Geum.ru

Сказки "золотой клетки"

Вид материалаДокументы

Содержание


На родине моих далеких предков
Партия уходит в отставку
Подобный материал:
1   2   3   4   5

На родине моих далеких предков

В своих воспоминаниях я хотел в основном рассказать о Дубне, но мне трудно просто перепрыгнуть через четверть века моей жизни на Западе. Когда я решил уехать, мне было всё равно куда ехать. Решение уехать было уходом без возможности возврата. Надеяться, что обстановка изменится, было в 1968 году чистой утопией, все это понимали, но многие верили в чудеса. Уже в Вене на конференции у меня было достаточно предложений, но я раньше имел контакты с группой Л.ван Россума из Сакле. Туда я хотел поехать из Дубны на один год, заранее не зная, что случится. Когда это произошло, я уехал в Женеву, где в ЦЕРНе работала группа из Сакле. Возьмут ли меня или не возьмут на работу во Франции, решалось 4 месяца. Многие французские физики боялись, что мое присутствие нарушит запланированные эксперименты в ИФВЭ в Протвино. Наконец я получил временный контракт в Centre National de la Recherche Scientifique (CNRS) и меня зачислили в Сакле, в лабораторию, которой руководил сверххороший директор профессор Андре Вертело. Эти четыре месяца я не получал денег, и друзья из группы меня материально поддерживали. Мою зарплату за это время мне потом вернули, и я смог расплатиться с долгами. На следующий год я поддерживал других — тех, кто оказался в том же положении.

Каждый год я просил разрешение на работу и на проживание, просил продлить контракт. Из Праги я получал письма, чтобы я немедленно вернулся, но дирекция ОИЯИ несколько раз влияла на продление срока. В 1971 году профессор Андре Вертело ясно мне сказал, что хочет и может мне помочь, если я однозначно решу вопрос своего будущего. Я позвонил во французскую контрразведку и пошел просить политическое убежище.

Спрашивали меня несколько раз в течение целого дня. Все обо мне записали, но не хотели поверить моему утверждению, что я не был членом партии. В их понимании было невозможно достичь успехов в ОИЯИ, если человек вне партии. Или я сказать не хочу, или я не тот, за кого себя выдаю. Свидетельств моих коллег было недостаточно. Уговаривали меня и обещали, что со мной ничего плохого не случится, только надо все честно рассказать. Я настаивал на своем, они пригласили двух физиков, и я “сдавал экзамен”. Надеюсь, что это был последний экзамен в моей жизни. Он не был очень трудным, у этих двоих была своя информация. Выслушали также Лилиан, но менее детально, и скоро это прекратилось, так как экзамен я сдал, по-видимому, хорошо. По истечении трех недель меня пригласили, сказали, что все мои показания проверили, они оказались точными и я, по-видимому, являюсь известным исключением из общего правила. Пусть я извиню их, сказали они, но они должны выполнять свои обязанности. Политическое убежище нам будет предоставлено немедленно. Если захотим просить французское гражданство, они готовы нашу просьбу поддержать.

Политическое убежище мы оба получили весной 1972 года, исчезла необходимость постоянно просить разрешение для работы, и мы получили нансеновские паспорта. Запретили нам только ездить в Чехословакию и входить где угодно в здание чехословацкого посольства. Приказали нам посоветоваться с контрразведкой, если захотим поехать в любую страну с коммунистической системой. Рекомендовали заказать секретный номер телефона, чтобы нас никто не беспокоил, и дали нам номер, по которому мы должны позвонить, если такое случится. В дальнейшем с нами контрразведка не контактировала, но серьезно за нами наблюдала, когда мы их просили. Французская контрразведка дала нам сверхнеобходимое для нас чувство безопасности, и мы оба ей будем всегда за это признательны. Последний раз дирекция нашей лаборатории, по моей просьбе, информировала контрразведку в 1989 году, что я еду в Советский Союз. Ответ последовал немедленно — положительный, и было сказано, что для этой страны уже спрашивать ничего не нужно.

С просьбой получить французское гражданство мы торопились. Сразу нашли двух французов, которые за нас поручились, одним из них был отец моего коллеги Алана, маркиз Марк де Лэскен де Плесси Кассо, бывший полковник французской военной авиации. Формально аристократия во Франции не пользуется льготами, но на его письмо господин префект ответил немедленно. Прошли мы все необходимые медицинские осмотры, заполнили бесчисленное количество бумаг и выдержали эту процедуру до конца. Гражданство мы получили в марте 1974 года и стали французами “по декрету”. Записали нас в список для выборов, выдали все новые документы: паспорта, водительские права, семейную книжку и все, что необходимо новому гражданину. И сразу мы пошли выбирать, первый раз в жизни на настоящих выборах. Нам открылась большая часть мира, и в Монреаль к Павлу Винтерницу стало ехать ближе, чем в Прагу.

Французское гражданство мне дало чувство полноценного человека. Хотя я раньше об этом не думал, о коммунизме у меня было впечатление, которое описал Дж.Оруэлл в известной книге “Скотный двор”. В конституции этой фермы было написано, что “все животные равны, но некоторые из них равны более чем другие!”

