Geum.ru

Память прошлого стучится в сегодня все дело в памяти

Вид материалаДокументы

Содержание


То, что, по моему мнению, погубило социализм
Менталитет наш, особенный
Что с тобою случилось, село?
Подобный материал:
1   ...   27   28   29   30   31   32   33   34   35

ТО, ЧТО, ПО МОЕМУ МНЕНИЮ, ПОГУБИЛО СОЦИАЛИЗМ

Есть причины общего характера, есть причины частного вида. И те и другие действуют разрушающе, когда исполнители не предвидят последствий, изначально создавая благоприятные условия для них

Что и говорить, все необходимое для жизни создается трудом. И в животном мире, чтобы поесть, нужно потрудиться. Кабану носом нарыть кореньев, львице догнать газель. Как правило, живое существо успокаивается, наполнив желудок свой, инстинкт начинает дремать. Но, посмотрите, что делает волк, выходя на охоту и попав в овечье стадо. Ему для насыщения одной овцы за глаза хватит, а он гоняется за овцами и режет их одну, за другой. Почему он так поступает? Не спросишь об этом волка, да, и, научившись говорить, едва ли бы он мог объяснить мотив своего охотничьего поведения? Азарт самого действия? Без учета прошлых азартных игр?

Ленин не учел уроков Парижской коммуны. Будь иначе, не было бы гражданской войны.

Сталин не учел опыта нэпа, ликвидировал рынок, а ведь этот рынок сделал Россию самой динамически развивающейся державой мира перед началом Первой мировой войны.

Хрущев, понимая, что трудно управлять страной при помощи страха, сам прибег к нему. Но, будучи абсолютно бездарной личностью, заявил: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Но беда-то какая, стала на пути к коммунизму лошадь. Не та лошадь, которая бнспечно по степям и прерии разгуливает, а та, на которую уздечку накинули, да хомут надели.

Лошадь стояла на пути социализма, но Ленин не тронул лошади, поскольку техники на селе было мало, и вся она была до крайности примитивной.

Не тронул лошади и Сталин, понимая, что не стоить ради ведра молока или бидона воды для колхозной бригады посылать мощный трактор.

Хрущев почти полностью извел лошадей, подумав, наверное: «Не гоже в коммунизм на лошади ехать!»

И пошла гулять по стране песенка, слова которой звучали так: «Конница-буденница пошла на колбасу». Правды ради, во всех ларьках и магазинах конской колбасы было навалом. Она была вареной, обезжиренной и с чесноком. Жесткая, правда, но есть – можно!

Это была одна из первых его ошибок. Позже их стало так много, что за ними уже невозможно было следить и понимать.

Вся реформаторская деятельность этого человека, имея творческую дельную основу, заканчивалась чудовищными промахами.

Похоже, он сам был ошибкой природы, а потому и создавал на ровном месте проблемы, а решать их без ошибок не умел.

Брежнев и Суслов, делая ставку на идеологию, живя за счет продажи нефти, проглядели тот технологический рывок, которые сделали Запад и Япония.

Чудовищное заблуждение – покупать себе сторонников. Лжедмитрий, чувствуя шаткость своей власти, удвоил жалование войску и сторонникам. Но те предали его, как только фортуна отвернулась от самозванца.

То же самое можно сказать о Хрущеве: не спасли его множественные фавориты, которым он раздавал высокие должности.

Горбачев свое правление начал с увеличения довольствия партийному аппарату, рассчитывая привлечь его на свою сторону, но не учел исторического опыта и проиграл.

Нельзя забывать и нашего менталитета.


МЕНТАЛИТЕТ НАШ, ОСОБЕННЫЙ


Какое у меня было представление о национальном менталитете? Да никакого! Но увидеть разницу между немцем и русским мне было не трудно. Нет, разницы на первый взгляд.. Цвет глаз и волос, части тела такие же… Я представляю сложность работы комиссии, выявлявшей принадлежность человеческой особи к арийской расе. А ведь они были у немцев и работали. Различие бросалось в глаза в поведении немца и нашего, славянина. Немец собран, аккуратен, пунктуален. Он не спорит с командиром. Принятое командиром решение для немца неоспоримо, хотя оно может быть абсурдно. Сдался в плен командир, это сигнал и для подчиненных! Да, похож немец на автомат, но он, как автомат, доводит любое дело, начав его, до завершения. Мы же мечемся. Хватаемся за одно, не закончив его, переходим к другому. Гляньте оком беспристрастным, кругом – одни «незавершенки». Мы, иначе, не умеем!

