Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве в 1934 году. Впрочем, «дело было» слова неверные

Вид материала

Документы

Содержание Роберт Оппенгеймер (историкам) Маргарет Гоуинг Роберт Оппенгеймер Виктор Вайскопф Лондон, 29 апреля 1944

Подобный материал:

• Овсем по небольшому, как говорится, совершенно случайному поводу: мне позвонил Юрий, 16.9kb.
• Берт Хеллингер порядки любв разрешение семейно-системных конфликтов и противоречий, 5363.89kb.
• Слово о казачьем роде, 2572.74kb.
• В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года, 8887.2kb.
• Должностная инструкция, 93.05kb.
• Евгений Романович Романов (настоящая фамилия Островский). Впреподавателях недостатка, 100.42kb.
• К. Бессер-Зигмунд «Магические слова.», 1621.92kb.
• К. бессер зигмунд магические слова, 1643.56kb.
• Примерная программа учебной дисциплины математика, 566.38kb.
• Конспекты занятий по обж, 119.97kb.

487

торыми человеческому обществу предстояло стать лицом к лицу.

...Ок-Ридж называли в официальных бумагах объектом Икс. А был еще объект Игрек — где-то в двух тысячах километрах на запад от долины Теннесси. За восточными склонами Скалистых гор — в краю глубоких каньонов, индейских пуэбло и белых ранчо американского Юго-Запада.

Как случилось, что именно там был выбран район для самой секретной цитадели атомного проекта, Бор услышал еще в дороге от генерала Гроувза. В октябре 42-го ге­нералу показал те места Роберт Оппенгеймер, назна­ченный главою объекта Игрек. Он знал их с детства:

в отрогах горной гряды Сангре-де-Кристо у семьи «на­шего Оппи» было ранчо. Он даже учился в школе-пан­сионате городка Лос-Аламос на высоком уединенном плато.

Лесли Гроувз: С точки зрения сохранения тайны Лос-Аламос нас вполне устраивал. Он был сильно удален от на­селенных районов и, кроме того, труднодоступен.

Большую часть пути генерал учил мистера Бейкера правилам поведения в замкнутом мире секретности. Этот мир был не только огорожен снаружи, но и весь перего­рожен внутри. Он напоминал не укрепленный остров, а корабль, разделенный задраенными люками на непрони­цаемые отсеки — ради непотопляемости. Консультант при директорате Нильс Бор был из немногих, посвященных во всё. Но с одними он мог разговаривать об одном, с другими — о другом, с третьими — о третьем и почти ни с кем — обо всем. Трудная это была наука для вдохнови­теля научной школы, где залогом успехов десятилетьями служили противоположные принципы. И первейший из них — свобода общенья и критики. Плохо совмещались искания и секретность. Бор сознавал ее неизбежность — ни крохи нацистам! Однако в отличие от генерала он еще чувствовал: она — зло. И ей противилась вся его на­тура.

Но генерал был непрост — он понимал это. До воен­ных училищ и академии, в годы первой мировой войны, он успел побывать студентом Вашингтонского универси­тета и Массачусетского технологического института. Он догадывался, с какою трудноуправляемой публикой дол­жен иметь дело. И это стояло поперек его генеральского

488

горла, а вместе он ясно представлял, что никто, кроме этой «высокоученой команды», атомное оружие не соз­даст. В разных версиях пересказывали его короткую речь, обращенную в Лос-Аламосе то ли к офицерам охраны, то ли к инженерной верхушке разраставшегося объекта Игрек:

— Послушайте, у вас будет нелегкая работа. Мы со­брали здесь весьма дорогой ценой величайшую коллекцию ЧОКНУТЫХ, какой еще не видывал свет! Вам пред­стоит опекать их и трудиться с ними.

Генерал употребил и более крепкое выражение — «коллекция битых горшков». Бор был одним из самых битых! Гроувз убедился в этом, едва присоединил ми­стера Бейкера к лос-аламосской коллекции: «Через пять минут после приезда Бор говорил уже обо всем, о чем следовало молчать». Но не по забывчивости и не от про­фессорской рассеянности. Ощущение давнего единомыслия со всеми, кого он там встретил, было сильнее формально-правильных предупреждений. Они теряли смысл, когда ему улыбались Фриш или Пайерлс, Чэдвик или Бете, Комптон или Оппенгеймер...

