Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Вид материала

Содержание

Глава 9. Сновидения – неконтролируемая работа мозга.
Этот раб способен предсказать ему только то, что он уже знает.

Подобный материал:

1 ... 5 6 7 8 9 10 11 12 ... 20

Глава 9. Сновидения – неконтролируемая работа мозга.

Большая, и, наверное, счастливая часть человечества видит сны. Сны, которые позволяют соням и лентяям хоть как-то оправдываться в ответ на упреки своих энергичных друзей в том, что они треть или даже полжизни проводят во сне. Действительно, ведь во сне наш мозг работает столь же интенсивно, как и во время бодрствования. Разница, пожалуй, лишь в том, что во сне мы не контролируем и не направляем его работу сознательно, а все рождающиеся удивительные картинки и сюжеты – лишь доказательство способности мозга действовать автономно.

Люди давным-давно обратили внимание на то, что им что-то снится. Сны стали неотъемлемой частью мировой культуры, а каждый человек, хотя бы изредка сталкивается с тем, что нечто призрачное и иллюзорное, увиденное во сне, не дает ему покоя и наяву. Как счастливая, или несчастная неизбежность сны проникли и в литературу. Писатели не зарабатывают на снах деньги, пытаясь истолковать их доверчивым читателям, однако они, в силу обостренной интуиции, полагают, что именно сны содержат нечто очень важное, то, что даст возможность читателю лучше всяких слов и описаний проникнуть в душу герою. Нам с детства хорошо знаком сон Татьяны из «Евгения Онегина», в котором, как в зеркале отражены все ее волнения и переживания, сон, который не может разгадать даже всезнающий Мартын Задека (крупнейший издатель такого рода литературы), и сон, который запечатлевается в ее памяти настолько четко, что все его детали, без труда всплывают в голове наутро.

А вспомним, какое большое значение придают Вронский, и, особенно, Анна Каренина, сну о работающем над железом мужиком, который по немыслимой прихоти Создателя и Льва Толстого снится им обоим. Как четок и как ярок этот сон, как смущает он Анну и Алексея. Смущает, больше, чем мог бы смущать здравомыслящего человека пустой призрак. Ведь и сон, по сути, не страшен и не ужасен, может, разве, несколько необычен, но не настолько же, чтобы так будоражить бодрствующее сознание. Возможно, приснись этот нелепый сон нам, мы бы даже не вспомнили его наутро, тогда как Анна именно его вспоминает в самый страшный последний момент своей жизни. В чем же загадка этого сна?

В чем загадка сотен других снов, которые также западают нам в память? В чем их отличие, от тысяч других, тех что не оставляют наутро ни малейшего следа? Различие это неуловимо, тем более, что каждый из нас способен привести самые парадоксальные примеры. Сколько раз каждый из нас просыпался ночью в холодном поту, от безотчетного ужаса, внушенного призрачным видением, при этом напрочь позабыв сам источник ночного кошмара. И, напротив, сколько раз нас днями, неделями, месяцами мучило самое невинное сновидение, оставаясь затем в памяти на долгие-долгие годы. Почему же, в самом деле, с нами происходят такие чудеса, и какое значение в действительности играют сны в нашей жизни.

Отвечая на этот вопрос, я, разумеется, всенепременно обращусь к столь любимому мной роману, тем более, что сейчас оснований для этого более чем достаточно. Ведь не зря братья прозвали Иосифа «сновидцем», невольно вложив в эту презрительную кличку большую долю уважения, и не зря именно сны, а точнее умение их разгадывать позволили Иосифу возвыситься в земле Кеме.

Итак, мальчик Иосиф видел сны. Сны эти разительно отличались от тех, что видели его неотесанные братья, ведь в них маленький иудей воспарял в столь заоблачные выси, которые тем, по причине ограниченности ума, никогда не открывались.

