Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материала

Документы

Содержание Часть четвертая А. С. И в и Д ж. Ч а д в и к, «Лорд Резерфорд» Он вспомнил, как 20 Д. Данин 305

Подобный материал:

• Старая сказка о Золотой рыбке на новый лад, 47.62kb.
• Лек­ция №2 элек­Т­ричес­кие сиг­НА­лы ин­ТЕ­граль­ных ми­К­РО­схем, 64.56kb.
• Этот старый Новый год!, 113.66kb.
• На маршруте «От Николая до Иордана» новогодний тур для детей и взрослых восточный экспресс, 106.11kb.
• * Законный представитель, 30.63kb.
• Изо­бре­те­ние элек­три­че­ской свар­ки, 31.46kb.
• Московский новый юридический институт мировая экономика контрольные вопросы по курсу, 55.8kb.
• Листок нетрудоспособности. Заполняем новый бланк проверка заполнения больничного листка, 216.67kb.
• Новый год в индии: золотой треугольник + гоа, 215.15kb.
• Сказки "золотой клетки", 811.87kb.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Счастливые дни Манчестера

1907 -1919

— Вы счастливый человек, Ре­зерфорд, вы всегда на гребне волны!

Он Ответил смеясь:

— Да1 Но я-то и поднимаю эту волну, не так ли? — И трезво до­бавил: — По крайней мере до из­вестной степени...

А. С. И в и Д ж. Ч а д в и к, «Лорд Резерфорд»

«Это был город угрюмых улиц, но теплых сердец».

Строка из стихов? Нет, из публицистической прозы, из кни­ги манчестерского ученика Резерфорда Андраде. Так вспоми­нают географию первой любви.

Вероятно, Манчестер не был угрюмым в те незапамятные времена, когда назывался римским поселением Мануциумом. И в средневековье его кривоулочная теснота, наверное, еще не была окрашена мрачностью. Правда, всегда были слишком дождливы небеса над ним, но и всегда прекрасны были холмис­тая ланкастерская равнина и зеленые берега Эруэлла и Мед-лока, Эрка и Тиба — четырех рек, на которых гнездился старый город. Угрюмость пришла вместе с копотью и бессер-дечьем несчетных фабричных труб. Эта деловая готика века пара и электричества изрезала небо над Манчестером раньше и наглядней, чем над другими большими городами Англии. Она стремительно и бесповоротно обступила мечтательную по­луготику манчестерской старины. И в этот новый профиль продымленного города по праву вписался памятник Джемсу Уатту.

А теплота сердец? Тут, на индустриальном севере Англии, ее, как полагают англичане, и впрямь было побольше, чем, скажем, на юге страны. Но едва ли с ходом истории повышал-

297

ся ее градус. Андраде лишь засвидетельствовал, что ему было хорошо в манчестерском клане Резерфорда.

Самому Резерфорду было в Манчестере хорошо.

Его появление в университете Виктории ничем не напо­минало начала монреальской профессуры. Не нужно было выкладывать на стол никаких рекомендательных писем. И ни­кто не вызывал его на поединок с призраками предшествен­ников, хотя немало этих призраков толпилось в памяти манчестерцев и каждый был гораздо выше рангом, чем Кол-лендэр.

Одна из центральных улиц Манчестера носила имя Джона Дальтона. Все знали, что он открыл дальтонизм, которым сам страдал. Но это было наименьшей его заслугой перед естество­знанием. История часто вяжет петли — ей нравится возвра­щаться в памятные места: она привела Резерфорда, уже погло­щенного размышлениями о конструкции атома, как раз туда, где столетием раньше родилась современная атомистика! Имен­но в Манчестере, в 1808 году, вышел первый том «Новой си­стемы философии химии» Джона Дальтона, сумевшего превра­тить натурфилософскую атомистику древних в количественную основу науки о веществе. Еще ходили изустные рассказы о тихом учителе, чуждом всяких тщеславных притязаний. «Хотя он был одним из скромнейших и самым застенчивым из лю­дей, манчестерцы знали, что среди них жил великий чело­век... В день его похорон многие фабрики и лавки были за­крыты»,— так вспоминал слышанное в детстве другой манче-стерец — Дж. Дж. Томсон.

