Сказки "золотой клетки"
| Вид материала | Документы |
- Сказки пушкина что за прелесть эти сказки!, 144.65kb.
- Г. Х. Сказки Бианки В. Повести и рассказ, 11.09kb.
- Г. Х. Сказки Барто А. Дума, думай (стихи) Бианки В. Повести и рассказ, 27.9kb.
- 1. Русские народные сказки: Хаврошечка, 193.35kb.
- Контрольная работа №2 по теме «Строение клетки», 53.62kb.
- Внеклассное мероприятие "Путешествие по дорогам сказок". Тема занятия: Числа, 116.79kb.
- Урока: "Путешествие по дорогам сказок". Тема урока: Числа от 1 до 8 (закрепление), 47.18kb.
- Кузьменко Елена Викторовна. Тема. Персонажи сказки А. С. Пушкина сказка, 39.98kb.
- Рассказы о детях и для детей, 111.84kb.
- Литература для чтения 1 класс обучения, 26.57kb.
Франсуа Легар
СКАЗКИ "ЗОЛОТОЙ КЛЕТКИ"
ОИЯИ празднует сорок лет
Н
а январской сессии Ученого совета 1995 года начались дискуссии о праздновании 40-летия Объединенного института ядерных исследований в Дубне. Агитаторы воспользовались банкетом и стали меня уговаривать, чтобы я написал некоторые свои воспоминания. Подчеркивали, что важно не забывать, как жил и работал Институт в течение этих лет, говорили, что молодежь уже не помнит героическое начало. Я защищался, ссылаясь на недостаток времени, сказал, что бомбу я не создавал, никаким директором не был и не буду и героических подвигов не совершил. Молодежь, которая сегодня уже не помнит, что означало “сообразить на троих”, будет рассматривать мои воспоминания, как сказки про Илью Муромца. Предложил, если мне какой-то подвиг удастся, я о нем напишу. Мои аргументы никто слышать не хотел, и на следующей сессии Ученого совета в июне давление продолжалось. Меня даже спросили, сколько я уже написал, и предложили, если захочу, писать по-английски. Было сказано, что другие тоже пишут и написать я просто обязан. Немного меня успокоило, что я не единственный, кто оказался в таком положении. Когда я уже не мог защищаться, я, наконец, пообещал. Но я решил, что если уж писать о Дубне, то лучше писать по-русски, хотя русских шрифтов в моем компьютере нет. Пусть, если хотят, переведут мой текст “с русского на русский”.
Таким образом, я взял на себя “соцобязательство” и вскоре понял, что единственное, о чем я могу написать, — моя собственная судьба и судьба моей супруги. На счастье, про ежедневную жизнь в Дубне в шестидесятые годы Лилиан уже давно написала. Я воспользуюсь в разных местах ее рассказом, так как многие явления мужчины вообще не замечают.
Хотя не очень хочется, я должен во второй главе коротко рассказать о себе и Лилиан и о том, как мы попали в Дубну. В третьей главе я расскажу, чем я занимался в Дубне. Так как эти две главы могут оказаться еще менее интересными, чем другие, я рекомендую потенциальному читателю сразу через них “перепрыгнуть”. Следующие главы будут посвящены ежедневной жизни и приключениям в Дубне в течение семи лет. В эти годы я смог познакомиться с одним из двух миров, на которые еще недавно делилась наша планета. Товарищ Брежнев и его героический “подвиг” в августе 1968 года заставили Лилиан и меня понять второй существующий мир.
Эти два мира были разными, и взаимное понимание было не очень большим. Это касается воспитания, поведения, привычек, экономики и многих других областей, хотя физиологически люди не отличаются друг от друга. Благодаря пониманию обоих миров человек не только видит лучшие стороны каждой части планеты, но и учится заранее предвидеть, где ему может быть подложена свинья. Каждому ясно, что интерполировать или экстраполировать на основании одной точки в пространстве и времени нельзя.
В последних главах я расскажу о том, как я из Дубны попал во Францию, как через двадцать один год снова стал ее посещать.
