Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве в 1934 году. Впрочем, «дело было» слова неверные

Вид материала

Документы

Содержание Роберт Оппенгеймер «вызов цивилизации». 85-летняя фру Маргарет (с нестареющей счастливостью в глазах, приглашая собеседника пережить вместе с нею те чувства тридцатилет Стефан Розенталь Дома почета

Подобный материал:

• Овсем по небольшому, как говорится, совершенно случайному поводу: мне позвонил Юрий, 16.9kb.
• Берт Хеллингер порядки любв разрешение семейно-системных конфликтов и противоречий, 5363.89kb.
• Слово о казачьем роде, 2572.74kb.
• В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года, 8887.2kb.
• Должностная инструкция, 93.05kb.
• Евгений Романович Романов (настоящая фамилия Островский). Впреподавателях недостатка, 100.42kb.
• К. Бессер-Зигмунд «Магические слова.», 1621.92kb.
• К. бессер зигмунд магические слова, 1643.56kb.
• Примерная программа учебной дисциплины математика, 566.38kb.
• Конспекты занятий по обж, 119.97kb.

S08

куда же следовало отправить это письмо? Он так далек был от жизни, ставшей уделом датчанина, что имя «Ни­колае Бейкер» и адрес «П/я № 1663 Санта-Фэ» не сказа­ли бы ему ничего. И в нарушение правил, ему неведомых, он написал на конверте: Профессору Нилъсу Бору, а ни­же — адрес датской миссии. Может быть, поэтому пись­мо шло дольше, чем могло бы, и лишь через десять дней, под самое рождество, Бор примчался в Принстон.

Но Эйнштейн не просил его о срочном свидании. Он пе просил даже о срочном ответе. Изложив на свой лад совершенно боровские мысли о неизбежности послевоен­ного атомного шантажа, он выдвинул, однако, совершенно утопическую идею «международного управления военной мощью».

«Этот радикальный шаг кажется единственной альтерна­тивой секретной гонке. технических вооружений. ...Не гово­рите с первого же взгляда «сие невозможно», но повреме­ните день-два, пока Вы не свыкнетесь с этой идеей... Даже если есть хоть один шанс на тысячу добиться чего-то, та­кой шанс следует обсудить».

Были ранние сумерки над Атомной горой. Тяжелый рев грузовых машин, выползающих из каньона. Снежный покой над грядою Сангре-де-Кристо. «Повремените день-два, пока не свыкнетесь с этой идеей...» Каково это было читать ему, Бору, после всего, что пережил он за послед­ние полгода в Лондоне и Вашингтоне!.. Представилось, как на такой же путь вступает Эйнштейн со всей своей незащищенностью; представилось, как и его обвиняют в преступных намерениях, караемых смертной казнью;

представилось, как их обоих превращают в заговорщиков против национальной безопасности государств, давших им приют; представилось, как вместе с ними берется под удесятеренное подозрение сама цель их усилий... И Бор решил, что надо немедленно ехать в Принстон, пока Эйн­штейн не сделал какого-нибудь нового опасного шага — вроде прямого обращения к Иоффе или Капице, о кото­рых упомянул он в своем письме.

Вот почему мистер Николае Бейкер снова оказался па малолюдной платформе в Санта-Фэ. И рядом снова был телохранитель, теперь, пожалуй, больше похожий на конвоира.

...Остались неизвестными подробности встречи этих двух людей в пятницу 22 декабря 44-го года на прин-стонской Мэрсер-стрит,

509

Эйнштейн в поношенном шерстяном свитере.

Бор в заштопанных шерстяных носках.

Впервые они не спорили. И впервые их долгий разго­вор был не для постороннего слуха. Но впервые был бы понятен всем!

Огромные глаза Эйнштейна отразили его изумление, не­годование и подавленность, когда он выслушал все, что Бор мог ему рассказать о своем хождении по мукам. А мог далеко не все, что хотел. Но и сказанного было до­статочно. Эйнштейн его понял.