Кстати, тот, кому через пять минут после приезда Бор уже высказывал все запретное, был и без того все­знающий Оппи, ибо прямо к нему — в один из стандарт­ных деревянных домиков Лос-Аламоса — доставил гене­рал свое новое приобретение.

...Едва ли верен рассказ: «Генерал тактично удалил­ся, когда старые друзья встретились вновь» (Рут Мур). Тонкости такта не были сильной стороной генерала, а Бор и Оппенгеймер к тому времени не были старыми друзьями.

Хотя их знакомство насчитывало уже почти два деся­тилетия, они встречались до Лос-Аламоса мимолетно. Мо­лодой Оппи — ровесник Розенфельда, Фриша — при­надлежал к числу копенгагенцев по духу, но никогда не гостил на Блегдамсвей.

А познакомился с ним Бор нечаянно — в Кембридже 26-го года, куда приехал поработать двадцатидвухлетний теоретик из Гарварда. Хороши были его широко откры­тые глаза: в них читался интерес ко всему на свете. Отчего же Бор не пригласил его тогда, в 26-м, приехать в Копенгаген, как это уже бывало в предшествовавшие годы с такими же юнцами — Гейзенбергом, Паули и многими другими? Что помешало? Может быть, виною то-

489

му стал их первый кратенький разговор, запомнившийся младшему на всю жизнь?

Роберт Оппенгеймер (историкам): ...Когда Резерфорд представил меня, Бор осведомился, над чем я работаю. Мне пришлось назвать проблему. Он полюбопытствовал: «А как движется дело?» Я сказал, что столкнулся с трудностями. Он спросил; «Да, hq какие это трудности — математические или физические?» Я ответил: «Не знаю». Он сказал: «Вот это плохо!»

Руд Нильсен засвидетельствовал, как через семь лет, в 33-м году, Бор снова встретился с Оппи в среде кали­форнийских физиков и отозвался о нем уже с высокой похвалой.

А теперь, еще через десять лет, в Лос-Аламосе дейст­вительно началась их дружба. Там, за каньонами, в не­приступной лаборатории на уединенной мэйсе — лос-ала-мосской столовой горе — чокнутые конструировали А-бомбу. Оттого-то и был сверхзасекречен объект Игрек. И Оппенгеймер, вспомнив раннюю молодость, сказал ми­стеру Бейкеру:

— Мы столкнулись с трудностями...

Но на сей раз Бору не надо было спрашивать, каковы они по своей природе. К странностям микромира они ничего не прибавляли. Оба теоретика знали это одинако­во хорошо. Их сразу сблизило то, что внутренне разъеди­няло с генералом, который «тактично удалился». Это был пока еще скрытый трагизм все того же вопроса: НО ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ? С разной степенью остроты перед обоими уже открылись трудности нравственные и поли­тические. Бор сказал, что ядерная физика перестала быть главою только в истории познания. И для симмет­рии рассказа представляется, как он добавил:

— Вот это плохо!

Оппенгеймер должен был согласиться с ним без коле­баний.

(Без колебаний! Тогда никто еще не представлял себе, что ему уже пришлось в ту пору пройти через чистилище контрразведки из-за его недавних прокоммунистических связей. И в рай из этого чистилища он не попал. Под­давшийся однажды психозу секретности, он сам очутил­ся на подозрении. И, выпутываясь из умело расставлен­ных сетей, навлек, сам того не желая, беду изгнания на одного из своих друзей, к физике непричастного. И жил теперь мучимый угрызениями совести, потому что оста-

490

вался в душе тем, кем был, s- и сумел со временем му­жественно доказать это! — то есть независимым ученым-исследователем, а не игрушкой политиков и военных. Бору, как и другим, конфликт Оппи с секретной служ­бой и его тогдашнее моральное поражение были неве­домы.)

Бор сообщил ему кое-что о своих шагах, предприня­тых в Вашингтоне перед отъездом сюда — в Лос-Аламос. Генералу Лесли Гроувзу эта информация доставить удо­вольствие не могла бы.

...Когда незадолго до того в Вашингтоне случилась конфузная история с забытыми часами, а Бора не ока­залось в датской миссии, куда он отлучался? Почти на­верняка его следовало искать в большом кирпичном зда­нии на Массачузетс-авеню: британское посольство было тогда местом его постоянного паломничества.