Посмотрите, как были экипированы солдаты той и другой стороны. И здесь видны особенности менталитета немцев и нас. Стоит жара, а наш боец в застегнутой на все пуговицы гимнастерке, пилотка на голове, через плечо – скатка, за спиной вещмешок, на плече винтовка, сбоку саперная лопатка из превосходной стали, но прямая, не меняющая своего наклона, в матерчатой сумке противогаз, в котором шлем с коробкой соединен длинной гофрированной сумкой. А обувь? Это потом у нас появятся кирзовые сапоги, а вначале были ботинки с обмотками. Сколько времени уходит на обмотки? У немца сапоги с широким раструбом вверху, чтобы вскочить в них, требуется мгновение. Они из добротной кожи, подошва в подковках и оковках, она не скользит и, когда стирается, ничего не стоит прибить новую, их у каптенармуса – без счета. Немец одет по сезону, скатки у него нет. Жарко – пилотка снята, подсунута под погон, воротник расстегнут, рукава засучены по локоть. За спиной у него ранец из телячьей кожи, в нем отделения, все сложено по порядку, не нужно высыпать содержимое. А какой порядок в нашем вещмешке?.. Чтобы, что-то найти, долго рыться приходится, или высыпать все содержимое в кучу, а потом уже в ней находить искомое. Противогаз немца в алюминиевой коробке цилиндрической формы, у него нет гофрированной трубки, ничто не пережмет движение воздуха. Саперная лопатка немца сделана так, что может по отношению к ручке менять угол наклона, ею можно действовать, как короткой киркой. Посмотрите на форму котелка немецкого и нашего. У немецкого имеется выемка с той стороны, что прилежит к телу, он не болтается, у него имеется крышка, используемая для второго блюда, прилажен прибор, являющийся одновременно и ложкой, и вилкой. А наш боец носит ложку за голенищем сапога. Характер наш разбросанный, широкий, открытый. Наш боец может самостоятельно принимать решение, сообразуясь с обстоятельствами. Потревоженный, нрав наш неукротим! И в этом, пожалуй, наше неоспоримое преимущество...

Сравнивая экипировку, можно увидеть, что немцы основательно и долго готовились к войне, причем готовились к военным действиям на чужой территории. Отсюда такая продуманность всего до мелочей. Продумано все и в вопросах сохранения памяти о погибших. У нас – медальоны пластмассовые, завинчивающиеся трубочки с фамилией, именем, отчеством, домашним адресом. У немца – алюминиевая бирка с номером. Мы по праздникам говорим о том, что никто не забыт и ничто не забыто. А на деле? На деле отдельные энтузиасты, без государственной помощи, заняты определением массовых захоронений. А сколько таких захоронений, кто знает? Мы до сих пор не знаем точно своих потерь? Я слышал о 16 млн., потом о 22–х, теперь о 37! Разбежавшись по национальным квартирам, пытаемся определить роль каждого в войне, да и не только в ней… Проживая на территории Украины, удивляешься звучащим оценкам прошлого: «Война русских с немцами», «Украинцев умышленно бросали на самые тяжелые участки боев», «Убито на войне более 10 млн. украинцев», «Голодомор – искусственное творение России», «Будет создан музей советской оккупации Украины»…

Убожество мыслей такое, что и комментировать не хочется. Звучит на каждом шагу желание отмежеваться от единого корня наших народов.

Если уже говорить в прямую, употребляя слово оккупация, то я, побывавший под немцами, чувствую, что оккупация продолжается, только в условиях украинизации. Также, из меня, русского, хотят сделать украинца, для чего даже имя, данное мне при рождении, переделали на свой лад. Не догадались, что можно и фамилию изменить по созвучию с той, которую носили предки мои: - Казанченко вместо Котельников. Можно и силу применить, но скрытно, тайно, исподтишка, поскольку на смертную кару мораторий существует в Европе, а мы же, как-никак, а «европейская держава».


ЧТО С ТОБОЮ СЛУЧИЛОСЬ, СЕЛО?