И не меньшие пиететом окружено было в городе еще одно великое имя: Джеме Прескотт Джоуль — владелец большого пивоваренного завода, посвятивший себя глубоким физическим исследованиям, был учеником Дальтона. Ему, двадцатипятилет­нему, удалось в 1843 году определить механический эквива­лент тепла. Это стало важнейшим обоснованием закона сохра­нения энергии. В двадцать шесть лет, в год смерти Дальтона, он стал его преемником на посту президента Манчестерского литературно-философского общества, почетным членом коего предстояло сделаться и Эрнсту Резерфорду. Дж. Дж. расска­зывал:

— Когда я был мальчишкой, отец представил меня Джоу­лю и после его ухода проговорил: «Когда-нибудь ты будешь гордиться правом сказать, что встречал этого джентльмена». И я горжусь этим правом...

А манчестерцы уже гордились и тем, что сам Джон Джо­зеф Томсон тоже был их земляком — воспитанником Оуэнс-

298

колледжа, учеником Бальфура Стюарта. Это имя с детства помнилось- и было дорого Резерфорду. Учительница Марта хранила в семейном архиве «Физический букварь» Бальфура Стюарта — «профессора из Манчестера». На обложке этой маленькой книги стояла подпись одиннадцатилетнего Эрнста. То была первая книга по физике, прочитанная на берегах про­лива Кука веселым и серьезным мальчицом, не смевшим думать, что через двадцать пять лет эд он станет манчестер­ским профессором.

Словом, город угрюмых улиц, но теплых сердец знавал на протяжении целого века истинно большую физику. А после девяти триумфальных лет Монреаля деятелем большой физи­ки сполна ощущал себя и Резерфорд.

Таким виделся он со стороны и другим.

Едва акклиматизировавшись, он написал Бертраму Болт-вуду:

«...Здесь смотрят на полного профессора почти как на все­могущего господа бога... Это всегда превосходная штука — чувствовать, что тебя высоко ценят». Один старый манчесте-рец заметил по этому поводу, что напрасно Резерфорд полг-гал, будто каждый «полный профессор» ходил в университете Виктории на правах ьсемогущего. Там поклонялись не идолам, а достоинствам.

Но, кроме всего прочего, Резерфорду сразу представился случай продемонстрировать новым коллегам не только силу своего исследовательского дара, а еще и созревшую власт­ность своего независимого характера. И заодно — мощь свое­го голоса. "'•""

Случилось это на первом же факультетском собрании, на котором присутствовал Резерфорд, осенью 1907 года. В тот же день или накануне он обходил владения шустеровской ла­боратории и ленгворсианской кафедры. В июне, вскоре после переезда из Канады, он уже был здесь и мысленно сравнивал новую свою резиденцию с макдональдовским Физикс-билдингом. И тотчас написал тогда матери в Пунгареху: «Лаборатория очень хороша, хотя построена и не с такою щедростью, как лаборатория в Монреале». Тем ревнивее осматривал он каж­дый угол и прикидывал в уме будущие перемены. И вдруг теперь, осенью, обнаружил нечто ни с чем не сообразное: его владения стали явно меньше!.. Ему объяснили: летом, в эпоху короткого междуцарствия, когда Артур Шустер уже сложил

299

с себя полномочия шефа, а он, Резерфорд, их еще не принял, часть территории физиков захватили химики... Он явился «а факультетское собрание, не сдерживая ярости,

Когда настал его черед держать речь — первую речь в университете! — он встал, грохнул кулаком по столу и проревел:

— By thunder!