Многие могут заподозрить у меня склероз и утверждать, что кое-что было не так, как я написал. Меня могут упрекнуть, что я хочу пожаловаться, но это не так. Заранее сообщаю, что я пишу только то, что видел, пережил или слышал от своих друзей. Даже если у кого-то возникнет подозрение, что иногда я шучу, это тоже недоразумение. Возможно, будут возражения, что я как иностранец вмешиваюсь в дела, в которых я не разбираюсь. Многие правильно спросят, почему дирекция ОИЯИ заказала воспоминания бывшего преступника и предателя рабочего класса. Чтобы мне во время прогулки по Дубне случайно не упал на голову свинцовый кирпич, было бы выгоднее утверждать, что приведенные здесь имена и фамилии, а также все, что рассказываю, полностью высосано из пальца, а ответственность за мои слова несут те, кто меня заставил это написать. Воспоминания всегда субъективны.
Я стараюсь избегать категорических утверждений. Большинство религий, идеологий и все тоталитарные системы категорические утверждения очень любят. На основании таких утверждений мир может стать черно-белым и даже черное иногда может превратиться в белое, и наоборот. Я рекомендую доверить все вопросы черно-белого изображения мира самому большому специалисту в Дубне, “дикому репортеру” Юрию Туманову. Он в этой области стал уже всемирно известным, и никому его философия, кажется, не мешает.
Как добраться в Дубну
Я закончил физико-математический факультет Карлова университета в 1957 году и стал сначала ассистентом, а затем старшим ассистентом на факультете ядерной и технической физики Технического университета в Праге. Одновременно я занимался нейтронной физикой в Институте ядерных исследований. С Лилиан ми познакомились в Румынии летом 1958 года в молодежном лагере на Мамае. Мы поженились через полтора года. Хотя я окончил университет с отличием, в моих характеристиках остались следы моего активного участия в студенческом празднике в 1956 году. Праздник проходил под влиянием “духа XX съезда” и разоблачения Сталина. Но доклад Н.С.Хрущева чехословацкие партийные деятели как будто не замечали. Поэтому студенты не демонстрировали большой любви к родной партии и правительству. И партии это не нравилось!
Я хотел после окончания университета поступить в аспирантуру, но на иене по курсу марксизма-ленинизма мне выпало отвечать секретарю парткома факультета. Это было закомплексованное существо, с ним я уже имел конфликты во время студенческого праздника. Он мне показал, что с партией шутить нельзя, и “потопил” меня по всем правилам. Я действительно не помнил, что говорилось о Фейербахе на каком-то двенадцатом съезде. Вскоре он стал заведующим кафедрой марксизма-ленинизма и секретарем парткома на факультете, куда я поступил на работу. Борьба весело продолжусь. Поехать в Дубну, и чем раньше, тем лучше, было для меня выходом из положения: избавиться от такого животного и “защититься” в ОИЯИ, где влияние было ослаблено расстоянием. Поехать куда-то на Запад мне в голову не пришло.
В то время вице-директором ОИЯИ был Вацлав Вотруба, который узнал своём назначении в 1956 году из газет во время своего отпуска. В 1960 срок его полномочий как вице-директора в Дубне закончился, он вернулся в Прагу и стал руководить кафедрой, на которой я работал. Никогда не был в партии, знал меня уже раньше, преподавал нам в университете, и студенты его любили. Он поддерживал мое стремление поехать на работу в ОИЯИ и часто рассказывал мне о Дубне. В Прагу тогда приехал Венедикт Петрович Джелепов, и я с ним познакомился. Но моя поездка все откладывалась.
Секретарь парткома создал всем трудную жизнь. На профессора В. Вотрубу он тоже нападал, где мог, несмотря на его бывший пост вице-директор ОИЯИ. Вмешивался в планы факультета по науке и во имя марксистско-ленинской диалектики советовал всем, что делать. Каждый хотел от него избавиться, но никто не знал — каким образом. Помогла судьба. Великий марксист получил новую автомашину, при повороте на большой скорости раскрылась дверь. Он выпал и погиб. Я сказал, что хуже быть не может. Поминки секретаря парткома я отметил в пивной “У Флеку”.
Заведующим кафедрой марксизма-ленинизма стал Карел Бартошек. Он занимался историей, побывал во Франции, там познакомился с красивой девушкой, и они решили пожениться в Праге. Мы с ним подружились, и он я пригласил на свадьбу. У него я впервые пил французский коньяк. Барашек только что закончил книгу о Пражском восстании в мае 1945 года. гой книге он впервые рассказал о решающей роли армии генерала Власова. Меня это очень интересовало, так как нашу семью тоже спасли власы в последнюю минуту утром 7-го мая 1945 года. Долгое время о власовцах было запрещено даже говорить. Карел поехал в Москву обсуждать эти вопросы с советскими марксистами и историками. И удивительно: после этого книгу в Праге опубликовали. Я понял, что марксисты бывают разного сорта, и моя поездка в Дубну стала возможной.
