Geum.ru

Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материалаДокументы

Содержание


Глава 6. Предназначение человеческого мышления.
Подобный материал:
1   2   3   4   5   6   7   8   9   ...   20

Глава 6. Предназначение человеческого мышления.




Сегодня, вчера, завтра каждый человек пользуется, пользовался, и будет пользоваться своим разумом, в меру сил и по мере надобности. Каждый из нас ежеминутно решает самые различные задачи. Они разнятся, как по уровню сложности, так и по направленности. Все зависит от особенностей индивидуума, и обстоятельств, которые встречаются ему на жизненном пути.

Если один сушит голову над тем, как подкузьмить политического противника, то другой, в это самое время, занимается обустройством своего домашнего аквариума; один двигает вперед фундаментальную науку, а другой – разгадывает кроссворд, или удачно блефует в карточной игре.

При этом каждому кажется, что то, чем он занимается вполне естественно. Игрок, ученый, политик, – все воспринимают свои способности, как нечто само собой разумеющееся, хотя иногда не упускают случая похвастаться своими успехами и достижениями.

А между тем, разнообразие работ, доступных человеческому сознанию, поражает воображение. Инструмент, которым мы привычно пользуемся, являет собой редкий пример чуть ли не абсолютной универсальности в решении нетривиальных задач, которые невозможно свести к единой схеме.

Возможности разума практически безграничны, а за многообразием решаемых задач трудно уловить его изначальное предназначение. Нам напротив кажется, что такого предназначения никогда не существовало вовсе, а сам разум более похож не на инструмент, а на драгоценное произведение искусства, которым более надлежит восхищаться.

Впрочем, так было не всегда, и разум человека первобытного часто пасовал перед теми задачами, которые современный человек решает без труда. Да и назначение его в те далекие времена было куда понятнее – он обеспечивал элементарное выживание вида. А задачи, с которыми он сталкивался тогда, были сугубо практическими – их ставила окружающая среда. Да и методы их решения были достаточно примитивными. Однако, именно эти примитивные методы решения практических задач и обеспечили в сое время человеку неоспоримое преимущество перед другими видами.

Да, разум быстро стал абсолютным чемпионом среди приспособленческих механизмов. Наверное, это произошло еще тогда, когда он научил своего обладателя обращаться с огнем, изготовлять примитивное оружие, выделывать шкуры, строить жилища в разных условиях и из разного материала и т.д. Этого задела уже могло хватить человеку для тысячелетнего безбедного существования.

На первый взгляд может показаться, что уже тогда разум сыграл на подмостках эволюции ту роль, для которой был вызван из небытия, и подтвердил, что его возможности вполне соответствуют его предназначению. Казалось, что стимулов для дальнейшего развития не существует.

Однако, выполнив свое предназначение, разум продолжал развиваться и изощряться. Это кажется невозможным, однако, по всей видимости, это было заложено в самой его природе.

Возможно, толчком для начала процесса совершенствования разума, продолжающегося до сих пор, послужили именно те достижения, которые уже были на его счету в незапамятные времена. Ведь известно, решение одних задач, неизменно влечет за собой появление новых задач, или, говоря другими словами, при превращении незнаемого в знаемое открываются каналы, и происходит чудесное превращение неведомого в незнаемое. А уж это незнаемое, умножившись без всякой меры, снова зовет и манит исследователя.

Перед разумом, открывшим одну дверь, и оказавшемся в прекрасной комнате, тут же возникает множество новый дверей и дверок, а также необходимых для искусного взломщика инструментов – ключей, отмычек, отверток.… И разум (непонятно почему) не может удержаться, и кидается к одной, другой, третьей двери, на ходу хватая ключи и подбирая отмычки. Ну а открыв или взломав каждую новую дверь, он обнаруживает, что ситуация повторяется, и уже десятки и сотни неизведанных комнат и зал дразнят его воображение (разумеется в том случае, если он не ленив до крайности).

Так, решая чисто практические, насущные задачи, в первую очередь связанные с жизнедеятельностью, как отдельно взятого человека, так и человеческого сообщества, разум постепенно сталкивается с великим многообразием задач, каждая из которых уже не имеет столь прикладного значения. Эти задачи уже не всегда влияют на благополучие и благоденствие человека, однако (как показывает история), по необъяснимой причине оказываются не менее важными для разума.

Так мы можем наблюдать, как разум постепенно выходит из подчиненной, вспомогательной роли, и начинает вести свою собственную самостоятельную жизнь, уподобляясь хвосту, который неожиданно начинает вертеть собакой.

Решение задач становится для разума чем-то вроде наркотика, и он уже не отбрасывает за ненадобностью те из них, которые не ведут напрямую к улучшению жизни хозяина.

Одновременно неизмеримо увеличивается количество решаемых задач. Этот количественный скачок (от небольшого количества задач доступных пониманию, до невообразимого их многообразия) можно смело назвать качественным, поскольку новый уровень задач требует нового уровня подготовки. Сами же задачи становятся все более и более абстрактными.

Предназначение же разума, еще недавно столь определенное, вдруг становится размытым и непонятным. Он продолжает надежно и качественно обеспечивать выживание человеческой породы на изобилующей трудностями планете, однако понятно, что не на это направлены основные творческие силы. Эта, некогда главнейшая, задача решается ныне походя, шутя, ведь она оказывается далеко не самой сложной из всех возможных. Для тренированного разума это становится чем-то вроде разминки.

При этом, живи мы в то время, мы несомненно стали бы замечать за ним непонятную тягу к всё более и более сложным задачам, решение которых сопряжено со все большими трудностями. Разум уже независимо от человеческой воли выбирает путь ведущий к изощрению и самосовершенствованию, самостоятельно определяя собственное назначение.

Человек, часто незаметно для себя, перестает быть хозяином собственного разума, и лишь обслуживает этого господина, потакая всем его прихотям.

Впрочем, для человека умелого все оказалось не так мрачно. Многие представители этого рода вступили с разумом в долгую и упорную борьбу, проникнув в его коварные замыслы, и стремление к самореализации. Эти люди начертали на своих знаменах нелепую фразу «Блаженны нищие духом», и полагают, что могут доставить себе удовольствия большие, нежели те, что предлагает нам просвещенный разум.

Надо сказать, что многие преуспели в этой жаркой схватке. Они знаменуют свою победу тем, что ставят собственный разум «на место», лишая его любопытных задач, решением которых он вполне мог бы заняться. К сожалению, разум не может навязать им свою волю, так как по сути своей слаб и бесправен. И человек самозабвенно задает ему задачки пещерного уровня, находя удовольствие в интригах, бизнесе, карточных играх, политике.