Братья действительно считали, что сны лишь мешают человеку отдохнуть, как следует, если, конечно, этот человек не вдохновлен богом, а сны его не божественные послания. Это был весьма здравый подход, который позволял работящим братьям полностью сконцентрироваться на хозяйственных заботах. Иосиф же, безусловно считая себя в душе избранником господним, почитал сны явлением очень важным, и гармонично дополняющим сознательную жизнь. Сны свои он почитал продолжением и развитием реальности, и относился к ним очень серьезно, настаивая на необходимости их толкования. Такие подходы к проблеме сна и сновидений Иосифа и его братьев какое-то время достаточно мирно сосуществовали, до того злосчастного дня, когда им было суждено пересечься во время одного полуденного отдыха. В тот самый момент, когда Иосиф, прерывая разумные, и, безусловно, важные размышления братьев о новых сельскохозяйственных орудиях, буквально настоял на том, чтобы они выслушали его, крайне важный, как ему казалось, сон. Сон был рассказан, несмотря на сопротивления братьев, чуявших в этом некий подвох. Сон был крайне прост и незатейлив. Речь шла все о тех же сельскохозяйственных работах, которыми сыновья Иакова были заняты и наяву. Это вначале вызвало их насмешки, а затем, заставило напрячься и задуматься. Оказалось, что сон слишком уж тесно связан с реальностью, а это не могло быть просто так. И когда Иосиф простодушно сказал, что «не успели мы, однако, сделать двадцать или, может быть, сорок шагов, как Рувим оглянулся и молча указал рукой на то место, где мы вязали снопы. Да, Рувим, это был ты. Мы все остановились и, заслонясь от солнца, стали глядеть туда. И что же мы видим? Мой сноп, совершенно прямо, стоит посредине, а ваши – стоят кругом и кланяются моему снопу, да, да, они все кланяются и кланяются, а он все стоит и стоит», братья в ужасе замолчали. Выдумка эта была, казалось, нелепа, сон представлялся заносчивым бредом нахального мальчишки, однако, было нечто, что заставило братьев всполошится, и приняться делать то, о чем попросил их Иосиф, и чем они менее всего хотели заниматься – толковать его ясный, как день сон.

Что же произошло в этот момент? Почему этот сон запомнился и показался таким значительным Иосифу, почему он так смутил его братьев? Что за таинственные механизмы заставили бодрствующее сознание прислушаться к голосу мозга в тот момент, когда оно не задавало ему никаких вопросов, и не ждало никаких инициатив. И почему эти механизмы ни разу не действовали у братьев Иосифа, не отличавшихся, как известно, способностью видеть замечательные сны.

Чтобы ответить на этот, на мой взгляд, важный вопрос, необходимо посвятить какое-то время поиску ответа на вопрос, что же такое есть собственно сон. Разумеется, в рамках предложенной здесь концепции о принципах работы мышления.

Мы можем бесконечно долго удивляться тому, насколько совершенен наш мозг, в сравнении с нашим телом, насколько велика эффективность его труда. Каждому из нас прекрасно знакома сковывающая мышцы усталость после тяжелой или продолжительной работы, каждый из нас, к сожалению, знаком с расстройствами различных органов, вызванных неумеренной на них нагрузкой.

При этом, однако, вряд ли кто-нибудь сможет пожаловаться на то, что его мозг вдруг забастовал, отказался работать, или «испортился» из-за изобилия обрабатываемой информации. Иногда, конечно, нам кажется, что после четырех-пяти-шести часов более или менее напряженной работы, наши мозги отказываются нам повиноваться, работают гораздо медленнее, или не могут найти решение, которое просто находилось в начале работы, однако, как справедливо заметила Наталья Бехтерева, в этом случае речь идет скорее не об усталости мозга, а об ухудшении снабжения его кислородом или других дисфункциях организма, вызванных, сопряженным с умственной деятельностью, сидением, или нахождением в других неудобных позах. Недаром, древние мыслители предпочитали прогуливаться по аллеям, во время своих ученых бесед, что, несомненно, способствовало снабжению мозга всем необходимым.

Сам же мозг «не покладая рук», если это выражение тут уместно, трудится целый день. Ведь наше существование это не что иное, как непрерывная череда раздумий и размышлений более высокого или более низкого уровня. Мы беспрестанно обращаемся к различным картинам, и бесконечно путешествуем по цепочкам ассоциаций. Мы делаем это, выполняя привычную работу, гуляя по улицам, читая книгу или смотря фильм. И что бы мы не делали, нашим верным «чичероне» и неутомимым помощником становится наш мозг, ведь именно ему мы адресуем наши многочисленные просьбы и запросы, и именно он ухитряется без запинки отвечать нам на них, извлекая из своих недр причудливые картины, сформированные им же, на паях с сознанием.