Судьба Лилиан была гораздо сложнее моей. Ее отец был адвокатом, и этого простого факта хватало, чтобы коммунисты таскали всю семью с тремя детьми по всей республике с места на место. Отец тяжело заболел, болезнь приковала его к постели, но несмотря на это он должен был работать. Когда он уже не мог работать, в больнице за ним заведомо не ухаживали.
Мама Лилиан, красивая воспитанная женщина, с большим музыкальным талантом, которая писала чудесные картины и знала немецкий и французский языки, как жена адвоката стала “рабочим классом” в сельском хозяйстве, выращивала колхозных лисиц и сдирала шкуры с дохлых коров. Председатель колхоза усложнял ей жизнь, как мог. Но она не сдалась, никогда не жаловалась, воспитала трех своих дочек и перетерпела все, даже в выращивании лисиц достигла больших успехов. 06 этой удивительной женщине я лично никогда не рассказываю как о “своей теще”, а употребляю подходящее французское выражение “ma belle mer”. Это самая настоящая ДАМА. Сегодня ей 85 лет, и она все так же молода и активна.
После средней школы Лилиан должна была пойти сначала работать, чтобы получить соответствующие характеристики, а затем уже как представитель “рабочего класса” она смогла поступить в высшее учебное заведение. Потеряла годы, и перед поездкой в Дубну почти закончила экономический факультет, ей осталось сдать всего один экзамен. Она поехала из Дубны в Прагу его сдавать и стала инженером экономики строительства.
Перед отъездом в Дубну мы жили в Праге у тети в одной комнате и получали официальные письма из мэрии. В письмах утверждалось, что, поскольку мы живем у тети в доме, принадлежащем пополам тете и маме Лилиан, мы мешаем решению жилищной проблемы города. Первую в своей жизни квартиру мы получили только в Дубне. Затем мы купили кооперативную квартиру в Праге. После того, как товарищ Брежнев “направил” нас во Францию, нашу квартиру конфисковали, и обратно мы ее никогда не получим.
Наконец, я получил разрешение поехать в Дубну. Партком факультета мне сообщил, что поездку рекомендует, чтобы я познакомился с жизнью и усилиями советских граждан, строящих коммунизм. Это был “шаг конём” в мою пользу, но со всем этим я действительно познакомился. Может быть, не так, как задумала партия.
Экспериментатор в ОИЯИ в шестидесятые годы
Мы с Лилиан приехали первый раз в Дубну 18 сентября 1961 года. Я начал работать научным сотрудником в Лаборатории ядерных проблем, которой руководил Венедикт Петрович Джелепов. Его заместителем был Лев Иосифович Лапидус. Зачислили меня в группу Юрия Михайловича Казаринова, в которой в то время работало несколько физиков, лаборанток и два техника. Группа изучала нуклон-нуклонное рассеяние на синхроциклотроне при энергиях около 630 МэВ. Область энергий была для меня новая, многому пришлось учиться. Ио ускоритель был отличнейшей машиной, и Венедикт Петрович мог гордиться тем, что она работает больше 5000 часов в год. Я быстро привык к работе, а через несколько месяцев получила работу в Институте и Лилиан. Работала в той же самой лаборатории в группе Софии Львовны Смирновой, жены Льва Иосифовича. Как известно, на одну зарплату при коммунизме жить нельзя, а никаких других денег нигде (например, в Праге) я не получал.
Заранее скажу, что мы оба чувствовали себя в Дубне, в нашей “золотой клетке”, очень хорошо и ездили туда, как домой. Эта “клетка” нас больше охраняла от внешнего мира, чем запрещала из нее “вылететь”. Кроме слишком длинной зимы нас ничего особенно не беспокоило. Политика нас в то время не очень касалась, жизнь стала спокойнее, чем в Праге, хотя работы было намного больше. Партия влияла все время, но гораздо меньше, чем в Праге.
