Новый золотой листок, тонкий, вибри­рующий, не хотел прилаживаться к стерженьку старого элек-|| троскопа

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Старая сказка о Золотой рыбке на новый лад, 47.62kb.
• Лек­ция №2 элек­Т­ричес­кие сиг­НА­лы ин­ТЕ­граль­ных ми­К­РО­схем, 64.56kb.
• Этот старый Новый год!, 113.66kb.
• На маршруте «От Николая до Иордана» новогодний тур для детей и взрослых восточный экспресс, 106.11kb.
• * Законный представитель, 30.63kb.
• Изо­бре­те­ние элек­три­че­ской свар­ки, 31.46kb.
• Московский новый юридический институт мировая экономика контрольные вопросы по курсу, 55.8kb.
• Листок нетрудоспособности. Заполняем новый бланк проверка заполнения больничного листка, 216.67kb.
• Новый год в индии: золотой треугольник + гоа, 215.15kb.
• Сказки "золотой клетки", 811.87kb.

за пятьдесят... Однако чувствовал он себя более чем уверенно и легко — словно в стенах университета Виктории или лон­донского Барлингтон-хауза. И обычному своему стилю не изме­нил. В ответ на поздравительные тосты говорил он «с просто­той, полной грации». И разве что была на этот раз в его юмо­ре несколько излишняя профессорская обстоятельность:

Мне приходилось иметь дело с весьма различными трансмутациями, обладавшими разной продолжитель­ностью во времени, но быстрейшая из всех, какие я встречал, это моя собственная трансмутация из физика в химика — она произошла в одно мгновенье...

Это мгновенное превращение ни к чему бы его не обязы­вало, когда бы не установившаяся традиция: каждый лауреат должен был выступить в Стокгольме с лекцией по своей науч­ной дисциплине. И на следующий день, 11 декабря, Резер-форду предстояло в самом деле обернуться химиком — не на мгновенье, а на целый лекционный час.

Еще в Манчестере он решил говорить, конечно же, об аль­фа-частице — о десятилетней истории ее открытия и изуче­ния. Надо было только сделать химикоподобным название лек­ции. Это не составило труда: «Химическая природа альфа-частиц радиоактивных субстанций».

Вообще-то говоря, суть такого сообщения могла быть исчер­пана коротким словом: «гелий». Но только слово коротко, а смысл долог.

Как нельзя более кстати за месяц до отъезда в Стокгольм он сумел получить безусловное доказательство полной иден­тичности газа из альфа-частиц и обыкновенного гелия. Не кос-

326

венное, не расчетное, не логическое, а самое вещественное до­казательство — как для суда. Со временем оно сделалось в физике притчей — притчей о гении и простоте.

Это была одна из работ, проведенных Резерфордом сов­местно с магистром Ройдсом, к которому он питал особые чувства: подобно ему самому, молодой Ройдс был стипендиа­том 1851 года. Но что крайне важно — два физика сотруд­ничали в этой работе со стеклодувом. То был случай, когда от фантастического мастерства весьма ограниченного ремес­ленника зависел весь исход задуманного эксперимента. Шеф и его ассистент, вероятно, и не подумали бы браться за дело, если бы Отто Баумбах (во многих отношениях малоприятный субъект) не объявил во всеуслышанье, что берется выдувать сосудики со стенками толщиной в одну сотую миллиметра!

Конечно, в таком сосудике можно было надежно за­переть любой газ — и воздух, и эманацию, и обычный гелий: молекулы, движущиеся с малыми тепловыми ско­ростями, пробиться даже через столь тонкую стенку не могли. Но для стремительно летящих альфа-частиц она должна была оказаться прозрачной. Почти как для света. Энергии альфа-частиц хватало на преодоление слоя воз­духа толщиной в 5—7 сантиметров, а стеклянный листок в 0,01 миллиметра служил для них не более трудным барьером, чем двухсантиметровый воздушный слой. По­лучалось, что они могли пролететь без поглощения еще 3—5 сантиметров и за пределами сосудика Ваумбаха. На­полнив такой сосудик эманацией, это несложно было проверить по вспышкам на сцинцилляционном экране.

