Дважды мне посчастливилось видеть Нильса Бора собственными глазами. Дело было в Москве в 1934 году. Впрочем, «дело было» слова неверные

Вид материала

Документы

Содержание Июль Понедельник, 3 июля. Этим числом Бор помечает Памятную записку Памятную записку Лаура Ферми Бор (в изложении Гоуинг) Памятная записка о разговоре между Президентом и Пре-мьер-Министром в Гайд-Парке, 19 сентября 1944 года Черчилль — Черуэллу Фру Маргарет Бор (через четверть века) Посланник Кэмпбелл Маргарет Гоуинг

Подобный материал:

• Овсем по небольшому, как говорится, совершенно случайному поводу: мне позвонил Юрий, 16.9kb.
• Берт Хеллингер порядки любв разрешение семейно-системных конфликтов и противоречий, 5363.89kb.
• Слово о казачьем роде, 2572.74kb.
• В 1942 году закончил педагогическое училище и был мобилизован в армию. Сэтого года, 8887.2kb.
• Должностная инструкция, 93.05kb.
• Евгений Романович Романов (настоящая фамилия Островский). Впреподавателях недостатка, 100.42kb.
• К. Бессер-Зигмунд «Магические слова.», 1621.92kb.
• К. бессер зигмунд магические слова, 1643.56kb.
• Примерная программа учебной дисциплины математика, 566.38kb.
• Конспекты занятий по обж, 119.97kb.

498

шее взаимопонимание. Как раз об этом вели мы очень при­ятный и интересный разговор с м-ром Зинченко и особо отметили, как много обещают в будущем взаимные симпа­тии и уважение среди Объединенных Наций, порожденные товариществом в битве за идеалы свободы и человечности. Действительно, едва ли возможно описать восхищение и чувство благодарности, которые повсеместно вызывают поч­ти неправдоподобные свершения Советского Союза в эти годы...

У меня ecib немьло оснований надеяться, что скоро я в самом деле смогу принять Ваше добрейшее приглашение и отправлюсь в Россию с долгим или коротким визитом, и как только уточнятся мои планы, я снова Вам напишу...

Всегда Ваш Нильс Бор.

В последний день апреля это невинное и роковое письмо уходит с дипломатической почтой в Москву.

Приглашения на Даунинг-стрит все нет. Но Бор укреп­ляется в мысли, что успех его миссии возможен, только если он лично передаст и прокомментирует послание Рузвельта Черчиллю. Возвращение в Штаты, к неудо­вольствию генерала Гроувза, откладывается.

Май

Лондон. Три влиятельных лица оказывают давление на Черчилля, понуждая его принять Бора: лорд Черуэлл, президент Королевского общества Генри Дэйл и фельд­маршал Смэтс. Посвященные в атомный проект, все трое с разными оттенками признают за благо' миссию датчани­на. (Даже фельдмаршал: он понимает то же, что поняли Андерсон и Галифакс, — Англии суждена вторая роль в этом проекте.)

Смэтс (на предложение позавтракать в обществе Бора):

Это колоссально! Это все равно что встретиться с Шекспи­ром или Наполеоном — одним из тех,; кто изменял историю мира.

16 мая 1944 года, вторник. Черчилль наконец прини­мает Бора в своем кабинете на Даунинг-стрит. В распи­сании премьера для беседы отведено полчаса. В разгово­ре участвует лорд Черуэлл.

Бор обстоятелен и медлителен. Черчилль нетерпелив и раздражен. «Чрезвычайно дороживший своими прямы­ми личными контактами с Рузвельтом, он вполне мог по­чувствовать удивление и недоверие — отчего это в дан­ном случае выбран такой канал связи с ним?» (Гоуинг).

Черуэлл неосторожно прерывает Бора коротким за­мечанием о прошлогоднем атомном соглашении в Кве-

беке. Черчилль тотчас набрасывается на своего советни­ка — ему слышится критика одного из пунктов Квебек­ского соглашения: никакой атомной информации третьим странам! Черуэлл оспаривает возражение Черчилля. Чер­чилль оспаривает возражение Черуэлла. Тихий голос Бора тонет в этом дуэте двух политиков. А время идет.