Это легко объяснялось: несмотря на свой независимый статус, он все-таки привлечен был к объединенному атом­ному проекту английской стороной, и сэр Джон Андерсон хотел поддерживать с ним постоянную связь. Указание из Лондона обеспечило мистеру Бейкеру ничем не возбра­няемый доступ к английскому послу — лорду Галифаксу. А это был старый консерватор — бывший вице-король Индии, бывший министр иностранных дел и еще недав­ний сторонник предательской политики «умиротворения Гитлера». Андерсон предупредил, что по любой полити­ческой проблеме Бор сможет довериться советам «много­опытного дипломата». Но гложущий вопрос об атомном будущем мира и был для Бора такой проблемой. Правда, характер многоопытности Галифакса не очень-то распо­лагал к доверию, а осведомленность посла в атомном проекте сводилась к минимуму: он знал лишь о его су­ществовании. Однако для завязки этого было достаточно, » а Галифаксова «прямодушная манера держаться», тот­час отмеченная Бором, позволяла надеяться, что его ны­нешняя преданность делу разгрома гитлеризма не при­творство.

Лорд Галифакс и посланник Кэмпбелл сперва только слушали. Усердное внимание держало их в креслах. Ре­комендация Андерсона — кандидата в премьеры, если с Черчиллем вдруг случится беда, — не оставляла со-

491

мнений в важности всего, что мог сказать седеющий дат­чанин. Однако обоим дипломатам поначалу нмкак не уда­валось вникнуть в мозаику его опасений и надежд. Мар­гарет Гоуинг довольно наивно пояснила: «Голос Бора был тих и неразборчив». Но она же добавила: «Речь Бора отличалась всегдашней разветвленной логической связностью, прекрасной для тех, у кого было много вре­мени, чтобы слушать». А дипломаты располагали време­нем и слушали терпеливо. Что же им мешало вникнуть?.. Суть в том, что сама разветвленная логика Бора выгля­дела для них перевернутой!

...Еще длилась жесточайшая война, а Бора тревожила даль времен ПОСЛЕ победы.

...Создавалось некое грозное оружие против врага, а Вора смущала именно МОЩЬ этого оружия.

...Оно могло появиться у Германии раньше, и это оправдывало стремление союзников добыть его любой ценой, а вместе с тем Бора страшило, что лишь они ОДНИ будут владеть этой силой.

...Дабы выиграть войну, нужна была секретность, а Бор боялся, что из-за нее можно ПРОИГРАТЬ мир.

Разумеется, с первого слова Галифакс и Кэмпбелл по­няли одно: неведомое тотальное оружие — огромная сила. Не только военная, но и дипломатическая: она по­зволит Соединенным Штатам и Англии диктовать свою волю другим. Так о чем же было беспокоиться! Меж тем вся логика Бора утверждала, что огромная сила, откры­тая физиками, может обернуться несчастьем для людей. Чтобы вникнуть в эту логику, английским дипломатам надо было сначала дойти до пронзительно-тревожного осо­знания, что в атомном союзе с Америкой Англия толь­ко младший партнер. Не больше! Сможет ли она, Бри­тания, диктовать свою волю? — вот в чем вопрос. Вот что должно было сперва обеспокоить «дипломатов си лы». И это-то, конечно, уже обеспокоило во всем осве­домленного сэра Джона Андерсена. Не потому ли он раньше других оценил логику Бора, хотя самого Бо­ра заботила атомная участь ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, а не корысть Соединенного королевства или Соединенных Штатов?

Непритворно «прямодушная манера» не разрешала Галифаксу сказать «я понимаю», прежде чем не пришло действительное понимание. Всего же неожиданней в логи­ке Бора был ее заключительный поворот.

492

...Величайшая опасность таит в себе величайшую на­дежду.

