Geum.ru

Сказки "золотой клетки"

Вид материалаДокументы

Содержание


Как стать безработным при социализме
Дорога на Запад
Подобный материал:
1   2   3   4   5

Как стать безработным при социализме

Для защиты, кроме диссертации, надо было сдать экзамены по языку, по марксизму-ленинизму и физике. Для иностранцев существовало одно исключение: экзамен по философии можно было сдать в своей стране и принести об этом соответствующее удостоверение, подтвержденное посольством. После моего опыта в Праге я решил пожертвовать временем и перетерпеть курс в филиале университета в Дубне. Длилось это один год (1964 — 1965), минимум 7 часов в неделю (иногда 14 часов), посещение контролировалось. Я заранее считал эти лекции потерей времени, посещал их по необходимости, и я был не единственным, кому эта “наука” надоедала. Когда нам преподавали историю партии, Иржи Быстрицки стал бросать иголку на бумагу с параллельными линиями, отдаленными друг от друга на псину этой иголки. Считал, сколько раз бросил и сколько раз иголка пересекла одну из линий. По числу пересечений хотел подсчитать число к. Когда получал третий десятичный знак и все совпадало, прекращал бросать.

Преподавали нам марксисты из Москвы и некоторые физики из ОИЯИ. Со временем лекции стали более интересными, и то же самое можно сказать о дискуссиях. В одной из них кто-то спросил, надо ли нам верить упомянутому лозунгу на транспаранте в первом корпусе ЛЯП: “Уже наше поколение будет жить при коммунизме!”

Ответ преподавателя я до сих пор высоко оцениваю. Он ответил: “Естественно, нет!” Потом всех начал ругать, сказал, что преподаватели на лекциях воспитывают нас как будущий авангард коммунистической интеллигенции, а мы давным-давно должны знать, что не только верить не надо, но нам верить даже запрещается. Сказал, что мы могли уже понять, что лозунг предназначен для “народа”, а не для нас! То же самое касается почти всех лозунгов. Таким образом я дополнил свое воспитание.

К экзаменам надо было хорошо подготовиться. Я попал в руки умного человека — еврея и философа из Москвы. Он не мучил меня вопросами по истории партии, задал только какие-то простые вопросы и стал спрашивать про вероятность, причинность, диалектику и, наконец, про религию, в рамках научного атеизма. Я решил рискнуть и защищал свое мнение об ортогональности науки и религии. Даже осторожно ему сказал, что коммунистическая идеология имеет признаки религии. Мы долго дискутировали на разные темы, и, к моему большому удивлению, наши мнения в большинстве случаев совпали. Надо сказать, что мы дискутировали с глазу на глаз и я был иностранцем. Это было выгодно не только мне, я догадался, что мой экзаменатор действительно хотел знать мое мнение о разных проблемах. Наконец, я экзамен сдал на “отлично” и получил удостоверение о том, какой я хороший марксист-ленинист. До сих пор это удостоверение. храню, и все коммунисты во Франции мне завидуют.