Я, рожденный деревней русскою, всегда восторгался красотою села средней полосы России! Реки, речушки, озера, пруды, леса, перелески и рощи, возле домов небольшие сады – что красивее и проще?

Красивы селения предгорной и горной части Крыма. Ну, а степная?.. Еще весною радует она глаз зеленью трав, яркостью цветов, синью высоких небес. Но, сколько ни всматриваешься, садов не видно. Кучки деревьев редки, как оазисы в пустыне. А уже про лето и говорить нечего. Желтые и коричневые цвета. Ну, а быт крестьянский везде одинаков: скотный двор, птицеферма, поле, огород, виноградник – в колхозе; корова, теленок, поросенок, птица домашняя – на крестьянском подворье. Не успеть всего сделать! Ох, не успеть! При Сталине работали, как каторжные. Свободы чуть побольше, чем у крепостных, а еды – чуть поменьше.

…Ни свет, ни заря, а вставать надо. Зажгла хозяйка дома, колхозница, Лукерья спичку, осветила циферблат ходиков, с гирей чугунной, на цепочке; подтянула гирю кверху, чтоб ходики не остановились. Вздохнула глубоко, потянулась. Четыре. Уже за окном сереть стало. Сполоснула лицо водою из ведра, оделась наскоро, и в стойло к корове подалась с подойником. Подмыла водою вымя корове, присела, зажав ведро между коленей, доить стала. Подоенное молоко на стол поставила, поросенку есть понесла. Не заметила, как и шесть часов уже на циферблате часов показалось. Собираться в поле надо. Ивану, мужу своему, в тряпицу ломоть хлеба положила, луковицу, кусок сала. На завтрак он выпил большую кружку парного молока с хлебом. Детей сонных растолкала, приказывает им:

«Вы от хаты далеко не уходите! Ты, Лен, не забудь зерна курам подбросить, поросенку подложить… А ты Вань, коровник убери, поросенку подстилку смени. Да, не забудь, воды наносить в бочку! Молоко и хлеб на столе, Не доедите, в ларь поставьте!.. Я пошла!»

Грабли, да цапку захватила, и – на улицу, там ее полеводческое звено собирается.

Возвращается с поля, когда солнце к западу склоняться стало, природе лучи прощальные косые дарит, не жгучие, но еще – теплые. Пыль в конце улицы деревенской поднялась, череда коров возвращается. Загнать корову надо, попоить, подоить, на ночь травы зеленой, что Иван скосил, подбросить. А потом уже и ужин. За стол садятся, уже при свете керосиновой лампы. Посуду дети помыли, а она за детьми приглядела перед тем, как они спать отправятся. А еще постирать надо, поштопать порванное… Где время взять?..

Вроде бы свободен, о том правительство рабоче-крестьянское говорит, а чтобы из села в город поехать, идет крестьянин в правление за справкой к председателю. А тот может и не дать! А без справки – ты и не человек уже! Нет паспорта у тебя. Даже транспорт паспорт имеет, а у колхозника его нет. Прикреплен к селу невидимыми цепями. Опять же, колхоз свой, а имущество в нем не свое, а общественное. А общественным председатель распоряжается, опираясь на главного бухгалтера и специалистов. При Сталине так стало, рук рабочих на селе хватало. Хрущев пришел, свободу объявил, а до той свободы – семь верст до небес, да все – лесом! Жить вроде бы стало легче, да не очень. Каждой уловкой пользовались, чтобы из села улизнуть! Ну, не все, конечно, а молодежь – ей все новое подавай! Старики-то к земле сердцами, мыслями и руками прикипели. Что делать в городе, не знают?. Пыль, дым, газ, жара пышет от асфальта – дышать нечем! То ль дело – деревня! Простора сколько хочешь, воздуха степного, на травах настоянного – дыши, не надышишься! Да, что тут говорить, деревня, она и есть – деревня! А Россия без деревни, что корова без вымени!