Разум беспрекословно повинуется, втайне сетуя на того, кто достался ему в партнеры, подобно тому, как тайно и явно сетовали ангелы, когда Бог задумал сотворить человека по образу и подобию своему. Ангелы, независимые от житейских проблем, и свободные в своем творчестве, находили удовольствия в полетах фантазии и воображения, и не могли примириться с появлением приземленного и корыстного человека… . Возможно, с помощью этой притчи, наш несчастный разум взывает к нам, безнадежно пытаясь достучаться до своего владыки, который и знать не хочет о чем-то возвышенном.

Впрочем, разум, привыкший «довольствоваться малым», нашел возможность создать то, что мы называем человеческой культурой и с помощью тех немногочисленных, кто добровольно соглашался перейти на подчиненное в отношении него положение. Именно с их помощью разум и занял сегодня исключительные позиции в мироздании, потеснив саму Природу с ее престола.

Фактически, теперь разум выполняет некое свое высшее предназначение, попутно обеспечивая всем необходимым род человеческий.

Именно поэтому сегодня мы видим разум во всем блеске решаемых им задач; и именно потому, что он давно уже стал самодостаточен, нам так трудно понять, какую же функцию он выполняет сейчас.

Справедливости ради надо сказать, что и уровень современных практических задач часто вполне удовлетворяет требовательный и изощренный разум, ибо запросы человеческой цивилизации год от года и век от века растут неизмеримо. На повестке дня появляются вопросы, решение которых сопряжено со значительным количеством трудностей, и от которого зависит судьба множества людей.

В этом смысле современный практический разум очень далеко ушел от своего пещерного предшественника, и стоит на одном уровне с разумом абстрактным, или «духовным», что и позволяет человеческой цивилизации развиваться достаточно гармонично, счастливо сочетая мощь «техногенной» составляющей с изяществом культуры.

Особенно остро все мы ощутили это именно в нашем двадцатом веке. Недаром именно в нем наука, являющаяся одной из «кличек» абстрактного разума, приобрела для человечества небывалое значение. Во многом это произошло благодаря тому, что именно наука сумела на порядок (а то и не на один) поднять так называемый «уровень жизни» людей, что создало ей непререкаемый авторитет. Вместе с тем, абстрактные задачи фундаментальной науки стали регулярно пересекаться с задачами науки прикладной, а уровень сложности вторых, а значит и степень заинтересованности в них разума, оказался ничуть не меньшим, чем у первых.

И тут мне кажется уместным отвлечься от шумного и немного сумасшедшего мира двадцатого века, с тем, чтобы обратится к патриархально-размеренному миру героев Томаса Манна и Германа Гессе, тем более что в их мире, оказывается, существуют подобные вопросы, а их герои ищут на них свои собственные ответы.

И Манн и Гессе заметили, что природа разума может быть различной, в зависимости от воли носителей этого разума. К примеру у Гессе мы встречаем две удивительно похожие, и, вместе с тем, кардинально различные по одной позиции, фигуры Иозефа Кнехта и Фрица Тегуляриуса. Если первый является главным героем произведения, и об особенностях его мышления надо говорить подробно, то второй, по мнению Гессе, представляет собой, с одной стороны, знак вырождения Касталии, а с другой – ее наивысшую ценность.

Это – удивительно точная характеристика, ведь речь идет, наверное, о «духовном разуме» в самом чистом его проявлении. Разум вертит Тегуляриусом как хочет, и задачи им решаемые часто важны лишь для него самого. Такой уникальный человек, в сущности, олицетворяет идеал жителя Педагогической провинции, демонстрируя высшую степень отстраненности. Другим подобным примером, появляющимся на страницах той же книги, является Старший Брат, независимость которого от практической жизни также становится притчей во языцах даже в «заповеднике гениев».

Гессе иронизирует и над одним и над другим, однако именно их он определяет в учителя Иозефу, который сам по себе представляет собой удивительную смесь изощреннейшего духовного и практического разума. Ведь Кнехт в нужный момент позволяет разуму вертеть собой, создавая уникальные партии; а в нужный момент умеет подчинить разум своей воле, заставляя его решать организационные, дипломатические, политические задачи.

Гессе, таким образом, подчеркивает уникальное значение для человека духовного разума, отводя ему высшую роль, и призывая замереть перед ним в благоговении. Он даже демонстрирует возможные пути торжества духовного разума, через создание Педагогической провинции, или бамбуковой рощи Старшего Брата.

Но при этом его ни на секунду не оставляет мысль о том, что жизнь разума духовного невозможна без мощной поддержки разума практического. И именно поэтому обитель Старшего Брата фигурирует в романе, как нечто совершенно уникальное и абсолютно индивидуальное. Гессе считает нужным даже повторить этот образ в жизнеописаниях Кнехта, подчеркивая тем самым, что и мир «Китайского дома» и мир индийского отшельника, хотя и могут существовать, демонстрируя полную независимость духовного разума, но существование это построено на заведомом, ненарушаемом одиночестве создателя такого мирка. А потому, считает Гессе, экстраполяция этой модели на более широкие группы людей попросту невозможна.

В этой связи вполне естественно, что Касталия, в которой писатель и видит прибежище, или царство духовного разума, более чем нуждается в господине Дюбуа, в политике Дезиньори, в Иозефе Кнехте.

Гессе, устраивая нам экскурсию по идеальной стране будущего, не забывает демонстрировать неэстетичные подпорки, которые поддерживают это уникальное творение человеческого духа, подобно тому, как поддерживают металлические подпорки античные статуи, утратившие свой первозданный вид.

Однако и ему самому это не больно нравится. И великий мыслитель находит выход. Если человек столь совершенен, как ему представляется, он должен объединить в себе два начала – духовное и практическое. Он должен научиться помыкать разумом, но лишь для того, чтобы последний имел возможность в полной мере реализовывать свою власть над ним самим. Гессе демонстрирует нам образ идеального жителя идеальной страны – Иозефа, который обладает уникальной способностью совмещать в себе искусство игрока и умения дипломата и администратора.