Оге Бор: ...И мой отец лишается возможности изложить свои взгляды, как ему того хотелось бы... И он теряет шанс дать Черчиллю истинное представление о том, как серьез­но воспринимает всю проблему Рузвельт.

Полчаса истекают. Черчилль поднимается из-за стола. Встает Бор. Подавленность и разочарование на его лице. Но все-таки он делает еще одну попытку спасти свою миссию: он просит разрешения написать Черчиллю под-оное письмо. И слышит в ответ:

Черчилль: Это будет честью для меня получить от Вас письмо. Но не о политике!

Позднее Бор скажет: «МЫ ГОВОРИЛИ НА РАЗНЫХ ЯЗЫКАХ».

Оге Бор: С Даунинг-стрит отец вернулся удрученным и рассказал, как Черчилль едва не наговорил ему бранных слов. Но он немедленно начал диктовать письмо премьеру... Это письмо содержало картину атомного проекта, набросан­ную в надежде захватить воображение Черчилля. Оно вклю­чало послание Рузвельта.

Встреча Бора с фельдмаршалом Смэтсом за завтраком у сэра Джона Андерсена. Фельдмаршал обещает повлиять на премьера, объяснив ему атомные перспективы на бу­дущее.

...Всеобщая — странная и наивная — уверенность, будто Черчилль просто чего-то не понимает.

Июнь

Вторник, 6-е. Вторжение союзников в Северную Фран­цию. Крепнущая вера в близкий конец войны.

Лондонское сидение ничего нового не приносит. Бор возвращается в Америку.

Вашингтон. Бор рассказывает о своих злоключениях с Черчиллем. Франкфурте? передает его рассказ Руз­вельту. Президент выражает желание поговорить с Бо­ром наедине.

Воодушевление Бора. Готовясь к свиданию с Рузвель­том, он приступает к составлению Памятной записки с

500

изложением научных основ и исторических последствий открытия атомной энергии.

Оге Бор: В тропической жаре Вашингтона мы вырабаты­вали текст этой Памятной записки... Утрами отец обычно по­являлся с идеей все новых изменений, которые он обдумал в течение ночи. Никому нельзя было доверить перепечатку такого документа, и потому этим занят был я. А тем вре­менем отец штопал наши носки и пришивал пуговицы к нашей одежде, отдаваясь и этому труду со своей неизмен­ной доскональностью, обнаруживая, какие умелые у него руки...

Лондон. В те июньские дни фельдмаршал Смэтс пи­шет энергичное послание Черчиллю. Под давлением с че­тырех сторон — майское письмо Бора, июньское посла­ние Смэтса, постоянные напоминания Андерсона, уверен­ные советы Черуэлла — премьер принимает решение обсудить атомные перспективы с Рузвельтом во время их ближайшей встречи с глазу на глаз. Встреча намечена на сентябрь. Снова в канадском Квебеке.

Июль

Понедельник, 3 июля. Этим числом Бор помечает Памятную записку Рузвельту. Но в действительности за­канчивает ее после 5 июля, «освобождая свою аргумен­тацию от сентиментальных пассажей». Оге перепечаты­вает чистовой текст. Семь страниц на машинке. Гриф:

«Совершенно секретно. Конфиденциально».

В отточенно сжатой форме — история и суть откры­тия деления урана. И вся логика идей необходимости международного контроля. И полная откровенность.

«...Я получил письмо от выдающегося русского физика, с которым поддерживал дружбу в течение его многолетнего пребывания в Англии... Это письмо содержало официальное приглашение приехать в Москву, чтобы присоединиться к русским коллегам в их исследовательской работе... Там не было указаний на специальные вопросы, но на основании предвоенных работ русских физиков естественно предполо­жить, что ядерные проблемы окажутся в центре их инте­ресов.

Это письмо, посланное первоначально в Швецию в октяб­ре 1943 года, было передано мне недавно в Лондоне совет­ником русского посольства...»