Но не прихвастнул ли немец-стеклодув, больше всего лю­бивший в Англии манчестерское пиво? Однажды, поздней осенью 1908 года, Резерфорд сказал магистру Ройдсу, что если Баумбах действительно совершит обещанное чудо и даст им свою тонкостенную трубочку, они наполнят ее эманацией, поместят в другой — более широкий — сосуд, откачают из последнего воздух до возможного предела, терпеливо подождут, пока в этом внешнем сосуде накопится побольше альфа-ча­стиц, и посмотрят по спектру, что такое альфа-газ? У него, у Резерфорда, нет ни малейших сомнений, что это гелий.

Баумбах обещанное чудо совершил. Ройдс тоже не остал­ся в долгу: экспериментальная установка была собрана так, что ниоткуда не мог пробраться в нее воздух, всегда содер­жащий гелиевую примесь, которая могла бы спутать все кар­ты. Вообще опыт был подготовлен мастерски. Оставалось ждать

и проводить регулярные наблюдения спектра.

327

Когда кончились первые сутки, Ройдс меланхолически во­шел в кабинет-лабораторию шефа и сказал:

— Ничего не видно...

Когда кончились вторые сутки, он вбежал и с порога крикнул:

— Появилась желтая гелия!

К концу четвертых суток Резерфорд сидел у спектроскопа сам. Уже отчетливо сияли хорошо ему знакомые и желтая и зеленая линии. А к концу шестого дня в окуляр был виден весь набор интенсивных линий гелиевого спектра. Теперь мож­но было отдавать старую проблему на суд самых строптивых присяжных — химическая природа альфа-частиц раскрылась совершенно однозначно!

А баумбаховы трубочки с эманацией, по-видимому, именно с этого времени стали в Манчестерской лаборатории обыден-нейшими источниками альфа-излучения: виртуоз-стеклодув из­готовлял их легко и во множестве. Позднее, летом 1914 года, их очень поэтически описал в «Письме из Манчестера» выдаю­щийся русский физико-химик Николай Шилов: «Это тончай­шие стеклянные полые нити... Они светятся сами и заставляют экран из сернистого цинка блестеть, как перо жар-птицы, ярким голубым сиянием неописуемой красоты».

Разумеется, в краткой нобелевской лекции Резерфорд обо всей той истории не рассказывал. Привел только блистательный ее итог. И о Баумбахе ни словом не обмолвился. Но в редак­ции «Philosophical magazine» уже лежала совместная статья Резерфорда и Ройдса, где роль «мистера Баумбаха» была тща­тельно и с благодарностью подчеркнута. (Так десять лет назад Резерфорд и Томсон подчеркивали заслуги Эбенизера Эверет-та.) Через пятьдесят лет, однако, произошла забавная пере­оценка тех событий. Уже известная нам Мюриэль Хауортс в уже известной нам книге о Фредерике Содди, возражая про­тив приписывания Резерфорду слишком многих важных откры­тий, объявила, что знаменитой окончательной идентификацией альфа-частиц и гелия наука обязана не нашему новозеланд­цу, а м-ру Баумбаху. Очевидно, она не знала, что тот был не физиком, а стеклодувом. Или решила, что это не столь уж существенно?

...Дни в Стокгольме надолго запомнились Резерфорду. Он писал о них матери в Пунгареху, как о триумфальных днях своей жизни. И может быть, самым вдохновляющим было вос­поминание о праздничном обеде 12 декабря у выдающегося шведского математика Магнуса Миттаг-Леффлера. В старомод­но возвышенном тоне Миттаг-Леффлер сказал:

328

Для меня это честь — приветствовать мистера Ре­зерфорда, молодого пионера новой науки, которая не является ни физикой, ни химией, а в то же время пред­ставляет собою и физику и химию... Мистер Резерфорд умеет оперировать математическим аппаратом — языком науки; он знает, как планировать и проводить экспери­менты; благодаря этой-то двойной способности он ока­зался в состоянии раскрыть так много сокровенных тайн природы... И мы вправе надеяться, что увидим его здесь во второй раз вновь в качестве лауреата Нобелевского фонда.