Тотальность небывалого оружия, оптимистически рас­суждал он, сделает его тотально неприменимым, едва исчезнет чье-либо монопольное обладание этим оружием. А монополия неизбежно исчезнет, потому что законы при­роды — достояние всех. Атомную бомбу сделают и дру­гие. Советский Союз — со своими первоклассными и неисчерпаемыми ресурсами — раньше других. Но надо, чтобы после этой чудовищной войны мир не вернулся к старым разладам. И прежде всего — к взаимному недове­рию между Востоком и Западом. И если необходимо соз­давать А-бомбу втайне от врага, то достойно ли делать ее втайне от Советского Союза — своего союзника по борьбе? Не значит ли это прийти к победе с камнем за пазухой и вызвать новую волну недоверия, вместо того чтобы потушить прежнюю? А из-за тотальности ядерного оружия, доказывал он, у всех будет один вынужденный путь к международному сотрудничеству. Так нужно про­кладывать этот путь уже сейчас, чтобы день победы не омрачился началом секретной гонки атомных воору­жений. День победы должен ознаменовать приход новой эры открытого мира. И тогда беспрецедентный успех ядерной физики окажется не злом, а благом для челове­чества!.. Вот что выводил из своих рассуждений дат­чанин.

По словам Маргарет Гоуинг, искушенным диплома­там пришлось «хорошенько поработать», прежде чем им стала совершенно ясна логика Бора. А была она, в сущности, логикой его любимого Принципа допол­нительности. Убедившись в реальности А-бомбы, он представил себе пары взаимоисключающих возможно­стей.

...Несовместима была угроза истребления всего живо­го с радостью продолжения жизни на земле.

...Несовместимо было стремление к абсолютному гос­подству с волей к бессрочному миру.

...Несовместимо было секретное наращивание силы с доверием между государствами.

И он подумал: извечный макиавеллизм классической дипломатии в эпоху ТОТАЛЬНОГО оружия должен бу­дет смениться стремлением к миролюбию. Новый фанта­стический источник энергии сам по себе благоприобре­тение людей. Но против его использования во зло пона-

493

добится нечто, тоже тотальное: МЕЖДУНАРОДНЫЙ КОНТРОЛЬ.

Здесь начинался другой круг размышлений — кон­структивно-политических. Однако в них он уже не вда­вался: тут слово принадлежало профессиональным поли­тикам...

...Он только тогда уверился, что английские диплома­ты его действительно поняли, когда они согласно призна­ли: все это «взывает к срочному и глубокому рассмот­рению со стороны премьер-министра». Однако Галифакс тут же подчеркнул, и Бор услышал наконец голос истин­ной дипломатической многоопытности, что преобладаю­щая роль Америки в атомном проекте обязывает в таких вещах к аккуратности, иначе может возникнуть подо­зрение, будто слабый хочет хитроумно ослабить силу сильного: «Всякая инициатива почти наверняка должна исходить от президента Рузвельта» (Галифакс в передаче Гоуинг).

Надо было связаться с Рузвельтом.

Как? Через Галифакса -- Андерсона — Черчилля? Но это и значило бы, что инициатива будет исходить от младшего партнера. Такой путь не годился. Бору следо­вало действовать самому... Заметил ли он, как все тот же макиавеллизм уже делал его своим дипломатическим ин­струментом? Возможно, и даже наверное, заметил. И улыб­нулся: его-то цель оставалась высокой и не искажалась оттого, что для ее достижения надо было идти на осто­рожные уловки... Еще перед отъездом в Лос-Аламос он нашел верный путь к Белому дому.

Однажды за ритуальным чаем у датского посланника Кауфманна появился пожилой человек в старомодном пенсне. Это был Феликс Франкфурте?, выдающийся юрист, член Верховного суда, близкий друг и советник * президента. Бор имел случай познакомиться с ним до войны в связи с делами беженцев. На этот раз его по­мощь могла и вовсе оказаться ни с чем не сравнимой по своим последствиям, если бы...

Впрочем, не стоит забегать вперед. Разве что стоит сразу процитировать одну его фразу написанную через шесть с лишним лет в письме к Элеоноре Рузвельт (25 июня 1950 года):

«...Нильс Бор — существо благороднейшее, и то, что era предложения часто отд&ют непрактичностью, может оказать­ся на самом деле мудростью в дальней перспективе».

494

В январе 44-го за чашкой чая у датского посланника они встретились как старые единомышленники. Но сек­ретность миссии Бора лишала его языка. Недопустимо было хотя бы отдаленное упоминание об атомном проек­те. (Довольно сказать, что вице-президент Трумэн до смерти Рузвельта ничего об атомной бомбе не знал!) По­ложение казалось безвыходным. Однако проницательный судья что-то прочитал в беспокойно ищущих глазах Бора. И хоть тем была полезна их первая встреча, что они условились о второй.