Итак, когда мы бодрствуем, мозг занят лишь тем, что обслуживает нас. Мы, впрочем, нещадно эксплуатируя его, часто, без сожаления тратим его воистину безграничные возможности попусту. Великий Эйнштейн как-то сказал, что работает четыре-пять часов в сутки. За это, по нашим меркам ничтожное время, ему удалось сделать невероятно много. Чего же мог бы добиться каждый из нас, тратя на работу с мозгом, хотя бы по часу в день?

Однако, я отвлекся. Говоря о нашем великом труженике, и его титанической работе, я хотел плавно подвести читателя к мысли, о том, что когда-то мозг все-таки должен был получать передышку. Таким временем, как естественно было бы предположить, должен был бы оказаться именно сон. Но, сон скорее дает отдых нашему телу, а не нашему духу, ибо мозг во сне отдыхает лишь небольшой промежуток времени, заполняя остальной, как и подобает настоящему трудоголику, интенсивной работой.

Этой работой, собственно и являются сны, которые мы видим. Ну а поскольку во сне наше сознание отдыхает, не утомляя мозг своими запросами, он оказывается полностью предоставлен самому себе, и самостоятельно выбирает картины, по которым будет путешествовать с помощью мостиков-ассоциаций. Говоря другими словами, сны – это работа мозга без запросов сознания, работа мозга, произвольно оперирующего картинами, хранящимися в его кладовых. Надо сказать, что в этой работе мозг использует весь доступный ему потенциал. Он не только воспроизводит существующие картины, но и по своему разумению конструирует новые, используя для этого те же механизмы, что позволяют ему отвечать на запросы сознания. Именно эта бурная деятельность приводит к тому, что мозг порождает картины удивительные, и, подчас шокирующие, подобные тем, которые описывали в своих романах классики. При этом мозг оперирует вполне традиционными механизмами, что позволяет нам воспринимать логику и взаимосвязь элементов сна. Так, каждый логически мыслящий человек, вполне естественно воспринимает картину Дали, изображающий образы, возникшие в мозгу спящей женщины, под воздействием пролетавшего неподалеку шмеля. Действительно, нам кажется вполне естественным, что восприняв рычащее жужжание крыльев насекомого, мозг отправился в путешествие именно в ЭТИ картины. Мы соглашаемся с этим потому, что вполне допускаем мысль о том, что именно эти образы, могли посетить нас в аналогичной ситуации, если бы мы не спали, а бодрствовали.

Теперь попробуем разобраться в том, почему же одни сны уходят бесследно вместе с пробуждением, а другие надолго врезаются в память, продолжая тревожить, или радовать нас недели, месяцы, годы.

Кстати, феномен сохранения в памяти, и стирания из нее, ночного видения прекрасно описал Томас Манн, когда речь шла о величайшем из возвышений Иосифа. Не приводя описания самого сна, который прекрасно известен всем еще по старинной библейской легенде, я позволю себе процитировать тот отрывок, в котором Манн описывает то, что обрамляло эти удивительные, судьбоносные для фараона, Кеме и Иосифа сны:

«…после нескольких часов глубокого покоя он стал видеть сны, такие странные, жуткие, нелепые в своих живых подробностях сны, какие снились ему только в детстве, когда у него болело горло и его лихорадило. Но сны его были отнюдь не о невесомом отце бенну и о нематериальном луче солнца, а о вещах совершенно противоположного рода…

…убогое стадо подбирается к гладкому, гнусные коровы вскакивают на прекрасных, как то иногда делают коровы, изображая быка, и при этом жалкие животные пожирают, проглатывают, начисто и бесследно уничтожают великолепных, -- но потом стоят на том же месте такие же тощие, как прежде, нисколько не пополнев.