Все тотчас подняли* головы и с интересом уставились на него. Это было самое непредвиденное из всего, что они могли услышать на таком собрании: проклятье собственного резер-фордовского изготовления, напоминающее немецкое «Доннер Веттер!» Оно означало: «Клянусь, дьяволом!», или: «Какого черта!», или: «Разрази меня гром!», или все что угодно, в этом же роде... Мемуаристы умалчивают, в каких выражениях потре­бовал Резерфорд немедленного возвращения оккупированных комнат. Стиль этих выражений Ив и Андраде называют vigo­rous — сильным, энергичным. Он и после заседания не сразу стал на якорь: настиг в коридоре профессора химии и продол­жил свою атаку. Отбиваясь, тот бормотал в ответ, что «это кошмар» и «дурной сон»...

Дело было сделано.

В один присест он сумел на все двенадцать будущих ман­честерских лет избавить себя, кафедру, лабораторию от чьих бы то ни было посягательств. Разумеется, по университету пошли разговоры о деспотической нетерпимости, безудержном генеральстве и фермерской грубости профессора Резерфорда. Но физиков это не огорчило — они сразу почувствовали себя за каменной стеной. А сам он, когда его расспрашивали об этой истории, вспоминал ее с удовольствием. С удовольствием и без раскаянья.

Так начались счастливые дни Манчестера.

Если что и напоминало ему в новых обстоятельствах его первые шаги в Монреале, то разве лишь одно: бедственный недостаток радиоактивных препаратов. «...Манчестерский уни­верситет обладает сейчас меньше чем 20 миллиграммами чи­стого бромида радия»,—писал он в Вену 5 октября 1907 го-, да. С такими нищенскими ресурсами мог ли помышлять он об успешном продолжении своего альфа-романа? И ши­ре — о превращении Манчестера в новую столицу радиоак­тивности?!

Он вспомнил, как давал свой радий во. временное пользо-

360

вание Рамзаю и Содди. Так отчего бы и ему не одолжиться сейчас нужными препаратами у тех, у кого они наверняка есть, и притом в достаточных количествах! Он знал, что в 98-м году знаменитый геолог Эдуард Зюсс, ставший тогда президентом Австрийской академии, помог супругам Кюри по­лучить тонну иоахимстальской урановой руды. Старик продол­жал и теперь, в 1907 году, оставаться на своем посту. Это укрепляло надежду, что Венская академия постарается помочь и ему, Резерфорду. Он написал в Вену:

Для экспериментов, задуманных мною, мне понадо­бится такое количество радиевых препаратов, какое соот­ветствует примерно полуграмму чистого радия.

По тем временам это было громадное количество. И конеч­но, у лаборатории не было средств на приобретение такого богатства. Резерфорд просил дать ему радий взаймы на бли­жайшие годы. (При периоде полураспада в 1600 с лишним лет радий можно было одалживать в надежные руки хоть на века, не беспокоясь об его естественной, убыли.)

Венская академия сказала «да» без промедления. Этот заем сопровождался ,со стороны австрийцев, кажется, лишь одним необременительным условием: академия хотела первой узнавать о результатах исследований Резерфорда — до их опубликова­ния. Все завершилось бы благополучно и уже в ноябре Ре­зерфорд получил бы в свои руки 350 миллиграммов венского бромида, если бы той же осенью та же счастливая идея не осенила и сэра Вильяма Рамзая.

Ему тоже нужен был радий.

И он тоже написал в Вену...

А там рассудили вполне резонно: Лондон и Манчестер — рядом, на поезде — четыре часа; два члена Королевского общества найдут способ устроиться так, чтобы радий, одол­женный им в совместное пользование, с равным успехом слу­жил замыслам обоих. И уж наверняка венцам не приходило в голову, что они бросают яблоко раздора между двумя зна­менитостями. Они плохо знали и Рамзая и Резерфорда, а о скрытой сложности их взаимоотношений просто не догады­вались.

Радий еще не был отправлен из Австрии в Англию, когда Резерфорд решил запросить Рамзая — как, по его мнению, им следует распорядиться венским препаратом?..

Рамзай на письмо не ответил.

То была уловка. Лучше оказаться невежливым, чем опро­метчивым. Сэр Вильям выжидал: все зависело от того, в чьи руки попадет контейнерчик из Вены.