Более того, Гессе ставит этого человека на одну из вершин Касталийской иерархии… где он, с ужасающей отчетливостью разглядывает для себя главную проблему Ордена – проблему оторванности практического разума от разума духовного. Иозеф сравнивает происходящее с пожаром, когда пишет свое письмо коллегам, и опасается, что в огне этого пожара сгорит самое дорогое, что есть у Провинции – Игра (этим словом он по привычке пользуется для обозначения духовного разума). И заботясь об этой высшей, с его, и, наверное, Гессе, точки зрения, ценности, он указывает на то, что Касталия должна переменить свое отношение к миру, а значит к разуму практическому. Он призывает не отделять себя, то есть духовный разум, от него, а напротив, найти способ объединить эти два понятия. А чтобы было понятно приводит наглядный пример, в котором пересечение этих двух великих сущностей обнаруживается в пересечении слов (кстати, именно этот метод был столь любим Иаковом, Иосифом, да и вообще еврейскими мудрецами, которые подозревали, что в каждом слове содержится много смыслов, а мудрость состоит в том, чтобы найти их и обнаружить невидимые доселе связи). Кнехт говорит о своем титуле «Магистр Игры», который на самом деле означает ничто иное, как «школьный учитель». Иозеф находит высший смысл в том, что так причудливо переплетаются для него вершины духовного и практического разума. В этом он находит перст судьбы для себя, и слагая высокий сан, обращается ко второму (тайному, или наоборот явному) смыслу слов, становясь учителем; и, одновременно, знак свыше для Касталии, которую предостерегает от губительных последствий необдуманного разрыва.

Удивительно, но в этом звучит еще античная мысль о том, что страной наиболее разумно будут управлять философы, сопряженная с призывом к последним заняться столь нехитрым делом. Неужели уже тогда проблема стояла так остро? Даже если нет, то, очевидно, что мудрецы древности почувствовали и предрекли ее, а мудрец параллельного мира Иозеф Кнехт, столкнувшись с ней, обратился к коллегам, а, по сути, ко всему человечеству.

В этом отчаянном призыве можно обнаружить нотки, которые говорят о необходимости возвращения к тем временам, когда духовный разум, лишь зарождаясь из практического, шел с ним рука об руку.

Человечество ждет страшная участь, если практический и духовный разум, разделившись окончательно, будут презрительно взирать друг на друга, рассматривая возможное сотрудничество только с точки зрения сиюминутной выгоды. Об этом написал свое письмо Магистр Игры Иозеф Кнехт, и это мрачное пророчество Гессе может выйти за рамки его книги.

И если сегодня блеск Игры, блеск духовного разума заставляет зажмуриться, и если сегодня мир, практический разум, несомненно нуждается в ней, то это не значит, что в определенный момент Игра не сможет стать для мира только красивой игрушкой. И тогда, если игрушка разобьется, мир может не понять что он потерял.

К счастью (или, к сожалению) Касталия сегодня перестала быть абстракцией. Мы даже можем иногда увидеть сходные географические образования, наподобие крупнейших университетов, или, скажем, Силиконовой долины. А значит новым касталийцам надо думать о своем месте в мире, и о том, можно ли жить не принося миру «практической пользы».

Это может показаться странным, но подобными мыслями пронизано и повествование об Иосифе. И там, в глубине веков, среди легендарных еврейских патриархов, среди их окружения, Томас Манн замечает и препарирует образцы разума духовного и разума практического (естественно, уделяя при этом значительное внимание центральным фигурам повествования).

Так, к примеру, практический разум Лавана настолько костен, что он пытается обратить себе на пользу даже какие-то движения души. Он считает, что все, от божественного благословения до жизни собственного новорожденного сына должно идти на укрепление материальных позиций своего мирка.

И его вера (то, что по сути своей и должно быть чистой игрой духовного разума, и что вслед за Лаваном, много веков безжалостно эксплуатировали и продолжают эксплуатировать «профессиональные верующие» – священнослужители) беспрекословно служила ему, как его терафимы, которые становились безмолвными свидетелями при заключении сделок.

Лаван, безусловно, считался со своим разумом, он даже в глубине души осознавал, что, наверное, он очень важен, но важность его он понимал по-своему, и старался извлечь из этой даже не совсем определенной важности, вполне конкретную выгоду.

И если Лавана можно было бы поместить в качестве эталона на одном конце условной шкалы, то на другом вполне мог разместиться тучный Потифар, если бы ему пришло в голову использовать те возможности, которые он имел.

Разум Потифара был нарочито непрактичен – он подчеркнуто отстранялся от любых дел, связанных с обеспечением жизнедеятельности. И, казалось, вполне мог отдаться наслаждениям, которые сулит нам разум духовный, позволив ему неустанно работать.

Однако, египетский вельможа распоряжается иначе. Сняв со своего разума практическую нагрузку, Потифар пошел еще дальше, и избавил его от всякой нагрузки вообще. Потифара и в духовном плане вполне удовлетворяло то, что не было обременительно. Лишенный же всякого применения разум заплывает жиром, подобно телу, и, в конце концов, оказывается неспособным справиться с простейшими задачами.

Так, читая Манна, мы убеждаемся в том, что крайности сходятся. И обремененный практическими заботами Лаван, и бездельничающий Потифар оказываются одинаково глухи к запросам духовного разума. Последний же, и в одном и в другом случае был попросту уничтожен, поскольку само его существование связано с непрерывным трудом.

И, напротив, в образах еврейских патриархов Томас Манн находит отрадное сочетание разума практического и духовного, когда забота о Боге и другие, связанные с этим, Игры тесно переплетаются со стремлением достичь практического успеха в материальной или социальной сфере. Это сочетание воочию демонстрирует нам и Авраам, и Иаков, и, конечно, сам Иосиф.

И хотя духовная направленность разумов Авраама и Иакова достаточно определенна, не следует забывать и о том, каких успехов достиг каждый из них на чисто «мирском» поприще. Авраам, совершив длительное путешествие, обрел определенную политическую и экономическую независимость, которая в дальнейшем стала базой для преуспевания, и даже процветания ибрийских племен.

Что же до Иакова, то он и вовсе, в начале своей «карьеры», бежал из дому ни с чем, и был обобран до нитки собственным племянником. Все это не помешало, а скорее помогло ему, реализовать своеобразную «американскую мечту», превратившись еще в цветущем возрасте в могущественного «царя стад», проявив при этом недюжинные способности, и не раз воспользовавшись своим изощренным разумом в практических целях.

Сходной в этом отношении была и судьба Иосифа, который во многом даже превзошел отца. Ему пришлось проявить немалую гибкость для того, чтобы стать «настоящим» египтянином; немалую сметку, чтобы стать хорошим, по древнеегипетским меркам, экономистом; недюжинные психологические способности и умение общаться с людьми.

Эти качества позволили ему, бесправному нищему рабу, дважды возвыситься в чуждой для себя стране, заняв в ней одну из высочайших иерархических ступеней. Ежечасно и ежесекундно думал Иосиф о том, как выгодно продать плоды садов Потифара, найти общий язык с его слугами, правильно подражать сыновьям Кеме, точно предсказать чье-либо поведение, какие слова необходимо употребить в предстоящей беседе. Думал он и о сложной взаимосвязи людей и событий, стремясь проникнуть в ее суть и обнаружить причины и следствия. И все свои наблюдения, все свои умения, все свои навыки подчинял главной цели – возвышении в Преисподней, куда забросила его судьба.

