Камера абсурда
| Вид материала | Документы |
- Тема абсурда в экзистенциализме А. Камю, 179.16kb.
- Дорогой читатель, доводилось ли тебе бывать в театре абсурда, 168.13kb.
- Эволюция литературы абсурда от Д. Хармса до А. Гиваргизова, 306.85kb.
- -, 7383.61kb.
- Аграрная утопия, 47.12kb.
- nyj narod, 2028.78kb.
- Брехт Б. Мамаша Кураж и её дети, 31.96kb.
- Исходные технические данные, 34.3kb.
- Камера джон гришем перевод с английского Ю. Кирьяка. Ocr tymond Анонс, 6452.48kb.
- 125009 Москва, ул. Тверская, 471.48kb.
Ведь их заменили на мифы, по смыслу диаметрально противоположные: о праздности и потреблении, о необходимости рыночных отношений между братскими народами, о безусловном превосходстве всего иностранного над отечественным. О том, что подлинную демократию могут построить для нас только олигархи, что частная собственность священна, а власть денег абсолютна, и богатства земли принадлежат теперь не тем, кто на ней живёт, а тем, кто их захватывает.
Мир есть один большой универсам.
И потому поэзия однажды
Отправилась обратно к небесам.
Она собой не утоляла жажды…
…Мир напрочь вырвал сам себе язык.
Напрасны все моления и крики
О помощи и милости владык.
И кто услышит, раз он безъязыкий?
(Вадим Терёхин,
Калуга)
Вы спросите: ну и что? То – мифы, и другое – мифы. В чём разница и где же, наконец, истинная реальность?
Социальные мифы так или иначе создают определённый образ мира и формируют принципы существования в нём. Это своеобразная «рубашка» жизни, её духовная оболочка. Можно себе представить, каким стихиям открывается душа, насильственно лишённая этой «рубашки», как тяжело приживается – или не приживается вообще – новая оболочка, новая мифология, а тем более противоположная по смыслу.
Человек вне определённого социального мифа оказывается совершенно беззащитным перед миром и вынужден черпать силы и смыслы только в себе самом. Вопрос – насколько этих сил хватит и к чему обращаться в поисках смысла.
Без поэта земля нежива.
Острый лемех вонзается в чрево,
и зародышей нового сева
в нетерпении ждут жернова.
И огнём полыхает очаг,
Запекается хлебная корка,
и село притворяется – горько! –
и детей зачинает в ночах.
И рождаются дети. Бог весть,
Что падёт им на тонкие плечи.
На людей тоже мельницы есть
да свои, специальные, печи,
да погосты, коросты, дожди,
тьма кромешная, дым коромыслом…
Должен кто-то, сама посуди,
наполнять возрождение смыслом.
Так откликается на мысли автора заметок уралец и земляк Андрей Расторгуев (Екатеринбург).
Антология «Наше время» концептуально выстроена и составлена Борисом Лукиным как поэтический портрет поколения, оказавшегося между двух мифологических систем. С одной стороны, подобная судьба – испытание, в котором, по негласной статистике, уцелел, как пишет составитель, каждый пятый. Официальной статистики, конечно, нет и, скорее всего, её никогда и не будет, но жизненный опыт подтверждает эти страшные цифры.
Всё сложнее, а эхо всё проще,
проще, будто бы сойка поёт,
отвечает, выводит из рощи,
это эхо, а эхо не врёт.
Что нам жизни и смерти чужие?
Не пора ли глаза утереть.
Что – Россия? Мы сами большие.
Нам самим предстоит умереть.
Это написано Денисом Новиковым (Москва), ушедшим из жизни в 2004 году…
С другой стороны, всё-таки да, действительно, «счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые»: поколение получило уникальную возможность ощутить вкус бытия вне социальных мифов, и поэтическое отражение этого бытия – картина уникальная, духовный опыт – бесценный. Об этом – Максим Амелин (Москва):
Выпало в лихие времена
мне родиться, но роптать не смею,
что не тот народ, не та страна
и не то, мол, вытворяют с нею
мимо цели бьющие не те,
в темноте при полной немоте.
Избирая медленного вместо
горней жизни – быстрый огнь земной,
как не знать, что дрожжевое тесто
на скворчащем противне с одной
стороны, чтоб стать с другой румяно,
подгорает поздно или рано.
Боже, на того, кто наугад
бытия неутолимой жаждой
одержим, а значит, виноват
пред Тобой за всех в измене каждой,
из бездонной чаши через край
Выплесни Твой гнев и покарай.
