Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве в 1934 году. Впрочем, «дело было» слова неверные

Вид материала

Содержание

В семнадцать лет
Виктор Вайскопф (ставший директором ЦЕРНа)

Подобный материал:

1 ... 25 26 27 28 29 30 31 32 33

В СЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ

А почему эпилог?

У жизни есть великодушное свойство: конечная, она бессрочна. Это прекрасная небрежность или, напротив, предусмотрительность природы: она не назначает живому точного предела. И пока жизнь замечательного человека длится, связанная с жизнью мира, откуда взяться в ней литературному дроблению на главы и части, если никогда не известно заранее, как еще все обернется?

Жизнь стареющего Бора была, как и в прежние годы, замысловатой вязью событии и встреч, путешествий и дискуссий, нетерпеливых надежд и терпеливого труда, влекущих замыслов и рутинных дел... И как прежде, его жизни сопутствовали смерти и рождения. Взлеты начинающих. Излеты уходящих.

Может быть, и он уже стал УХОДЯЩИМ?

Не впасть бы в тривиальную ошибку: ах да, конечно, это неизменный удел «шестидесятилетних», как некогда прочертил Рэлей возрастной рубеж, за которым начинается уход — отставание от века. Память без труда подбрасывает примеры. Так было с великим Дж. Дж. Томсоном:

не сумев принять идей теории относительности и квантовых идей, он задолго до смерти обратился в одну из «кембриджских окаменелостей» — по выражению Резер-форда, и «сам поставил себя вне современной физики» — по выражению Бора. Так было с великим Максом План-ком: не найдя примирения с квантовой революцией, он остался от нее в стороне, хоть и явился ее провозвестником. Так было с великим Гендриком Антоном Лоренцем:

зачинатель электронной теории, он не смог признать квантовой механики и, наблюдая ее непонятные победы, отважился на трагическое самоотречение — «я не знаю, зачем я жил...». Вот так и Бор — подсказывает логика психологических параллелей, — вот так и Бор: перейдя рэлеев-ский возрастной рубеж, и он, наверное, забронзовел

520

в собственном великом прошлом, а физика ушла вперед. И оттого-то заключительный этап его жизни достоин не более чем суммарного эпилога длиною в семнадцать лет...

Осторожно! Параллели обманывают. Ничего похожего с Бором не произошло. Как всех, его не миновала старость, но, как немногих, миновало старение духа. Ему было семьдесят три, когда в 1958 году он вынес свой крылатый приговор одной несостоявшейся теории элементарных частиц:

— Нет сомнения, что перед нами безумная теория, но весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы оказаться еще и верной!

Отстающие от века и стареющие духом не ищут в разрыве со здравым смыслом критерий истинности новых идей. Это привилегия молодости. Удивительно ли, что фраза Бора облетела весь мир и стала притчей во язы-цех среди молодых исследователей далеко за пределами физики?!

Бор продолжал оставаться лидером квантовой революции и ревнителем нового стиля естественнонаучного мышления. И это не было заслугой только его сильной индивидуальности. История познания природы была с ним заодно.

Революционные представления о ходе вещей в природе и об устройстве нашего знания ее закономерностей не сменяются более глубокими, пока не перешагнули границ своей применимости. А дойти до таких границ — это требует труда поколений. И потому времени: исследование мира должно углубиться до неведомого прежде уровня физической реальности и проникнуть в него. Два столетия понадобились на это классической физике после Ньютона. Только тогда микровселенная атома заявила права на неклассическую— вероятностную — причинность с ее Принципом неопределенности и философией Дополнительности. А у квантовой физики на протяжении жизни Бора все было еще впереди.

Бору сама история естествознания помогла жить до конца в полете. Не на излете, а в сильном парении — до конца. Вокруг прозрений квантовой физики шла борьба идей. Ее новизну надо было защищать. И не только от сомнений Эйнштейна. Со стремительностью, незнакомой классическим векам, квантовая физика расширяла свои владения. И надо было оттачивать понимание уже незыб-

S21

лемых основ ее законодательства. Этим и жила в сфере физики вечно озабоченная мысль Бора.