301

Но Резерфорд был уже взвинчен. Он написал второе пись­мо, как только получил уведомление из Вены, что радий будет доставлен в Лондон, профессору Рамзаю. Письмо было суше сухого — без обычной для него шутливости и без признаков хотя бы показного дружелюбия. Он так жаждал этого радия и так страшился подвоха, что, подавив гордыню и от этого раздражаясь еще больше, унизился до жалоб и прозрачного намека на свое былое великодушие, словно пытаясь вызвать сэра Вильяма на ответный благородный жест:

Не знаю, сознаете ли вы мою нищету в отношении радия... Я не способен поставить никакого эксперимен­та, который потребовал бы даже 30 миллиграммов...

И вероятно, чтобы уравновесить эту просительность, тут же постарался показать Рамзаю, что владычествует в изучении радиоактивности все-таки он, Резерфорд. Он известил сэра Вильяма, что "ае собирается, получив радий, покушаться на рамзаевскую тематику исследований — пока не собирается. Извещение звучало довольно начальственно:

Я, конечно, оставлю это направление свободным для вас, по крайней мере до поры до времени.

Между тем радий уже прибыл в Лондон. И в тот же день Рамзай открыл, наконец, перед Резерфордом свои планы. Он написал:

Было бы бесконечно жаль делить радий... Так лю­безно было бы, если б вы согласились, чтобы он оста­вался у меня в течение известного времени... А через год или полтора я бы передал его вам.

Через год! Или полтора!

Потоки маорийских ругательств неслись 13 ноября 1907 го­да из кабинета ленгворсианского профессора. К маорийским прибавились канадские, когда из последующих строк письма Рамзая Резерфорд узнал, что и без венского займа тот рас­полагал 100—150 миллиграммами радия!.. Сэр Вильям про­говорился. Отлично понимая, что Резерфорд не пойдет ни на какую отсрочку, он приготовил и другое предложение — ком­промиссное: радий останется в Лондоне, но в его лаборатории будут собирать выделившуюся эманацию радия и раз в четы­ре дня будут отправлять ее в Манчестер поездом, дабы Резер-форду было с чем работать. А чтобы предложение выглядело вдвойне соблазнительным, Рамзай неожиданно добавил, что будет собирать радон не только с венских 388 миллиграммов, но и с собственных 100—150.

By thunder! He будь Рамзай почти на двадцать лет старше

302

него, Резерфорд высказал бы ему все, не обинуясь. Но надо было сдерживать себя. Он написал ответ, скрывавший гнев и бессилие. «Я разочарован... При таких условиях я не могу надеяться на сколько-нибудь серьезную работу...»

...Они писали друг другу через день. Неискренне благода­рили друг друга за искренность. Оба не хотели делить радий пополам. Оба не умели уступить. Оба не стремились к удовлет­ворительному решению. Оба уверяли друг друга в совершен­нейшем почтении, тая в подтексте непобедимое чувство собст­венного превосходства.

В этом вся суть. Когда бы только в радии было дело, они нашли бы путь к соглашению. Но великая дорога познания вся в маленьких кочках и ямах психологических свар. Высоко-лобые — избыточно чувствительные системы. В этом их не­совершенство. Сказка о принцессе, страдающей от горошины под десятью перинами, написана не только о неженках, но и о гениях. Однако это их не избавляет от суда живущих рядом и идущих следом.

Рамзай был «физиком поневоле». «Химиком поневоле» был Резерфорд, Этой двойственности требовала от них сама радио­активность. Но тут-то и скрывался источник их взаимного скеп­тицизма. Сэр Вильям относился в те годы к Резерфорду-хи-мику с покровительственной снисходительностью, как старший к младшему, как богомаз к маляру. С привкусом благодушного поучительства он позволял себе давать Резерфорду элементар­ные лабораторные советы. А у Резерфорда для химических дел были химики — он самообольщениями не страдал. И тон рамзаевских писем не мог не бесить его.