В некоем дипломатическом источнике, точнее не на­званном Рональдом Кларком в биографии Эйнштейна, со­хранилась отчетная записочка Бора на четвертушке пис­чей бумаги (то ли для генерала Гроувза, то ли для Ван-невара Буша), где он вполне конспиративно именовал се­бя «В», а Эйнштейна — «X».

«...В. смог конфиденциально проинформировать X., что ответственные государственные деятели Америки и Англии полностью осведомлены о масштабах технического разви­тия и что их внимание привлечено к угрозам для мировой безопасности... В своем ответе X. заверил В., что он вполне понимает сложившееся положение вещей и не только воз­держится от самостоятельных акций, но и .внушит своим друзьям—без какой бы то ни было ссылки на доверитель­ную беседу с В.—нежелательность всех дискуссий, кото­рые могли бы усложнить деликатную задачу государствен­ных деятелей». ....

Человек слова, Эйнштейн в те же рождественские дни написал Отто Штерну:

«...Облако глубокой секретности опустилось на меня пос­ле моего письма к .Б. и. теперь, я не могу. сказать об. этой проблеме ничего большего, чем то, что мы — не первые, кто столкнулся -с' надобными вещами лицом к лицу. Мое впе-: чатление, что... сейчас никоим образом не помогло бы делу вынесение этого вопроса на публичное обсуждение. Мне трудно разговаривать в таком туманном стиле, но ныне я не могу сделать ничего иного». :

Итак, они встретились, Бор и Эйнштейн, для того, что­бы поговорить и ЗАМОЛЧАТЬ. В Белом доме и на Дау-нинг-стрит, 10 могли удовлетворенно усмехнуться: это было похоже на капитуляцию. Однако только похоже...

...На обратном пути из Принстона в Лос-Аламос Бор задержался в Вашингтоне, чтобы вновь посетить кирпич-

510

ное здание на Массачузетс-авеню. Снова и все о том же разговаривал он с Галифаксом. Он точно начинал второй круг своего хождения по мукам.

Второй круг повторял первый: снова было условлено об его поездке в Лондон ради новой попытки открыть глаза сэру Уинстону Черчиллю. Только на этот раз все двигалось медленнее, ибо все действовали осмотрительней, и лишь через три месяца — в марте 45-го — принял его аа борт военный самолет. И снова он летел через Атлан­тику. Только на этот раз не было с ним послания Руз­вельта, а все, что было в запасе, теснилось в голове:

«Я к вам лечу из Лос-Аламоса... я лишь на днях спорил с Ферми о наилучшей форме ядерного заряда в А-бомбе... она скоро будет готова... больше медлить нельзя... ее нельзя испытывать втайне от мира... человечество не должно пожинать бурю оттого, что вам посчастливилось первыми посеять ветер... нужны открытость и откровен­ность — я твержу это снова и снова... и я не остановлюсь, пока не остановитесь вы!»

Второй круг повторял первый.

Снова Бор писал меморандум — в дополнение к про­шлогоднему. Только на этот раз уже никто не пытался устраивать для него личную встречу с негодующим Чер­чиллем. И на этот раз действительно обнаружилось, чтэ сэр Уинстон понимал не все: «Я не верю, — написал он именно тогда в одной политической записке, — что кто бы то ни было в мире сумеет достичь положения, ныне за­нимаемого нами и Соединенными Штатами». И на этот раз еще быстрее, чем в прошлом году, прояснилась бес­цельность лондонского сидения Бора. Уже 4 апреля он вернулся в Америку — снова ни с чем...

Второй круг повторял первый: опять привлечен был к переговорам судья Франкфурте?, и опять возлагались надежды на его непоколебимую дружбу с тяжело боль­ным президентом. Но на сей раз... Спустя неделю после возвращения Бора из Англии Галифакс и Франкфурте? обсуждали всю проблему в парке напротив Белого до­ма. Они выбирали для своей прогулки безлюдные дорож­ки, чтобы их никто не подслушал. Внезапно донесся неурочный колокольный звон. Они заметили — он приходил с разных сторон. Звонили все колокола Вашингтона. И оба поняли, по ком звонят колокола:

в Уорм-Спрингсе скончался Франклин Рузвельт. Был четверг, 12 апреля.