Многие меня спрашивали, почему я выбрал именно Францию. Естественно, я мог стать в равной степени хорошим немцем, бельгийцем, канадцем, американцем и, в то время, даже швейцарцем. Получилось так отчасти случайно, я бежал от коммунизма, а не в какую-то страну. Но отношения с Францией у меня существовали давно. Наша семья, со стороны отца, происходит из Франции. Во времена Наполеона, в 1805 году, французский офицер маркиз Ле Гарде был ранен в одной заварушке в северной Моравии, женился на местной девушке и остался там. Так написано в книгах главного города этого района. Про два поколения ничего не известно, только имя деформировалось. Как говорится дальше, отец композитора Франца Легара и отец моего дедушки были братьями. Франц Легар был по отцу чехом, а его мать была из Венгрии. Его переписка с моим дедушкой и несколько фотографий у меня сохранились. Как известно, многие оперетты Франца Легара связаны с Парижем, одним из трёх городов (кроме Праги и Вены), где он долго жил. И для него верна пословица, часто употребляемая во французском иностранном легионе: “Chacun a deux patries, la sienne et la France” (у каждого две родины, та, своя, и Франция).

Алан Лэскэн узнал, что в списках французской аристократии фамилии моего предка уже нет. Таким образом, нет никакой надежды получить по наследству средневековый замок.

Профессор А.Вертело выполнил свое обещание раньше, чем закончилась вся процедура с убежищем. В 1972 году я получил постоянную работу в CNRS, позже я стал Director de Recherche. В 1984 году я стал Fonctionnaire d’Etat, а более стабильной позиции уже нет.

В 1980 году мы себе построили дом и стали жить так, как другие, естественно, с определенным опозданием. Дом строила Лилиан по своим планам, использовала возможности европейского общества, покупала необходимое в разных странах и только благодаря этому мы смогли все закончить. Строили большую часть своими руками. Я потом подсчитал, что если бы Лилиан вместо руководства стройкой зарабатывала деньги, она должна была бы 15 лет откладывать всю свою зарплату, чтобы это стало выгодным.

С начала моего проживания на Западе я два года работал в ЦЕРНе с группой из Сакле на измерениях параметров поворота спина в протон-протонном и пион-протонном рассеянии. Группа использовала поляризованную мишень со сверхпроводящими катушками. После этого группа начала готовиться к измерениям тех же величин при высоких энергиях в Протвино. Подготовкой был промежуточный эксперимент на старом ускорителе SATURNE I. Многие из Протвино приехали в Сакле. Потом вся аппаратура была послана в ИФВЭ, где сотрудничество продолжалось почти 3 года. Я в Протвино не поехал и занимался подготовкой и обработкой данных. Аппаратура осталась в Протвино, мишень была привезена назад, и все начали готовить новый эксперимент в ЦЕРНе. Начался он в 1975 году на пучке пионов, каонов, протонов и антипротонов и успешно закончился в 1977 году.

В то время было решено построить новый ускоритель SATURNE II. Так как у меня было готовое предложение, я стал руководителем группы и ответственным за программу нуклон-нуклонного упругого взаимодействия. Я получил на SATURNE II деньги для новой мишени, со всеми направлениями спина в пространстве. Мишень готовили в Сакле крупные специалисты П.Шомет и Ж.Дэрежел, позже участвовал в создании мишени Ж.Балл. Старую мишень мы “продали” в LAMPF. С новой мишенью помогали специалисты из ЦЕРНа Т.Нииниковски и М.Риеблан. Дирекция DPhPE (сегодня DAPNIA) с экспериментом согласилась, и специалисты собрали все пропорциональные камеры. SATURNE II был построен в течение тринадцати месяцев, и программа начала выполняться. На SATURNE II был поляризованный пучок протонов, спин которых можно было направлять как угодно. Позже был получен пучок поляризованных дейтронов. Большое международное сотрудничество подготовило оригинальную установку для измерения разности полных сечений протон-протонного рассеяния, зависящих от спина. На этой установке мы использовали сцинтилляционные счетчики, кодированные в коде Грея, о котором я уже говорил. Больше 40 процентов всех результатов в мире по этой величине было измерено с помощью нашей системы.

Первые такие измерения были проведены в Аргоннской лаборатории и показали неожиданную зависимость от энергии. Они были дополнены новыми экспериментами с помощью установки из Сакле в Б1М (сегодня РБ1) в Швейцарии, потом в Сакле, в LAMPF в Соединенных Штатах и на TRIUMF в Канаде.

Наша установка была дополнена для измерения угловых зависимостей разных спиновых величин. Эксперименты по упругому рр-рассеянию закончились в конце 1985 года, а их обработка длилась еще два года. Результаты дали возможность выполнить давнюю мечту — прямое восстановление матрицы рассеяния при 11 значениях энергий: между 0,83 и 2,7 ГэВ. При энергии ниже 0,6 ГэВ это удалось женевской группе в SIN несколькими годами раньше. Экспериментаторы решили проблему только через четверть века после того, как к ней приступили теоретики.