На этом сон кончился, и фараон проснулся в поту и в тревоге. Он сел, оглядел с сильно бьющимся сердцем мягко освещенную спальню и понял, что это был сон, но такой красноречивый, задевающий за живое, что его назойливость, похожая на назойливость изголодавшихся коров, заставила сновидца похолодеть. Его больше не тянуло в постель, он поднялся, надел белошерстный халат и стал расхаживать по комнате, размышляя об этом назойливом, хоть и нелепом, но до осязаемости четком виденье. Он был бы рад разбудить раба-спальника, чтобы рассказать ему этот сон, вернее, чтоб испытать, удастся ли облечь увиденное в слова…».^³⁵

Что это значит «чтоб испытать, удастся ли облечь увиденное в слова»? Какая-то чушь и несуразица, однако именно она. Как нельзя более точно отражает состояние каждого, кто присутствует при таинственном представлении, которое дает собственный разум.

Мы уже говорили о том, что, получая, или создавая информацию, сознание, вместе с мозгом встраивает ее в определенные картины, пользуясь при этом определенными приемами. Очевидно, что то же самое должно происходить и тогда, когда мозг работает в "автономном режиме". С той лишь разницей, что теперь сам мозг, без участия сознания, должен выбирать в какую картину попадут, созданные им образы. Естественно, без участия сознания формируются и ассоциации, присоединяющие новые элементы к имеющимся наличии картинам.

Наверное, в этом и кроется разгадка тайны запоминаемости или незапоминаемости снов. Очевидно, если во сне не было создано ничего принципиально нового, или если это новое (что более вероятно), не было присоединено с помощью ассоциаций к имеющимся в мозгу картинам, оно оказывается безвозвратно потеряно для нас, ибо уходит, вместе с обновлением краткосрочной памяти.

Впрочем, не все просто и с сохраненными для нас картинами, ибо сознанию еще необходимо обнаружить ключ -– картину, в которую мозг включил новый элемент, и ассоциацию, с помощью которой это было сделано. До тех же пор, пока сознание не открывает для себя эту ассоциацию, оно, цепляясь за оторванный элемент, чувствует себя неуверенно, как мог бы чувствовать себя неуверенно Тесей, после победы над Минотавром, не одолжи ему Ариадна свой клубок. Оторванно-сохраненный элемент взывает к тому, чтобы сознание обнаружило, наконец, существующую ассоциацию, и, вместе с тем, лишенный ее, сам превращается некое подобие ребуса, грозя при этом растаять, подобно улыбке Чеширского кота. Именно поэтому фараон не мог быть уверен в том, что сможет выразить свой, несомненно важный, сон словами. В дальнейшем его опасения подтверждаются, о чем с потрясающей точностью повествует Манн:

«Царь не мог примириться с такими снами, -- хотя, с другой стороны, присниться они могли, пожалуй, только царю. При нем, при Нефер-Хеперу-Ра-Уанра-Аменхотепе, такого не должно было быть, чтобы какие-то мерзкие коровы пожирали прекрасных, тучных, а безотрадные, покрытые ржой колосья съедали колосья золотисто-упругие; при нем не должно было происходить ничего, что соответствовало бы этим отвратным картинам в мире событий. Ибо в противном случае вина пала бы на него…

…Тревога фараона была велика; она приняла вид гнева, а гнев то и дело сгущался в решенье разгадать и узнать эту опасность, чтобы достойно встретить ее».^³⁶

Фараон принялся рассказывать свои сны и обнаружил неожиданный факт:

«Затем он навестил Тейе, матерь-богиню, которую застал за косметическим столиком, в окружении хлопотавших над ней камеристок. Ей он тоже рассказал свои сны и сделал при этом наблюдение, что рассказывать их с каждым разом трудней, а не легче, -- но и у нее тоже он не нашел утешения и поддержки…

…Поблагодарив их, Аменхотеп, сначала в общих словах, сказал им, по какому поводу, он их созвал, а затем принялся рассказывать собранию, состоящему из двадцати примерно знатных или ученых лиц свои несуразные сны – в четвертый раз. Для него это была пытка, рассказывая, он то и дело краснел и заикался. Придать этой истории такую гласность заставило его неотвязное чувство ее грозной значительности. Теперь он в этом раскаивался, видя, как все, что было исполненным смысла и, на его внутренний взгляд, оставались исполненным смысла, оказывалось внешне довольно нелепым».^³⁷