Позже, на Западе, я несколько раз ходил слушать семинары по марксистско-ленинской философии, организованные французской компартией. Я сначала думал, что узнаю нечто новое, к чему в Советском Союзе или в Чехословакии не было доступа. Но я узнал, что западные коммунистические “интеллектуалы” получают знания из коротких обзорных статей, ничего не понимают, их знания даже ниже, чем на уровне “народа”, и на любом экзамене по этой науке в Советском Союзе они бы провалились. Я всегда подчеркивал, какая большая разница между “интеллектуалами” и “интеллигентами”. И наоборот, те, кто все знают хорошо: как историю партии, так и философию — стоят твердо против компартии. Когда во Франции компартия бывала вынуждена “жертвовать” одним из своих представителей для дискуссии на телевидении с одним из так называемых “молодых философов”, это всегда было игрой кошки с мышкой. Большинство физиков на Западе такими проблемами не интересовались, и меня редко кто-нибудь об этом спрашивал. Но в ЦЕРНе в нашей группе работал один молодой священник, который был туда направлен иезуитами. Его очень интересовали такие проблемы. Я ему тоже задавал неприличные вопросы, касающиеся политики святой церкви римской, но он не обижался и старался отвечать. Ещё позже я узнал, что большинство наших экзаменаторов в Дубне были из института, в котором работала Раиса Горбачёва. Павел Винтерниц смеялся надо мной и над моим потерянным временем. Он поступил с этим экзаменом просто. Поехал в Прагу, пошёл с Ф. Яноухом к знакомым на философский факультет, сдал экзамен и принёс удостоверение. На экзамене старался убедить пражских философов, что философия чему-то ещё может служить, тогда как его экзаменаторы в 1966 году высказывали прямо противоположное мнение. В 1965 году я сдал экзамен по физике Л. И. Лапидусу, А. А. Тяпкину и Р. М. Рындину. Начал писать диссертацию и автореферат. Я всё сдал, была составлена комиссия, и зашита была запланирована на начало июля. В диссертации я поблагодарил Лилиан и включил в диссертацию фотографию просмотрового прибора, за которым согласилась сидеть София Исаевна Биленькая. Но в дело опять вмешалась чехословацкая компартия. В то время пражские коммунисты не могли повлиять на защиту в Дубне, но действовали по-другому. За три месяца до защиты я получил с факультета в Праге письмо, в котором сообщалось, что я должен немедленно вернуться туда на работу. Если не вернусь, то я должен порвать рабочие отношения с факультетом. На мои протесты и просьбы, пусть мне разрешат защититься, и после защиты я вернусь, факультет ответил телеграммой: “Нет!” Я обсудил проблему с представителем землячества Яном Урбанцом и вице-директором Иваном Улеглой. Оба однозначно советовали мне порвать отношения с факультетом. Дирекция ОИЯИ тоже согласилась, и я сделал то, чего разные мои “друзья” на факультете не ожидали. Таким образом, я стал в Чехословакии безработным. Эта безработица меня не мучила, Я. Урбанец и И. Улегла сказали, что они меня в Чехословакии, когда вернусь, возьмут на работу к себе. До конца моего проживания в Дубне наши паспорта продлевала по просьбе дирекции ОИЯИ Академия наук в Праге. Институт, в согласии с международным отделом, заставил Академию наук в Праге продлевать наши паспорта и тогда, когда мы были уже на Западе.

Защита состоялась в назначенный срок. Один из оппонентов не смог приехать, но написал свой отзыв, и его задачу взял на себя Михаил Григорьевич Мещеряков. Слава Рындин на защите выступил, показал фотографию просмотрового прибора и сказал, что я сделал рекламу не только своей жене, но и жене другого сотрудника ОИЯИ. Я пригласил в Дубну своих родителей, и Вениамин Семенович Шванев разрешил им присутствовать на защите в аудитории ЛЯП.

Дирекция ОИЯИ согласилась, чтобы я сделал банкет в Доме ученых вместе с моим румынским коллегой К.С.Маришем, который защитился в тот же день. У нас обоих было много совпадающих гостей. От чехословацких друзей я получил в подарок дополнительную оптику для “Киева”. Присутствовало 120 человек, Венедикт Петрович Джелепов был выбран тамадой. М. Г. Мещеряков попросил слово и выступил с протестом: “Я всегда утверждал, что надо ввести правило: одна защита — один банкет!” С его словами все согласились, но его желание не было выполнено по практическим соображениям.

Дорога на Запад

События, которых я должен коснуться в дальнейшем, повлияли на жизнь миллионов людей. Их уже многие описали так, как они случились, и мне не хочется это повторять. Я решил руководствоваться примером одного известного классика, и пусть каждый решит для себя, когда мои утверждения можно воспринимать буквально.