Поляризованный дейтронный пучок стал на SATURNE источником интенсивного поляризованного пучка нейтронов, практически моноэнергетических. Разность полных сечений нейтронов на протонах была впервые измерена нашей группой. Женевские сотрудники привезли в Сакле большой нейтронный годоскоп, и эксперименты продолжались в упругом нейтрон-протонном рассеянии. И здесь мечта осуществилась: предварительное прямое восстановление матрицы np-рассеяния было сделано нами в 1989 году. Эксперименты с нейтронами закончились в декабре 1990 года, уже с участием дубненских специалистов.

В 1991 году мы вернулись к протон-протонному рассеянию. При анализе результатов появилась интересная структура в энергетических зависимостях разных величин, которую надо было проверить. Программа закончилась в апреле 1995 года, а SATURNE II будет закрыт в конце 1997 года. Обработка данных продлится еще некоторое время, опять с участием физиков из Дубны.

Параллельно с экспериментами на SATURNE II часть группы готовила большую поляризованную мишень для экспериментов во FNAL. Был создан пучок поляризованных протонов и антипротонов с энергией 200 ГэВ. В этом эксперименте участвовало много лабораторий, которые в него вложили большие ресурсы. И здесь мы измеряли, кроме других величин, разность полных сечений и снова применили годоскопы в коде Грея. Наш опыт на SATURNE во многом оказался полезным.

В этом эксперименте (Е-704) участвовала также большая группа из ИФВЭ (Протвино). Много раз, начиная с 1984 года, я побывал во FNAL, часто вместе с Лилиан, и мы со многими познакомились. До 1988 года советские физики выходили из FNAL только группой, и были неприятности, когда кто-нибудь ехал один даже в близлежащий торговый центр в Фох Валле. В 1989 году такое явление уже исчезло.

Измерения были запланированы на два года. Они начались, но новый директор в августе 1990 года эксперимент прекратил. Сначала временно, но в конце 1992 года окончательно. Результаты мы получили, но с ограниченной статистикой. Некоторые наши коллеги из Аргоннской лаборатории потом сотрудничали в программе на SATURNE.

Когда физики почувствовали, что дирекция FNAL эксперимент закроет, многие нашли себе другие программы. Определенная часть из них опять встретилась в “Spin-Muon Collaboration” в ЦЕРНе. Я был одним из них и, начиная с 1991 года, участвую в этом эксперименте. Здесь работают многие физики из Дубны, в основном из Лаборатории сверхвысоких энергий, руководимой Игорем Савиным. В Сакле я продолжал работу над формализмом и феноменологией. С Павлом Винтерницем я сотрудничал все время, Иржи Быстрицкий получил место в Сакле, я нашел себе новых коллег из Женевского университета. Но мое сотрудничество развивалось с физиками всего мира.

Когда мы приехали во Францию, французскую компартию поддерживало еще 24 процента избирателей. Франция после событий в Чехословакии не стала антисоветской. События сначала повлияли только на интеллигенцию, и лишь несколько старых членов покинуло партию. В 1969 году во Францию приехал товарищ Брежнев, поселили его в Трианоне, а всех эмигрантов увезли на Корсику. Перелом наступил в 1973 году, когда начал выступать популярный Ив Монтан. Он и его жена много лет продолжали борьбу с большим успехом. Начали выступать “молодые философы”, писатели, издавались сочинения Солженицына, Буковского и других. События августа 1968 года снова начали обсуждать. Многие коммунисты присоединились к “еврокоммунистам”, в основном в Италии и позже в Испании. Число коммунистических избирателей начало падать. Во время второго визита товарища Брежнева было уже необходимо спрятать его в замке Рамбуе и перевозить только на вертолёте. При поездке на автомашине в Париж ему, как мне рассказывали друзья, разбили фару камнями. Друзья меня спрашивали, бросал ли я тоже. Не мог я бросать, я был в тот момент в ЦЕРНе.

Следующий удар французская компартия получила после Афганистана и событий в Польше, связанных с “Солидарностью”. Но до конца 1988 года я хранил в подвале 110 литров бензина на случай, если Советский Союз нападет на Европу и я буду вынужден снова бежать. С таким запасом я мог доехать до Испании, но это оказалось неактуальным.

В последний раз французская компартия потеряла много членов после путча в августе 1991 года. Президент М.Горбачев казался многим коммунистам возрождением системы и последней надеждой. Не могли они согласиться с тем, что французская компартия поддержала путчистов.