Так как я экспериментатор, то попробую определить, что это такое. В физике элементарных частиц средних и высоких энергий экспериментаторов можно разделить на две неравные части. Малая часть (около 20%) пользовалась электронными методами, позволяющими из всех возможных случаев взаимодействия выделять маленькое количество таких, которые и надо было изучать. Будем называть их экспериментаторами 1-го сорта, к которым я отношу и себя и о которых собираюсь рассказать. Жизнь этих экспериментаторов связана с созданием аппаратуры, подготовкой пучка, мишени и измерений, проведением сеансов на ускорителе, обработкой данных и интерпретацией результатов. Аппаратура и детекторы часто менялись.
Большинство экспериментаторов в этой области физики в эти годы работало с детекторами, которые не могли выделять определенные взаимодействия, но регистрировали все, что случалось. Это были, в основном, пузырьковые камеры и ядерные эмульсии. Детекторы были заранее построены, во многих случаях они были одновременно мишенями, так что для измерения надо было подготовить только пучок. Главная работа состояла в просмотре снимков или эмульсий и в интерпретации результатов.
Основная беда многих экспериментаторов разных сортов состоит в том, что они слишком сильно и некритически верят теоретикам. Из-за этого готовы подтверждать их модели, не думая о том, разумны они или нет. Потом удивляются, что определенная “все спасающая” модель рухнула, и всё надо переделывать заново. На моей памяти несколько таких моделей или развалилось, или область их действия сильно ограничилась. Спиновая физика была не самой “малой” причиной таких явлений.
Вышеуказанное деление сегодня уже неверно. Возникли новые группы, более специализированные. Деление также неверно для других областей физики. Но вера экспериментаторов в теоретиков сохранилась.
Сразу после моего приезда в Дубну я включился в измерения дифференциальных сечений упругого nр-рассеяния. Долгое время наши результаты оставались самыми лучшими в этой области энергий. Еще в семидесятых годах многие физики интересовались у меня подробностями наших измерений.
Сотрудничество группы Ю. М. Казаринова и А. Ф. Писарева с начала 1963 года дало мне возможность начать измерения величин, зависящих от спина. Эти возможности увеличились после создания на синхроциклотроне группой М. Г. Мещерякова протонного поляризованного пучка. С этой группой я имел тесные контакты. С помощью поляризованного пучка можно было изучать даже двойное рассеяние поляризованных протонов на нейтронах в дейтериевой мишени. При наших и более высоких энергиях таких результатов вообще не существовало. Я их использовал в своей диссертации, которую успешно защитил в июле 1966 года. Естественно, защита диссертации — это не только полученные физические результаты. Я стал старшим научным сотрудником, моя зарплата выросла, и хотя я не отдавал себе в этом отчета, я попал в другую “касту”.
Поляризованная протонная мишень в ЛЯПе, созданная Б. С. Негановым и Л. Б. Парфеновым, опять увеличила число возможных экспериментов. Борис Степанович Неганов воспитал целое поколение специалистов по поляризованным мишеням, причем не только в Дубне. Воспитал даже тех, кто с ним не сотрудничал. С другой стороны, неизвестно, как без Льва Борисовича Парфенова физики могли бы получить мишень в эксплуатацию. С такой мишенью я работал вплоть до конца моего проживания в Дубне. На основании моих работ Пражский университет присудил мне докторское звание. Диплом датирован 1969 годом, но лично я его получил только в 1991 году. Странно, что он не потерялся.
Так как измерения величин, зависящих от спина, трудны и общий формализм упругого нуклон-нуклонного рассеяния до того времени еще не был создан, теоретическая и феноменологическая подготовка была очень важна. Начали этим заниматься как дубненские теоретики (С. М. Биленький, Л. И. Лапидус, Р. М. Рындин, Я. А. Смородинский), так и многие теоретики в Западной Европе, Америке и Японии. С большинством из них я познакомился и сотрудничал позже. Сегодня мне кажется, что феноменология нуклон-нуклонного рассеяния развивалась “по кускам” и каждый что-то в нее добавлял. Сами теоретики не верили, что некоторые величины будут когда-нибудь измерены.
Если уже говорить о теоретиках, то экспериментаторы их тоже делили на две части, в зависимости от их отношения к экспериментаторам: на полезных и “тех других”. Оба сорта мало знакомы с проблемами, связанными с экспериментом, но в этом нет беды и есть исключения.
Полезными считают тех, кто согласен сотрудничать с экспериментаторами как в вопросах теоретической подготовки, так и интерпретации данных. Экспериментаторы их охотно включают в список авторов своих статей и не требуют, чтобы они дежурили во время сеансов. Без такого сотрудничества многие формулы окажутся неудобными или слишком громоздкими для анализа измерений. Теоретики любят писать все выражения в системе центра инерции, а экспериментаторам приходится вести измерения с фиксированной мишенью в лабораторной системе. Никакие встречные пучки в то время не существовали.
