Введение пятая научная конференция продолжает обсуждение теоретических и практических проблем формирования культурной идентичности на Севере Европы на основе диалога между культурами.
| Вид материала | Документы |
- Введение седьмая Межвузовская научная конференция продолжает обсуждение проблем межкультурного, 1199.81kb.
- Оценка уровней формирования культурной идентичности учащихся, 74.21kb.
- X всероссийская научная конференция «Нейрокомпьютеры и их применение» Москва, 20 марта, 24.92kb.
- Международная научная конференция «Системы и модели в информационном мире», 65.39kb.
- Республиканская очно-заочная научная конференция, посвященная 75-летию Тюменского государственного, 23.03kb.
- Шестая международная конференция «информационные технологии в промышленности», 41.73kb.
- С. С. Хоружий «братья карамазовы», 605.94kb.
- Вы можете предложить нам свой план лекций, занятий, работ и семинаров и мы проведём, 37.24kb.
- М. В. Шакурова Воронежский государственный педагогический университет, 126.09kb.
- Пятая Банковская Конференция управление рисками, 287.13kb.
КРУГЛАЯ ПЛОЩАДЬ И ХРАМ АЛЕКСАНДРА НЕВСКОГО
В ПЕТРОЗАВОДСКЕ КАК ПАМЯТНИКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОГО КЛАССИЦИЗМА
Приметных исторических архитектурных памятников в Петрозаводске сохранилось немного. Самые значительные из них — Круглая площадь и собор Александра Невского. Созданные в конце ХVIII — начале ХIХ веков они продолжают украшать архитектурный облик города и до сих пор являются доминантами его центра.
Ансамбль Круглой (ныне им. Ленина) площади, являющийся единственным памятником каменной архитектуры ХVIII века, был построен в 1775 г. по проекту архитектора Елизвоя Семеновича Назарова (1747—1822), ученика выдающегося зодчего московского классицизма Василия Ивановича Баженова.
Судя по возрасту Е. С. Назарова, есть основание предполагать, что этот ансамбль — его первая самостоятельная работа. Молодой архитектор спроектировал площадь как центральную в генеральном плане Петрозаводска и ориентированную на завод. Первоначально ансамбль состоял из шести отдельных зданий и двух флигелей, расположенных по кругу. Они располагались так, что можно было видеть фасады каждого из них одновременно, и воспринимались они именно как единый ансамбль.
Небольшие по высоте дома казались стройнее и выше оттого, что их стены были украшены белоснежными портиками и пилястрами, отчетливо выделявшимися на фоне гладких стен, окрашенных в желтый цвет. Расположены здания были так, чтобы определять направления вливающихся в площадь улиц, а два флигеля были поставлены в месте соединения площади с Петербургской дорогой (ныне — ул. Ф. Эн-гельса). Во всех зданиях размещались службы заводского управления.
Но после образования в 1784 г. Олонецкого наместничества здания были переданы в его ведение. Сам Г. Р. Державин в декабре этого года торжественно открыл разместившиеся в них учреждения наместнического правления. Однако вскоре стало ясно, что они не удовлетворяют нужд учреждений власти: в них было очень тесно, за неимением приемных комнат посетители ожидали на улице. Именно это стало основной причиной по перестройке (в 1787—1789 гг.) ансамбля, превратившей шесть отдельно стоящих зданий в два больших полукруглых, которые придали центру города особую торжественность.
С их фасадов удалили пилястры, а новые залы были спроектированы высокими и светлыми, в два этажа. Для того, чтобы огромные новые здания воспринимались более цельно, они были объединены галереями с балюстрадами. Одно из зданий стало резиденцией губернатора, в другом разместились городские учреждения. Трапециевидные флигели, занятые один под тюрьму, а другой — под склады, изменениям не подверглись.