Партия уходит в отставку

Некоторые злые языка в лаборатории в Сакле утверждали, что я “anticommuniste primaire et visceral” Против такой клеветы я протестовал. Честно говоря, я протестовал наполовину, именно против того, чтобы считать меня “ргшза1ге”. Если посмотреть в хороший французско-русский словарь, можно найти, что “visceral” переводится не только как “заядлый”, но допускается и выражение “глубоко уверенный”. Каждому ясно, что против тако го названия я протестовать не буду, а именно: с глубокой уверенностью я начал смотреть на подвиги самого первого из первых секретарей. Во Франции у нас возникло подозрение, что творится нечто новое, когда Раиса Горбачева начала организовывать на Красной площади показ моды и стала таким же образом одеваться. Точнее сказать, в нашей семье это поняла Лилиан, и мне все было коротко объяснено: “Слушай, если такая умная женщина, и еще к тому же супруга главы самого большого государства в мире начинает себя вести таким образом, что-то не в порядке!” После этого Лилиан стала переводить советские экономические статьи для людей из ООН. Она хорошо знала, что основное сказано между строчками. Через короткое время начали говорить даже в строчках, и советская печать стала на Западе недостающим товаром. “Московские новости” можно было купить в Париже на вокзале лишь сразу после прихода московского скорого поезда. Те, кто посетил Советский Союз, говорили, что ничего не понимают. В Чехословакии советские солдаты продавали свои газеты и зарабатывали мелкие деньги на пиво. В киосках газет не было, работала цензура. Новости и новые фильмы все смотрели по телевидению для братской армии. Я начал серьезно думать, не поехать ли мне тоже посмотреть, что творится в “стране могучей”. В начале 1989 года Марсель Баннер, заместитель директора нашей лаборатории в Сакле, предложил мне поехать вместе с ним на очередное заседание по УНК в Протвино. Приглашение и визы я получил, рейс выбрал такой, что маршрут пролегал очень далеко от ГДР и Чехословакии, и в марте мы полетели. Не могу сказать, что при паспортном контроле я чувствовал себя хорошо, но ничего плохого со мной не случилось. Еще во время конференции некоторые знакомые меня предупреждали, что лучше говорить по-английски, так как говорить по-русски может быть для меня опасно. Некоторые физики из ИФВЭ предупреждали, что в Доме ученых в Протвино есть также подслушивающие приборы. Я ответил, что приехал, потому что в стране многое меняется, каждому я скажу, кто я и откуда, и все буду называть своими именами. Я уверен, что госбезопасность очень хорошо знает мое прошлое и вряд ли считает, что я хоть на йоту откажусь от своего мнения. Пусть даже все знают, что в Чехословакии меня считают преступником, хотя осудили меня или нет, никто мне пока не сообщил. Я на своей шкуре готов был проверить, работает ли перестройка. Оказалось, что да. Мы попали в Протвино перед выборами, и такие выборы я в Советском Союзе не помнил. Все было новым, и каждую свободную минуту я смотрел телевидение. Дискуссии, которые я слышал, поражали. Сколько появилось новых и отважных людей! Я встретил много старых знакомых прямо в Протвино. Приехали Юрий Михайлович, Борис Хачатуров, которого я тогда увидел первый раз лично, и Мирослав Фингер.

Лида Матуленко сразу позвонила в Дубну Софии Исаевне Биленькой и сказала ей: “Приехали Франтишек!” Софа ответила с недоверием: “Франтишека я знаю только одного!”

Когда ей Лида сказала, что “это именно он”, Софа должна была сесть, не могла поверить. Благодаря Лиде мы созвонились, я хотел Софу увидеть, и она мне задала деликатный вопрос: “Вы в это все уже верите?”

София Исаевна не решилась приехать в Протвино, но приехала в Москву. И мы после двадцати одного года опять увиделись. До того времени она ещё не выезжала за границу, но спустя два месяца ей это удалось. Теперь она разъезжает по всей планете.

Сандибек Байтемирович Нурушев пригласил меня осенью на конференцию “Спин-89”, и Марсель Баннер согласился. Юрий Михайлович и Мирослав обещали пригласить меня на несколько дней в Дубну. Мое впечатление было совершенно отличным от того, которое у меня было перед отъездом в 1968 году.

Приглашение в Протвино я получил, приглашение посетить Дубну от директора ЛЯП Ц. Вылова тоже. Осенью я приехал на “Спин-89” и больше недели прожил в Протвино.

По отношению к политике я сразу понял, что женщины-секретарши и переводчицы в Протвино стали более прогрессивными и даже более умными и практичными, чем мужчины. Все эти приятные и милые девочки, которые меня знали уже с марта, до моего приезда собрались и приняли решение: комнату с телевизором не получит, как предложила дирекция ИФВЭ, самый уважаемый американец и мой друг Алан Криш из Мичиганского университета, потому что телевизор ему не нужен. Эту комнату получу я, а второй существующий телевизор — Арон Михалович, мой французский коллега, из-за его славянской фамилии. Просто поставили дирекцию перед фактом. Бедный Алан Криш до сих пор не знает, какое преимущество дает знание русского языка.

Даже “железный занавес” никогда не мог уничтожить сотрудничество физиков. Как я уже говорил, группа Людвига ван Россума из Сакле тесно сотрудничала с группой С. Б. Нурушева в экспериментах в Сакле, в Протвино и FNAL. Мои французские коллеги не очень верили, что программу Протвино — Сакле начинал планировать Сандибек Байтемирович со мною на переломе 1967 — 1968 гг. Но Сандибек Байтемирович это хорошо помнит до сих пор. Во многих экспериментах участвовали и дубненские физики: группа Ю.М.Казаринова (в Протвино) или Т. Добровольски (в ЦЕРНе). Таким образом, у меня появилось много совместных работ после перерыва в двадцать лет, хотя некоторых соавторов я лично не знал. Во время конференции “Спин-89” я с большинством познакомился. Я хотел, из любопытства, узнать их мнение о бывших и настоящих трудностях. Почти все они разговаривали со мной совершенно откровенно. Тогда я также впервые увидел Мишу Рекало из Харькова. Этот “полезный теоретик” мне сразу стал симпатичен. Надеюсь, что это верно и взаимно.