“Те другие” теоретики настаивают твердо на проверке своих моделей и придумывают эксперименты, которые или пока невозможны, или невозможны вообще. Они отказываются писать удобные формулы, и им наплевать на размерность величин. Особенно любят “асимптотическую” область энергий и не спрашивают, где она начинается. Они также отказываются заниматься проблемами, которые не совсем понятны, и пренебрегают эффектами, которые хоть и большие, но им не нравятся. Спиновая физика — одна из таких проблем.
Оба сорта теоретиков верят экспериментальным данным иногда немножко в марксистско-ленинском духе. Это надо объяснить на примере. Когда появились в физике космических лучей результаты, свидетельствующие об увеличении полного сечения протон-протонного рассеяния с ростом энергии, некоторые очень умные дубненские теоретики сказали: “Эксперимент с теорией не совпадает, тем хуже для эксперимента!” В начале семидесятых годов на встречных пучках в ЦЕРНе этот революционный факт подтвердился. Позже он подтвердился даже с антипротонами, но теоретики до сих пор не сумели это объяснить.
Могу сказать, что я, в основном, дружил с “полезными” теоретиками, в Дубне таких было много. Между прочим, Лев Иосифович Лапидус был отличнейшим заместителем директора экспериментапьной лаборатории. Теоретики из ЛТФ очень влияли на научную политику ЛЯПа, и они же вместе с М. И. Подгорецким — на политику ЛВЭ. Об академике А. М. Балдине, директоре ЛВЭ, который тоже теоретик, могу сказать то же самое. Более того, благодаря ему “царь-ускоритепь” воскрес, и новый современный ускоритель — нуклотрон — скоро будет сдан в эксплуатацию. К сожалению, мне кажется, что во всем мире отношение полезных теоретиков к “тем другим” с временем падает. Надеюсь, что я ошибаюсь, потому что и сегодня в ЛТФ есть много примеров, которые противоречат моему ощущению.
С полного согласия дубненских теоретических “классиков” я тоже начал заниматься теорией и феноменологией нуклон-нуклонного рассеяния в сотрудничестве с “полезным” теоретиком Павлом Винтерницем и математиком Иржи Быстрицким. Опять “по кускам” нам удалось в Дубне дело довести до конца и отдельные куски опубликовать.
Нам удалось впервые вывести самую общую формулу для упругого рассеяния при любой комбинации направлений спинов частиц пучка, мишени, рассеянной частицы и частицы отдачи. Формула состоит из четырех строчек, но содержит все 256 возможных наблюдаемых величин. Из-за этой формулы пострадал (но не очень сильно) один коллега, который измерил определенную величину и соответствующие данные включил в свою диссертацию. Ростислав Михайлович Рындин получил ее на отзыв, взял нашу формулу, вычеркнул все нули, учел все идентичные величины по законам сохранения и увидел, что один параметр при обработке не учитывался. Р. М. Рындин не “утопил” коллегу при защите, но предупредил его сразу. Все обошлось: срок защиты был отложен, повторена обработка и переписаны соответствующие страницы.
Уже в Дубне мы хотели собрать полный и однозначный формализм на одном “физическом языке”. Это нам троим удалось сделать только в 1975 году и издать в виде препринта в Сакле. Некоторое время мы “вылавливали” ошибки в знаках, и в январе 1979 года описание этого формализма было напечатано во французском физическом журнале. Приблизительно половина всех экспериментаторов в мире, работающих в этой области, сегодня пользуется нашим формализмом. Даже те, кто им не пользуется, ссылаются на нашу статью.
Угловые и энергетические зависимости полученных данных надо было описать, по возможности, независимо от любой теоретической модели. Одна из возможностей почти безмодельного описания данных в области промежуточных энергий — применение так называемого “фазового анализа”. Метод был сформулирован в диссертации Г. П. Стаппа из Беркли. Некоторые физики стали пользоваться этим методом и развивать его. В Дубне И. Н. Силин написал минимизирующую программу такого анализа для машины М20, и мы ее очень часто использовали. Фазовый анализ позволил не только описать существующие данные с минимальным количеством свободных параметров, но и предсказать новые результаты. Тогда стало возможным выбирать оптимальные измерения и экономить драгоценное время на ускорителе. Фазовый анализ я продолжал развивать и на Западе, вместе с Иржи Быстрицким и Катерин Лешаноэн Лелюк из Женевского университета.