Именно обладающие опытом существования «вне» имеют полное право осознанно говорить в первую очередь о качестве той или иной мифологии, о её долгосрочных целях и задачах – и то, что наивный читатель называет «ностальгией по прошлому», на самом деле – прямое суждение о настоящем.
Поколение рождённых в шестидесятые в полной мере ощутило чудовищную разницу между жизнеутверждающими мифами, организующими отдельных людей в народ, в сильную, устремлённую в будущее страну, – и теми мифами, которые превращают жизнь каждого в войну против всех ради возможности праздного существования и безграничного потребления.
За печаль, что не вместить,
И за муки, что не меряем,
Бога хочется простить
И не мстить ему безверием.
Даже если здесь, теперь
Вновь друг друга не обрящем мы,
Изо всех моих потерь
Все потери – настоящие.
(Елена Исаева,
Москва)
Те, кто получил возможность «выйти» за охранительные пределы мифов, понимают, что вся социальная мифология – это «строительные леса», и вопрос только в том, что строится – помпезный дворец, жилой (в лучшем понимании этого слова) дом или ночлежка в масштабе страны? Изнутри мифа это, между прочим, совершенно неочевидно, но стоит только выйти из него на вселенский ветер…
В моей бестрепетной Отчизне,
как труп, разъятой на куски,
стихи спасли меня от жизни,
от русской водки и тоски.
Как беженку из ближней дали,
меня пустивши на постой,
стихи мне отчим домом стали,
колодцем,
крышею,
звездой…
Как кесарево – тем, кто в силе,
как Богово – наоборот,
стихи, не заменив России,
мне дали этот свет – и тот…
(Инна Кабыш,
Москва)
Поэтическая антология «Наше время» оказалась вполне способна прямо ответить на вопрос: как можно удержаться человеку, оказавшемуся один на один со стихиями социальными и внутренними, личными, без спасительных «рубашек» жизни, без строительных лесов, с надеждой только на себя самого, на внутренние опоры: генетические, нравственные, культурные?..
Только вот будет ли задан ей этот вопрос? К сожалению, ответ неочевиден. Много проще говорить о потерянности, уже хотя бы потому, что обретение обязывает!
Для нашего поколения вопросом жизни и смерти стала прочность внутренних опор: какое давление они могут выдержать? Мы увидели это воочию. Когда опоры рушатся – одна за одной, и сверстники уходят – четверо из пяти, физически ощущаешь, как близко край, и понимаешь: это действительно наше время. И не называйте его больше «перестройкой».
В реальности страшных испытаний Великой Отечественной войны симоновские строки «Как я выжил – будем знать только мы с тобой» были абсолютно верными: война была открытой, линия фронта – чёткой, смысл самопожертвования – великим, победа – всенародной. Граница между жизнью и смертью истончилась тогда до предела, но физическая смерть была положена во имя жизни и поныне означает торжество духа.
А вот в конце XX века было совершенно иное.
На всех – и сытых и голодных –
Одно и то же, хоть ты плачь, –
Убожество журналов модных
И тупость телепередач.
И верит каждый – как иначе? –
И в справедливость, и в прогресс,
И вся держава хором плачет
Над гибелью чужих принцесс.
Все одинаково угрюмы.
И на просторах всей страны
На всех – одни и те же думы,
У всех – одни и те же сны…
…В глубинах мысли проплывая,
Я отклонюсь от косяка,
Смотря, как молча рыбья стая
Заходит в сети рыбака…
(Дмитрий Мизгулин,
Ханты-Мансийск)
Не война – но именно «война». Не физическое уничтожение – но духовное, за которым и физическое следует неизбежно – уже само собой. И о том, чем выжило поколение, на пороге духовного совершеннолетия вступившее в лихие 90-е, надо бы знать достоверно, и особенно молодым, которые уже освоились в новых, более чем сомнительных мифах настолько, что иных себе просто не представляют. Так же, как в своё время не представляли их себе рождённые в шестидесятые?
…но если признаться честно,
В каких-то семнадцать лет
Казалось – всё в жизни известно
И тайн особенных нет.
Такие мерещились цели!
Ну как же, я жизнь понимал.
Я был монтировщиком сцены
И Солнце тогда поднимал!
(Юрий Перминов,
Омск)
Опыт духовного выживания необходимо увидеть и осознать уже хотя бы потому, что новая «демократическая» мифология прямо противоречит всем генетическим и культурным основам существования нашего народа и впереди всех нас ждут очень тяжёлые испытания.