Теперь раскрывались не столько возможности его личности, сколько возможности, заключенные в его прежних свершениях.

Вот поэтому — и только поэтому — эпилог.

•

Продолжалась жизнь.

Были будни и праздники. Будни сливались в непрерывную череду. Праздники взрывали ее деятельную монотонность, как импульсные пики зеленую кривую на экране лабораторного осциллографа.

...З марта 46-го года институт на Блегдамсвей отмечал свое 25-летие. Без парада — тесной семьей. В нее уже успели войти, новички из первого послевоенного поколения теоретиков— тех, для кого квантовая механика сумела превратиться в университетскую классику. Бор рассказывал им об эпохе бури и натиска. И, рассказывая, сам молодел от воспоминании. Д вечером в студенческом клубе с шуточным названием «Скобки» будущие физики а математики, совсем как на традиционных Кавендишев-ских обедах в честь открытия электрона, стоя на стульях с бокалами карлсбергского пива в руках, повторяли заключительные строки веселой песенки «Отцы науки»:

Средь дорог, готовых 'нас обмануть'. ' Одив Нильс Боуааает верный путь!

. Он вел свой институт прежним— доказано: верным — путем. Широко были раскрыты двери, для молодых талантов — датчан и чужеземцев: на Блегдамсвей работали физики из 35 стран! Вот только. привычное выражение «широко были раскрыты двери», нуждается в пояснении. Каждому .приезжавшему вручался ключ от института: он * мог приходить и работать в любое время. И еще вручался ключ от библиотеки: каждый собственноручно делал запись о взятой книге для сведения других. А если приезжего поселяли на мансарде старого .здания — так бывало еще в 50-е годы, — он получал и третий ключ. У иных шли круглосуточные эксперименты, а иным идеи новых расчетов приходили на ум в бессонницу, и ночной сторож должен был, кроме датского, знать английский да еще немного разбираться в физике. На эту должность принимали по конкурсу. .А в институтском буфете, куда

W

после часа дня собирались разноязычные сотрудники, лежали на столах отрывные блокноты и ручки — для тех, кто и во время ленча захочет спорить, доказывать, вычислять. И там одновременно из разных углов доносилась английская речь, изломанная всеми вариантами акцентов.

...Год от году институт расширялся.

Это началось сразу после войны. Еще в дни шестидесятилетия Бора Датская академия вручила ему дар Карлсбергского фонда — 100 тысяч крон на развитие исследований по его усмотрению. И тогда же другие датские фирмы увеличила этот дар до 400 тысяч. Возник «Фонд Нильса Бора», заметно возросший позднее — в дни его семидесятилетнего юбилея. Но замыслы Бора требовали несравненно больших ресурсов.

Стимулы и мотивы, которые раньше показались бы ему совершенно чуждыми чистой науке, теперь приобрели существенную важность. Он думал об ядерной энергетике. Она противостояла атомной бомбе. Он мечтал о мирном Атомном центре в Дании. Его институт должен был готовить для этого центра физиков-исследователей и физиков-инженеров. Он обратился за средствами к правительству. Получил половину необходимого. Но. сумел из неправительственных источников получить и вторую половину. На той же муниципальной земле, в глубине институтской территории, вырос новый пятиэтажный корпус. Крытая галерея соединила его со старым зданием 20-х годов. И под землей разрослись лабораторные помещения. Реконструированный циклотрон переместили в специально построенный зал высокого напряжения. Подземные переходы связали новые и старые постройки. Все вместе постепенно принимало разветвление причудливые очертания. Бор говаривал: «Смотрите, как прекрасно все получается...» И добавлял вопреки очевидности: «А кроме того, тут же есть симметрия!» Это оттого, что он любил симметрию, но еще больше — свой институт.

Завершение каждой строительной операции было праздником. И, пожалуй, самым большим из них стало откпытие 6 июня 1958 года Атомного центра в Рисе.