Цель эта была абсолютно практической, однако Иосиф сознательно или бессознательно понимал то, что потом в завуалированном виде сформулировал его двойник Иозеф. А именно, что достижение этой цели даст неизмеримо большую свободу духовному разуму, как его собственному, так и его отца, братьев, детей и потомков. Иосиф, правда, говорил о том, что, достигая своей цели, он выполняет еще не слишком ему понятное божественное предназначение, однако, несомненно, то, что это божественное предназначение совпадало с настойчивыми требованиями духовного разума.

И конечно же, Иосиф не был бы Иосифом, если бы достигая своей практической цели, переставал бы играть, предоставляя разуму возможность вертеть собой. Вот, что пишет об этом Манн:

«Ибо играть сын Иакова и его праведной не преставал никогда в жизни и двадцатисемилетним мужчиной играл так же, как и неразумным мальчиком. А самой его любимой и самой приятной ему формой игры был намек, и когда его жизнь, за которой так внимательно наблюдали, оказывалась богата намеками, когда обстоятельства оказывались достаточно прозрачны, чтобы разглядеть высшую их закономерность, он бывал уже счастлив, потому что все прозрачные обстоятельства не могут быть вовсе уж мрачными».22

Так, даже загруженный практическими делами Иосиф, никогда не упускал случая поиграть в абстрактные игры, которые доставляли ему такое удовольствие. Для этих игр не нужны были никакие специальные приспособления. Хватало только свободного времени и соответствующего настроения. А оно редко покидало будущего «премьера» древнего Египта.

Возможно, пристрастие к этим играм и соответствовало в каком-то смысле божественному замыслу, который собственно и состоял в развитии «божественных» картин, решении задач по их украшению. Ведь именно эта занятная Игра и сделала евреев настоящим народом, сохранив эту уникальную духовную общность на века.

И скорее именно Иосифу, а не признанному авторитету Моше, обязаны евреи появлением этой Игры. Ведь Иосиф, согласно манновской трактовке агадических преданий, сыграл роль того теленка, которого хозяин вывел на поле с тем, чтобы заставить присоединиться к нему его несговорчивую мать. И роль свою Иосиф исполнял далеко не бессловесно, и неосознанно, а напротив, с глубинной уверенностью в правильности своих действий.

Ведь вполне очевидно, что он не зря так тщательно знакомился с полем, на котором очутился, так придирчиво изучал землю египетскую, убеждаясь в том, что именно она даст возможность в будущем восторжествовать духовному разуму его потомков. Естественно, что занимался он не только изучением, но и активной подготовкой этого поля, прибегая при этом к помощи своего могучего практического разума.

Впрочем, затронувши манновскую интерпретацию поднятой нами проблемы, нельзя пройти мимо еще одного ее аспекта, на котором акцентирует внимание великий писатель.

Он обращает наше внимание на то, что духовный разум может нести некую еще более высокую функцию, выступая в качестве интерпретатора божественных идей. Эта мысль проскальзывает и в романе «Иосиф и его братья», однако со всей отчетливостью она высказывается в другом замечательном произведении – «Доктор Фаустус». С моей стороны глупо было бы проигнорировать соображения гения, а поэтому я предлагаю обратить внимание на следующие строки:

«… Итак, озарение, экспромт, каких-нибудь три-четыре такта, не больше, правда? Все остальное – обработка, усидчивость. Верно ведь? Хорошо-с. Но мы-то натасканы в литературе, мы сразу замечаем, что экспромт не нов, что больно уж он отдает то Римским-Корсаковым, то Брамсом. Что делать? Давай менять. Но измененный экспромт – разве это экспромт? Возьми бетховенские черновики! Тут уж от тематической концепции, как она дана богом, вообще ничего не остается. Он видоизменяет ее и приписывает «Лучше». Как мало доверия к божественному дару, как мало уважения к нему в этом отнюдь еще не восторженном «лучше»! Действительно счастливое, неистовое, несомненное вдохновение, вдохновение, не задумывающееся о выборе, не знающее поправок и уловок, такое вдохновение, когда все воспринимается как благословенный диктат, когда спирает дух, когда всего тебя пронизывает священный трепет, а из глаз катятся слезы блаженства, - оно не от бога, слишком уж много оперирующего разумом, оно от черта, истинного владыки энтузиазма».23

Если даже отвлечься от блистательно парадоксальной концовки, все равно есть повод замереть с открытым ртом.

Манн в облике дьявола утверждает, что человек правит и улучшает бога, а значит он, если не выше, то, по крайней мере, стоит вровень с последним.

Человек нужен Богу для достижения высшей гармонии, ибо кто как не он сможет обработать и развить божественные замыслы и идеи. Именно человек, а точнее человеческий разум, может придать божественным черновикам характер гармоничной завершенности, совершенной целостности.

И не так неправы были древние, полагавшие, что дым жертвенных костров может ублажить привередливый нюх Всевышнего или всевышних. И не зря приносили они обильные жертвы.

Правда, догадываясь о существовании обратной связи в отношениях Бога и человека, они несколько вульгаризировали ее. А Всевышнему, судя по всему, куда более приходилось по душе элегантное доказательство теоремы, чем дым, поднимавшийся от сотни сожженных по этому поводу быков.

Современный человек, забавляясь с собственным изобретением – искусственным интеллектом, подбрасывает последнему собственные идеи, и с интересом наблюдает за тем, как его творение обрабатывает эти идеи, отвечая, в рамках правил игры, на поставленные вопросы.

Манн предполагает, что куда более изощренны забавы Бога, предлагающего своим творениям развить его находки, и наблюдающего за тем, как рыхлые идеи наполняются потенциально заложенным в них смыслом, приобретая все новые и новые оттенки.

Человек куда более совершенен, чем его современные творения, и поэтому может доставить Создателю куда большее удовольствие…

В несколько другом аспекте развивает писатель эту мысль в романе об Иосифе. Тут Манн подчеркивает потребность Бога в человеке не только как в шлифовщике своих идей, но и как исследователе, постигающем самую главную идею – идею самого Бога.

Вообще, говоря об этом, мы имеем повод лишний раз восхититься и умом и интуицией писателя, так как размышления Манна на этот счет удивительно точно вписываются в систему божественно-человеческих отношений, очерченных в Библии.

Надо сказать, что тогдашние люди были не чета нам –это понятно, такой подход характерен для различных мифологических систем. Интересно другое. В Библии акцент делается все же не на физические качества легендарных предков. Их отличает от нас нечто иное. Как-то раз Горький заметил, что отношения Льва Толстого с Богом напоминали отношения двух медведей, оказавшихся в одной берлоге.

