бы не касаться подробней и самого ее содержания, если бы позже, в 30-х го­дах, не утвердилась за нею слава пророческой. Правда, легко возразить: вот уж в чем нет для нас никакой новизны — это в упоминаниях об интуитивных прозрениях Резерфорда. Но здесь был случай особый.

В лекции тесно соседствовали экспериментальные факты в теоретические догадки. Иные из фактов сами еще не­давно были недоказанными предположениями. И среди них — тот фундаментальный факт, что альфа-обстрел выбивает из атомов азота Н-частицы — водородные ядра.

«После моего переезда в Кембридж эта проблема подверг­лась штурму с нескольких направлений». Дав эту справку бу­дущим историкам, он целый раздельчик Бэйкерианской лекции посвятил довольно подробному рассказу об экспериментальных ухищрениях, позволивших, наконец, ' добиться желанного: по отклонению в сильном магнитном поле и другим достоверным данным надежно установить, что у длиннопробежных частиц масса и заряд водородных ядер — Н+ ( Он не забыл с благо­дарностью отметить, как в установлении этого факта ему помог­ли Джеме Чадвик и рисёрч-стьюденты из Японии — д-р Иши-да и д-р Шимицу. И конечно, Кроу.

А факт был фундаментальным не только потому; что окон­чательно доказывал возможность лабораторного превращения одних элементов в Другие. Он, этот факт, служил исходным пунктом множества заманчивых теоретических догадок о стро­ении атомных ядер. И Резерфорд в заключительных главках лекции дал волю своему конструктивному воображению.

Иным из его тогдашних догадок не суждено было опра­вдаться. Другим — надо было только дождаться своего часа. И среди них арифметически простым догадкам о существо­вании ряда легких ядер, столь бесхитростно построенных при­родой, что кажется, будто мысль об их реальности должна

491

была возникнуть у физиков сама собой. Иначе говоря, те до­гадки Резерфорда — числом четыре — обладали обычным свойством его научных прозрений: почти детской очевидностью. О двух из них он рассказал в Бэйкерианской лекции так:

Рассматривая вопрос о возможной конституции эле­ментов, естественно предположить, что они построены в конечном счете из водородных ядер и электронов. С этой точки зрения ядро гелия состоит из четырех ядер водорода и двух отрицательных электронов с результи­рующим зарядом +2...

Если это наше предположение справедливо, представ­ляется весьма вероятным, что один электрон может так же точно связывать два Н-ядра и даже одно Н-ядро. В первом случае этб влечет за собой возможное сущест­вование атома с массой, равной примерно 2, и зарядом ядра +1; такой атом должен рассматриваться, как изо­топ водорода. Во втором случае рождается идея возмож­ного существования атома с массой, равной 1, и нулевым зарядом ядра.

С ясностью, не оставлявшей никаких сомнений, в этих строках были предсказаны, во-первых, тяжелый водород — дейтерий и, во-вторых, незаряженная ядерная частица — ней­трон. Чувствуя, что вторая из этих догадок будет встречена с крайним недоверием, Резерфорд постарался мотивировать ее подробней:

Такая атомная структура кажется решительно невоз­можной. По современным представлениям, нейтральный атом водорода рассматривается как система из ядра с единичным зарядом и электрона, присоединенного к не­му на расстоянии, и водородный спектр приписывается перемещениям этого отдаленного электрона. Однако при известных условиях может случиться, что электрон будет сочетаться с Н-ядром в гораздо более тесной близости, образуя своего рода нейтральный дублет.

Сказать еще что-нибудь в защиту идеи такого дублета он не мог. Но для того чтобы пленить воображение слушателей и, быть может, соблазнить кого-нибудь из коллег на поиски атома с нулевым атомным номером, он попытался в несколь­ких чертах набросать необычайный портрет нейтрона. До сих пор этот портрет удивляет физиков своей точностью. И вещ­ной предметностью теоретического мышления! Новый микро­объект был логически слеплен отнюдь не по образу и подобию уже известных обитателей микромира, а в резком противоречии с их образом и подобием. И право же, снова хочется утверж­дать, 'что этот человек вопреки законам природы реально за­глядывал своим мысленным взором в атомные миры и потому-то мог с такой скульптурной отчетливостью вести рассказ о повадках еще не открытой частицы.