Стареющий математик безошибочно почувствовал, что у мо­лодого пионера новой науки фундаментальнейшие его откры­тия, быть может, еще впереди. Но Миттаг-Леффлер не знал, что эти открытия приведут со временем к созданию атомной механики, в математический аппарат которой войдут и его соб­ственные, миттаг-леффлеровские, исследования так называемых аналитических функций. Таких вещей никто не знает заранее. Зато история уже задним числом накладывает отпечаток мно­гозначительности на подобные встречи ученых, думающих, что они всего лишь современники, и не подозревающих, что на самом деле они и соратники.

А двойное нобелевское лауреатство Миттаг-Леффлер на­пророчил Резерфорду зря. Эйнштейн тоже такой двойной че­сти не удостоился, хотя по масштабам содеянного был бы впра­ве по крайней мере четыре раза протягивать руку шведскому королю. Поразительно, но "два эпохальных открытия в физике XX века — теория относительности и существование атомного ядра — Нобелевской премией отмечены не были.

На обратном пути из Стокгольма, в Голландии, еще одна знаменательная встреча ждала Резерфорда. Он провел вечер в Лейдене — в обществе великого Антона Гендрика Лоренца, завершителя классической электродинамики. В общем голлан­дец тоже почти годился ему в отцы. И снова ни младший, ни старший не думали, что довольно скоро их свяжет нечто боль­шее, чем относительная одновременность пребывания на зем­ле и общность профессионального служения правде природы. И уж того меньше могли они догадываться, что связь эта окажется драматически окрашенной. Хотя оба, конечно, пони­мали, что принадлежат к разным поколениям физиков, ни то­му, ни другому не могло прийти в голову, что скоро младше­му откроется такая правда атома, которая старшему покажет-. ся непостижимой кривдой и заставит его произнести трагиче­ские слова: «Я потерял уверенность, что моя научная работа вела к объективной истине, и я не знаю, зачем жил...»

<•»

329

А потом, уже в феврале 1909 года, было чествование но­вого лауреата дома — в университете Виктории. Из Кембрид­жа приехал Дж. Дж. Тонкими пальцами откидывал назад длинные волосы и легким движением кисти поправлял очки. И тая же, как это бывало прежде, Резерфорд чувствовал себя рядом с ним не совсем отесанным парнем и в тяжеловесной силе своей ощущал какую-то грубоватость. Когда Дж. Дж. про­износил речь на торжественном обеде в Уитуортс-холле, Резер­форд, сидевший рядом, даже достал из кармана очки — для самоутешения. Но на его носу они напоминали не об избы­точно-книжном детстве, а о нормальном вступлении в ту пору «казни, за которой начинается старость. И завелись они в его кармане так недавно, что обращаться с ними непринужденно он еще не умел. Самоутешения не получилось. А потом он пе­рестал об этом думать: Дж. Дж. с мягким энтузиазмом гово-рия о нем прекрасные вещи, и он заслушался...

Был он шестым из учеников Дж. Дж., уже успевших стать членами Королевского общества, и первым, получившим Но­белевскую премию. А старик — в этом году исполнялось чет­верть века его директорства в Кавеидише — коллекционировал успехи учеников, как собственные. И чувствовалось, что само •существование «профессора Резерфорда — ученика Томсона» доставляет старику удовольствие. И несказанно приятно было слышать:

Из всех услуг, какие могут быть оказаны науке, ве­личайшая — введение в ее обиход новых идей. ...И нет никого, кто подвергал бы свои идеи более суровому испы­танию, чем профессор Резерфорд.