И после такой очевидной догадки, что, быть может, Россия уже сама осуществляет свой атомный проект, ло­гический вывод:

501

«Ввиду всего этого нынешнее положение дел представ­ляет, пожалуй, самую благоприятную возможность для про­явления ранней инициативы, исходящей от той стороны, ко­торая по счастливому стечению обстоятельств достигла ве­дущей роли в овладении могущественными силами природы, до сей поры находившимися вне власти человека».

Франкфурте? передает эту Памятную записку в Белый дом, а затем, сбежав от вашингтонской жары, пишет Руз­вельту из Коннектикута сопроводительное письмо:

10 июля 1944

Дорогой Фрэнк!

...Если у тебя не будет возможности повидать профессо­ра Нильса Бора, может быть, тебе захочется иметь письмен­ное изложение хода его мыслей... Этот Меморандум написан на его умелом, но причудливом английском языке, и, конеч­но, в самых абстрактных выражениях — из побуждений секретности. Даже у меня нет копии этого документа.

Покидая Вашингтон, я узнал, что пребывание профессо­ра Бора здесь продлено... до субботы 15 июля.

Надеюсь, что тебя эта адская дыра не превратит в ту­шенку... Береги себя!

Всегда твой Ф; Ф.

В «адской дыре» Бор ожидает до 15 июля вызова в Белый дом. Но приглашение откладывается. Бор возвра­щается в Лос-Аламос.

Август

Вместе с семьей переселяется в Лос-Аламос из Чи­каго Энрико Ферми. Это верный признак, что дела с А-бомбой идут успешно.

Лаура Ферми: Самым известным человеком у нас был мистер Николае Бейкер. В Лос-Аламосе часто можно было встретить людей, у которых никогда не сходило с лица вы­ражение глубокой сосредоточенности... Но и среди них лицо мистера Бейкера выделялось какой-то особенной задумчиво­стью и отрешенностью. ...Его водил под руку сын, молодой» физик, который ни на шаг не отходил от отца. Глаза у ми­стера Бейкера были беспокойные. Старые знакомые называ­ли его «дядя Ник», потому что у них язык не поворачивал­ся называть его «мистер Бейкер», а произносить его насто­ящее имя было строго-настрого запрещено...

Чувство отрешенности сразу покидает Бора, когда приходит долгожданный вызов в Вашингтон.

26 августа, суббота. Овальный кабинет в Белом доме, где пять дет назад, выслушав письмо Эйнштейна, Руз­вельт сказал: «Это требует действий!» Теперь на столе — Меморандум Бора.

502

Полуторачасовая беседа с президентом. Рузвельт в отличном настроении. Он говорит, что разделяет надежды, высказанные в Меморандуме, и просит Бора расширить аргументацию.

Бор (в изложении Гоуинг): ...Русские сами исследуют атомную проблему и к концу войны с Германией будут иметь свободные руки, чтобы полностью развить успех;

весьма вероятно, что в конце войны русские станут также обладателями немецких секретов. Если Америка и Брита­ния не расскажут им ничего до того, как бомба будет ис­пользована, это возбудит справедливые подозрения русских и создаст большой риск роковой гонки атомных вооруже­ний. Америка и Британия утратят счастливую возможность сближения с Россией для установления взаимного доверия и превращения триумфа науки и инженерии в непреходя­щее благо для всего мира...

Президент выслушивает Бора как нельзя более дру­желюбно. Он признает, что Россию действительно надо было бы ввести в курс дела и что это могло бы открыть новую эру в истории, ибо речь ведь идет о доверии между самыми могущественными державами разного социально­го устройства. Он соглашается, что проблема носит сроч­ный характер. И он говорит, что Бор может без всякого стеснения обращаться к нему в любое время и что он бу­дет рад увидеть его снова после свидания с Черчиллем.

Оге Бор: ...Рузвельт упомянул, что он слышал, как про­текала беседа Бора с Черчиллем в Лондоне, но заметил, что Черчилль часто ведет себя так в первую минуту. Однако, сказал Рузвельт, им обоим всегда удается достичь согла­сия... ^:; ' ^:

Бору разрешено сообщить англичанам о переговорах с президентом. Галифакс немедленно посылает в Лондон подробную телеграмму. ,0 ней докладывают Черчиллю.