5«

13-го Бор написал судье короткое сердечно-сочувствен­ное письмо, выражая веру, что для их общего дела, быть может, еще не все потеряно. Меж тем до окончательной победы над германским фашизмом оставались считанные дни. И для попытки завоевать, пока не поздно, атомное доверие между победителями оставались те же считанные дни. Но со смертью Рузвельта исчез последний призрак надежды на это.

4 мая 1945 года — за четыре дня до полной капиту­ляции Германии — кончилась немецкая оккупация Да­нии. В далекой дали от дома — на другом материке — Бор принимал поздравления. Счастливый спазм пе­рехватил ему горло, и он не мог отвечать. Да и все сло­ва на чужом языке прозвучали бы не так, не так, не так! Невозможность говорить говорила больше, чем го­ворение.

...Это тысячи раз описано "и пересказано — возвра­щенье домой после военных разлук. В конце пережитого как в начале: притихшие дети плачущие женщины, рас­терянные солдаты. Но все это лишь видимость сходства. И лишь на минуту, чтобы затем взорваться приступом ликования.

Для Маргарет раньше, чем для Нильса, наступил че­ред возвращения в Данию. Уже в мае она вновь увидела эти мечтательные равнины, эту разграфленную землю, эти светлые острова и молчаливые дюны. Наступивший мир вернул на фасады фермерских домиков веселые флаги ожидаемого благополучия. Развернул залатанные пару­са рыбачьих лодок. Наполнил людьми подметенные платформы. Зажег вечерние огни городков, городов, » столицы.

В Копенгагене она увидела уцелевший Карлсберг. В Тисвиле — уцелевший Вересковый дом. Мирное про­шлое просто звало заново поселиться в нем и жить даль­ше, дальше, дальше...

А ее Нильс все еще был за океаном. И, видимо, делал там что-то важное, если и сейчас — после поражения Германии — его не отпускали домой. («Мы знали гораз­до меньше, чем предполагали окружающие», — сказала Маргарет Бор впоследствии.) Еще длилась война с непо­бежденной Японией. Исход ее был предрешен. А в Лос-

512

Аламосе подходила к завершению героическая работа физиков и техников, но теперь она потеряла первоначаль­но героический смысл: сраженная Германия тотальным оружием уже не грозила, а Япония даже не пыталась его создавать. И с каждым днем все сквернее становилось на душе у всех, кто не походил на генерала Гроувза. И у всех, кто хотел думать не только о красоте атомной физики.

Дожидаться испытания А-бомбы Бор не стал. Сбывалась худшая из предвиденных им возможностей:

западные союзники вступали в мирную эру с припрятан­ным за пазухой камнем.

Роберт Оппенгеймер: Он был слишком мудр и потому безутешен... Мы сделали работу за дьявола...

Бор настоял на отъезде в Англию, и за месяц до июльского испытания атомной бомбы в пустынной глуши Аламогордо он сошел на британскую землю с борта воен­ного самолета. В последний раз военного...

Теперь рукой было подать до родных берегов. Но его и тут не отпускали. Он обязан был до конца играть свою роль консультанта. И тогда Маргарет, как ни трудно да­вались в те первые послевоенные недели вольные путе­шествия, пустилась на свидание с ним и с Ore. Так почти двухлетняя их разлука, начавшись в Швеции, кон­чилась в Англии.

Сколько им нужно было порассказать друг другу — явного и тайного, значительного и пустячного, печального и смешного. А главное, единственного, недоступного по­ниманию других и чужой оценке. И сколько им нужно было вымолчать вдвоем!

Свидание в Англии затянулось на два месяца.

Примерно в середине этого срока — 16 июля — в слу­жебных кабинетах Тьюб Эллойз стала известна шифровка из-за океана, подобная той, какую получил в тот день на Потсдамской конференции новый президент Трумэн, пре­емник Рузвельта: «Бэби родилось благополучно». На рас­свете того дня в двухстах милях от испытательного по­лигона Аламогордо слепая девушка в Альбукерке увидела свет и спросила: ЧТО ЭТО БЫЛО?

Бор знал, что это было.