Взволнованно отвечая Дж. Дж., профессор Резерфорд ска­зал, что «начиная с 1896 года в физике происходит револю­ция». Но тут же уподобил прогресс в науке не победному ше­ствию завоевателя, а «движению человека, идущего через топ­кие болота с редкими островками твердой земли». Это был странный образ в устах исследователя, делающего революцию! И уж совсем не банкетный. Однако — точный.

Он знал, что говорил.

Он знал, что после окончания этого банкета, когда универ­ситетские деятели разойдутся по домам, а высокие гости разъ­едутся по отелям, ему обязательно захочется, прихватив с со­бою неизменно трезвого доктора Гейгера, хотя бы на десять минут заглянуть в лабораторию. Он знал, что в столь поздний час приземистый кирпичный кориус встретит его рядами тем­ных окон, но что одно окно покажется ему темнее прочих, ибо

330

должно быть зашторено с удвоенным тщанием: там бессонно продолжает наблюдения над альфа-сцинцилляциями самый юный из его мальчиков — покуда еще не доктор, не магистр, не бакалавр, а всего лишь способнейший парень, хэтфилдский стипендиат, двадцатилетний Эрни. Марсден, по малости заслуг даже не удостоившийся приглашения на чествование шефа. Удивится ли Марсден его позднему вторжению? Разумеется, нет. А что- ответит на обычное — «Ну как дела, мой маль­чик?»? Неужели снова — только обычное «хорошо», означаю­щее, что установка работает исправно. А может быть, у него уже окажется в руках вполне определенный ответ: «Да, про­фессор, вы были правы!» Или: «Hei, профессор, желанный эф­фект не наблюдается...» Какой ответ вероятней?

Вот этого-то он, Резерфорд, сведущий в альфа-частицах и их поведении больше, чем кто бы то ни было в любой ла­боратории мира, этого-то он на сей раз даже приблизительно н& знал. А от любого ответа юнца — особенно положительно­го — зависело очень многое. Возбужденный вином и речами, Резерфорд готов был отправиться к Марсдену, не дожидаясь конца банкета.

К

Марсден появился в университете Виктории на мееяц-два раньше Резерфорда. Ему было тогда восемнадцать. Научным сотрудником он еще не числился. Но смотрел на нового шефа широко, раскрытыми глазами — восхищенно и преданно. И то­же переживал предчувствие «великих времен».

Он помогал Гейгеру. Был ассистентом ассистента. Попросту лаборантом, но того толка, что умеют работать головой не хуже, чем руками. Однако Резерфорд незаметно привык отно­ситься к нему, как к школьнику, и целый год, по-видимому, не слишком принимал его всерьез. И лишь незадолго до поездки в Стокгольм вдруг понял, что Маредеа — взрослый человек. со зрелым чувством ответственности. Он вонял это, нечаянно оскорбив его несправедливостью —одной из. тех, какими в приступах гнева оскорблял он многих.

Случилось это как раз в те дни, когда он и Ройдс нервно ожидали появления гелиевых линий в спектре альфа-газа. Вся лаборатория с интересом ждала тогда исхода начавшегося эксперимента. Осаждать вопросами шефа решались немногие, а замученный вопросами Ройдс стал огрызаться. Проще было зайти по мнимому делу в его комнату и как бы между про­чим прильнуть к окуляру спектроскопа, чтобы самому уви-

*»

331

деть — засветились, наконец, линии гелия или нет. Кто-то из любопытствующих второпях сдвинул призму спектроскопа. Марсден, работавший по соседству у оптического столика, ни­чего не заметил. Но вдруг он услышал рычание Резерфорда и проклятья и тотчас почувствовал на своей шее, сзади, креп­кую руку шефа: «Вы двигали эту призму?!» Марсден тихо вы-давил: «Нет».