Как быстро он поднялся на равнинно-холмистой земле километрах в тридцати западнее Копенгагена! Всего четыре года назад — в феврале 54-го — Датская акаде-' мия технических наук создала Комитет по атомной энергии во главе с Бором. Всего два года назад — летом

523

56-го — он выбрал после долгих поисков это живописно-пустынное место около Роскильде — старой епископальной резиденции вблизи от скалистых берегов фиорда, где эпическим памятником прошлому навсегда застыли в неподвижности останки кораблей древних викингов. И вот уже отплывала отсюда в будущее белая флотилия конструктивно безупречных зданий для ядерных реакторов и атомных лабораторий. Вся Дания воспринимала этот старт как праздник. И люди со смехом вспоминали недавние сообщения в газетах о парламентских дебатах вокруг ассигнований на Рисе: два пункта сметы вызвали взрыв разногласий — расходы на собачью конуру и на флагшток... 6 июня король и королева, иностранные гости и парламентарии Дании смогли воочию убедиться, что по крайней мере один из спорных расходов был утвержден: над Рисе развевался датский флаг. Маленькая Дания совершила созидательный подвиг, казавшийся в ту пору доступным только большим державам. Принимая высоких гостей в прекрасном лекционном зале, старый и нестареющий Бор излучал всю свою приветливость.

...А через два года — в 60-м — он, семидесятипятилетний, открывал еще один исследовательский центр. Уже не в Дании, а в Швейцарии. Это был гигантский ускоритель протонов в Женеве, построенный ЦЕРНом — Европейской организацией по изучению ядра и элементарных частиц. 14 государств объединились в начале 50-х годов для того, чтобы создать — по образу и подобию подмосковной Дубны, объединившей усилия физиков социалистических стран, — интернациональную лабораторию под девизом: «Никаких исследований в коммерческих и военных целях!» Не только из почтительных чувств физики ЦЕРНа пригласили Бора «перерезать ленточку» в , Женеве. Он имел право на это.

За восемь лет до торжественной церемонии — в 52-м году — у него, на Блегдамсвей, собралось совещание по определению наилучших размеров будущего ускорителя-гиганта. И тогда же под его руководством приступила к стажировке в институте многоязычная группа молодых физиков. Он был их патроном. А когда через пять лет — в 57-м — копенгагенская группа переезжала в Женеву, чтобы начать осваивать новую машину задолго до ее официального пуска, на Блегдамсвей уже съезжалась другая группа теоретиков, представлявшая другую

S24

научную организацию: Северный институт атомной физики со звучным именем НОРДИТА.

Это был скандинавский вариант ЦЕРНа: пять североевропейских стран объединились с теми же исследова-гельскими целями. Их штаб-квартирой стал боровский янстнтут. И в 60-м году на открытии синхрофазотрона в Женеве Бор присутствовал, кроме всего прочего, как глава НОРДИТА. Он оставался на председательском посту в этом научном сообществе до конца жизни. И, несмотря на обязанности, иногда обременительные не по возрасту, это было для него непрерывным праздником:

гут под его влиянием осуществлялась хоть и малая, но действующая модель открытого мира в послевоенной атомной науке. Отблеск его любимой идеи.

Отблеском его любимой идеи сверкнуло на Блегдамсвей и другое:

Виктор Вайскопф (ставший директором ЦЕРНа): Это именно в институте Нильса Бора русский и американский физики впервые опубликовали совместное исследование по ядру, и это только в институте Нильса Бора физики из Пекина работали вместе с физиками из Америки.

Однако в широкой сфере мировой политики история не посылала праздников, как он их ни жаждал. Уже в 46-м году, когда в человечьих сердцах еще гулкой болью отзывалась память о 40 миллионах погибших на недавней войне, прозвучала фултоновская речь Черчилля — безрассудный призыв к «холодной войне» с Советским Союзом, сыгравшим решающую роль в разгроме гитлеризма и спасении самой Англии. По следу Черчилля враги мира в мире стали воздвигать стену недоверия между Западом и Востоком — повыше и попрочнее, чем до войны. Любимая идея ОТКРЫТОГО сотрудничества всех государств без различия социальных систем, казалось, должна была быть отринута Бором как пустая фантазия — порождение беспочвенного прекраснодушия. Но он упрямо не оставлял своих надежд. И маленькая модель желанного сотрудничества, достигнутого на крошечном пятачке его института, все виделась ему прообразом большой модели, объемлющей мир. Он по-прежнему верил в лучшие времена и делал то немногое, что мог, дабы они реально наступили.