На подобную же уникальность отношений, и на подобную высоту духа человека, намекает и Библия, когда говорит о великих пророках, и, пуще того, о легендарных праотцах.

Библия подчеркивает, что чем ближе находится поколение людей к знаменательному для человечества шестому дню творения, тем более фамильярными оказываются отношения отдельных его представителей с Богом.

То что было совершенно естественным для Адама, казалось совершенно немыслимым Авелю. Легендарные Ной и Лот могли втайне завидовать даже отщепенцу Каину, свободно спорившему со Всевышним. В свою очередь, их история представлялась фантастичной Иакову.

Богоискательство же трех поколений еврейской семьи – Авраама, Иакова и Иосифа не могло не вызывать священного трепета у Моше; отрывочные беседы с Богом которого становились объектом благоговейного рассмотрения для Пророков – творцов Священного писания. Да и откровения самих пророков казались чудесными уже их современникам, не говоря о потомках.

С течением же времени Бог все дальше и дальше уходил от собственных тварей, оставляя на их долю один благоговейный трепет. Так говорит Библия, однако, мы со своей колокольни вправе несколько ее подкорректировать, тем более, что мы сами ясно видим, что творец лишь тогда достаточно далеко удалился от творения, когда окончательно уверился в том, что зароненная им искра не погаснет, и пытливый разум будет без понукания заниматься вещами, которые хотя и не принесут радости телу, зато доставят блаженство духу, а значит, будут сулить и ему, творцу, немало приятных минут, проведенных за разбором отточенных партий, ядром которых станут его собственные идеи.

Впрочем, до поры до времени такой уверенности у Создателя не было. Напротив, человек усвоив, что разум может принести ему немалые выгоды, узурпировал контроль ад ним, и начал нещадно эксплуатировать, не выделяя времени для экспериментов даже Богу.

Ситуация, таким образом, требовала непосредственного вмешательства последнего, и он вмешивался, всеми силами демонстрируя свою заинтересованность в работе самолично созданной игрушки, которую человек, непонятно по какому праву, присвоил себе.

К счастью для Бога, род людской все же порождал иногда Авраамов, Ицхаков, Иаковов, Иосифов. И, по счастью же, занимались они именно тем, чего хотел, или во всяком случае, от чего получал удовольствие властелин вселенной (так, по крайней мере, утверждает Томас Манн).

И Бог, используя эту счастливую случайность, действовал, предпринимая для достижения своей цели вполне зримые шаги. Об этом, с позиции очевидца, свидетельствует Томас Манн:

«На такой основе бог заключил с Авраамом вечный завет, этот многообещающий для обеих сторон договор, к которому Господь относился настолько ревниво, что требовал от Своего народа безраздельного, без какого бы то ни было заигрывания с другими богами, которых был полон мир, поклоненья. Это было примечательно: с Авраамом и с его заветом в мире появилось нечто такое, чего прежде в нем не было и чего народы не знали, - проклятая возможность нарушить завет, отпасть от бога.

Многому еще относительно бога мог научить праотец, но он не мог ничего рассказать о боге – как могли рассказать о своих богах другие. О боге не было никаких историй. Это было, может быть самое примечательное – мужество, с каким Аврам сразу, без церемоний и без историй, установил и выразил существование бога, сказав «бог»…

…Вот оно что: по скончании дней бог будет царем, царем царей, царем над людьми и богам. Но разве он не был им уже сегодня? Был, но незаметно, в сознании Аврама. А не явно, не общепризнанно, не вполне следовательно осуществившись. В последний и первый день, день уничтоженья и воскресенья, назначено было осуществиться неограниченному владычеству бога; из оков, в которых он еще находился покамест, его безусловное величие восстанет во всеувиденье…

…А бог поцеловав кончики своих пальцев и, к тайной досаде ангелов, воскликнул: «Просто невероятно, до чего основательно эта персть земная меня познает! Кажется я начинаю делать себе имя с ее помощью? Право, помажу ее!».24

И богу было от чего обрадоваться и впасть в экстаз. Он сумел заставить человека открыть таинственную дверь и очутиться в прекрасной комнате с множеством других дверей. Он мог быть уверен, что разум не остановится ни перед чем, в желании открыть эти двери, и досконально обследовать этот дворец-лабиринт.

Однако, он небезосновательно опасался, что человек не захочет одержать высшую победу, уступив разуму, и поэтому поддерживал слабых своим благословением, которое облегчало торжество практического разума над обстоятельствами, с тем, чтобы люди способные и осененные благословением продолжали так удачно начатое дело.

И действительно, уже про Иосифа можно сказать, что прекрасно чувствовал себя в открытой Авраамом комнате, которую ему так заботливо осветили Иаков и Елиезер. Более того, Иосифу доводилось уже заходить и в соседние комнаты, двери в которые приоткрыл в свое время его отец; и наконец, в своей благословенной игре, он открывал новые двери, что позволяло ему рассказать фараону о своем боге. При этом в игре своей несчастный мальчик зашел так далеко, что рассказ его был достоин Бога, совершенно не походя при этом на рассказы о Растерзанном и сокрытом, о Живущем в дереве, о Восходящем на небе. Его рассказы были подлинными рассказами, и вместе с тем, не нарушали категоричного запрета на создание рассказов о Нем.

Иосиф, по своему обыкновению, говорил одновременно и «да» и «нет». Это приковывало внимание фараона, ставя его в логический тупик, из которого он стремился найти выход. И, что важнее, это ставило свободную творческую игру Иосифа в один ряд с богоисканиями его предков, делая ее легитимной в глазах творца.

Его игра была явно угодна богу, и он наверняка не раз целовал в восхищении кончики своих пальцев, отдавая должное и самой земной персти, и своему удачному выбору.

Ибо рассказывал Иосиф формально о своем собственном предке, но в рассказ этот гармонично и естественно вплеталось повествование о Нем. Вот как передает этот удивительный рассказ Томас Манн:

«Всякое бытие, говорил он, это творение, а творению предшествует дух, о котором оно свидетельствует. Неужели я сотворю такую глупость и стану кадить каком-то творению, хотя бы и самому мощному, коль скоро я сам творение, и притом сознательное, а другие, хоть и суть творения, но не знают об этом? Разве нет во мне частицы того, о чем свидетельствует все сущее, частицы бытия того бытия, которое больше своих творений и вне их? Оно вне мира, и если оно составляет пространство мира, то мир не составляет его пространства. Солнце далеко, до него, наверное, триста шестьдесят тысяч миль, но лучи его с нами. А тот, кто указал ему путь, дальше чем далеко, и все же в такой же мере близко – ближе, чем близко. Далеко или близко для него безразлично, ибо у него нет ни пространства ни времени, и если в нем сразу весь мир, то сам он не в мире, а в небе».25

И этот рассказ важен для нас не только и не столько тем, что он пленил фараона и способствовал возвышению Иосифа, что в свою очередь способствовало достижению его практической цели (хотя и это тоже достаточно важно, ведь этот фрагмент подчеркивает насколько тесно может подчас переплетаться духовное с практическим, и то, что если человек дает волю своему разуму, то последний может самостоятельно привести его к небывалым высотам, как в случае с Прекрасным Иосифом), а скорее тем, что продемонстрировал насколько настойчив был в своей деятельности разум Иосифа, и насколько далеко он продвинулся по дороге, указанной ему патриархом Иаковом и старшим рабом Елиезером.