Секретарь конференции Василий Мочалов, улыбаясь, увлек меня с заседания и сказал, что журналист газеты “Ускоритель” в ИФВЭ Людмила Фоменко хочет взять у меня интервью. Я согласился, ответил на вопросы о конференции, физике и перестройке, а затем мы начали разговаривать без магнитофона. Она мне сообщила, что счастлива работать в такое время, высказала свое несогласие с событиями в августе 1968 года и пожелала мне, чтобы советская армия из Чехословакии поскорее ушла. Многих бы я за такое пожелание просто поблагодарил, но тогда я считал своим долгом ей объяснить мое личное мнение. Я ответил, что уход армии являлся долгое время моей мечтой, но в данный момент я не очень желаю, чтобы такое случилось немедленно.

Людмила Фоменко показала свои профессиональные качества, мое сообщение ее не поразило, и она сказала, что, по-видимому, мои слова понимает. Все-таки хотела получить объяснение. Я ей ответил, что братская армия сегодня является гарантией, что ожидаемый переворот произойдет без крови. Никто в эмиграции уже не сомневается, что кому-то надо будет извиниться и что армия, наконец, тихо и спокойно уйдет. И я — один из тех, кто желает, чтобы ненависть, возникшая в 1968 году, закончилась и возникли нормальные отношения. Она со мной согласилась и стала спрашивать о культуре во Франции. Кроме прочего я ей сказал, что в Париже уже давно в театрах играют пьесы Вацлава Гавела и что он недавно получил звание доктора университета в Тулузе и премию немецких издательств. Но В. Гавел в Чехословакии очень часто сидел в тюрьме. В конце нашего разговора Л. Фоменко предсказала: “И Вацлав Гавел еще может стать президентом”. Это было и моё желание, и оно сбылось.

Наступил день, когда автомашина из Протвино отвезла меня в Москву, где меня ждала дубненская автомашина. Я весь день заранее не ел, так как хорошо знал, что ждет меня в Дубне. Я смотрел на эту знакомую дорогу, на которой в давние времена мы знали каждый поворот. Наконец мы переехали Сестру и по “новой” дороге приехали к шлагбауму, на улицу Жолио-Кюри и в гостиницу “Дубна”.

Я вошел в комнату — и сразу же зазвонил телефон. Это был Мирослав Фингер, который сказал, что Ярослава, его супруга, приготовила ужин и что он за мной идет в гостиницу. “Один”, — сказал я про себя, положил трубку, но позвонил Юрий Михайлович: “Татьяна Николаевна приготовила ужин и, как освободитесь, ждем вас!” “Два”, — продолжал я считать и положил трубку. Телефон зазвонил опять, это была София Исаевна Биленькая, которая только что встретила спешащего Мирослава, который ей сообщил, что я приехал. И это было “три”.

Я пережил три ужина и не понял, как могут совершенно пустые магазины таким образом наполнять холодильники. Юрий Михайлович уточнил план моего визита и сказал, что машина уже поехала в Шереметьево, чтобы привезти Зденека Яноута, прилетающего из Праги. Мне было известно, что Юрий Михайлович и Мирослав его пригласили, все в Дубне знали — почему и никто не протестовал. И Дубна стала, таким образом, местом встречи тех, кого в другом месте увидеть нельзя; Я должен был привыкать к “новой Дубне”.

Ю. М. Казаринов меня предупредил, что назавтра в 17 часов будет собрание его группы, на котором я должен присутствовать. О чём будем говорит, было ясно. В этот вечер надо было многое рассказать, и я также много спрашивал. Когда я ложился спать — не знаю, но будильник я не завёл. Кто-нибудь наверняка разбудит.

Разбудил меня Зденек, позавтракали мы вместе, пошли на берег Волги, а потом — к административному корпусу. Там уже ждал Юрий Михайлович и Марсель Либург, который потом все время меня сопровождал. Я посетил все исторические места и узнал, что в первом корпусе лозунг уже не висит. Впечатление от первого корпуса было грустным, было очевидно, что бурная жизнь славного ускорителя уже кончается. Моим критерием было сообщение, что группа Юрия Михайловича на ускорителе давно не работает. К сожалению, с этим фактом спорить нельзя.

Я узнал, что товарищ Виндушка находится в Дубне. Мне очень хотелось с ним встретиться. Я предупредил всех сопровождающих, что если такая встреча случайно произойдет, то пусть нас все покинут. Встреча не состоялась, и мне было очень жаль. Я хотел только спросить, где Виндушка будет искать убежище, так как в то время ему остался довольно ограниченный выбор. Я не сообразил, что старые “нормализаторы” будут искать убежище опять в Дубне.

Я посетил на кладбище могилы Льва Иосифовича и других, кого я хорошо знал. Сколько там уже было людей! Недалеко от кладбища был новый лозунг: “Без гласности нет перестройки, нет демократии”. Этот лозунг, по-видимому, больше соответствовал действительности, чем тот в первом корпусе, и не был предназначен только “для народа”. После обеда мы успели зайти в ЛТФ “на кофе к Кате”, и она меня тут же вспомнила. Это меня очень обрадовало. Потом с Мирославом и Зденеком мы посетили Софию Львовну, и я с Марселем Либургом пошёл в ЛВЭ.