Сентябрь

11 сентября — начало второй Квебекской конферен­ции. Накануне отъезда в Канаду Рузвельт получает письмо от Бора.

...Бор полагает, что один из возможных методов уста­новления атомного контакта с Россией — встреча ученых-атомников.

...Бор набрасывает черновик допустимого письма про­фессору Петру Капице.

...Бор заявляет о готовности тотчас отправиться в Рос­сию для необходимых переговоров! - -

503

Так вот почему еще четыре месяца назад — в апрель­ском ответе Капице — он написал, что у него есть нема­ло оснований надеяться на скорый визит в Москву: уже тогда он вынашивал мысль об этом практическом шаге к атомному сближению с Советским Союзом!..

Вслед за Квебеком премьер и президент уединяются в Гайд-парке — резиденции Рузвельта под Нью-Йорком. Во вторник, 19 сентября, они обсуждают Меморандум Бора. Ход дискуссии остается тайной. В одном Рузвельт оказывается прав — «им обоим всегда удается достичь согласия». Однако... появляется документ:

Памятная записка о разговоре между Президентом и Пре-мьер-Министром в Гайд-Парке, 19 сентября 1944 года 1. Предложение проинформировать мир относительно проекта Тьюб Эллойз с целью заключить соглашение об ин­тернациональном контроле... НЕ ПРИНЯТО. Весь вопрос следует и впредь рассматривать как предельно секретный...

3. Нужно провести расследование деятельности профес­сора Бора и предпринять шаги, гарантирующие уверен­ность, что он не несет ответственности ЗА УТЕЧКУ ИН­ФОРМАЦИИ — в особенности к русским.

Вот так!

Вашингтон. Кончается сентябрь, а Бор все живет в датской миссии, полный счастливых надежд и нетерпе­ния: он ждет сведений из Белого дома о результатах Кве­бекской встречи. Но Белый дом молчит, хотя Рузвельт давно вернулся.

Бора никто не знакомит с Запиской о разговоре в Гайд-парке. Он не подозревает, что уже установлено «самое тщательное наблюдение за всеми его передвижениями». И он не знает, что постыдный документ, составленный 19 сентября в Америке, уже дополнен позорным докумен­том, составленным в Англии. Это рычащая записка премьера. «

Черчилль — Черуэллу: «Президент и я весьма озабоче­ны поведением профессора Бора. Как случилось, что он был привлечен к делу? Он — ярый сторонник гласности. Он без разрешения властей разгласил тайну Главному судье Франкфуртеру, который поразил Президента, рассказав ему, что знает все детали. Бор заявил, что находится в интим­ной переписке с русским профессором, с которым давно подружился в России и которому он писал и, возможно, продолжает писать обо всей проблеме. Русский профессор побуждал его приехать в Россию для обсуждения предме­та. Что все это значит? Мне кажется, Бора следовало бы ЗАКЛЮЧИТЬ В ТЮРЬМУ или, в любом случае, предупре-

S04

дить, что он находится на грани преступления, караемо­го СМЕРТНОЙ КАЗНЬЮ».

Фру Маргарет Бор (через четверть века): Нет, Черчилль не был великим человеком: он не понял и не оценил идей моего мужа, и он возвел на него недостойные обвинения. Он был сильным, но не великим. (Это высказалось так по-женски и так этически безошибочно! *)

К счастью, все в той записке премьера было либо яв­ным притворством — вроде недоумения, как это Бора привлекли к атомным делам, либо очевидной неправ­дой — вроде удивления Рузвельта осведомленностью Франкфуртера, либо искажением фактов — вроде ис­толкования переписки с русским профессором... Это упро­щало опровержение.

Черуэлл сразу- пишет резкий ответ — не без иронии и яда. Галифакс негодует.

Посланник Кэмпбелл: Оба со всей остротой почувствова­ли, что великий Пи-Джэй (оксфордское panjandrum— «важная шишка») залаял на воображаемое дерево.

Андерсон встает на защиту Бора.

Октябрь

Черчилль вынужден отступиться.