Но он не знал, что через двадцать дней — 6 авгу­ста 45-го •— этот неземной свет ослепит зрячих в Хиро­симе.

Лондон без туманов. Веселящиеся улицы. Первое пос­левоенное лето — отрада жизни без страхов и угроз. И в летней толпе — седеющий иностранец с отсутствую­щим лицом, погруженный во что-то свое — безотрадное. И об руку с ним — седеющая, необыкновенно привле­кательная женщина. Они перекидываются фразами на чужом языке. И видно: разговор их не слишком весел.

...Бор еще раз припомнил давние слова Резерфорда о войне, которой «не удастся оставить физику в дураках». Только что миновавшей второй мировой войне это и вправ­ду не удалось: она принесла ФИЗИКЕ истинный науч­ный триумф. Но ей, как сказал бы со своей беспощадной прямотой Резерфорд, удалось другое — «оставить ФИ­ЗИКОВ в дураках». То, что создавали они с таким само­отречением во имя благородной цели, вышло из-под их власти еще раньше, чем было создано. И вовсе им не при­надлежало. Сознавали ли они, что иначе-то и быть не могло?!

Да, ОНА взорвалась. И говорить о ней следовало уже не в будущем, а в настоящем времени. Но оттого-то во­прос: «Что будет дальше?» — зазвучал во сто крат тра гичней, чем прежде.

Это был острейший вариант нравственно-политическо­го вопроса, сформулированного Фредериком Жолио-Кюри еще до войны: «А кто воспользуется открытием, которое я сделал?» Сам Жолио вновь и вновь твердил его себе, когда летом 40-го года тайно переправлял из захвачен­ной Франции в союзную Англию своих верных сотрудни­ков Хальбана и Коварского, а вместе с ними — бесцен­ный запас тяжелой воды и с голь же бесценную научную документацию. Только бы ни то, ни другое не попало в руки нацистов! Только бы успели союзники осуще­ствить цепную реакцию деления раньше гитлеровцев! Так ясен и однозначен был тогда ответ...

И вот успели. Осуществили. А старый — еженощ­ный — вопрос не исчез. Но прежний ответ уже не го­дился. Вот в чем был трагизм происшедшего. «Бэби родилось благополучно!» Да только теперь генералы и те, кто повелевает генералами, будут нянчить это бэби за океаном, думая отнюдь не о благополучии людей на земле...

Когда 6 августа — в день Хиросимы — самая опасная тайна второй мировой войны, и вовсе не военная, а поли-

S14

тическая тайна, открылась всем, Бор почувствовал себя обязанным поднять наконец не в кабинетах политиков, а во всеуслышание голос разума и доброй воли. Через пять дней — 11 августа — появилась его первая публикация за последние годы. И не в научном издании, а в ежеднев­ной газете с огромным тиражом — в лондонской «Тайме». Название его статьи звучало еще философически-акаде­мично: «Наука и цивилизация». Но вскоре тот же, в сущности, текст был опубликован журналом «Сайенс» под иным — набатным — заглавием:

«ВЫЗОВ ЦИВИЛИЗАЦИИ».

Текст сосредоточенной силы содержал основной круг идей, которым суждено было в последующие годы, как во­время брошенным семенам, взойти необозримым лесом антиатомной публицистики. Это были идеи-надежды всех людей, жаждавших бессрочного мира. Бор словно бы и не был их автором — они носились в воздухе, вобравшем в свой состав радиоактивную пыль Хиросимы. И потому в том кратком тексте уже заключались в общих чертах будущие программные декларации миролюбивых парла­ментариев всех стран и манифесты всех поборников мир­ного сосуществования в ядерный век...

В том конспекте миролюбия, разумеется, еще не было и не могло быть всей конкретности последующих требо­ваний созванного через четыре года 1-го Всемирного кон­гресса сторонников мира или возникшего' позже Пагуош-ского движения. Но решающее — глобальное — в том конспекте было уже сказано:

«Устрашающие средства разрушения...-будут представ­лять смертельную угрозу цивилизации,, если только с тече­нием времени не будет достигнуто .общее соглашение о со­ответствующих мерах предотвращения любого неоправдан­ного использования нового источника энергии... Кризис, пе­ред лицом которого сейчас стоит цивилизация, должен был бы представить уникальную возможность устранить препят­ствия на пути к мирному сосуществованию между нация­ми... Достижение этой цели, которая накладывает на наше поколение серьезнейшую ответственность перед будущим, конечно, зависит от позиции всех людей мира...»