Много раз я старался направить своих западных коллег в ЛВЭ, внимательно посмотреть поляризованный дейтронный пучок, но никто этого не сделал. Юрий Пилипенко мне объяснил все, и я понял, что “царь-ускоритель” вышел на современный уровень. Более того, нуклотрон академика А. М. Балдина может быть в будущем блестящим инструментом для спиновой физики частиц и для физики релятивистских тяжелых ионов. Идеальное дополнение к той физике, которая со времен Г. Н. Флерова очень успешно развивается в Лаборатории ядерных реакций под руководством Ю. Ц. Оганесяна для других целей. О физике я начал разговаривать с Леонидом Струновым еще в тот же день. То, чего в ЛВЭ не хватало, была хорошая и большая поляризованная мишень.

Как уже было сказано, в 17 часов собралась группа, включая Зденека Яноута. На этом собрании мы “утрясли” основные вопросы будущего сотрудничества группы Ю. М. Казаринова с моей группой на SATURNE II. Годом позже директор лаборатории SATURNE II Ж.Арвие приехал в Дубну подписать более широкий договор. Многие из физиков, которые присутствовали на собрании группы, стали потом в Сакле сверхценными и почти необходимыми для завершения экспериментальной программы на SATURNE. Правда, мой выбор не был трудным, я знал, какую группу Ю. М. Казаринов составил. На его рекомендации я мог полагаться. Благодаря Л. Барабашу, В. Калинникову и А. Попову в Сакле не было потом проблем с пропорциональными камерами, дубненские специадисты по мишеням облегчили жизнь Ж. Балла. Юрий Михайлович, Борис Хачатуров и Игорь Писарев обеспечили измерения, и Борис до сих пор успешно продолжает обработку данных.

Я тогда просил всех побыстрее принять за правило сотрудничество между специалистами, иначе будут страдать все. Я настаивал на выполнении обшего правила, чтобы не делать никакой разницы между советскими физиками и учеными из стран-участниц. Дубна должна остаться центром, и если в ней кто угодно долгое время работал, ответственность ОИЯИ продолжается. По-моему, в этом смысл Объединенного института. Я предложил, чтобы большая поляризованная мишень, которая пока не работает, была предназначена для ЛВЭ, или пусть новая мишень строится для тех же целей. Очень сильная группа по поляризованным мишеням в ЛЯП, где работали Ю. Усов, В. Матафонов, Н. Борисов, А. Неганов и другие, могла бы успешно сотрудничать с Б. С. Негановым и Ю. Киселевым в лаборатории Игоря Савина и с экспертами по магнитам из ЛВЭ. С материалами может помочь Элла Бунятова, которая посетила годом позже Сакле. Не все получилось так, как я думал, судьба решила по-другому и, может быть, лучше для Дубны.

Второй вечер в Дубне организовал Мирослав Фингер с семьеи: ужин для меня и Зденека Яноута в ресторане гостиницы “Дубна”. Обстановка была сверхприятной, и мне только было непонятно, как к такому подвигу отнесется партком чехословацкой партии. Мне казалось, что ни Мирослава, ни Зденека такая проблема уже не волнует.

Но партия все время была бдительной. Ревизиониста Мирослава выгнали из партии 22 ноября 1989 года и попросили Академию наук в Праге немедленно послать его домой. Не знаю, разыгрывал ли Мирослав такую карту и как мой визит в Дубне этому содействовал, но лучше ему повезти не могло.

На следующий день дискуссия о сотрудничестве продолжалась с обоими заместителями директора ЛЯП: Николаем Русаковичем и Михаилом Сапожниковым. С ними я тоже быстро подружился и надеюсь, что эта дружба будет “на вечные времена”. Через несколько лет Николай стал директором ЛЯП. Дискуссии продолжались после моего семинара, времени было мало, а самолет не ждал. Я смог только со всеми попрощаться и уехать вместе с Марселем в Шереметьево. Марсель готовился поехать в Чехословакию, где группа Ю.М.Казаринова участвовала в эксперименте в Ядерном центре. Это был первый дубненский эксперимент в одной из стран-участниц.

Я уехал тогда в Дубну с юга Испании, где оставил Лилиан с её сестрой и куда я опять вернулся. Между тем в Испании шли дожди, выходить из дома стало невозможно, не было питьевой воды и электричества. Когда я вернулся из Дубны, я сказал: “Надо было поехать со мной. Я увидел очень много нового!”

Осенью и зимой рухнуло все, что могло рухнуть, и мы прожили самые великие дни нашей жизни. 24 ноября 1989 года в Праге сменили правительство, и 4 декабря президент Михаил Горбачев сообщил, что добродушному товарищу Брежневу не надо было поступать так, как он поступил по ошибке. Я должен был поехать во FNAL и завидовал всем, кто ехал в Прагу. На границе открылось “корсо”, Густав Гусак ушел на пенсию, а президентом стал Вацлав Гавел.