Когда мы праздновали перелом 1967 — 1968 гг., мы не знали, что пятью днями позже наш “дорогой” первый секретарь и президент Антонин Новотны уже не будет первым секретарем. Все происходило с большой скоростью. Наступил черед Александра Дубчека, который стал сверхпопулярным, и меня это очень смущало. “О ком сейчас будем рассказывать анекдоты?” — спрашивал я, когда анекдоты стали печататься. Но большинство еще боялось. В феврале землячество собралось в Доме ученых, пришло больше сорока человек, и Иржи Ерсак предложил написать письмо, чтобы Новотного сняли даже с поста президента. Ярослав Пернегр, бывший тогда заместителем директора ЛВЭ, возражал: “Опять все свалится на одного, и все остальные будут ни при чем. Напишем, пусть все идут к черту! Пусть будут выборы. Кто их посадил на высокие посты? Кто их выбирал? Если будете голосовать только против Новотного, я воздержусь!”

Я успокаивал Ярослава, говорил, что будем действовать постепенно и что рыба начинает гнить с головы. Устранение Новотного не противоречит его мнению. Мне, по-видимому, удалось его убедить, но ничего не вышло. Только одиннадцать из нас тогда подняли руку, хотя все хотели, чтобы Новотный исчез. Новотного сняли через две недели.

В апреле в Дубне состоялось собрание всех советских сотрудников Института, на котором было объяснено, что Чехословакии угрожает нападение западных империалистов и надо быть бдительными и осторожными. Публика разделилась, не столько по совести, сколько по патриотическим чувствам. Некоторые, по-видимому, завидовали, что сами не додумались до такого улучшения коммунистического строя, и многие старые знакомые в дальнейшем со мной не здоровались. Еще одним следствием было то, что сразу после собрания пострадал Егор Александрович, наш кот, которому ребятишки подпалили усы и хвост. По-видимому, кот присоединился к империалистам, а к вражескому коту надо проявить соответствующее отношение. Чуть позже те же ребятишки начали играть в войну с империалистами в Чехословакии.

Пятеро дубненских физиков по личной инициативе написали письмо в газету “За коммунизм” с призывом расправиться с империализмом в Чехословакии. В это трудно было поверить, но в личных разговорах они отстаивали прямо противоположное мнение. Но воспитание победило. Письмо напечатано не было, Н. Н. Боголюбов и Бруно Понтекорво руководствовались другими соображениями и бросили его в мусорный ящик. Никого из авторов письма не собираюсь называть по имени, так как письмо не было напечатано, и, может быть, сами авторы о своем сочинении уже забыли.

Нельзя обобщать. Многие наши друзья радовались и желали успеха, но большинство нас предупреждало, что этого не произойдет. Мы верили, что западные империалисты уже научились и что не те времена. Определенные люди из землячества не соглашались с политикой Дубчека и компании и правильно предполагали, что коммунисты могли потерять свою власть. Естественно, они были правы, но только со своей точки зрения. Чехословакия бы медленно перешла от коммунизма к какой-то империалистической форме социальной демократии. Все надо было бы начинать с начала. Например, в то время приехал из Праги товарищ Пресперин и стал всех убеждать, что с ревизионистами надо поступать твердо и немедленно им дать по морде. Ему и его друзьям чуть позже удалось навести в Институте ядерных исследований в Ржеже под Прагой большевистский порядок.

Я должен был в конце августа ехать на конференцию по физике частиц в Вену. Уже тогда я видел, как неосторожно поступают даже в полиции в Праге и забывают про угрозу с Запада. Я запросто получил паспорт и разрешение выехать не только для себя, но и для Лилиан. Мы хотели взять отпуск на две недели перед конференцией, поехать автомашиной через Румынию и по дороге отпраздновать десятилетнюю годовщину нашего знакомства прямо в Мамае. Несколько дней мы откладывали отъезд из Дубны, вечером посетили Павла и Дашу Горватовых, сказали, что завтра едем и увидимся через месяц, а на следующий день решили опять отложить поездку. Наконец, мы уехали и приехали в Мамаю 20-го августа вечером.