Мы по этим строчкам можем судить о том, как хорошо освоился Иосиф в открытой для него комнате, и как много дверей удалось ему приоткрыть затем, чтобы уже его последователи продолжали свое движение в нужном направлении. Разум Иосифа, упорядочивая, систематизируя и постигая, задал так много вопросов, что остаться к ним равнодушными не представлялось возможным.

Бог мог быть доволен. Он действительно «делал себе имя», и немалую роль в этом играл тот, кто, по иронии судьбы, был полностью оторван от своей Родины и от своих корней.

Тут, кстати, нельзя не упомянуть и еще об одной параллели между романами Манна и Гессе. Иозеф Кнехт, воспринявший новую Родину – Касталию, оказался связан с ней корнями, и приняв касталийский образ мысли, направил свой разум по размеченной Орденом дороге, достигнув на этом поприще блестящих успехов.

Иосиф Прекрасный напротив, будучи пересаженным на чужую почву, остался своим духовным разумом верен своим корням из прошлой жизни, хотя в это самое время его практический разум находился в полном соответствии с окружавшей его действительностью.

Любопытно, чем это все закончилось.

В конце истории практический разум позвал касталийца духа в дорогу, призвав духовный разум обратиться к новым путям, что и привело Иозефа в мир, в дом Плинио Дезиньори.

В конце истории духовный разум Иосифа отдал должное разуму практическому, который звал Прекрасного к делам, должным обеспечить прекрасное будущее духовного разума еврейского народа; что и оставило его на высшем посту в царстве Верхнего и Нижнего Египта.

Однако, мы слишком увлеклись идеей божественного вмешательства в работу разума. Сделать это нас чуть ли не силой заставил Манн, но, согласитесь, глупо было бы проигнорировать его соображения, высказанные по этому поводу.

Теперь же самое время вернуться к феномену человеческой культуры, существование которого столь трудно объяснимо. Если вы не забыли, я уже выдвинул предположение о том, что культура, не приносящая никаких практических выгод, суть чистая игра духовного разума, который в отдельных случаях берет верх над человеком, и предается с его помощью забавам и развлечениям.

Я также предположил, что первоначальный толчок развитию духовного разума дал именно практический разум человека (впрочем, версия относительно Господа Бога, в качестве первотолчка тоже заслуживает внимания, тем более, что мы уделили ей столько времени). Иными словами, человек, заставляя разум находить ответы на жизненно важные вопросы, одновременно помогал ему задавать загадки, уже куда менее связанные с практической жизнью.

К примеру, для первобытных охотников было крайне важно выследить и поразить зверя. Для решения этой задачи привлекались всевозможные средства. В частности, кто-то из Великих Древних открыл (вернее, ему показалось что открыл) закономерность, согласно которой на результаты охоты влияют не только ловкость рук и ног охотника, дальнобойность лука, сила удара, или острота копья, но и некие магические действия, связанные с предварительным поражением изображения или модели будущей жертвы.

Человек занятый, без всяких сомнений, исключительно борьбой за выживание, принял это изобретение практического разума как должное, и стал не только упражняться в метании копья и стрел, но и серьезно выполнять столь важные для охоты ритуалы.

Казалось бы, что может быть проще и естественнее? Тем более, что наверное какой-то результат подобная «тренировка» все-таки приносила. Однако простое, по сути, открытие, заключавшееся в том, что животных можно изображать, произвело настоящую революцию в головах, сразу же породив массу новых актуальных вопросов. Пещерные художники спрашивали друг друга и себя: «Как изображать животных?», «Чем изображать животных?», «В каких позах изображать животных?», «Как добиться соответствия изображения реальности?» и так далее.

Очевидно, что каждый из этих вопросов являл собой некий переходный этап от царства практического к царству духовного разума. Объективно, ответы на них вряд ли могли бы принести реальные улучшения условий жизни человека, способствовать выживанию вида; однако, вместе с тем, для тех кто более или менее профессионально занимался изображением животных, не было никаких сомнений в том, что эти ответы насущно необходимы.

И последние, отвечая на эти вопросы, и задавая новые, постепенно разрабатывали технику письма и ваяния, открывая живописные приемы, и превращая ритуально-практические модели в произведения искусства.

И тогда же, в какой-то неуловимый, но очень важный момент произошло то, что во многом определило будущее человечества. Какой-то неизвестный нам мастер изобразив какое-то животное по всем правилам тогдашней живописи, или напротив, отступая от общепринятых канонов, сделал это не для очередного ритуального действа, а «просто так» - для себя, коллег, друзей, или еще бог знает зачем.

Нам неизвестно его имя, мы не знаем этого произведения, однако его вклад в развитие нашей цивилизации, ничуть не меньше, чем вклад Леонардо да Винчи, Моцарта, или Эйнштейна. Его творение наверное понравилось коллегам, возможно, они просто восхитились самой возможностью делать нечто подобное. Так или иначе, но прошло не так много времени, и это стали делать все художники и скульпторы, это стало понятным и естественным, это закрепилось в человеческом поведении.

Уже никто не задумывался над тем, как эти многочисленные, радующие глаз, рисунки и скульптуры практически помогают племени. Практика отступила на второй план, а духовный разум занял подобающее ему по праву место.

Приводя такой пример, я ни в коей мере не хотел утверждать, что этот процесс был уникальным. С той же долей вероятности можно предположить, что нечто подобное происходило и с ритуальными танцами, превращавшимися в абстрактное пластическое искусство; с речью, которая развиваясь теряла свое первоначальное практическое значение, которое мы до сих пор можем наблюдать у обезьян; архитектурой, которая переставала быть только служанкой комфорта; и многими другими столь же важными и естественными сегодня атрибутами культуры.

Однако, такое объяснение зарождения духовной культуры, первых проявлений духовного разума, не может дать ответ на вопрос, как случилось так, что этот ребенок не был вскоре уничтожен, а рос и развивался? Что позволило ему занять сегодня место, ничуть не уступающее техногенной цивилизации, которая обеспечивает выживание человека, как вида?