Были путешествия и встречи...

Он говорил, убеждал, писал меморандумы. Совсем как в дни Лос-Аламоса. Сначала — в первые годы после вой-

525

ны — над ним еще тяготел горчайший опыт общения все с тем же Черчиллем. И отступничество Рузвельта еще воспринималось как урок. Словно забыв о «Вызове цивилизации», где он уже изложил свои взгляды открыто, Бор все пытался «предложить эти взгляды вниманию американского правительства, не возбуждая публичного обсуждения деликатных вопросов». Так действовал он в 46-м и 48-м годах, когда дважды снова побывал в Соединенных Штатах.

...Осенью 46-го его привело за океан 200-летие Прин-стонского университета. Была научная конференция и прочее. Но его волновали не юбилейные торжества, а приватные встречи с государственными деятелями страны, покуда еще монопольно владевшей А-бомбой.

...В феврале 48-го он приехал тоже в Принстон, но уже для работы. Роберт Оппенгеймер, ставший после Лос-Аламоса директором Института высших исследований, пригласил его в качестве постоянного сотрудника с правом приезжать и уезжать по собственному желанию. Он приехал вместе с Маргарет. Поселился в коттедже, где верхний этаж снимал его молодой ученик из Голландии — первый копенгатенец послевоенного поколения — Абрахам Пайс. Бор попросил его об ассистентской помощи, ••••••

Через год Эйнштейну исполнялось 70 лет. Готовился обширный том, ему посвященный. Бор согласился написать детальную статью об истории и сути их вечной фи-лоеофско-физической дискуссии. В Копенгагене он уже продиктовал Розенталю черновую версию. В Принстоне работал с Пайсом над беловиком. И ему снова был отведен пышный и пустующий; кабинет Эйнштейна. Но все время ощущалось незримое присутствие великого оппонента.

Однажды, подыскивая нужное течение очередной фра- » зы, Бор остановился у окна и повторял; «Эйнштейн... Эйнштейн...» Внезапно отворилась дверь, и бесшумно вошел Эйнштейн. Он крадучись двинулся к столу, где лежала раскрытая табакерка Бора. (Это была к тому же старая табакерка Резерфорда!) Потом Эйнштейн объяснил, что врач «запретил ему покупать табак, но не запретил воровать его». Бор продолжал твердить у окна свое заклинание. И вдруг, найдя наконец искомую фразу, уверенно произнес: «Эйнштейн!»— и повернулся к ассистенту. А перед ним высился у стола сам Эйнштейн во плоти., Это было сродни переживанию Гамлета в ночном

S26

Эльсиноре. Прошли мгновения остолбенелой немоты, прежде чем к Бору вернулась речь. И тогда все трое рассмеялись...

Рассказ об этом происшествии сразу облетел Принстон. Но мало кому стало известно, что в те же дни в своей квартире на Диккинсон-стрит Бор еще чаще произносил как заклинание другие слова: «Открытый мир... Открытый мир...» Его вечерними собеседниками бывали Маргарет и тот же Пайс.

Бор готовил новый Меморандум американским властям, развивающий давно знакомые и совершенно им ненужные идеи. Пайс уверял, что к тому времени Бор уже «освободился от иллюзий относительно реакции официальных лиц на атомную проблему». Но все-таки и этот Меморандум он адресовал государственному секретарю Соединенных Штатов. А потому вернее сказать, что то был последний всплеск его иллюзий. Окончательно он простился с ними два года спустя, когда прямо обратился к ООН со своим широкоизвестным ОТКРЫТЫМ ПИСЬМОМ К ОБЪЕДИНЕННЫМ НАЦИЯМ.