Суть их, вполне очевидно, состоит в следующем: либо новые мифы окончательно «сломают хребет» народу – и если даже он останется в истории, это будет уже другой народ. Либо придётся в очередной раз менять «рубашку» жизни, возводить новые «строительные леса», потому что недостойно на такой прекрасной и щедрой земле, как наша, строить всероссийскую ночлежку для неудачников…
Родина любимей не становится
С добавленьем прожитых годов.
По моей судьбе промчалась конница –
Глубоки отметины подков.
Выбоины тотчас же наполнила
Светлая небесная слеза.
Сердце от рождения запомнило
Родины усталые глаза,
Спрятанную в сумерках околицу
И дымки лохматые над ней…
Родина любимей не становится,
Родина становится нужней.
(Андрей Фролов,
Орёл)
Из всего вышесказанного, вероятно, можно сделать и такой вывод: поэты – существа странные. В советских мифах им было тесно, в «демократических» – жутко, отсутствие мифов – вообще для них смертельно! Однако никакого противоречия в этом нет. Поэзия – не раз и навсегда застывшая данность, она напрямую зависит от состояния жизни народа.
Поэзия всегда – на другой чаше весов. Если все – коллективисты, поэт любой ценой утверждает свою индивидуальность, частность своего существования. Если общество атомизируется – поэт ощущает себя частицей целого народа и говорит за него. Если жизнь обретает опасную стремительность – поэт останавливается и рассматривает листву и облака; если жизнь застывает – поэт, стремясь опередить время, ускоряет ритм своего собственного существования…
Это постоянное пребывание на другой чаше весов, это инстинктивное стремление восстановить мировое равновесие, пусть даже ценой собственной жизни, – наверное, суть поэзии.
И ведь восстанавливает, сама – невесомая!
И реки вернутся в свои берега,
И станет вдруг ясно тебе,
Что ныне страшнее меча для врага
Свет тихой лампадки в избе…
(Андрей Ребров,
Санкт-Петербург)
Хочется отметить ещё одну смысловую составляющую антологии как события. Страна наша всё ещё велика, вся она – сплошная провинция, и практически моментальное обрушение поэтических коммуникаций в начале 90-х привело к тому, что поэты, рождённые в шестидесятые, выстраивали жизненную и творческую стратегию на свой страх и риск, согласуясь не с прошлым опытом – его оболгали и свели на нет, не с предлагаемым – очевидно чужеродным, – но только со своим собственным инстинктом истины, генетической памятью родной культуры.
Поэты «Нашего времени» вошли в литературу в тот трагический момент, когда были разорваны связи и со столицей, и между провинциями, когда старшее поколение раскололось на «патриотов» и «демократов», при этом часть ушла в политику, часть – в бизнес, а кто-то принялся активно «обслуживать» новые мифы, как совсем ещё недавно «обслуживал» советские.
Всем было не до нас и не до молодой литературы вообще. И друг о друге мы знали очень мало, и о нас слышали едва-едва. В такой ситуации буквально на излом проверяется духовное родство, единство поколения.
Ты уже не школьник, ты – поэт,
мой народ, беду преодолевший,
если: «Счастья не было и нет», –
говорит язык твой онемевший…
…Так скорей гони свою печаль
в прошлый день, на кладбище печали!
Ты хранишь в себе такую даль,
Где иные исчезают дали…
…И пока стремишься в небеса
До родного вечного порога,
Твой покров – святые чудеса,
И легка тебе твоя дорога.
(Александр Кувакин,
Москва)
Чтобы создать цельный портрет
поэтов, рождённых в шестидесятые, составитель антологии максимально расширил её географический охват, сознательно ограничив участие москвичей. Помимо названных городов и весей в «Нашем времени» весомо присутствуют поэтические Ижевск (Вячеслав Ар-Серги) и Челябинск (автор этих строк), Нижний Новгород (Евгений Эрастов) и Новокуйбышевск (Диана Кан), Сыктывкар (Нина Обрезкова) и Советский (Людмила Ветрова), Вологда (Инга Чурбанова) и Рязань (Константин Паскаль)…
Конечно, ввиду масштабов поэтического пространства страны, регионы, к сожалению, представлены не всем спектром имён, а лишь несколькими, например, Урал – всего двумя.
Подобное «представительство» – вынужденный приём, который, конечно, заставляет составителя оправдываться: да, вошли не все, – но и даёт возможность показать, как на огромном географическом пространстве разворачивается духовное, поэтическое бытие поколения. Дискретность «поэтического полотна» становится при этом стимулом продолжения собирательской, аналитической работы.
Но вынужденная дискретность нисколько не мешает увидеть, что главными опорами «Нашего времени» остаются Бог, Родина, Природа и Любовь.