Такого президента в Чехословакии уже давным-давно не было. Выбирал его еще старый парламент, где почти все депутаты были настоящими марионетками и никакой власти у них не было. Было добавлено несколько новых депутатов, среди них — Александр Дубчек, который стал председателем парламента. После выборов президента В. Гавел заставил всех декларированных атеистов участвовать в богослужении. Марионетки не протестовали.

Первое, что он сделал, — заставил тех же марионеток аннулировать закон о преступниках, которые “покинули республику без разрешения”. Правда, Г. Гусак уже в 1988 году амнистировал эти преступления, но это не было связано с возможностью свободно поехать в Прагу. Надо было заплатить большие деньги, чтобы “уладить отношения”. Таким образом партия создала себе много потенциальных шпионов среди тех, кто такую возможность использовал, и даже разделила эмиграцию. Уладить отношения с тогдашним чехословацким правительством мне даже в голову не приходило, и я лично никакой амнистии не просил. Я себя преступником не считал, преступниками были другие. Аннулировать или амнистировать — две совершенно разные вещи. Таким образом, я узнал о том, что я никаким преступником даже быть не мог, намного раньше, чем получил информацию о том, осудили ли меня и за что.

Этих сведений я добивался 3 года и благодаря одному “новому” прокурору узнал, что нас обоих осудили в мае 1974 года: меня на 3 года тюрьмы, а Лилиан на 15 месяцев. Нас приговорили также к конфискации имущества, которое пока не вернули и, по-видимому, не вернут никогда. Я даже получил официальное решение этого суда со всеми именами судей. Никому из семьи об этом никогда сказано не было. Одновременно с этими документами мы получили реабилитационные декреты. Круг замкнулся, и я больше не мог похвастаться, что я — криминальный элемент.

В феврале 1990 года, когда я был во FNAL, в Штаты приехал Вацлав Гавел. Об этом писали все газеты, ему было предложено выступить перед “сенаторами, депутатами и членами правительства”. Это называется common meeting. Говорилось, что это 22 случай в истории Соединенных Штатов. Метель не позволила мне смотреть телевизор. Утром я хотел поехать купить газеты, но все доступные газеты оказались у меня на столе первой страницей вверх. На них были фотографии и доклады: “Havel’s Contoversial Plea” или “Из тюрьмы — в пражский замок!”. Я дочитал только до самого большого парадокса, до этой фразы, где В.Гавел сказал: “Я никакой помоши не прошу, но если желаете помочь Чехословакии, помогите Советскому Союзу!” Я дочитал только вечером, приходили друзья, американцы объясняли детали, все советские коллеги знали уже доклад наизусть. Когда я, уже с Лилиан, в конце июня уезжал из FNAL, в “Чикаго трибун” (килограмм бумаги) всё ещё печатались статьи “Что Гавел хотел сказать этой фразой?” Статей было больше, чем фраз в его докладе.

После военного парада 14 июля 1990 года французский президент Ф.Миттеран по традиции беседовал с журналистами перед телекамерой. Тогда мы начали считать, сколько раз он произнесет имя Вацлава Гавела, которое соединял с различными эпитетами: великий гуманист, известный драматург, выдающийся писатель и т.п. Когда дошли до десяти, мы бросили считать. Через день был заключен договор между Францией и Чехословакией о безвизовом въезде.

В 1990 году были конференции по спиновой физике в Париже и Бонне. На обе я старался пригласить физиков из Советского Союза и из стран за бывшим “железным занавесом” и найти для них деньги. Из Бонна, после двадцати двух лет, мы с Лилиан поехали в Прагу. Для нас было странным из освещенных и чистых немецких деревушек въехать в темноту и грязь чешских городков. Но Прага была такой же красивой, какой осталась в нашей памяти. Мы не видели семью много лет и хотели всех встретить. На третий день в Праге, вместе со Зденеком Яноутом, на Вацлавской площади мы встретили Леонида Струнова, Василия Шарова и Сергея Запорожца. Они узнали, что я в Праге, и поехали со мной побеседовать. У меня это отняло время, но я подумал, что так и должно быть.

В то время в Прагу приехала “Великолепная семерка” во главе с Еленой Боннер. “Семеро храбрых” — так на телевидении называли тех, кто протестовал на Красной площади 25 августа 1968 года против оккупации Чехословакии и спасал совесть русского народа. Протестовали несколько минут, а сидели в тюрьме годами. В.Гавел принял их, и затем в пражской ратуше им вручили дипломы почетных граждан Праги и золотой ключ от города.

Сразу после переворота в конце 1989 года меня спросили в Пражской академии наук, каково мое мнение о Дубне. Я немедленно ответил, что ОИЯИ надо сохранить и защитить. Пусть никто не думает, что все найдут себе работу на Западе, хотя сотрудничество с Западом будет бурно развиваться. Я тогда сказал, что надо сохранить и развивать большие установки в Дубне и не менять характера ОИЯИ. Без физики высоких энергий Дубна не будет Дубной, и то же самое верно для физики тяжелых ионов, нейтронной физики и теоретической физики. Без результатов, полученных в Дубне, ОИЯИ станет “выездным” институтом и смысл Объединенного института потеряется. Советские физики потеряют защиту мощной “домашней лаборатории”. Я добавил, что Дубна открывает двери на Запад не только советским физикам, но и физикам из стран-участниц. На мое письмо я ответа не получил, но многие мои друзья во Франции, Швейцарии, Италии, Германии и Соединенных Штатах с моим мнением полностью согласились.