Этой ночью товарищу Брежневу удалась историческая победа над империализмом в Чехословакии. Правда, в тот момент Запад еще не напал, но наступил критический момент, так как враг стал в Чехословакии уже сверхопасным. Стало необходимо использовать военную силу, сравнимую с десантом союзников в Нормандии во время войны. Ну и что же, что никто не стрелял? Пролетарский интернационализм велел Советскому Союзу разделить такую блестящую победу с четырьмя братскими странами из лагеря мира и социализма. Польша, Венгрия и Болгария слишком сильно скромничали и, чтобы сэкономить, даже отказались взять снаряды для своего оружия. “Хорошие” немцы не отказались, так как у них был определённый опыт по борьбе с чехословацким империализмом с 1938 — 1939 годов. Румыния была тогда слишком гордой и не разделила советский успех.

Правительство Чехословакии высоко оценило заслуги Советского Союза и во граве с Дубчеком поспешило попросить товарища Брежнева, чтобы освободителей “временно” в Чехословакии оставили, естественно, за чехословацкие деньги. Добродушный товарищ Брежнев, позволив уговорить себя, согласился, но только до того времени, пока все на Западе не успокоятся. Он хорошо знал, что в Чехословакии народ в восторге и приветствует армию, как своих братьев. В советском политбюро все вспомнили о своём религиозном воспитании и руководствовались библией, которая на примере первых братьев, Каина и Абеля, хорошо показывает, что такое братская помощь. Товарищ Брежнев дал отвезти в Москву даже тех дураков из тогдашнего чехословацкого правительства, которые не захотели поехать. И если не поедут добровольно, так поедут в наручниках. На банкете в Кремле должны присутствовать все!

В Вену на конференцию я доехал из Румынии довольно сложным путем, через Югославию, но я узнал, что конференции практически нет. Вместо того, чтобы слушать доклады, все говорили о братской помощи соседям и жаловались, что, например, Австрии никто не поможет. Советские физики были все на месте, но Юрий Михайлович три дня меня избегал. Явно хотел уклониться от моих благодарностей. Когда мы, наконец, встретились, он мне сообщил, что в Праге сожгли один танк. Я ему объяснил, что все так радуются, что во время торжественного фейерверка танк сожгли в рамках праздника. Я лично даже ожидал, что пожертвуют большим количеством танков, но вместо этого предпочитают бросать цветы и выпивать. Цветы кончились, и теперь бросают все, что попадет под руку. Спиртные напитки, вино и пиво кончились тоже, и даже вода осталась только в городских туалетах. Питание покупают в Чехословакии у империалистов, чтобы всех приезжающих на танках угостить в соответствии со старой русской пословицей про гостя и татарина. Чтобы осталось больше для освободителей, многие из Чехословакии решили поехать кормиться на Запад, и я готов сделать то же самое. Вот причина, почему я через несколько лет стал французским гражданином. Похожее решение, по моим подсчетам, приняли 54 бывших чехословацких сотрудника ОИЯИ.

Многие в Дубне братскую помощь оценили и объясняли ее необходимость чешским ревизионистам. Примеров у меня много, но я приведу только один. “Pars pro toto” называли это древние римляне. Когда в оживленной дискуссии В. С. Барашенкова со Зденеком Яноутом на улице Жолио-Кюри, вблизи шлагбаума, после двух с половиной часов спора аргументы уже кончились, товарищ Барашенков заключил дискуссию словами: “Посмотрите на карту и увидите, что нам надо 1000 километров буферного пространства!” Не было сказано, кто должен стать буфером, но это подразумевалось. Такое утверждение в то время отражало мнение 90% советского населения. Для большинства события в Чехословакии в 1968 году были похожи на венгерские события 1956 года. Будет немного шума, потом все успокоится, и через год об этом никто не вспомнит. Всё-таки буфер, в принципе, — гениальная идея, и ее надо применять последовательно. Создали бы мы вокруг каждой страны, включая Ватикан, такое 1000-километровое, совершенно пустое пространство — и исчезли бы все войны и трения.