Он так произнес это честное «нет», что шеф, не огляды­ваясь, молча, покинул комнату. А спустя полчаса вошел сно­ва — уселся рядом и без предисловий попросил простить его. Марсден полагал, что за эти полчаса шеф, «должно быть, нашел истинного преступника». Но больше похоже на правду другое: это время понадобилось шефу, чтобы осудить, остудить и устыдить себя самого. В 1949 году, в 4-й мемориальной лек­ции о Резерфорде, профессор Веллингтонского колледжа Ново­зеландского университета шестидесятилетний сэр Эрнст Марс­ден сказал: «Вы оцените-его поступок, если я добавлю, что мне было в то время всего девятнадцать лет».

...Он мог бы прихвастнуть, что ему уже все двадцать, ко­гда после возвращения из Стокгольма Резерфорд решил дове­риться его созревшей самостоятельности. Шел 1909 год.

Ганс Гейгер работал над проблемой № 7 — «Рассеяние альфа-частиц». Марсден, как повелось, ассистировал.

Очередь до этого многообещающего пункта в резерфордов-ской программе исследований дошла естественно. Только те­перь, когда с таким успехом была решена проблема № 21 и появились целых два метода регистрации альфа-частиц, можно было по-настоящему заняться изучением их поведения в веще­стве. Почему узкий пучок альфа-частиц, пронизав слой веще­ства, перестает быть таким же узким, как прежде?

Помните, Резерфорду хотелось это узнать еще в Монреале, когда летом 1906 года он впервые заметил совсем пустяковый эффект рассеяния — расширение альфа-луча примерно на 2 градуса после выхода из тончайшей слюдяной пластинки. Он пришел тогда к важному выводу: атомы вещества — средото-.чия сильных электрических полей. Иначе не понять, как ато­мам удается отклонять тяжелую и стремительную аль­фа-частицу от прямолинейного полета, когда она летит ми­мо них.

Мимо? Да, так это выглядело. И вправду — что же иное можно сказать о частицах, сумевших насквозь пронизать ве­щество пластинки? Раз уж «насквозь»; значит наверняка «мимо» атомов.

332

Так что же такое атомы? Как их надо себе представлять? Короче: как же устроены эти электрические микросистемы? Проблема была не нова. Над нею задумывался еще Фара-дей. Над нею размышляли многие исследователи. Физики и фи­лософы. Умы великие и умы посредственные. Но старые во­просы приобрели теперь совершенно новое звучание. Впервые вся эта громадная проблема превращалась из умозрительной в экспериментальную. Альфа-частицы и в самом деле оберну­лись тонким инструментом для прощупывания незримых атом­ных миров.

Началось с продолжения монреальских опытов 1906 года. Все началось последовательно и логично.

Логично было посмотреть, как рассеиваются альфа-части­цы не слюдой, чей химический состав довольно сложен, а про­стыми веществами — скоплениями одинаковых атомов. Логич­но было поискать зависимость между картиной рассеяния и атомным весом рассеивателя. Логично было выявить связь между толщиной рассеивающего слоя и углами отклонения ча­стиц. Словом, логично было обследовать эффект всесторонне, прежде чем делать решающие выводы. И неизвестно, сколько «изнуряюще нудного труда» выпало бы на долю Гейгера и Марсдена и сколько времени блуждал бы Резерфорд по тря­сине мелких наблюдений, пока дошел бы черед до твердой земли, да и вообще неизвестно, добрался ли бы он в Манче­стере до твердой земли, если бы...

Снова это услужливое «если бы»! Право, можно подумать, что у случая нет других забот, кроме как помогать ищущим поскорее добираться до цели: биографии ученых полны чудес­но-ускоряющими «если бы». Но не оттого ли это так, что историю науки пишут не те, кто ее делал? Делавших уже не расспросить о подробностях. А в них-то и прячется необходи­мость — подспудная, неразговорчивая, отлично умеющая обер­нуться случайностью большого события. Мы же с детской го­товностью поддаемся обману: необходимость буднична, как паутина, а случай праздничен, как выигрыш в лотерее. Но да­же, когда случай и вправду случай, напрасно думать, будто -избранник небрежно • запускает руку в барабан и без промаха вытаскивает билетик с номером. Этому предшествует перебор пустышек. Долгий ли, короткий ли перебор, но такой, что в пору мозоли набить на пальцах! И пустышки сполна опла­чены — работой, нервами, временем — всем, что называется жизнью.