Он отбросил прежние опасения помешать «деликатным усилиям» тех, кто делал мировую политику за закрытыми дверями. Теперь он верил только в «усилия всех поборников интернационального сотрудничества — отдельных деятелей и целых народов». Он рассказал в Письме многолетнюю историю собственных попыток добиться успеха. И обильно процитировал все прежние меморандумы, носившие гриф секретности. Он сам трезво произнес слово УТОПИЯ, но показал, что у человечества нет иного пути, кроме претворения этой утопии в ЖИЗНЬ. (Как ныне трезво говорят на всех дипломатических перекрестках: «Иной альтернативы нет!»)

Он закончил Открытое Письмо в Копенгагене 9 июня 1950 года. Но в залах заседаний и в кулуарах ООН шли дебаты по другим проблемам. Письмо Бора не удостоилось даже тени того внимания, какого заслуживало.

Широкоизвестным оно стало позднее.

В августе 55-го года — ровно через десять лет поело Хиросимы — Бор произносил вступительную речь на первой Женевской конференции по мирному атому. Его слушали физики-атомники 72 стран. Меньше всего он говорил о физике. Больше всего — о программе открытого мира. «Физика и человечество» — так назвал он ту

527

речь перед беспримерным по многолюдности собранием ученых. Он знал, что в повестке дня такие научные сообщения, как доклады советской делегации о первой атомной электростанции и американские — о мирных ядерных реакторах. Он вдохновлялся ощущением, что чаяния его, быть может, начинают сбываться И 1200 коллег Бора, съехавшихся с разных концов земли, узнавая из его собственных уст то, что написал он Объединенным Нациям, щедро ему аплодировали.

В декабре 57-го он рассказывал о своем Письме университетской аудитории в Оклахоме. Незадолго до того он признался Руду Нильсену:

— Квантовая теория больше не влечет меня к своим проблемам. Ныне первостепенная проблема — найти путь к предотвращению ядерной войны.

Ему внимали в Оклахоме две с половиной тысячи студентов. Он приехал к ним, только что получив премию «Атомы для мира» (75 тысяч долларов и золотая медаль) . И молодые американцы одобряли решение избрать именно его первым лауреатом этой премии.

Во всех путешествиях последнего десятилетия своей жизни — по Европе и по Ближнему Востоку, по Индии и Гренландии, по Америке и Советскому Союзу, на физических конгрессах и в лекционных турне, в деловых поездках и во время юбилейных визитов, в официальных беседах и в дружеском застолье, — всюду и всегда заговаривал он об Открытом Письме.

Это сделалось его страстью. Потребностью души.

Появилась тоненькая белая брошюрка с текстом Письма. Отпечатанная в университетской типографии, она походила на репринт из научного издания. Он носил ее экземпляры с собой. Он дарил их собеседникам — ближ- ним и дальним. В близких и далеких краях.

...Когда в мае 61-го года он, семидесятишестилетний, по третьему разу приехал в Советский Союз, тбилисские физики во главе с Элевтером Андроникашвили — учеником Ландау — пригласили его прилететь в Грузию. И он прилетел в сопровождении Маргарет и уже почти сорокалетнего Ore с женой. Грузины были изнуряюще гостеприимны. И в горах Кахетии, за Гомборским перевалом, у прозрачного родника, он «вынул откуда-то» (Элевтер не заметил, как это произошло) свою белую брошюру с Письмом и надписал: «Профессору Андрони-

528

кашвили с наилучшими пожеланиями и сердечной благодарностью. Нильс Бор». А потом, когда в горном лесу подходил к концу веселый пикник и он с неожиданной легкостью допивал вторую бутылку полюбившейся ему хванчкары, все услышали его тихий тост (записанный Вахтангом Гомелаури почти дословно):