Ну, а молодежь, та без понятия! Дело молодое, ей танцы подавай, театры всякие! Тут все зависит от неуемности председателя! А где неуемного найдешь, когда толком-то председателя не знаешь, из города присылают, а он не знает, как к корове подойти, рогов ее боится! В 1961 году городское население сравнялось с сельским, а затем стало быстро превышать его. Стало трудновато с рабочими руками на селе Да еще при лозунге – «Догоним и перегоним Америку!» Побывал Хрущев в штате Айова, увидел там фермерские хозяйства, глаза у него круглыми, что тарелки, стали. Закупил там семян, да бегом на Родину, чтобы и у себя такое завести! А ума-то нету, сел бы с карандашиком да листиком бумаги. Позвал бы учителя географии, порасспросил у того все, что про штат Айова ведомо, тогда б узнал, что лежит тот штат на широте Крыма, только земли у него много богаче, да воды, как небесной, так и земной, вдосталь. А населения крестьянского у того штата во много раз меньше, самих фермеров в штате 14 тысяч, они же и администрацию составляют. Они на сезонные полевые работы нанимают 70 тысяч наемных сельхозрабочих, Иными словами, урожай у них во много раз больше, затраты человеко-дней в десятки раз меньше, расходов на содержание управленческого аппарата у них вообще нет, ибо фермер – он же и правление! А у нас один с сошкой – а семеро с ложкой, да не с простой ложкой а огромной. Поставил бы Хрущев цифры столбиком, где нужно помножить, помножил бы, где нужно – разделил. И понял бы, что догонять Америку нам не с руки, а перегнать и вовсе нельзя, перегоним – все и увидят, что задница наша голая. Нам Бог другую землю отмерил, чем им. И богатства наши не столько на земле, сколько под землей находятся. И нечего над крестьянином издеваться! Кормит горожан, хватает еды – и на том спасибо! Вот бы технику хорошую на село! А то их фермер сам за штурвал самолета садится, а у нас редко кто и за рулем трактора был!

Но не понял наш Первый секретарь, голова, лысая большая, да не то в голове! За годы правления его, к 1963 году поголовье свиней сократилось наполовину, овец на 6 млн. голов. Только за один 1963 год собрано зерновых на 2 млрд. пудов меньше. Замедлилось обновление машинотракторного парка количество техники значительно уменьшилось

Опомнился пришедший Хрущеву на смену Брежнев. Надо село спасать! А как? Людей надо посылать из города на помощь.

И поехали на автобусах, колхозами арендованными, пенсионеры, рабочие, учащиеся. Лучше других трудились пенсионеры, им полагалась – натуроплата, скажем, собрал и сдал пятнадцать ведер помидор, одно – твое.

Рабочих и учащихся по разнарядке обкома компартии посылали. А встречали по-разному, в одних колхозах хлебом-солью, в других глупостью дремучей, пьянством беспробудным, драками по вечерам и ночам.

1970 год. В Керчи зафиксированы случаи заболевания холерой. На город наложен карантин. Учащиеся медицинского училища направлены на уборку винограда в колхоз им. Войкова Ленинского р-на, входящего в зону карантина.

Утро. 87 учащихся училища десантированы одним «Икарусом» на проселочную дорогу рядом с виноградником села Войково (Катерлез). Я, назначенный руководителем студенческого отряда, приехал сюда на личном «Запорожце» чуть раньше, чтобы встретить их на месте работ. Здесь, неподалеку от нас, расположилась бригада колхозниц. Кто-то из них сидит прямо на земле, широко расставив ноги, кто-то уселся на донышко перевернутого ведра. Изо рта сыплется лузга из-под семечек подсолнуха и слова пустые, ленивые, бессодержательные, произносимые только для того, чтобы убить время. Мои девчонки следуют их примеру. Подъехал грузовой автомобиль с монтированной на нем металлической лодкой для винограда. Шофер курит, лениво сплевывая на землю. Все ждут бригадира, а его нет. Мне директор училища сказал, что нас будут ждать ровно в восемь. Я объяснил учащимся, что мы будем собирать виноград сорта «саперави». Часть винограда грузим на автомобиль для переработки на вино, а часть в ящики для отправки на рынок. На моих часах уже около 9-ти. Я взбираюсь на платформу автомобиля и подаю команду: «У кого есть ведра и ножи, начинайте резать виноград! Я – принимаю! У кого нет – те ждут бригадира!»

Работа началась. В нее включилась и женская бригада колхоза. Я только успевал принимать ведра с черными ягодами винограда. Мы успели почти полностью заполнить емкость, и машина готовилась к отправке на винзавод «Багеровский», когда в поле зрения появился плюгавенький мужичок в черных брюках, заправленных в сапоги. Черный пиджак расстегнут на все пуговицы, на бок съехала фуражка. Шел он, резко загребая ногами то в одну, то в другую сторону, его словно земля отшвыривала от себя, брезгуя им. Одна из колхозниц воскликнула:

«Вон наш бригадир появился, не запылился!»