333

Гейгер и Марсден поначалу работали на старой, распластан­ной в длину экспериментальной установке, так хорошо слу­жившей счету альфа-частиц. 4'/2-метровая стеклянная трубка с препаратом радия в дальнем конце по-прежнему играла роль альфа-провода: из сферического облака разлетавшихся во все стороны альфа-частиц она вырезала узкий луч и направляла его на мишень. А за мишенью пронизавшие ее частицы встре­чали сцинцилляционный экран. Но теперь уже надо было не только считать звездочки вспышек: .важна была картина воз­никавших на экране созвездий — распределение альфа-частиц по разным углам отклонения от оси луча.

Сменялись мишени — листки металлической фольги. Проходили испытание атомы восьми чистых металлов — от легкого алюминия (атомный вес 27) до тяжелого свин­ца (атомный вес 207). Сменялись мишени однослойные, двухслойные, многослойные. Как и в монреальских опы­тах Резерфорда, наиболее вероятный угол рассеяния вся­кий раз бывал невелик: 1—2 градуса. Но, хоть и в неши­роких пределах, он, конечно, менялся от мишени к мише­ни. И к февралю Гейгер уже вывел заключение, что этот угол — мера рассеяния — тем больше, чем тяжелее рас­сеивающие атомы. Рассеяние возрастало и с увеличением числа атомов, мимо которых пролетала частица. Иначе говоря, оно было тем больше, чем многослойной была мишень. В общем, по мнению Гейгера, уже можно было утверждать: наиболее вероятный угол отклонения частиц варьирует, как квадратный корень из атомного веса ве­щества и как квадратный корень из толщины рассеива-теля.

Разумеется, эта информация была интересна и важна, как интересны и важны данные любых достоверных на­учных опытов. Кстати, тогда же, в других лабораториях другие физики изучали рассеяние в веществе легких бе­та-частиц — электронов. В Дублине этим занимался дав­ний кавендишевский приятель Резерфорда Мак-Клелланд. В Германии — эрлангенский Шмидт. Оба обнаружили закономерности, сходные с гейгеровскими, только менее рельефные. Тяжелые альфа-частицы, несущие двойной за­ряд, оказались гораздо чувствительней к различиям в атомном весе рассеивателей: при переходе от алюминия к золоту эффект для электронов увеличивался в два раза, а для альфа-частиц — в двадцать раз!

Да, конечно, все это были полезные сведения. Но что да­вали они для конструктивных размышлений об устройстве атомных миров? Экспериментально подтверждалось нечто заве­домо очевидное: чем тяжелее атомы, тем сильнее их электри­ческие поля. (Ибо слеплены такие атомы природой из больше­го количества электрически заряженной материи.) Это был почти трюизм.

334

Иначе говоря, история открытия атомного ядра началась довольно уныло. Но вот однажды — по-видимому, в начале февраля 1909 года — в эту историю вмешалось только что упоминавшееся счастливое «если бы»...

Оно явилось в досадном обличье.

Уже давно, в первых же опытах по рассеянию, Гейгер и его юный помощник столкнулись с непредвиденной трудностью:

им часто не удавалось получить на сцинцилляционном экране за мишенью картину рассеяния устойчивых очертаний. Так можно понять Мародена, вспоминавшего, что у них не полу­чалась constant fugure — «постоянная картина»: сцинцилля-ции нет-нет да и вспыхивали где-то в стороне от оси луча, показывая, что есть частицы, вылетающие из мишени куда-то вбок. Но это значило, что они и падали на мишень не под прямым углом, как весь луч, а откуда-то сбоку. Хотя их было немного, они все же путали статистику. Они загрязняли опыт и вызывали досаду.