Полностью безмодельное описание данных по одному каналу любого процесса — это так называемый амплитудный анализ. В процессе упругого нуклон-нуклонного рассеяния, при этом надо определить минимум 10 независимых величин для каждого угла и каждой энергии, чтобы установить 5 комплексных амплитуд рассеяния (10 действительных параметров). Ставить такую задачу было тогда чистой утопией. В упругом рр-рассеянии ее удалось осуществить на двадцать лет позже (в восьмидесятых годах) женевской группе в РЯ1 в Швейцарии. Группой руководил мой очень хороший друг Роже Гесс. Вскоре после этого удалось это и нашей группе на САТУРНе в Сакле, где в программе кроме французов участвовали физики из Женевы, Фрайбурга, Триеста, Лос-Аламоса, Аргонна, Лос-Анджелеса и Монреаля. Предварительный амплитудный анализ в лр-рассеянии был получен пока только нашей группой на САТУРНе. После 1989 года в измерениях также участвовали физики из Дубны. Скоро можно будет сделать амплитудный анализ упругого пр-рассеяния на основании измерений в РБ1, в которых сейчас тоже участвуют дубненцы.
Я также занимался анализом — данных до порога рождения пионов с помощью потенциалов. При этом я сотрудничал с профессором Иваном Улеглой, который в то время был вице-директором Института.
Все указанные работы я выполнил в ЛЯПе. Но все-таки одну работу я сделал в ЛВЭ, и в ней я изучал угловые распределения пион-протонного взаимодействия. Работы в ЛВЭ меня интересовали. Мне очень понравилось первое определение действительной части амплитуды рр-рассеяния вперед как с точки зрения физики, так и методики. Меня также очень интересовали результаты измерений полных сечений -рассеяния, полученные с помощью ядерных эмульсий.
Как каждый экспериментатор, работающий с быстрой электроникой, я должен был заниматься методическими работами, связанными с аппаратурой и обработкой. Надо сказать, что именно здесь чувствовалась разница возможностей в Дубне и на Западе. Отсутствие связей ОИЯИ с промышленностью Советского Союза и стран-участниц ОИЯИ, недостаток хороших приборов, шпиономания и всевозможные ограничения для публикаций инженерных работ приводили к тому, что многие были вынуждены изобретать изобретенное. Когда мы хотели опубликовать статью, в которой описывался кодирующий прибор для перфоратора, построенный только на германиевых диодах Д7Ж, редактор из издательского отдела ОИЯИ потребовала доказать, что этот диод не является секретным. Парадокс, однако, состоял в том, что иностранец должен был знать, какие детали в Советском Союзе являлись секретными. Списков секретных или несекретных деталей не существовало, и каталог не был “доказательством”. Когда я предложил, что куплю такой диод в тогдашнем магазине “1000 мелочей” на площади в Дубне и принесу квитанцию, она все-таки заставила меня искать в литературе.
После нескольких дней трудных поисков я нашел эту штуку в каком-то журнале для ребятишек, желающих построить себе самый простейший радиоприемник.
Опытный инженер-физик хранил у себя публикации, содержавшие данные по радиодеталям. Если какую-то деталь не находили, то ее заменяли другой, похожей, которая у него была в списке. Из-за этого вряд ли в то время кто-нибудь был в состоянии повторить любой электронный прибор по его описанию в журнале.
Я признаюсь, что в Дубне до августа 1968 года я ни разу не смог увидеть форму сигнала фотоумножителя с пластическим сцинтиллятором. Единственный осциллоскоп с подходящей разверткой в ЛЯПе был получен и предназначен для одного определенного эксперимента, но большую часть времени находился в запертом шкафу. Сверхвысокая частота для поляризованной мишени подавалась из клистрона (1,4 Вт), запаянного в черной коробке, и он тоже хранился под замком. При этом уже в 1966 году, во время моей первой поездки в Сакле, мой будущий начальник Людвиг ван Россум показал мне “Карцинотрон” с мощностью 60 Вт. Все изменилось, когда начало развиваться сотрудничество с ЦЕРНом и Сакле — с Протвино в семидесятых годах.