Действительно, вне связи с картиной, тяжело представить элемент другому человеку, который, как мы знаем, тоже настроен на восприятие целостных и гармоничных картин. И ему, как точно почувствовал фараон, крайне тяжело будет уловить смысл в непонятной даже рассказчику картине. Следовало ожидать от толкователей весьма вольной привязки этого норовистого элемента к своим собственным картинам. Этого опасался, и как выяснилось не зря, Аменхотеп:

«…И теперь он так вознегодовал на то, что их истолкования оказались чистейшим вздором и никаким боком не коснулись истинного смысла его видений, что больше не стал сдерживать свой гнев…

…Новый опрос состоялся на следующий день при тех же обстоятельствах. Он прошел еще более убого, чем предыдущий. Снова, с теми же внутренними затруднениями и затруднениями речи, фараон выставил напоказ мумии своих снов, и снова светила науки кивали и качали головами в ответ…

…Оставшийся на месте двор пребывал в испуге и замешательстве, ибо фараон по-прежнему сидел согнувшись, закрыв рукой глаза. Когда он наконец отнял ее от глаз и выпрямился, лицо его было искажено горем, а подбородок дрожал. Он сказал придворным, что был бы рад их пощадить и что, лишь превозмогаясебя, повергает их в скорбь и печаль, но что он не может скрывать от них правду, а правда заключается в том, что их господин и царь глубоко несчастен. Его сны, несомненно, носили государственный характер, и их истолкование – это вопрос жизни. Полученные же объяснения никуда не годятся; они совершенно не подходят к его снам, и те не узнают себя в них, как должны узнавать себя друг в друге сон и его истолкование».^³⁸

Итак, сон должен узнать себя в своем истолковании, а точнее, истолкование должно указать ту ассоциацию, которая привязывает его к картине, которая без сомнения существует в мозгу. Лишь тогда сознание может получить желанное облегчение. И такое облегчение, как замечает фараон, придет в результате бедствий, которые могут обрушиться, коль скоро его не могут принести неверные истолкования мудрецов.

Впрочем, как всем нам прекрасно известно, мудрецы так и не облегчили душевных страданий Аменхотепа. И, возможно, он действительно нашел бы облегчение лишь тогда, когда вслед за годами изобилия, в Мицраиме наступили бы ужасные года голода, которые, без сомнения и явились бы той ассоциацией, которая привязывала странный сон к картинам забот государевых о благосостоянии страны и своем собственном. Однако, как нам тоже хорошо известно, к счастью для многих и многих, неблагодарный чашник фараона вовремя вспомнил о чудесном толковании своего собственного сна, которое он получил в темнице от Иосифа, и которое прекрасным образом привязалось не только к его внутренним картинам, но и к реальности. Фараон послал за своим дотоле несчастным рабом, и произошло то, что хорошо известно нам. Впрочем, описание Манна и тут как нельзя кстати для моего собственного рассказа. Послушайте, как блистательно он описывает происходившее:

«…Что же ты скажешь по поводу моих снов?

Твоих снов? – отвечал Иосиф. – Ты хочешь сказать – твоего сна. Видеть сон дважды не значит видеть два сна. Тебе снился один и тот же сон…
Так ведь мое величество сразу и подумало! – воскликнул Аменхотеп. – Маменька, ведь это как раз и была моя первая мысль, что, как говорит этот агнец, оба сна представляют собой по сути один… …Маменька, этот вещий и вовсе не бесноватый юноша положил хорошее начало гаданью.… …Ну, что ж, продолжай, прорицатель, толкуй! Каков единый смысл моего двойного царского сна?
– Смысл их един, как едины обе страны, а сон двойствен, как твой венец, – ответил Иосиф. – Разве не это хотел ты сказать последними своими словами и не это ли ты хоть и неточно, но неслучайно сказал? То, что ты имел в виду, ты выдал словами «царский сон». Во сне на тебе были венец и хвост, я это услыхал в темноте. Ты был не Аменхотепом, а Нефер-Хеперу-Ра, царем. Бог говорил с царем через его сны. Он поведал фараону свои намерения, чтобы тот знал их и принял сообразные этому указанию меры.
– Именно! – воскликнул Аменхотеп снова. – Это мне было яснее ясного!… …Но ничего больше я покамест не знаю, – опомнился он внезапно. – В чем дело, почему мое величество совершенно забыло, что больше оно ничего покамест не знает и что толкованье еще впереди?..
– Фараон ошибается, – ответил Иосиф, – думая, что он этого не знает . Этот раб способен предсказать ему только то, что он уже знает. Разве ты не видел, как вылезали из воды коровы – одна за другой, цепочкой, гуськом, сначала упитанные, а потом тощие, без перерыва, без остановки? Что выходит вот так же из вместилища вечности, друг за дружкой, не бок о бок, а гуськом, и нет промежутка между идущими, и нет разрыва в цепи?».^³⁹