Ведь нельзя не отметить, что такое положение вещей удивительно, ему нет аналогов в известном нам мироздании, а существует оно уже не одну тысячу лет, являясь чуть ли не ровесником современного человека. При этом, человек сознательно поощряет развитие духовного разума, оказывая ему поддержку, даже несмотря на то, что он может не приносить никаких практических плодов.

Герман Гессе, создавая повесть о существовании культуры в «чистом виде», предположил, что у Педагогической провинции, являющейся ее воплощением, могут возникнуть сложности с финансированием, сложности, которые поставят под угрозу само существование Провинции и Игры (а последняя, как раз и была своеобразным наивысшим достижением культуры – полностью оторванным от практического разума). Мы уже вспоминали об этом, когда говорили о личности Кнехта, но кажется, не лишним будет еще раз обратить внимание на соображения Гессе.

Ведь угроза, выраженная писателем, не надумана, и в этом легко убедиться. Так же легко убедиться и в том, что эта угроза и в реальной жизни постоянно висит над мировой культурой, и в каждый исторический момент существует явственная опасность ее экономического (а экономика в последнее время стала наиболее важным инструментом практического разума) удушения.

Такая угроза существовала, существует, и наверное, будет существовать всегда. Однако парадокс человеческой цивилизации заключается в маловероятности того, что эта угроза когда-либо будет приведена в исполнение. Мы можем с уверенностью говорить об этом, опираясь на весь предшествующий исторический опыт. В скобках надо все же отметить небывалые акции, которые продемонстрировал нам двадцатый век. Речь идет и о «культурной революции» в Китае, и об акциях по уничтожению грамотных людей в Кампучии времен Пол Пота, и о создании максимально военизированных государств, таких как немецкий Великий Рейх при Гитлере. Все эти акции имели конечной целью фактическое уничтожение культуры и духовного разума как такового, однако цели своей в конечном итоге все же не достигли, хотя, наверное, Пол Пот был достаточно близок к этому.

На нынешнем этапе истории, мы правда наблюдаем постепенное слияние различных культур и цивилизаций, и если этот процесс продолжится, то следующая акция по уничтожению культуры будет носить уже планетарный характер (а это, хочется верить, утопия).

Чем же объяснить удивительную стабильность неустойчивого положения человеческой культуры?

Разгадку, очевидно, следует искать в таинственной природе человека. Попробую проиллюстрировать одну ее особенность с помощью примера из романа об Иосифе.

Помните, как поразила прекрасного юношу, ни в чем не знавшему отказа в шатрах царя стад, великолепная изысканность, и изысканное великолепие двора Потифара. Ему, питомцу лугов долин, пастухов и земледельцев, не могло прийти в голову то, что люди способны окружить себя подобной роскошью.

Его поражали рукотворные сады и пруды, затейливо отделанные покои, изящные беседки, прихотливые наряды, неисчерпаемое изобилие мелочей, услаждавших быт; книги могучего Петепра; кухонная утварь; ювелирные украшения и многое, многое другое.

Вначале, все эти вещи казались ему совершенно бесполезными, и в спартанской простоте его собственного быта излишними. Это изобилие позволяло ему даже чувствовать некое внутреннее превосходство перед жителями Кеме.

Кстати, очевидно такое же превосходство над изнеженными афинянами ощущал и суровый законодатель Ликург, возведший бытовую неприхотливость в ранг добродетели. Именно его законы я имел в виду, когда говорил о спартанской простоте быта Иосифа, хотя строго говоря, в годы жизни последнего подобного выражения еще не могло существовать, так как и рождение легендарного Ликурга, и рождение самих прославленных спартанцев еще таилось в глубине грядущих веков. И даже их беспокойные предки, печально известные в Египте и Палестине «народы моря» еще не приставали со своими кораблями в дельте Нила. Поэтому, стань египтяне родоначальниками современной европейской цивилизации, то говорили бы мы не о спартанской, а о еврейской неприхотливости (или неприхотливости мидианитов, тут все зависело бы от рассказчиков и писателей).

Впрочем, это лишь подтверждает тот факт, что деление на избалованных жизнью, и живущих в простецких условиях людей существовало уже давным-давно.

Эту разницу и почувствовал на своей шкуре Иосиф. И очень скоро, несмотря на первоначальную простоту, он приобщился к дарам высокой Нильской цивилизации, так приятно способствовавшим прохождению земного пути. Нельзя, конечно, сказать, что потомок кочевников сильно разбаловался в лоне земледельческой цивилизации, однако и утверждать, что он пренебрег ее сладостями, тоже значило погрешить против истины.

К чему же я веду столь затейливый рассказ? Наверное к тому моменту, когда вместе с читателем смогу громко воскликнуть: «ага!, дары цивилизации Египта вовсе не нужны были для поддержания существования бренного человеческого тела, ведь Иосиф и его братья вполне могли без них обходиться». И тут же добавить: «но они были совершенно необходимы утонченным египетским вельможам, привыкшим к ним с детства, о чем свидетельствую печальные злоключения, имевшие место в крепости Цави-Ра с Чашником и Пекарем фараона.

Итак, все то чем окружали себя богатые египетские вельможи ничуть не помогало им избежать голода, болезней, засухи, чрезмерного разлива Нила и других малоприятных для человека вещей. Из дальнейших прекраснословных бесед, мы узнаем, что потомки современников Иосифа, несмотря на все изыски, сильно пострадали от ужасающего града, нашествия жаб и насекомых, невиданной дотеле тьмы, ужасного перерождения вод Кормильца. Все эти бедствия застали египтян совершенно беззащитными, и резная мебель, пилочки для ногтей, зеркала и искусственные пруды никак не поспособствовали преодолению этих напастей.

Однако, несмотря на столь малую практическую ценность этой роскоши, египтяне, как и пассажиры «Титаника», и многие другие позднейшие жители Земли, упорно за нее держались. Почему?

Наверное потому, что удовольствия, бывшие изначально суть механизмами поощрения, направленными на сохранение и поддержание вида, через закрепление необходимого поведения, достались человеку в наследство от животных лишь в крайне ограниченном количестве. До поры до времени, этот бедный «джентльменский» набор вполне устраивал поглощенного борьбой за выживание человека. Все силы уходили на то, чтобы прожить чуть дольше и продлить свой род, и мизерных поощрений в этой нелегкой борьбе троглодитам вполне хватало.