…Гаснут сожаленья и желанья.
Жжёт виски прохладой седина.
За какие в прошлом испытанья –
кто бы знал – в награду нам дана
двух существований соразмерность,
чтоб сияла на исходе дня
мне – твоя безропотная верность,
и тебе – доверчивость моя…
(Наталья Ахпашева,
Абакан)
Координаты духовного пространства, определяющие его всеохватность и одновременно конкретность, остались неизменными…
Главный вопрос к поэзии сегодня состоит не в том, чего она там ещё изобрела эдакого, как изощрилась в форме, какие выразительные средства ввела в обиход, – а в том, как человек в отпущенные ему Богом времена ощущает и осознаёт эти вечные координаты, не утрачивает ли их, не выпадает ли из границ Божьего мира в иное, безблагодатное, смертельно опасное бытие? Остаются ли с ним земля и небо?
Усталое облако прямо на сопку легло.
Над розовой бухтой –
прозрачная дрожь паутины.
Качается лодка, и к ночи у чайки крыло
Немеет от долгой путины…
Мы вместе сегодня.
Мы слушаем эхо глубин –
Скольженье медузы, пугливую
крабью охоту,
И щебет дельфинов, и жалобный писк
субмарин,
И храп кашалота…
…Взгляни на созвездья,
которых давно уже нет,
Не их ли огонь разгорается
в нас понемногу?
Качается лодка.
Сияет божественный свет.
И тянет в дорогу…
(Владимир Семенчик,
Южно-Сахалинск)
Общая беда наша в том, что в границах мифологии потребительства, господствующей сегодня, само понимание сути поэзии меняется диаметрально. Поэзия неизбежно превращается в предмет, предназначенный для удовлетворения запросов широкой публики. А чего хочет почтеннейшая публика? Чтобы её смешили, пугали или шокировали. И каждый день чего-нибудь новенького – чтобы не заскучать ненароком.
Посмотрите, как быстро поэтическая обслуга потребителей «раскрутила» свои имена! Подмена произошла на наших глазах, буквально в начале девяностых, и дальше у этих ребят всё пошло как по маслу.
Уже почти забыто, что поэзия – не текст, выстроенный «столбиком» и украшенный рифмочками и другими «стразиками». Поэзия – особое состояние, в котором человек выходит за пределы собственного крохотного бытия и переживает свою причастность к бытию Природы и Космоса, черпая в этом новые смыслы и жизненную энергию. На этой же бытийной оси находятся и Родина, и Бог.
Не случайно к Родине и Богу так или иначе обращаются все авторы антологии, ибо крепче этих опор по-прежнему нет.
В этом золоте вечер – не вечер,
И шумит листопад по лесам.
Словно ветру и звёздам навстречу
Прорывается Русь к небесам…
…Нагрешили без толку и меры,
Дожились до голодной сумы.
Не лишай только, Господи, веры
В заповеданный свет после тьмы.
Лишь родное вступить и сумеет
В этот сад, где шумит листопад.
А чужое, с повадками змея,
Подползёт и отпрянет назад.
(Фёдор Черепанов,
Москва)
«Виршефикация потребительства» не имеет с этим переживанием ничего общего и не даёт той жизненной силы, которой оно исполнено. «Виршефикаторы», даже эпатируя, заискивают перед читателем и слушателем, не рискуя ни в коем случае популярностью и кошельком.
Между тем, поэзия – это опыт переживания высоких чувств. Она – явление духовной природы человека, или даже скорее народа, для которого рождение поэта никогда не бывает случайным. Это поиск и обретение новых смыслов существования не на «пятачке» социума, а в пространстве Мироздания. При такой постановке проблемы опыт поколения «Нашего времени» сегодня приобретает особую значимость.
В предисловии от составителя заявлено: «…никто никогда не соединял писателей поколения шестидесятых вместе, под одной обложкой. Вот, читатель, мы пришли. Убедитесь – мы по-своему интересны!»
Вот об этом «по-своему» и речь…
Что ещё добавить?
Тридцать три автора, живущих (цитирую предисловие) «от Сахалина до Краснодарского края, от Челябинска до Питера, от Коми до Югры, от Рязани до Абакана <…> Выстраданное право говорить от первого лица, от лица нашего поколения». Поколение состоялось, хотя и потеряло очень многих.
Работа по собиранию «поэтических сил», рождённых в шестидесятые, продолжается. Мы – обретённое поколение.
ДЕСЯТАЯ ПЛАНЕТА
Нина
КОРОВКИНА
Каиново семя
роман
Продолжение.
Начало в № 9, 10 2009