— ...Эта природа и песни напомнили мне далекую Шотландию... И мне вспомнилась шотландская легенда... Жители затерянной в горах небольшой деревни знали одну песню, которую очень любили. Однако с течением времени она была забыта... В один прекрасный день появился в той деревне странствующий музыкант... Вся деревня стала просить пришельца спеть им «потерянную песню»... Он признался, что знает ее, однако боится, что она принесет деревне большое несчастье. Но люди настаивали... Прослушав песню, народ разошелся по домам, а на второй день все юноши этой деревни стали собираться в поход... Они разбрелись по свету и, вооружившись мечами, сражались со страшными драконами... Сейчас всем известно, что огнедышащие драконы рождены человеческой фантазией. Однако в наше время человек сам создал новых, вполне реальных драконов, гораздо более грозных... Эти новые драконы грозят уничтожить весь человеческий род. И с ними нельзя бороться, вооружившись мечом. Чтобы бороться с ними, все люди должны понять опасность. Они должны сплотиться для этой борьбы... Люди должны добиваться прочного мира.

...Ваши замечательные песни говорят нам, что вы — из числа тех людей, кто будет сражаться с драконами, созданными человеческими руками.

А на следующий день, 17 мая, самолет уже перенес его в Москву, и вечером он вместе с Маргарет пришел на заранее условленную встречу с московскими литераторами. И снова он увлеченно говорил за круглым столом об идеях Открытого Письма. И радовался, что его понимают с полуслова. В Книге почетных гостей писательского клуба он оставил запись:

«Это было прекрасным и воодушевляющим событием для моей жены и для меня — встретиться с группой известных русских писателей я поэтов и обнаружить, что все мы мыслим в одном и том же ключе истинной человечности.

Нильс Бор».

Такое же воодушевляющее единомыслие обнаружил он в часы общения с учеными Дубны... Как молодо просияло бы его по-стариковски отяжелевшее лицо, если бы дубенцы напророчили ему тогда, что пройдет десятилетие, и в начале 70-х годов советские физики, создав в

34 Д.Данин „,

лаборатории Дубны первый изотоп трансуранового эле-мента-105, предложат назвать этот прежде неведомый элемент нильсборием! «В честь его неоценимых заслуг, научных и общественных, перед человечеством», — скажет академик Георгий Флеров...

В те дни последнего приезда в Москву он подарил свою заветную белую брошюрку и Капице, и Ландау, а Тамму... А в Копенгагене она неизменно вручалась иностранным гостям института.

С годами это Открытое Письмо начало восприниматься как своеобразное завещание великого ученого-естественника, который не был политиком, но стал прогрессивным общественным деятелем по веление совести и разума.

Были вокруг рождения и смерти...

Его род разрастался на земле, и редело его поколение. По законам природы время приносило и время уносило. Иногда он по праву ощущал себя словно бы патриархом. Чем далее, тем все более — по праву.

Когда в день его семидесятилетия съехалась в Карлс-берг вся семья и в зимнем саду собрались вокруг него двадцать человек — Маргарет, четыре сына с женами и одиннадцать внуков мал мала меньше, — он, довольный, ощутил себя перед объективом фотоаппарата настоящим патриархом. А ко дню его семидесятисемилетия внуков стало пятнадцать и он уже превратился в прадеда. И уже повторялись в его роду имена: жили на свете маленький Нидьс и маленькая Маргарет, маленький Кристиан и маленькая Ханна...

Он полюбил в часы тисвильских и карлсбергских до- » сугов возню с детьми своих сыновей, как некогда любил возиться с ними самими. Теперь в обществе внуков и внучек ходил он навещать старого соседа по Вересковому дому художника Вильяма Шарфа. И тот сохранил живое воспоминание об его стариковской фигуре, обвешанной с ног до головы малышами, совершенно так, как это бывало и с его молодой фигурой четверть века назад. Теперь детям своих детей читал он вечерами исландские саги и сказки Андерсена, сцены из Диккенса и Марка Твена, декламировал Гёте и Шиллера, пересказывал юмористику Вудхауза и Ликока и даже пытался объяснять Кьеркегора. Теперь детям своих детей показывал он за

Blog

Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве в 1934 году. Впрочем, «дело было» слова неверные

Содержание