Этот призыв к осознанию ответственности был как бы самоочевидным. Но в те августовские дни 45-го года, ко­гда людей всюду ужаснула судьба Хиросимы, почти ни­кто не знал, что в подтексте «Вызова цивилизации» зву­чал. вызов, еще в разгаре войны брошенный человеком

33* 515

с тихим голосом сильным мира сего. Лишь небольшая группа осведомленных знала, что это он был первым сеятелем, вышедшим до звезды.

Бор смог вернуться в Данию только на исходе ав­густа.

...Он летел вдвоем с Маргарет. На маленьком самоле­те. Впервые без охраны. И не на заоблачной высоте, а там, куда без труда достают земные птицы.

85-летняя фру Маргарет (с нестареющей счастливостью в глазах, приглашая собеседника пережить вместе с нею те чувства тридцатилетней давности): Вы знаете, самолет шел так низко, что Нильс увидел и узнал наш Карлсберг под крылом... Прекрасна была минута возвращения! *

Как и Карлсберг, стоял невредимым институт на Блег-дамсвей. И просто звал работать дальше, дальше, даль­ше... Все лето собирались старые сотрудники, рассеянные оккупацией, изгнанием, участием в Сопротивлении. Сре­ди тысяч датских беженцев, возвращавшихся из Швеции в алфавитном порядке, 4 июня приехал Стефан Розен-таль. К августу алфавит был давно исчерпан. Харадьд Бор уже спокойно обосновался в своем математическом крыле. А директорский кабинет с барельефом Резерфорда над камином все пустовал.

Бор вернулся последним.

Стефан Розенталь: В сияющем свете солнечного дня флаг развевался над институтом, когда Бор — как обычно, на велосипеде — завернул в институтский двор. Его, глубо­ко тронутого, сердечно приветствовали на своем небольшом сборище столь же глубоко взволнованные сотрудники ин­ститута. Нам это было нелегко — выразить свои чувства в словах: мы едва могли поверить, что ныне сбылось то, на что мы так надеялись в течение всего минувшего времени. Затем, как символ возвращения институту его руководителя, < Бору были вручены новые ключи от здания.

...И вот уже снова застучала машинка в секретарском оффисе Бетти Шульц. Теперь, когда ей было уже за со­рок, ее еще больше изумляла неутомимость профессора. А он приближался к шестидесяти.

Будут улетать птицы из Фёллед-парка — будет осень — октябрь — и ему исполнится шестьдесят.

* Из беседы Маргарет Бор с автором — июнь 1975 года, Копен-

гаген. 516

Еще лежала без движения Книга иностранных гостей института. Никто не приезжал издалека: в раздроблен­ном мире, измученном войной и лишениями, это пока оставалось трудной проблемой — поездки за границу. А так естественно было бы, если б новое поколение два­дцатилетних смышленышей, где-то уже наверняка под­росших в мире за военные годы, огласило разноязычными акцентами коридоры и лестницы института! Иногда Бет­ти Шульц доставала свою Книгу и перебирала давно зна­комые имена. Каждое несло для нее свой психологиче­ский оттенок. И она думала: где сейчас легкий Крамере, тихий Клейн, едко-блистательный Паули, мило-несносный Ландау, надежно-приветливый Розенфельд, беспечальный Фриш?.. Как они пережили войну? Что порасскажут, когда приедут? Она уверена была — рано или поздно все приедут, и она снова впишет в Книгу их громкие имена.

И верно: это начало сбываться, когда уже шла по Фёллед-парку желтая осень и птичьи голоса поре­дели. 28 сентября приехал из Стокгольма Оскар Клейн. А 6 октября — Лиза Мейтнер. Им было ближе других. И в тот же день, 6-го, объявился из Утрехта Леон Розенфельд. И до самого вечера все казалось — вот они наконец слетаются, ветераны, как то бывало в дни до­военных Копенгагенских конференций... Был канун шестидесятилетия Бора. Кто-то, возможно, прибудет с вечерними поездами. Кто-то высадится в Ночном пор­ту... Примчались еще два шведа и один норвежец. Но не ветераны.