А вторая происходила уже в здании Верховного суда. С глазу на глаз. И Франкфурте? невзначай упомянул о некоем «плане X». Больше того, он дал понять, что ему ведомо о связи Бора с этим засекреченным планом. Бор живо огозвался невинно-туманной фразой; «Да, случи­лось так, что меня сочли экспертом в таких вопросах!» (Или что-то в этом роде.) Франкфурте? засмеялся, но не спросил, в каких вопросах...

Маргарет Гоуинг: ...И скоро стало ясно, что эти два чело­века — люди такой неподкупной чистоты — могут вести разговор о последствиях «X», не раскрывая друг другу ни­каких тайн.

Ore рассказывал, какой это был волнующий день для Бора: Франкфурте? пообещал ввести президента в круг его идей. Однако не сразу настал день, когда советник президента смог заговорить об этом со своим высокопо­ставленным другом. День отъезда мистера Бейкера в Лос-Аламос настал раньше. И хотя еще было неизвестно, ка­кие шаги предпримет Рузвельт, окрыляло уже одно то, что дело сдвинулось с места.

В таком умонастроении Бор и появился среди своих учеников и коллег, занятых конструированием атомной бомбы.

...И они приходили к нему на столовой горе и слуша­ли его...

Роберт Оппенгеймер: Он обнадеживал нас в этом риско­ванном предприятии, от которого часто веяло таким мра­ком... Его собственные возвышенные надежды, что конеч­ным исходом всего будет благо, ибо присущие науке объ­ективность, дружелюбие, стремление к сотрудничеству сыграют в будущем благодетельную роль — все это было как раз то, во что мы сами больше всего хогели верить.

495

Они приходили послушать его вечерами — долгими, зимними. И странным образом эти встречи с ним были существеннее других — деловых, когда он приходил к ним как консультант и отвечал на их вопросы, а про себя все чаще думал, что они могли бы прекрасно обойтись без него... («Им не нужна была моя помощь в изготов­лении атомной бомбы», — скажет он через шесть лет Руду Нильсену...) Зато он все чаще убеждался, что они нуждались в иной его помощи.

Виктор Вайскопф: В Лос-Аламосе мы работали над ре­шением задачи, быть может, самой сомнительной, самой проблематичной из всех, с какими мог быть поставлен учо-ный лицом к лицу. В то время физика, наша любимая нау­ка, оказалась погруженной в наиболее жестокую сферу дей­ствительности, и мы должны были с этим сознанием жить. В большинстве своем молодые, мы не обладали опытностью в делах человеческих. Но вот тут-то и появился среди нас в Лос-Аламосе Бор.

Оттого что он принимал участие не только в нашей ра­боте, но и в наших общих дискуссиях, мы впервые осознали во всей полноте смысл этих ужасных вещей. Однако все трудное — великое и глубокое в своей противоречивости—­несет в себе собственное разрешение... Пониманию этого мы учились у Бора.

Генерал Гроувз со всей остротою чувствовал другое:

очень скоро он убедился, что консультант при Директо­рате Нильс Бор принял на себя особую — незаплани­рованную и ему, генералу, явно враждебную — миссию, а тем не менее придется санкционировать длительные от­лучки мистера Бейкера из Лос-Аламоса. Даже отлучки за океан. Придется: обнаружилось, что лица высшего ранга вовлечены в начавшуюся... вот только никто еще не мог бы сказать с уверенностью — политическую игру или историческую драму.

Весь март 44-го года он провел в Лос-Аламосе, не по­дозревая, какой толчок событиям дали его беседы в Ва­шингтоне. Меж тем под впечатлением его идей Гали­факс отправил посланника Кэмпбелла в Лондон для сроч­ного обсуждения проблем атомного будущего с Андерсо-вом. И тот принялся за составление доклада Черчиллю.

В те же мартовские дни идеи Бора уже удостоились внимания одного из сильнейших мира сего: Рузвельт в Вашингтоне слушал устное их изложение. И когда Фе-

496

лике Франкфурте? подошел к концу, взволнованно про­изнес: «Все это беспокоит меня до крайности!» Он, кото­рому оставался лишь год жизни, неосторожно вос­пользовался даже преувеличенным иносказанием:

«... ТО DEATH!» — до смерти беспокоит! И уполномочил друга-советника передать Бору, что он полон «самого ревностного желания изучить вместе с мистером Черчил­лем гарантии всеобщей безопасности».