Через полвека с лишним, в 1961 году, на праздновании пя­тидесятилетнего юбилея открытия атомного ядра манчестер­ский ветеран Эрнст Марсден решился сказать, что рамзаев-ское отношение к Резерфорду было «непростительным грехом». (Не нужно удивляться слову «решился». Ученые соблю­дают пафос дистанции — ждут, пока действующие лица и при­страстные зрители покинут зал, и только тогда роняют слово критической правды о великих своих современниках.)

А лежал ли и на Резерфорде непростительный грех? Ко­нечно, для Рамзая не было тайной ироническое отношение но­возеландца к его открытиям. Резерфорда извиняло лишь то, что эти открытия и на самом деле были вздорными.

Однако ясно, что соглашение между ними не могло со­стояться. Оно и не состоялось. Венская академия очень скоро узнала об этом. Но исполненная почтения к обоим, вмеши­ваться в их конфликт не стала. Она удвоила заем. 1 января

303

1908 года Резерфорд получил из Вены в полное свое распо­ряжение 400 миллиграммов хлорида радия! Они-то, эти не­жданные 400 миллиграммов, и сослужили беспримерную служ­бу атомной и ядерной физике.

Ни Резерфорд, ни венцы, к благу своему, не знали, что в маленькую эту историю со временем еще вмешается История с большой буквы — вражда государств, мировая война, алч­ность победителей и драма побежденных.

Остается повторить как присказку: вот так начались счаст­ливые дни Манчестера.

И все-таки они начались для Резерфорда счастливо. В кон­це концов и территориальный конфликт с химиками и конф­ликт с Рамзаем были всего лишь неприятными эпизодами в прологе. Но даже пролога не могли они всерьез омрачить. Другая чаша весов была куда тяжелее. И среди прочих отрад лежала на этой чаше искреннейшая готовность всей ученой Англии дружелюбными акциями показать ему свою радость по поводу его возвращения из-за океана.

Теперь все было близко — Лондон и Королевское обще­ство, Кембридж и Кавендишевская лаборатория... Легко до­ступными стали — на случай спора или совета — желанные встречи с высокими коллегами. Дж. Дж. и Рэлей-старший, Си-Ти-Ар и Рэлей-младший, Оливер Лодж и Вильям Крукс, Таун-сенд и Лармор...—все были рядом, в пределах быстрой дося­гаемости. И даже великий старик — лорд Кельвин, доживав­ший последние месяцы своей громадной жизни, неизменно го­тов был подстегнуть пророка новой атомистики решительным несогласием или вдохновить решительным одобрением... Ве­чера в Барлингтон-хаузе — столичной резиденции Королевско­го общества, свидания с кавендишевцами на Фри Скул лэйн, приемы в Лестере — в дни конгресса Би-Эй... — всюду его приветствовали как блудного сына, вернувшегося, наконец, до­мой... И словно для того, чтобы окончательно удостоверить его бесспорную причастность к элите британской культуры, ста­рый лондонский клуб «Атенеум» — клуб знаменитостей — избрал новозеландца своим членом. И едва он появился там, как сделался центром внимания других знаменитостей. Всем было интересно, что среди них, видных писателей, художни­ков, общественных деятелей, оказался лидер самой современ­ной и таинственной области физики — атомной! И вдвойне интересно было убедиться, что этот лидер — тридцатишести­летний атлет совсем неакадемической наружности... После то-

304

го как Артур Шустер однажды представил его японскому ми­нистру просвещения барону Кикучи, тот осведомился: «Я по­лагаю, что Резерфорд, с которым вы меня познакомили, это сын прославленного профессора Резерфорда?»

Но, как и в годы Монреаля, не эта праздничная сторона существования делала счастливой манчестерскую жизнь «прославленного профессора Резерфорда». И даже радости отцовства лишь усиливали, но не определяли счастливость тех лет. И мир в семье — тоже.

Впрочем, надо, по-видимому, условиться об определениях.