Я спрыгиваю на землю, подхожу к нему. От него несет таким перегаром, что приходится невольно отпрянуть. Я говорю, стараясь быть спокойным:

«Кто ты такой?» «Бригадир!» – отвечает он, с трудом ворочая языком.

«А где ножи и ведра?» – спрашиваю я.

Чувствуется, что он оторопел.

Я продолжаю, накаляясь: «Я привожу сотню людей, колхозная бригада, транспорт простаивают, а он водку хлещет!»


«Бригадир» отвечает отборнейшим матом.

Тогда я беру его за шиворот, как нашкодившего кота, и говорю: «Ты видишь, сколько свидетелей у меня. Еще одно такое слово, и загоню его тебе в глотку вместе с зубами! Иди подальше в кусты и проспись!»

Он еще что-то продолжал под нос себе бурчать. Я сел в «Запорожец» и поехал в правление. Там был только парторг. Я ему бегло обрисовал обстановку. Тот погрузил ведра и ножи в коляску мотоцикла, сел за руль. Мы приехали в тот момент, когда бригадир, нелепо размахивая под хохот девушек, выступал перед ними, шатаясь из стороны в сторону.

«Забирайте ваше сокровище, и чтобы он тут не появлялся!» – сказал я парторгу. Тот молча освободил коляску от ведер и ножей и поместил туда бригадира.

«Как вы его терпите?» – спросил я колхозниц, когда мотоцикл укатил.

«А что делать, он у нас «партейный»! – отвечали они. – Ведь это вы первый с ним так поговорили. Вас парторг послушался! А так, тут все бригадиры такие…»

В голосах слышались тоска и безысходность.

К вечеру, когда мы заканчивали работу, к винограднику понаехало много народу, и на мотоциклах, и на машинах. Чего-то ждут… Появился и бригадир. На этот раз он не шатался, подошел ко мне. Я ему сказал: «Три машины я отправил на винзавод! 746 ящиков заполнены виноградом. Если хоть один ящик исчезнет, ты бригадиром – не будешь!»

Бригадир обратился к приехавшим: «Ну, вот видите, сегодня ничего не получится!» при этом он картинно развел руками…