Тем временем — кончался март — Черчилль в Лон­доне дочитывал пространную докладную записку Андерсо-на, где идеи Бора, изложенные языком политика, были доверены бумаге. Но на сей раз до взволнованности не дошло. Породистая, исполненная совершенно неуместной женственности, железная рука сэра Уинстона вывела ре­золюцию: «I DO NOT AGREE!» —. я не согласен!

Так затянулся узел •— из тех, что умеет вязать история.

...А Бор ничего этого не знал, когда в апреле на за­штатном перроне ближайшего к Лос-Аламосу городка Санта-Фэ садился в дальний поезд, идущий на восток — в столицу. Весенний ли ветер был виноват, или склад души, или вера в победительность разума, но ничто не омрачало его предчувствий. Он задавал себе вопрос, что прибавили к его опасениям и надеждам почти два меся­ца жизни среди тех, кто реально создавал А-бомбу? Ответ был прост и однозначен и должен был стать строками письма v. Джону Андерсону, которое он решил продик­товать Ore, как только они доберутся до датской мис­сии в Вашингтоне:

«...Чем больше я узнавал и охватывая мыслью это новое поле научно-технической деятельности, тем прочнее стано­вилось мое убеждение, что никакая реальная безопасность не может быть достигнута без всеобщего соглашения, осно­ванного на взаимном доверии...»

Прозрачно ясное сделалось еще прозрачней — вот и все.

С обычной словоохотливостью он пообещал Роберту Оппенгеймеру и Гроувзу, что вернется в Лос-Аламос совсем скоро.

Совсем скоро!.. Но вот помесячный дневник того, что происходило дальше,

32 Д. Данин 497

Апрель

Вашингтон. Феликс Франкфурте? рассказывает Бору о благожелательной позиции президента: Рузвельт готов доверить Бору для передачи Черчиллю свое полуофици­альное послание — краткое и дружеское, призывающее английского премьера высказать конструктивные предло­жения по идеям Бора.

Английское посольство. Галифакс настаивает на не­медленной поездке Бора в Лондон. Андерсон по теле­графу одобряет этот шаг.

Военный самолет над Атлантикой. Бор летит в Анг­лию. С ним — изложенное Франкфуртером послание Руз­вельта.

Лондон. Андерсон встречает Бора и предупреждает, что добиться аудиенции у премьера трудно: готовится вторжение союзников в Европу — Черчилль не занимает­ся сейчас ничем другим. Бор не догадывается, что это лишь половина правды. Андерсону хорошо известна вто­рая половина — отвращение Черчилля к самой мысли об отказе от монополии на атомное могущество. Бор тщетно ждет приглашение на Даунинг-стрит, 10. Лондонское си­дение бесплодно затягивается.

Зато приходит другое приглашение — на Кенсингтон-Пэлис Гарден, 13. Там в советском посольстве уже дав­но лежит на его имя письмо из России. Бор сообщает об этом в Тыоб Эллойз, дабы избежать кривотолков. И он появляется у советника посольства Константина Зинчен-ко в сопровождении неизвестного лица — не сына.

Бор согласовывает свой ответ П. Л. Капице с Андер-соном и английской секретной службой.

Лондон, 29 апреля 1944

Дорогой Капица!

...Я глубоко тронут Вашей преданной дружбой и полон благодарности за Ваше великодушное приглашение... Мне не нужно говорить, каким это было бы для меня удоволь­ствием поработать вместе с Вами и другими русскими дру­зьями над решением наших общих научных проблем.

Однако в данный момент планы мои еще не утряслись... С октября я в Англии и надеюсь, что скоро ко мне сможет присоединиться жена, а там и не за горами время, когда мы сумеем оба приехать в Москву, чтобы снова повидаться с Вами и Вашей семьей...

Во время моих путешествий по Англии и Америке Для меня было всего отрадней наблюдать, с каким небывалым прежде энтузиазмом относятся люди к интернациональному научному со грудничеству, в котором — как Вы знаете — я всегда видел одну из главных надежд на истинно всеоб-