Пожалуй, только самому Бору спокойно спалось в ночь с 6-го на 7-е. А в институте на Блегдамсвей долго не гасли огни. Остроумцы во главе с Леоном Розенфель-дом и Питом Хейном, которым так недоставало Феликса Блоха, Отто Фриша, Макса Дельбрюка, закан­чивали второй том рукописного журнала «Шуточная физика»: не забылось давнее решение — к каждой круг­лой дате учителя выпускать очередной том. Допоздна ра­ботал Стефан Розенталь — редактор и составитель но­вого тома. И Бетти Шульц сидела за машинкой позд­нее позднего, допечатывая и перепечатывая около три­дцати страниц веселых воспоминаний, хитроумных спи­чей, притворно-ученых сообщений на датском и англий­ском языках. Только не было на этот раз немецких тек­стов — как-то еще не хотелось копенгагенцам разгова-

517

ривать по-немецки... Не хотелось — ничего не поде­лаешь.

Хотя Розенфельд приехал в последний момент, а его забавный рассказ о былом открывал «Шуточную физику», журнал вышел вовремя. И там нашло себе место среди прочего «Краткое Б-описание обстоятельств путешествия профессора Бора». Б-описание — оттого что все сло­ва на целой странице начинались с буквы «б»: Бор, Блегдамсвей. Британия, бомба... И все эпитеты, достой­ные юбиляра: большой, блестящий, безукоризненный, бравый, безустанный, беспокойный, бескорыстный, без­умный... И все кончалось восклицанием: «Браво! Бравис-симо!»

Когда утром 7 октября Бор заруливал на своем неиз­менном велосипеде в институтские ворота, он очень бо­ялся, по словам Розенталя, торжественно-помпезной це­ремонии, какая могла быть уготована ему, шестидесяти­летнему. Он не знал бы тогда, что делать и что отвечать. Ему уже пришлось пережить такую церемонию два дня назад, 5 октября, когда Датская академия чествовала его как своего президента, и зачитывался ужасающе возвы­шенный адрес, и раздавались непомерные славословия, и он, сидя рядом с Маргарет, то не мог оторвать глаз от пола, то не мог отвести их от потолка... К счастью, на ут­ренней встрече с сотрудниками института все случилось по-другому. Авторы читали свои тексты из «Шуточной физики». Все смеялись, и всех непринужденней он сам. Овеществлялось еще одно слово, так подходившее для Б-описания: БРАТСТВО.

А вечером — он был у себя в Карлсберге с семьей — ему сообщили по телефону, быть может, самую волную­щую весть, какую он мог бы услышать в день рождения:

через весь Копенгаген — от университетской сердцевины » старой столицы к его дому — движется факельное ше­ствие студентов...

Вместе с Маргарет он вышел на каменные ступени якобсеновского «Эресболиг» — Дома почета, седой, уже привычно сутулящийся, похожий и на стареющего па­стора, и на стареющего рыбака, и в ясных сумерках золотого октября молча смотрел на катящуюся ре­ку веселых огней. Карлсбергская вилла стояла на ее пути, и здесь остановившаяся река превращалась в озе­ро. В свете факелов он видел молодые лица, обра­щенные к нему. Это пришла юность Дании, чтобы ска-

518

зать ему: «Я с тобой!» Что-то туманило ему глаза — прерывистая череда огней сливалась в одну светящуюся волну.

Судьба одарила его непреходящим единством с юностью века. Он произнес недолгую речь. Ее никто не записал. Но были там слова: «...и вот мы живы...»

О счастливом человеке русские говорят: он родился в рубашке. Англичане говорят: он родился с серебряной ложкой во рту. Датчане говорят: он родился в воскре­сенье.

Нильс Генрик Давид Бор родился воскресным утром, в рубашке, с серебряной ложкой во рту.

эпилог длиною