Анализируя обработку данных, можно сделать аналогичные выводы. Не собираюсь сравнивать качество счетных машин и просмотровых автоматов. Удивительно, что удавалось написать программы обработки данных в Дубне при наличии такой маленькой памяти счетной машины. Только в 1968 году благодаря Ярославу Пернегру, заместителю директора ЛВЭ, Институт получил одну IBM. Автоматов тоже не хватало, и количество лаборанток, хотя и большое, было недостаточным.
С аппаратурой напрямую связаны мастерские. Институтские и лабораторные мастерские были хорошо оборудованы качественными станками, в основном советского и чехословацкого производства. Много станков было в мастерских определенных групп. Мастера были очень опытными и заказы физиков выполняли точно. Если работу подтолкнуть определенным количеством чистого спирта, то она выполнялась даже очень быстро. Нужен был именно чистый спирт, мастера не любили простую бутылку водки. Физики получали этиловый спирт для промывки и чистки приборов (например, оптических осей), но администрация знала, для чего его используют.
Трудности были в другом. Легче было получить тонну сверхкачественной нержавейки или километр проволоки из вольфрама, чем получить предохранитель. Надо было производить то, что нормально покупается. По этим причинам из-за недостатка времени в мастерских физики многое должны были производить сами. Таким образом, экспериментаторы скоро стали хорошими слесарями, токарями, фрезеровщиками и сварщиками. Стали они и хорошими спортсменами.
Когда я поднялся со своими друзьями в 1965 году на пик Ленина, все спрашивали, где я перед восхождением тренировался. Отвечая, я каждому рекомендовал провести вместе с группой Юрия Михайловича Казаринова один сеанс в первом корпусе и убедиться, что более эффективную тренировку придумать нельзя. Я добавлял, что тащить 20 килограммов на спине даже на Памире было просто, так как по лестнице в первом корпусе мы регулярно таскали тяжелый, но плохой советский осциллоскоп ДЕССО. Злые языка утверждали, что он весит 350 килограммов. Останется фактом, что лифт в Институте можно было найти только в Лаборатории теоретической физики.
Противоречие между хорошими пучками и мишенями, умными и воспитанными людьми, большим количеством идей, с одной стороны, и плохой аппаратурой и медленной обработкой, с другой, для многих посторонних физиков было непонятным. Роже Гесс позже совершенно правильно утверждал, что за то время, пока в Дубне измерят одну экспериментальную точку, он готов в ЦЕРНе померить кривую. Как можно в таких условиях конкурировать? Я старался объяснить, что это возможно, но не за одинаковое время и с огромным усилием.
Усилий и потерянного времени, действительно, могло быть намного меньше. За это ответственна закрытая политическая система, ее администрация. Каждый знает, кто был решающим элементом, что директорам Института и лабораторий нужно было одобрение парткома, все знают про Средмаш и первый отдел, про стукачей, про прослойки, и я это здесь разбирать не собираюсь. Другие это разбирали или разберут намного лучше меня. Коротко можно обобщить: все, что зависело от людей, было хорошо, и везде, куда партия совала свой нос, стало плохо. В ОИЯИ, из-за международного характера Института, обстановка была намного лучше, чем в других, чисто советских научных учреждениях, может быть, за исключением Новосибирска. Свою интернациональную роль Дубна сыграла позже, после 1970 года, когда стала убежищем для многих чехословацких физиков. Но в любой обстановке физики найдут способ, как обойти различных чиновников, часто пользуясь их же методами.
Примером метода, как достигнуть своей цели, было “соцобязательство”. Этим методом пользовались, в основном, советские физики, которые стремились получить физические результаты, но не пользовались властью. Я лично старался его избегать. Принцип простой: я беру торжественное обязательство, что выполню определенное задание (выгодное для меня лично), и если мне лаборатория не обеспечит успеха, я не виноват. Пусть лаборатория или Институт заботятся об этом и отчитываются выше сами, как хотят. Таким образом, то, что партия предусмотрела для повышения эффективности работы в промышленности, обратилось против нее в научных учреждениях.
Таких методов было много. Существовал, например, метод “высокого начальника”, более подходящий для иностранцев. Метод состоял в том, что, начиная с определенного уровня власти, начальникам было легче что-то разрешить, чем запретить. Метод связан с фактом, что слово “нет” обыкновенно понималось, как начало переговоров.