Гейгер и Марсден предположили, что всему виною невиди­мые глазу неровности — «молекулярные опухоли» — на стек­лянных стенках 4'/2-метрового альфа-провода: частицы, летя­щие от источника вдоль стенок, пронизывают эти неровности или касаются их, в обоих случаях претерпевая рассеяние. К мишени они подлетают уже не под прямым углом. Гейгера, а вместе с ним и Марсдена, беспокоило одно: как избавиться от этих непрошеных частиц?

Надо отдать им должное — они устранили беду с изобре­тательностью, достойной самого шефа. Они вставили в трубку серию шайбочек-колец, плотно прилегающих изнутри к стек­лянным стенкам. Так они вывели из игры все периферийные частицы альфа-луча. Шайбочки их задерживали и поглощали. Луч сузился. Зато летел теперь по каналу, лишенному стенок:

он летел внутри стеклянного альфа-провода по воображаемой трубке, ограниченной шириною отверстия шайбочек. (Этим экспериментальным приемом физики-атомники пользуются в случае нужды и сегодня.)

Резерфорд появлялся в лаборатории ровно в девять утра и начинал свой рабочий день с обхода сотрудников.

Как и в Монреале, сильные акустические волны из­далека возвещали о его приближении. Но двухэтажное здание, вытянутое в длину, было скромнее, и звуки не разносились так гулко, как в Физикс-билдинге.

...Good morning, Кэй! Вчера у сэра Горация Лэмба все восторгались вашими демонстрационными опытами на моих лекциях. Вы молодец, старина. Я им сказал, что

335

вы — лучший лабораторный ассистент в Британской им­перии. Второй Эверетт!

...— Good morning. Мак! Говорят, студенты практи­кума жалуются на вашу суровость. Держите их еще креп­че, мой мальчик!

...— Послушайте-ка, Антонов, все хочу спросить вас, как по-русски good morning?

— Доброе утро, профессор!

— Так доброе утро, my boy! Вам повезло — приехал Болтвуд из Иеля. Поговорите с ним о радии-D. Он знает о нем все...

...— Good morning, мисс Уайт! Что вас затрудняет?.. Расчет чувствительности?.. Дайте-ка исходные данные... И помолчите минуточку, Марджерет! Прикинем в уме... (Широко расставленные ноги. Закинутая голова. Мгновен­ные выкладки вслух.) ...Вот так. Проверьте с Маковером.

И наконец:

...— Guten Tag, Ганс! Good morning, Эрни!

Гейгер и Марсден видели его каждый день. Он знал все их огорчения и победы. Знал о молекулярных опухолях. Бла­гословил шайбочки.

Конечно, он думал и о том, что в принципе можно было бы обойтись и без шайбочек: можно было бы ввести в ста­тистические подсчеты вычисленную поправку на рассеяние альфа-частиц в трубке. Ведь она, эта трубка, не меняется от опыта к опыту, распределение неровностей на ее стенках остается неизменным, и фальшивить она должна по некоей своей вероятностной закономерности. Но установить это мате­матически — значило провести специальное педантичное иссле­дование. Он не был противником педантизма, однако при усло­вии, что не возникала угроза раздражающих проволочек. А может быть, кроме всего прочего, его смущала математиче­ская сторона дела?

Так или иначе, он согласился с Гейгером, что избавиться от ненужных частиц экспериментальным путем проще, чем с помощью теории вероятностей. Но не с этой ли историей был связан один поступок Резерфорда, вызвавший как раз в ту пору иронические и восхищенные толки в университете Вик­тории.

Нобелевский лауреат вскоре после возвращения из Сток­гольма пожелал сызнова побывать в шкуре студента. Когда кончились рождественские каникулы, он пришел к извест­ному манчестерскому математику Горацию Лэмбу и попросил разрешения слушать у него курс теории вероятностей. Намерения нового студента были вполне серьезны: он со­бирался пройти и всю программу практических занятий у Лэмба.