Не все в Советском Союзе братскую помощь поняли, против нее даже протестовали. Но такие люди думали только об экономике и расходах на военную технику. Они были быстро разоблачены, и по всем правилам их посадили в тюрьму. Ревизионистов-евреев послали в Израиль. Многие из них в Вене ошиблись в маршруте и оказались в Соединенных Штатах. Были также такие преступники, как А. Д. Сахаров, которых надо было послать в ссылку. Других, которые заболели, начали бесплатно лечить в психушках. Больных было много, и не всех партия могла послать на лечение. Иногда надо было решать, кого лечить в первую очередь, а кого потом. Пример интернационализма: советские власти согласились лечить Луиса Корвалана и пожертвовать собственными людьми — такими, как Буковский.

В Чехословакии, и особенно в Институте ядерных исследований в Ржеже под Прагой, идея также возобладала над простым разумом. Известные патриоты: Адам, Пресперин, Виндушка, Недвед, два техника и одна уборщица — очистили институт от империалистических агентов. Нашли себе помощников, которые тоже “чистили”. Империалистические агенты скрывались раньше даже в Дубне, и пример директора института в Ржеже Яна Урбанца не был единственным. Он был немедленно заменен сначала Станиславом Шафратой, который был тоже быстро разоблачен и устранен. Директором стал (на время) высококвалифицированный ученый Прохазка. Тот доказал любовь к партии, правительству и рабочему классу своим утверждением: “Я бы немедленно уволил с работы в нашем институте даже Эйнштейна, если бы он оказался в разногласии с линией и указаниями партии!”

Таких людей надо ценить, и я старался их поддерживать на Западе. Когда кто-нибудь был уволен и я получал копию документа, я такое письмо переводил на несколько языков и посылал по всему миру. Когда был уволен “опасный ревизионист” Франтишек Яноух, соответствующую бумагу я разослал в 400 экземплярах, вкладывая их во все конверты с препринтами и оттисками. Таким образом я уничтожал капиталистические институты, которые оплачивали почтовые марки. Ф. Яноуха потом послали кормиться за деньги датских и шведских капиталистов и быстро избавили от чехословацкого гражданства.

Из чехословацкого посольства в Москве наблюдал за чистотой коммунистических идей землячества советник З. Тлучгорж, в давние времена “тоже” физик и мой сокурсник в университете. Ему “подарили” экзамены наши профессора из гуманных побуждений как тяжелобольному какой-то болезнью мозга. Пошел он потом работать в госбезопасность, благодаря партии преодолел болезнь и дошел до самых вершин Академии наук в Праге. До сих пор храню его докладную записку, касающуюся всех людей в Дубне. Записка была секретной, но в 1990 году я ее получил.

Борис Степанович Неганов поехал в Чехословакию спасать науку. Как минимум, хотел спасти своего друга Станислава Шафрату. Аргументировал он по привычке, и не удивительно, что в институте в Ржеже состоялась драка. До сих пор этот случай во всем мире называется “ударом Неганова”, вне зависимости от того, кто кого ударил. Дирекция ЛЯП и некоторые другие Бориса Степановича потом в Дубне выручали из трудного положения.

Живя на Западе, я связи с Дубной не терял. Я всегда узнавал очень быстро о всех новостях и встречался с теми, кто со мной хотел встретиться. С И. Н. Силиным и И. Быстрицким мы в ЦЕРНе написали статью. В ЦЕРНе же я увидел Льва Иосифовича и Венедикта Петровича. Встретил я также Славу Рындина и Алексея Федоровича Писарева. Игорь Савин, по-видимому, тоже попал в ревизионисты, так как он со мной здоровался даже в кафетерии в ЦЕРНе, на глазах у всех. В Сакле я встречал дубненцев, и мы с Лилиан приглашали их домой. Встретили мы, например, Мишу Шафранова, а в 1974 году приехал Юрий Михайлович. Про танк он не сказал ни слова, но одолжил у нас русские книги и читал все ночи до утра. Перед отъездом он их вернул и сказал, что должен о них забыть.