Вашингтон. Прибывший из Англии Черуэлл повторяет Рузвельту свои доводы в оправдание Бора. В беседе уча­ствует д-р Ванневар Буш — глава Национального коми­тета по военным исследованиям. Он энергично поддержи­вает Черуэлла, выражая доверие к Бору.

Идет последняя военная осень. Все чувствуют — по­следняя! Освобожден Париж. Советская Армия уже на плацдармах за Вислой. Вступление в Германию близится неотвратимо. Каким заслуженно весенним могло бы быть настроение Бора в ту осень!

Оге Бор: ...Но это было трудное время для моего отца, потому что только косвенными путями до него доходило то, что произошло. И он был очень обеспокоен тем, что Франк­фурте? мог попасть в опасное положение...

Маргарет Гоуинг: ...Бор разбирал случившееся с Чэдви-ком и Гроувзом. Он был вправе считать себя глубоко оскор­бленным, но его чувство юмора всегда было сильнее при­тязаний гордости. Однако он страдал от сознания, что те­перь все дело запуталось в сетях и узких коридорах аме­риканской политики...

* Из беседы автора с Маргарет Бор — ноябрь 1968 года, Копен­гаген.

505

Поздней осенью 44-го года Бор узнал, что не будет приглашен в Белый дом для обещанной встречи с Руз­вельтом. Ему было сказано, что он может беседовать вме­сто президента с Ванневаром Бушем. И он беседовал с Ванневаром Бушем. И оба понимали, что это не имеет никакого значения.

Бор сознавал, что сильными мира сего его служение человечеству отвергнуто. Но оставалось само человече­ство. И он не позволил своим надеждам иссякнуть.

Отвергнутый, но не сдавшийся, печально-сосредоточен­ный мистер Николае Бейкер вернулся в Лос-Аламос, ко­гда над столовой горой и в глубоких каньонах уже ле­тели предзимние ветры.

Теперь он безвыездно жил в Лос-Аламосе.

Как все, пробуждался затемно — в семь утра — по первому реву сирены, о которой Ферми говаривал: «Оппи свистит!» Заправлял свою солдатскую койку, как все, не умея привыкнуть к черному штампу на казенном белье «USED» (что означало на обычном языке «Было в упо­треблении», а на государственном — United States Engi­neer Detachment — Инженерные войска Соединенных Штатов). Как все, шел к восьми на работу — в тот от­сек непотопляемого корабля, где сегодня .ждали его кон­сультаций. .

Несомненно, стал он теперь в глазах Гроувза дважды битым горшком. Хотя, к чести генерала, тому никогда не приходил в голову; дурацкий вопрос: как случилось, что Бор был привлечен к делу? Конечно, идея атомных кон­тактов с Россией казалась Гроувзу еще более бредовой, чем Черчиллю: генерал гордился тем, что препятствовал, , как мог, даже атомным контактам с Англией. Он испове­довал не старомодную доктрину Монро — «Америка для американцев», а новейшую и безымянную — «Мир для американцев». В ослепляющем самодовольстве силы он утверждал, что Россия если и сделает А-бомбу, то не раньше чем через 20 дет. А над календарно-точными про­гнозами чокнутых, что русским после войны понадобится на это четыре года, просто смеялся.

Весело-самоуверенный генерал не понимал и не знал того, что понимали и знали чокнутые. Им хорошо извест­ны были имена и достижения русских коллег в ядерной

506

физике предвоенных лет. Им довольно было припомнить даже немногое... Игорь Курчатов сумел открыть так назы­ваемую изомерию ядер, а Флеров и Петржак — спонтан­ное деление урана... Яков Френкель смог построить тео­ретическую схему деления тяжелых ядер, а Зельдович и Харитон — теорию цепной реакции... Уже обратили на себя внимание работы Алиханова и Алиханяна, Арцимо-вича, Александрова, Лейпунского, Мысовского, Шальнико-ва и многих других... Чокнутым ведом был мировой уро­вень «квантового мышления» в теоретических школах Мандельштама, Ландау, Тамма, Фока... И не были секре­том творческие возможности институтов Иоффе, Капицы, Вавилова, Хлопина, Семенова... А сверх того битые горш­ки генерала понимали, что плановая экономика Совет­ского Союза позволит ему сконцентрировать любые ре­сурсы на решении атомной проблемы, как только станет она жизненно важной для страны. И отдавали себе отчет, что она станет таковой, едва обнаружится, что кто-то где-то сделал или только делает тотальное оружие... Ге­нерал смеялся не от одного лишь самодовольства силы, но еще и по невежеству.