Со временем же человечество стало развиваться и крепнуть, проблема выживания постепенно отходила на второй план, переставая будоражить сознание ежечасно и ежеминутно. Человеку надо было чем-то себя занять…

Сперва в полной мере проявились его животные начала, ведь человек, в первую очередь, это творение матушки-Природы. Он стал отыскивать для себя вполне животные удовольствия.

Пару десятков лет назад большой резонанс вызвало открытие в коре головного мозга животных зон, условно названых «адом» и «раем». Если подопытному животному с помощью электрических импульсов раздражали зону «ада», оно начинало безмерно страдать, чувствуя себя подавленно, неуютно, одним словом – плохо. И напротив, при раздражении «рая» животное впадало в состояние эйфории – полного, правда краткосрочного, блаженства.

Когда ученые провели нехитрый эксперимент, дав возможность животному самому, путем нажатия рычага, замыкающего электрическую цепь, раздражая зону «рая», бедные (но счастливые) крысы, словно сойдя с ума, не отходили от заветного рычага, беспрерывно нажимая на него, стараясь при этом достичь максимальной частоты нажатий. Этих животных не интересовали больше ни пища, ни сон – их волновало только получаемое удовольствие.

Так вот, вначале человек пошел вполне крысиным путем. И хотя в далеком прошлом ему были недоступны методы современной биологии, к «крысиной цели» – раздражению «своего» «рая» он двигался уверенной поступью.

Он научился использовать стимуляторы, оказывающие непосредственное воздействие на головной мозг. И если экзотические металлические кольца, продевавшиеся сквозь специальные отверстия в черепе для прямого «массажа» мозга уже вряд ли можно где-то увидеть, что называется в «рабочем» состоянии; то алкоголь, табак, наркотики люди используют уже не одну тысячу лет, и вряд ли в обозримом будущем откажутся от этих «удовольствий».

Впрочем, к чести человека, вскоре «препараты прямого действия» перестали удовлетворять его в полной мере, душе хотелось чего-то новенького, ведь спирт, или мухоморы слишком уж напоминали «крысиный рычажок», а человек взгромоздился на более высокую интеллектуальную ступеньку.

Итак, перестав довольствоваться традиционными удовольствиями, если мне простят этот каламбур, человек занялся поиском других, уже не прямо, но опосредованно влияющих на мозг. Вначале он изобрел множество способов услаждать данные природой органы чувств, изысканно эксплуатируя удовольствия данные природой, что несомненно пошло ему на пользу (вряд ли человечество и сейчас откажется от изобретений сделанных на этом пути – гастрономических изысков, утонченной парфюмерии, нежных тканей, мелодичных музыкальных композиций и так далее).

Однако затем, пойдя еще дальше, он научился самостоятельно создавать удовольствия, поставив себя и в этом в уникальное, привилегированное положение.

Так, если брать в качестве примера древних египтян, то им уже были присущи самые разнообразные радости: пиво, водка, наркотики, секс – с одной стороны; купальни, превосходная кухня, духи – с другой; и, наконец, - культура.

При этом, смею утверждать, что последняя – удовольствие получаемое с помощью разума, было самым необычным, и самым сильным.

Человек, неожиданно для себя, открыл совершенно новый, могучий источник наслаждения. Так, если первобытному мастеру изображений рисование приносило нечто просто необъяснимо приятное, то уже его египетским коллегам Имхотепу, Тутмесу, создателям портретов Фаюма, это приносило уже вполне осознанное эстетическое удовлетворение.

Человек уже полностью отдавал себе отчет в том, что получает удовольствие этим невиданным доселе способом, и это рефлективное ощущение мощно толкнуло культуру вперед.

Дальше больше. По счастливому совпадению оказалось, что удовольствие может получать не только сам мастер, но и ценитель творений. И это открытие было еще удивительней первого. И уже не единицы, получавшие удовлетворение от того, что позволяли своему разуму резвиться на полях непознанного, а десятки и сотни осознавали свою неизбывную потребность в культуре, в духовном разуме.

И это неожиданное открытие подхлестнуло, и продолжает до сих пор подхлестывать развитие духовного разума, не дающего особых преимуществ в борьбе за существование, но доставляющего совершенно незабываемое, ни с чем не сравнимое удовольствие.

Так что, возможно, именно на удовольствии держится этот поразительный баланс между техногенной цивилизацией и культурой.

Природа этого удовольствия до сих пор неясна и туманна. Можно лишь предположить, в чем заключается это своеобразное удовольствие творца и удовольствие ценителя. Очевидно лишь то, что вряд ли этот процесс в ближайшем будущем удастся разложить на физиологические составляющие.

Возможно, причина этого удовольствия в радости новизны, радости открытия. Ведь именно в создании чего-то нового состоит специфическая особенность человеческой культуры.

Мы уже говорили о том, что животные по всей видимости не в состоянии строить модели, которые бы несли нечто новое по сравнению с тем, что уже существует, или существовало в окружающем их мире. Именно поэтому их творческие способности ограничены, а радость познания нового сведена к минимуму; ведь новое открывается для животных с помощью внешнего мира, без акцентированных усилий с их стороны.

Человек же уверенно создает новую реальность. Он раскрывает неочевидные для него тайны природы; прогнозирует те или иные события; творит игры или художественные произведения, аналогов которым нет в окружающей реальности.

Резонно предположить, что именно возможность познания и является источником удовольствия, служащего, в свою очередь, двигателем культуры. В обиходной речи мы кажется именно это называем любопытством, однако это «любопытство» может простираться достаточно далеко: от элементарного желания узнать сколько зарабатывает сосед, до высокого стремления проникнуть в глубины человеческой души вместе со Львом Толстым. И уже, наверное, за рамками этого любопытства лежит любопытство исследователя или творца, которые познают и переводят мир на наш с вами язык.

Подводя итоги, можно сказать, что наш разум давно перерос свое первоначальное предназначение обеспечить выживание и устойчивость человечества, как вида. Вероятно он достиг того уровня своего развития, который «планировался» для него изначально.

При этом, разум оказался тесно привязан к своему хозяину – человеку, растущие запросы которого он продолжает выполнять по сей день. Однако, удовлетворяя нужды людей, решая «практические» задачи, разум одновременно, научился подчинять некоторых людей себе, и играть с их помощью в Игры, выходящие за грань разумной необходимости.

Результатом подобных игр духовного разума стала наша культура, развитие которой стало возможно благодаря удовольствию, которое человек способен получать, открывая для себя нечто новое, или создавая его.

Мы будем еще не раз говорить и вспоминать о предназначении и связанными с ним особенностями мышления человека в последующих главах, которые будут посвящены, как механизмам работы мышления, так и феноменам человеческой культуры.

Впрочем, следующая глава, будет носить более узконаправленный характер, поскольку она посвящена использованию нашим мышлением параллелей и аналогий.