…Автобус привез нас к помещению бывшей участковой больницы, ликвидированной в связи с постройкой нового современного больничного корпуса в Багерово. Здание одноэтажное, уже начавшее ветшать из-за отсутствия в нем людей. На период уборки урожая его приспосабливают под общежитие, для чего в окна вставляют недостающие стекла, завозят кровати и спальные принадлежности. Нас много, мы не можем разместиться в нем все. Поэтому нам предлагают еще одно здание неподалеку. Я вынужден отказаться – мне невозможно контролировать оба здания одновременно. Вопрос решается так: учащиеся, чтобы быть все вместе, составят кровати рядом. Я, на правах руководителя, захожу в коридор, грязный и захламленный. С удивлением смотрю в лицо парторга колхоза, принимающего нас. Он просто говорит о том, что это следы пребывания работниц Керченской швейной фабрики коммунистического труда.. Оказывается, эти труженицы иглы еще и не уехали. Большая часть их еще в поле, а в одной из комнат находится дежурная. Я захожу в первую комнату и останавливаюсь в изумлении. Никогда еще в жизни не видел я пола, сплошь покрытого шелухой от семечек, окурками, обрывками бумаги, ваты. Везде, куда попадал мой взгляд, валялись пустые бутылки из-под водки и вина. На гвоздях, вбитых в стену, и на спинках кроватей висели предметы женской одежды. Запах дешевой парфюмерии, смешанной с кислым запахом перегара образовывали отвратительнейший аромат. На одной из кроватей возлежала в «неаппетитной» позе женщина, с пропитым синюшно-багровым лицом. Я попросил одну из своих девчонок сделать парочку снимков помещения вместе с дежурной. Щелканье затвора объектива фотоаппарата заставило женщину очнуться от пьяной апатии. Я сказал ей, что даю час времени, чтобы перебраться в соседнее помещение, которое первоначально предоставлялось моим студенткам, и навести порядок в этом. Иначе снимки, сделанные нами, появятся на столе секретаря горкома партии. Слова мои ее до смерти не напугали, но заставили заняться делом. Я, естественно, представлял, какие страдания испытывает эта швея, загрузившая свой трюм спиртным, но в помощь девчонок не дал. Описывать, что происходило во время нашего пребывания в период трудового десанта трудно. На винограднике и поле было нормально. Вероятность отчисления из медучилища, куда с таким трудом девчонки поступили, давала возможность наладить дисциплину. Кормили хорошо, жаловаться было грешно, хотя с вопросами гигиены все обстояло. Мне пришлось заниматься и вопросами лечения, поскольку были случаи кишечной инфекции. С собой я взял отличную аптечку, и справился без госпитализации заболевших. А вечера и ночи, проведенные в колхозе, мне напоминали штурм крепостей. Со всей округи съезжались и сходились парни, в надежде на завязывание знакомств с девчонками. Часто дело заканчивалось тем, что то там, то там били окна. Утром приходили стекольщики и вставляли их. Были у меня и серьезные дела. Скажем, попытка изнасилования студентки одним оболтусом. Закончилась тем, что я скрутил насильника. Он оказался сыночком начальника винного цеха колхоза. Дело родители одной и второй сторон замяли. Но штурмы прекратились. Я разрешал прогулки до 22-30, после чего следовал отбой. Однажды меня разбудил шум в коридоре. Я встал и увидел трех подвыпивших солдат и ефрейтора-грузина, очень плотного, крепкого сложения. Они, оказывается, водили шашни со швеями и, по старому знакомству, завернули сюда на БТРе. Увидев, столько молоденьких девчонок, они тут же воспылали к ним любовью. Я предложил им покинуть помещение. Солдаты покинули безропотно, а вот их командир решил «покачать права». Я взял его под руку и стал выводить. Между нами возник «приятнейший» разговор.

Он мне: «Не хватай меня за руку!»

«Ты же упрямишься, что мне делать остается?» – отвечаю я.

«Если бы ты не был в таком возрасте, я бы с тобой поговорил иначе!»

«Если бы я не был в таком возрасте, – ответил я, – ты бы рубильником своим след оставил до самой бронемашины».

«Нет на вас Сталина!» – сказал он запальчиво.

«Сынок, - ответил я, - если бы был Сталин, ты бы не посмел выпить, находясь на службе. А за то, что ты по ночам разъезжаешь по деревням на боевой машине, пугая жителей, тебе при Сталине не миновать трибунала. И я не советую тебе пугать меня, я уже много раз пуганный!»

Я прижился в этом колхозе, приезжая на уборку сюда каждый год, и видел, как добивают хищения колхозную систему. Если в начале я, и все приезжающие начальники районного ранга, выписывали виноград и овощи, то постепенно меня приучили к тому, что я могу брать их бесплатно, но только тогда, когда занимаюсь уборкой определенной культуры. «У нас так принято», – сказали мне! Поначалу мне было стыдно, потом я к этому привык, привозя домой отборные овощи, ведь я имел возможность не только взять, но и выбрать. Когда заканчивалась уборка бахчевых, на которых мои учащиеся не работали, а следовательно, брать их я не имел права, ко мне приезжал бригадир бахчевой бригады и говорил: «Петрович! Мы завтра будем запахивать участок, твои арбузы сложены в кучу, сторожу дано указание». Я привозил такое количество арбузов, что мне их хватало до Нового года. И я, без чувства смущения, принимал все это, как должное!

А во времена уже старого Брежнева на колхозный огород приезжали машины районного начальства, их загружали доверху ящиками.

Я смотрел, как идет ограбление, и думал: «Но это ведь только один колхоз! А сколько их по району, и каждый день десятки машин на них наведываются».

Вспоминал, когда я работал сбивщиком в «Центрплодоовощь» гор. Симферополя, откуда отправлялись в Москву, Ленинград и другие центры фрукты, а я, работая здесь же, не мог протянуть руку к груше или яблоку. Может, изредка и доставалось несколько штук некондиционной продукции, если девчонка-укладчица в фартуке их вынесет за пределы упаковочного цеха. Съешь, не утолив голода.… А о том, чтобы вынести за пределы производства, и думать никто не смел.

Да, общее – не свое!