Задали мне тот же самый вопрос и пражские журналисты. Я им показал переписку с Академией наук, один из моих друзей-журналистов собрал мои письма и напечатал статью за моей подписью. Оказалось, что многие со мной согласились, а некоторые, особенно из “моей собственной” области физики элементарных частиц, протестовали. Категорически сказали, что “Дубна нам уже не нужна, надо уйти из ОИЯИ!” Многие из этих людей незадолго до этого искали в Дубне убежище. Во время моей поездки в Прагу весной 1991 года меня пригласили на дискуссию. По-видимому, собирались меня ругать, как в старые времена, но скоро поняли, что они уже не принадлежат к моему миру и что я от них полностью независим. Я своего мнения нисколько не поменял, но никого из этого общества я не убедил. Физики, работающие в области высоких энергий в Праге, покинули ОИЯИ, все остальные в ОИЯИ остались. Ничего не случилось, Чехословакия, объединённая и разделённая, остаётся членом ОИЯИ, стала она также членом ЦЕРНа. Только те, кто Дубну покинул, закрыли себе одни двери, а некоторые долгое время продолжали просить командировку в Дубну, даже несколько раз в год и на Рождество.

Мою статью попросил также Михаил Сапожников, в Дубне дал ее перевести и опубликовал в дубненской газете. Написал к ней предисловие, которое подписал. Чехословацкая переводчица под своим переводом, через два года после переворота, подписаться отказалась.

В 1991 году я опять поехал на конференцию “Спин-91”, но на этот раз вместе с Лилиан. Перед отъездом мы были в Испании на пляже, 19 августа нам сообщили наши друзья, что в Москве случился переворот. Я перевел дух, когда на третий день все это закончилось. Вернулись мы в Париж, а виз не получили. Наконец я поехал в консульство, где мне сообщили, что мои бумаги потерялись. Посольство в Париже присоединилось к путчистам, после поражения они сожгли документы. Новый, уже горбачевский консул мне предложил дать визы немедленно, в течение часа. Так и получилось, и мы приехали в Протвино в последний день конференции. Прожили мы там неделю среди друзей, показали нам в Москве Белый дом, отвезли нас в Ясную Поляну и, наконец, мы уехали с Ю. М. Казариновым на его машине в Дубну. После двадцати трех лет мы опять вместе посетили этот город.

Провели мы в Дубне 10 дней. Нам дали пропуска в Институт, все ограничения исчезли, на разрешения никто не смотрел, друзья нас возили повсюду. Леонид и Лидия Барабаш нас отвезли в Сергиев Посад и в Абрамцево прямо через Дмитров. Отвезли нас также в Кимры. Было мало свободного времени, но мы навестили многих друзей. Вместе с Борисом Хачатуровым мы опять посмотрели Москву. Юрий Туманов фотографировал, и в газете “Дубна” появилась моя фотография с Л. Барабашем и интервью со мной.

Ни на что мы не могли пожаловаться. Дубна была, может быть, лучше, чем та Дубна, которую мы когда-то знали, но это была уже не НАША ДУБНА. Наша Дубна исчезла в далеком прошлом, ее уничтожил товарищ Брежнев и его помощники в течение одной ночи. Без всяких сантиментов мы подтвердили самим себе, что “наш мир” находится в другом конце Европы и мы в этом ничего менять не будем и даже менять не собираемся. Это ни в коем случае не означает, что Дубна и ее Институт стали для нас безразличными.

Партия оказалась в пенсионном возрасте и поэтому ушла в отставку. Этому содействовали как бывший президент Советского Союза Михаил Горбачев, так и сегодняшний президент России Борис Ельцин и многие другие. Весь мир им за это должен быть благодарен. Прекратилось также оплачивание западных компартий Советским Союзом, прекратилось снабжение Кубы. Представителям западных компартий некуда поехать в отпуск.

Через короткое время развалился Советский Союз. В том, что уйдут балтийские республики, мало кто сомневался. Но то, что оторвались другие, было, по моим соображениям, шагом назад. Многие из этих самостоятельных государств имеют сегодня жизненный уровень, который ниже минимального жизненного уровня, намного ниже, чем в России. Возникли новые границы в то время, когда Европа объединяется. Возникли осложнения в разных областях экономики, о которых все знают. На ОИЯИ такая обстановка действует неблагоприятно. С точки зрения воспитания новой интеллигенции во многих странах бывшего Советского Союза считаю развал почти катастрофой. Этого мне жалко.

Распалась и Чехословакия. Чехам кажется, что этого хотели словаки, мои словацкие коллеги обвиняют оба правительства. Когда меня кто-нибудь спрашивает, чех я или словак, отвечаю, что я француз. Сегодня в Чешской Республике жизненный уровень неплохой, пусть кто угодно говорит что угодно. Это была всегда самая богатая часть австро-венгерской монархии. Большинство чехов в Праге общего государства со словаками уже не хотят, эмигранты к этому привыкнуть не могут. Взаимоотношения между чешскими и словацкими физиками, к счастью, остались теми же самыми.