Вся забота Бора о превращении потенциального миро­вого зла атомной энергии в реальное мировое добро бы­ла для генерала не его заботой, оттого что само это зло и было для него добром. (Ему больше нравился ответ Ферми молодому физику, тоже заговорившему, еще в Чикаго, о мировом зле: «Не думайте об этом — в кон­це концов, мы занимаемся красивой физикой!» Недаром Ферми сказал о себе, что он исключение в коллекции Гроувза: «Я— совершенно нормальный».) И генерал мог бы заранее предвидеть отпор, полученный Бором в верхах. Но все-таки в его солдатской душе тайно воз­росло уважение к этой бескорыстной знаменитости, от­чаянно полезшей на рожон. Честность Бора стала для ге­нерала выше всяких подозрений. И безвредность тоже. Не оттого ли, когда в декабре 44-го на имя профессора Нильса Бора пришло письмо от другого битого горшка, Альберта Эйнштейна, и оказалось, что Бор собирается немедленно ехать в Принстон, генерал лениво и легко со­гласился: пусть едет. Бору лишь предложено было соста­вить официальный отчетик о разговорах в Принстоне.

...Эйнштейн мог почитаться сверхбезвредным чудаком, потому что в секреты Манхеттенского проекта его не по-

507

свящали. Позднее кто-то придумал легенду, будто он жил в Лос-Аламосе под вымышленным именем. (Помайте, его узнавали в лицо даже мальчишки Лонг-Айленда!) Нет, нет, еще в декабре 41-го власти отказались допустить его к секретной работе. В том декабре по просьбе Ванневара Буша он быстро решил теоретическую задачу, связанную с разделением изотопов урана, и сказал, что всегда будет рад оказаться полезным. Но тогда же, как установил Р. Кларк, Ванневар Буш вынужден был написать в од­ном деловом письме:

«Мне бы очень хотелось, чтобы я имел право целиком ввести Эйнштейна в курс дела и выразить ему полное до­верие, однако это невозможно из-ва отношения к нему не­ких людей здесь, в Вашингтоне, изучавших всю его био­графию».

Не удостоился! В 39-м году первым предупредил «лю­дей в Вашингтоне», что Гитлер может получить А-бомбу, и вот в 41-м не удостоился... Но, обойденный доверием государства, он не был обойден доверием друзей. Впро­чем, технологические детали его не интересовали. И ни­кому из тех, кто нарушал его принстонское уединение, не приходилось выдавать ему военных тайн. Кроме одной-единственной: дела идут успешно...

Эта решающая тайна волновала его все более. Как Бор, он в мыслях своих и движеньях души жил наедине с человечеством. И чем дальше шло время, тем сильнее тянула ноша, взваленная им на себя в тот длинный лет­ний день, когда он подписал письмо Рузвельту. И пришел короткий зимний день, когда копившаяся тревога Эйн­штейна больше не могла оставаться втуне. К нему в оче­редной раз приехал старый коллега Отто Штерн, один из советников Манхеттенского проекта, знавший достаточно много, чтобы сообщить нечто важное. В тот день, 11 де- * кабря 44-го года, Эйнштейн, совершенно как Бор, сказал себе: да, конечно, ОНА взорвется, НО ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ? И полно психологического значения, что он решил на следующий день — 12 декабря — рассказать о своей встревоженное™ именно Бору: все их давние и безысходные философско-физические разногласия тускне­ли рядом с ЭТОЙ проблемой!

В письме, которое написал он 12-го, была фраза:

«Я разделяю Ваш взгляд на положение вещей...» Стало быть, до него уже дошла молва о позиции Бора (но но о действиях, известных слишком узкому кругу). Однако