В 1977 году приехал в ЦЕРН один из моих друзей из Протвино. Он очень радовался, что партия ему разрешила взять с собой в Женеву не только супругу, но и сына, девятилетнего мальчика. Считал это концом холодной войны и удивился, когда я ему посоветовал: пусть немного подождет. Он подождал и через три недели мне сказал, что понял. Ребенок ходил в школу в советскую миссию ООН, где почти каждый день писали задание на тему: “Кто пригласил моих родителей на прошлой неделе в гости?”, или: “Кого пригласили в гости мои родители?”, или: “Где мы гуляли в воскресенье?”. Именно в воскресенье, так как в субботу все вместе в миссии радовались достижениям социализма и запасались товаром. Ребятишки на следующей неделе начинали писать снова. Но о воспитании в духе Павлика Морозова на Западе мало кто знает.

В отличие от сталинских и даже хрущевских времен новости из Советского Союза становились известны сразу. Когда в Дубне начали “добровольно” подписывать письмо против А.Д.Сахарова, в ЦЕРНе об этом узнали уже через несколько дней и всех это очень интересовало. Я тоже охотно каждому сообщал все, что я узнавал. Но я добавлял, что нельзя быть категоричным и что я не знаю, что бы любой человек в мире сделал на месте ответственного лица в ОИЯИ. Кроме того, многие в Дубне были вынуждены думать не только о себе, но и обо всем институте. Я счастлив, что в то время судьба предоставила мне роль ходока в Сакле с другой бумагой: собирать подписи “за Сахарова”.

Официальные письма “про физику” и запросы моих статей я стал получать от дубненских физиков намного позже. Из Протвино и Гатчины мне начали писать раньше и не стеснялись на мои работы ссылаться. Но Дубна стала меняться на глазах.

Адам, Виндушка, Пресперин апд Сопзр. были слишком заняты усилиями привести все в норму, так называемой “нормализацией”, что времени на работу и на сотрудничество им не хватало. В Дубне стали скрываться те, кто в норму попасть не хотел, или ревизионисты, которые с ней не соглашались. Как ни странно, представители Дубны такое явление терпели и Вениамин Семенович Шванев подписывал приглашения, не моргнув глазом. Тот же самый Вениамин Семенович уже во время братской помощи значительно облегчил отъезд ревизиониста заместителя директора ЛВЭ Ярослава Пернегра со всей семьей, хотя всем было ясно, что Ярослав едет посоветоваться с империалистами. Ярослав потом сказал, что Вениамин Семенович утверждал, что “через десять-пятнадцать лет вся Европа будет коммунистической”, и почему бы ему не подписать какие-то бумаги. Я лично думаю, что эти слова были парафразой известного лозунга в первом корпусе ЛЯП, о котором я уже рассказал. Вениамин Семенович предполагал, что каждый в этом разберется, но Ярослав в первом корпусе пленку не мотал и курсы марксизма-ленинизма не посещал. Даже опасного Яна Урбанца пригласил Илья Михайлович Франк, и международный отдел опять этому содействовал. О других “маленьких рыбах”, бежавших из Чехословакии искать убежище в золотую клетку, говорить не буду.

В. С. Шванев сейчас уже на пенсии и живёт в Дубне. Во время празднования 40-летия Института мы случайно встретились в гостинице “Дубна”, несколько секунд смотрели друг на друга, затем дружески пожали друг другу руки, уселись за стол и беседовали, вспоминая старых знакомых.

“Хорошо ты сделал, — сказал Вениамин Семенович, — нам сегодня объясняют, как плохо мы поступили в 1968 году”. Про большинство чехословацких физиков на Западе у него была точная информация.