В ОИЯИ я помню всякие “войны” на самом разном уровне. Естественно, дирекция воевала и с внешним миром, но эти отношения пусть разбирают другие. “Войны” существуют везде и во всех странах мира, но была определенная разница. Внутриинститутские трения в Дубне были всем хорошо известны, все знали, кто с кем не ладит, и, кроме того, все жили в одном маленьком городе. “Войны” в Дубне длились долго, и не только физики, но и наука их терпели. “Войны” между людьми часто переносились на “войны” между целыми группами или лабораториями. Я мог наблюдать такие явления, которые я давным-давно знал, даже после двадцати лет отсутствия. Иностранцев, в основном, эти “войны” не очень касались, но даже здесь я знаю исключения. Иностранцы отказывались подчиняться таким традициям, дружили с физиками разных лабораторий, несмотря на плохие отношения соответствующих начальников, и стали, в определенном смысле, смягчающим элементом.
Многие физики из Дубны раньше работали на “бомбу”. Если ктонибудь из известных личностей покидал Дубну, то это могло быть признаком проведения следующего взрыва. Некоторые известные физики в Советском Союзе отказались от работы над “бомбой”, даже под большим давлением. Примером может послужить академик Петр Капица, но даже в Дубне нашлись такие. Эти истории я не знаю, пусть о них напишут те, которых это прямо касалось. В.П.Джелепов, М.Г.Мещеряков и Г.Н.Флеров на собрании при праздновании 10-летия ОИЯИ об этом сверхинтересно рассказывали в аудитории ЛТФ.
Существовало неписаное правило, что директор ОИЯИ должен быть из Советского Союза, а вице-директора — из стран-участниц. В большинстве случаев на эти посты выбирались известные физики, иногда даже такие беспартийные, которые к партии не подлизывались. Директором ОИЯИ в наше время был Николай Николаевич Боголюбов, всемирно известный физик, тоже беспартийный и, как говорили, верующий человек. Он был членом Верховного Совета СССР, его заслуги перед ОИЯИ огромны. Будущий директор ЛВЭ академик А.М.Балдин тоже не был членом партии. По-видимому, из-за этого срок его работы продлевали сначала только на два года. Среди иностранцев пусть случай профессора Вацлава Вотрубы послужит одним из примеров, не говоря уже о польских вице-директорах.
Я тоже никогда в жизни не был членом коммунистической партии и не хотел иметь с ней ничего общего. Такое решение несло за собой определенные ограничения, но я сохранил для себе свободу мышления и чистую совесть. Я знал кое-что о преступлениях, совершенных этой партией в прошлом, о миллионах погибших в лагерях и не знал ни одной русской семьи, в которой бы кто-нибудь в сталинские времена не пострадал. Ни в коем случае я не собираюсь читать морали. С другой стороны, утверждаю, что причина сегодняшней беды посткоммунистических стран обусловлена тем, что за коммунистические преступления никто, хотя бы морально, не был наказан. Все сегодняшние преступники правильно смогут экстраполировать, что и за современные преступления никто не будет наказан в будущем.
Большинство чехословацких сотрудников были членами партии, некоторые даже вступили в партию в' Дубне. Мне хорошо известно, что выходить из партии было опасно, но в 1968 году некоторые партию покинули. Были среди них и такие, кто после августа не уехал на Запад. Многие были исключены из партии в семидесятых годах. Другие вступали в партию ещё и в восьмидесятых годах, но затем, после “бархатной революции”, немедленно выбросили партийные билеты. Некоторых из них я встретил позже на Западе. Эти последние вообще не говорили о каких-то “убеждениях”, причины были совершенно очевидны.
Я даже не старался стать руководителем научной группы. Такой пост я считаю самым высоким постом, на котором еще можно полностью заниматься наукой. На любом более высоком посту надо частично или полностью наукой пожертвовать, так как необходимо заниматься административными делами. Для поста руководителя группы мне надо было бы получить разрешение из Чехословакии, а такой вопрос я не хотел поднимать в Праге. Тем более, что в группе Ю. М. Казаринова я пользовался широкой автономией.
Дубна была неоднородной совокупностью хороших и плохих элементов разного сорта, но все-таки в ОИЯИ работалось хорошо. Не только потому, что такие установки, как в Дубне, невозможно было найти ни в одной из стран-участниц, но иностранцам из ОИЯИ было легче попасть на конференцию на Западе или встретить западных физиков в Дубне. Из-за этого большинство иностранцев из стран-участниц старалось остаться в ОИЯИ как можно дольше. Это был в то время и мой случай.