Чехов написал однажды: «Если бы я целый день работал, то был бы доволен и счастлив». Он сказал это за всех вели­ких тружеников искусства-науки. (В мире культуры искусство-наука нечто нерасторжимое, как пространство-время или энер­гия-масса в мире природы.)

Резерфорд жил в согласии с чеховской формулой счаст­ливого течения жизни... Когда в марте 1908 года пришло из Италии сообщение, что Туринская академия наук наградила его премией Бресса,— «384 фунта стерлингов за открытие изменчивости материи и эволюции атома», — газета «Манчес­тер гардиан» послала своего корреспондента в университет Виктории взять интервью у лауреата. Корреспондент спросил привратника, в какие часы работает профессор Резерфорд. И услышал в ответ: «Никто не может сказать, когда он по­кидает лабораторию и уходит домой».

Однако он вовсе не одобрял манеру многих рисёрч-стьюден-тов засиживаться за лабораторным столом допоздна. «Ступай­те-ка домой и думайте, мой мальчик!» — говаривал он, в одних случаях — тоном совета, в других — тоном приказа. Гова­ривал в Монреале и в Манчестере. Говаривал демонстраторам и докторам.

""-Противоречие? Только кажущееся. Думать было разно­видностью работы. И не равноправной с другими: это была единственная непрерывная разновидность исследовательского труда. К тому же требующая отъединенности. И по возмож­ности — тишины. Не оттого ли любил он лабораторные вече­ра? Непрерывность исканий входила в его неписаную формулу счастливого устройства жизни. И нам еще предстоит узнать, как счастливейшая из его идей забрезжила перед ним не в буд­ний рабочий день, а то ли за кружкой пива в баварском трак­тире, то ли под музыку Гайдна и Шуберта в воскресном кон­церте, то ли в ночной тишине брюссельской гостиницы, то ли на старых причалах- в шотландском порту, то ли, наконец,

в двух милях от лаборатории — за домашним столом на Уилм-слоу-роуд, 17...

Это была идея существования атомного ядра. И хотя забрезжила она не в 1908 году, а в 1910-м, сегодня видно, что шел он к ней прямой дорогой с первых дней ман­честерской поры. Предмет исследований по-прежнему называл­ся радиоактивностью — и только. Главный метод — электриче­ским, не более. Но в действительности шло уже зарождение ядерной физики, и зрел уже ее генеральный метод проникно­вения в структуру микромиров. «Мы делали больше, чем по­нимали»,— много лет спустя сказал Резерфорд. "

Замечательно, что он сказал это именно для того, чтобы объяснить, почему дни Манчестера были счастливыми.

А внешне ход событий выглядел так, точно всего лишь продолжался его альфа-роман.

...Был день на исходе лета, когда он впервые плотно усел­ся в свое новое профессорское кресло у письменного стола в шустеровском кабинете. За открытым окном лежало город­ское небо, слепленное из тумана и дыма. А ему, как всегда, хотелось ясных далей. Он достал чистый лист бумаги и сверху написал: «Возможные исследования». Следовало привести свои размашистые надежды в разумное соответствие с ресурсами лаборатории и с реальными силами ее штата.

Сразу определились два круга проблем. Продолжение прежнего — шустеровского — он свел к шести пунктам. Новое — свое, резерфордовское — объединил под испытан­ным названием: «радиоактивные эксперименты». И там ока­залось 24 пункта. Норман Фезер видел этот исторический документ и отметил, что проблемы были там записаны «в со­вершенно случайном порядке». И в самом деле: пункт 7-й гла­сил — «Рассеяние альфа-лучей», а пункт 21-й — «Число альфа-частиц, испускаемых радием». Важнейшим темам были отведены неподобающие места. Так, может быть, Резерфорд просто не догадывался тогда, что они важнейшие?

Едва ли...

Еще в Канаде, изучая отношение заряда к массе у альфа-частиц, он заметил, что они претерпевают рассеяние в веще­стве. Этот физический термин не метафора: можно было ко­личественно наблюдать отклонение частиц от прямолинейного пути полета. Узкий альфа-луч, пронизав тонкий слюдяной ли- .