“КГВ должно знать всё, — пошутил я и добавил: — Но я очень рад, что Вы в то время вели себя по-человечески. К сожалению, многие из тех, кто остался дома, сильно пострадали. Из-за нескольких коммунистических негодяев в Праге они до конца жизни не могли заниматься физикой”.

Естественно, Вениамин Семенович очень хорошо знал как о негодяях, так и о пострадавших. В этой беседе уже не было необходимости шутить о коммунистической Европе.

В начале семидесятых годов для чехословацких физиков существовала еще возможность защититься в Дубне, если выполнить все условия. В Праге этот вопрос уже решали высокие партийные органы. Экзамен по марксизму-ленинизму, который раньше можно было сдать в своей стране, необходимо было сдавать в Советском Союзе, так как удостоверение из Чехословакии уже невозможно было получить. Экзаменаторы в Москве в то время на многое закрывали глаза, и таким образом многим удалось в Дубне защитить диссертации. Среди них был и сегодняшний Полномочный Представитель Чешской Республики в ОИЯИ Ростислав Мах. Но пражские “нормализаторы” опять навели порядок, и в дальнейшем защититься в Дубне можно было только с разрешения Праги. И такое решение было правильным, так как партия, а не дубненские ученые, должна решать, кто может защититься, а кто нет. Ученым в Дубне это не очень нравилось, но они не могли вмешиваться во внутренние дела другой независимой страны. В Праге хорошо знали, что в Советском Союзе попасть в тюрьму можно, но отнять у кого-нибудь академическое звание практически нельзя. Многие ревизионисты в Праге потом защищались, на 20 лет позже, если не выбросили к тому времени свои диссертации. Заслуги “нормализаторов” надо действительно оценить высоко, и жаль, что до этого не дошло, как это было бы в разумном обществе. Когда профессор Ч. Шимане, вице-директор ОИЯИ, предложил Милана Одевала, сотрудника А. Абрагама, на пост вице-директора ОИЯИ, товарищ Адам отважно разоблачил как Шимане, так и Одегнала и откровенно сказал, что это было бы настоящим позором. За свои убеждения Адам даже страдал. Когда он все “привел в норму” в Ржеже, хотел год отдохнуть на работе в Швеции, но ревизионист Ф. Яноук в Стокгольме ему отомстил. Он уговорил шведские профсоюзы выступить с протестом, и правительство вынуждено было объявить товарища Адама (тогда) “persona non grata” в королевстве шведском.

Сегодня товарищ Адам спокойно продолжает свою работу в ОИЯИ, товарищи Виндушка и Пресперин наслаждаются заслуженным отдыхом на пенсии. У товарища Тлучгоржа в посткоммунистическое время опять появилась старая болезнь мозга, так как мощное лечебное влияние партии исчезло.

Постепенно, когда все уладилось, оказалось, что лозунг в первом корпусе может оказаться совершенно правильным для всей Европы. Но опять что-то не заладилось. Вопрос не в том, что не было ни денег, ни питания. Все страны социализма зарабатывали по-разному и уничтожали империалистов везде и любым способом. Технические и спортивные традиции Чехословакии позволили использовать эту страну для тренировки пиротехников, которые потом осуществляли великолепные фейерверки во всех странах мира. “Хорошие” немцы сверхвыгодно начали продавать своих преступников “плохим” немцам, грубо говоря, по 70000 DM за одного. Полученные суммы пополняли счета высоких партийных деятелей в швейцарских банках, чтобы уничтожить капиталистическую экономику. И до сих пор многие продолжают ее уничтожать.

Собака оказалась зарыта в другом месте. Братскую помощь нельзя оказывать всем, и если помочь одному, потом надо помогать всем. “Чехословацкую болезнь” партия вылечила, но зараза распространялась. Товарищ Брежнев еще помог Польше уничтожить “Солидарность”, старался помочь Афганистану, но скоро умер, и в Кремле стали умирать подряд. Наконец весной 1985 года к власти пришёл Михаил Горбачёв.