Мы видим, что Иосиф в своем «гадании» лишь уточняет и конкретизирует элементы виденного сна, позволяя им обрасти нужными ассоциациями. И эти ассоциации тут же всплывают в мозгу фараона, точнее сказать, не всплывают, а активизируются, открываются для его сознания:

« – Годы! – воскликнул Аменхотеп, подавшись вперед и щелкнув пальцами.

…Но что касается колосьев, семи полных и семи пустых, которыми обернулись коровы во втором обличье твоего сна, то уж в этом случае, наверно, понадобится котел, и притом большой, как луна, чтобы оттуда вышло на свет, в чем тут дело и при чем тут красота семи первых коров и уродство семи последующих. Не соблаговолит ли фараон приказать, чтобы сюда доставили котел на треножнике?

– Да ну тебя с твоим котлом! – воскликнул царь снова. – Разве сейчас время говорить о каком-то котле и разве нам нужен котел? Тут все ясно, как на ладони, и прозрачно, как драгоценный камень чистейшей воды! Красота и уродство коров связаны с колосьями, с урожаем и неурожаем. – Он замолчал и широко открыл глаза, уставившись в пустоту. – Будет семь сытых лет, – проговорил он рассеяно, – и семь лет голода».^⁴⁰

Итак, мы с вами присутствовали при том, как древний фараон Аменхотеп истолковал свой собственный сон, прибегнув при этом к помощи Иосифа. Мы увидели, что Иосифу понадобилось лишь очертить зону поиска, что мозг фараона самостоятельно объективизировал необходимые ассоциации, которые привязали причудливые элементы сна к существовавшим в сознании фараона картинам. Надо сказать, что о чем-то подобном мы уже говорили, когда речь шла о творческих способностях человека и о механизмах работы мышления, к этому мы еще будем возвращаться далее, вспоминая при этом не менее классические примеры. Однако, в данном случае, нам более важно не то, каким образом Иосиф заставил фараона найти ассоциации к своему сну, а то, что такое в принципе возможно. Ведь каждый из нас, запоминая свой сон, фактически находит ассоциации, привязывающие его к устойчивым картинам, или, пользуясь образом Манна, правильно его толкует.

Следовательно, любой сон, оставшийся в нашей памяти – это картина, произведенная мозгом, привязанная им к ранее существовавшим картинам, и обнаружившая свою связь, в виде ассоциаций перед сознанием. Сны же, испарившиеся на рассвете, либо вообще не были привязаны к картинам, либо утаили от сознания свои маркеры-ассоциации.

Так мы еще раз убеждаемся в том, что сон мало чем отличается от бодрствования. А механизмы сна фактически идентичны механизмам мышления. Впрочем, о последних мы до сих пор говорили лишь вскользь, забывая дать им четкие и исчерпывающие характеристики. Правда, меня не оставляет надежда на то, что все сказанное выше уже позволило читателю создать у себя в мозгу некую обобщенную картину, в той или иной мере отражающую суть излагаемых вещей. Поэтому, как мне кажется, следующая глава послужит лишь для того, что укрепить некоторые ассоциации, и прочнее связать отдельные элементы нашей, достаточно большой картины. В науке этой цели обычно служат описания терминов и формулы, их связывающие. Попробую сделать нечто подобное и для своего труда.

Blog

Томаса Манна "Иосиф и его братья"

Содержание

Глава 9. Сновидения – неконтролируемая работа мозга.