Следующий этап реконструкции Круглой площади связан с именем губернского архитектора, воспитанника Московского архитектурного училища Владимира Владимировича Тухтарова, при котором были построены заборы, соединившие основные корпуса с флигелями, укреплены архитектурные конструкции, устроены тротуары.
Именно в этом виде, за исключением снесенных в 1840 г. галерей, ансамбль Круглой площади дошел до наших дней без изменений (сгоревший в 1803 г. западный корпус был восстановлен в 1807 г. в прежнем виде).
В 1873 г. на площади был установлен памятник Петру I (автор — ученик П. К. Клодта петербуржец Иван Николаевич Шредер), и она стала называться Петровской. Фигура Петра с динамично вскинутой рукой обращена была к устью реки Лососинки, где его волей в 1703 г. был сооружен завод, положивший начало Петрозаводску. В 1933 г. памятник был снят и на его месте был воздвигнут памятник В. И. Ленину (автор — скульптор Матвей Германович Манизер), а площадь получила имя Ленина. Несмотря на все эти перемены, она продолжает сохранять облик, созданный в конце ХVIII в., когда архитектурным обликом России (не только «столичной», но и провинциальной) был строгий классицизм, оставивший замечательное наследие, в том числе и в губернском Петрозаводске.
Не меньшее значение для облика города имеет и собор Александра Невского, возведенный на несколько десятилетий позже и ставший доминантой весьма невзрачного в архитектурном отношении района. Начало истории строительства и проектирования храма, который должен был заменить небольшую заводскую церковь, построенную в 1808 г. на деньги рабочих и прозванную «копеечной» относится к 1818 г., когда директор завода А. Фуллон обратился к О. Монферрану с просьбой о проекте заводской церкви. Но О. Монферран, приступивший к строительству Исаакиевского собора в Санкт-Петербурге, ограничился присылкой чертежей Спасского собора, спроектированного им для Нижнего Новгорода. Побывавший в Петрозаводске в августе 1819 г. император Александр I, ознакомившись с чертежами, нашел проект слишком помпезным и дорогим. Узнав об этом, О. Монферран обещал сделать проект более скромным и дешевым, но из-за занятости выполнить этого не смог.
Тогда обратились к петербургскому архитектору В. И. Гесте (автору Полицейского и Синего мостов через Мойку), который предложил два проекта, взяв за основу церкви, построенные Дж. Кваренги на дороге, ведущей в Царское Село. Но и эти проекты по разным причинам были отвергнуты.
Наконец, проект заказывается видному мастеру классицизма Алексею Ивановичу Постникову (1866—1930)1. Архитектор сумел и ярко выразить современные архитектурные идеи, и не выйти за рамки финансовых ограничений, поэтому именно его проект был одобрен. О. Монферран предложил замечательный, но слишком грандиозный проект, проект Дж. Кваренги оказался слишком скромным. То, что предложил А. И. Постников, было той «золотой серединой», которая примирила все требования к храму — и по художественным достоинствам, и по размерам, и по стоимости возведения.
В основе проекта храма традиционная для классицизма схема объемно-пространственного решения: почти квадратный в плане, с большим центральным куполом на высоком световом барабане, окруженном четырьмя купольными звонницами. С трех сторон здание акцентировано портиками тосканского ордера с треугольными фронтонами, с четвертой (восточной) стороны — ризалит с пилястрами. В целом, архитектурное решение всех фасадов достаточно строгое: гладкие стены, прорезанные прямоугольными окнами без наличников, завершаются поясками и карнизом несложного профиля.
Храм, строительство которого началось в 1826, а завершилось в 1832 г.2, стал главным архитектурным украшением и доминантой Зарецкой стороны и просуществовал в этом качестве до 1929 г., когда был закрыт, перестроен и превращен в Краеведческий музей. В 1992 г. музей был переведен в здание на Круглой площади, а храму к 1999 г. был возвращен его первоначальный облик. Теперь это Кафедральный Собор Благоверного князя Александра Невского Олонецкой Епархии.
Таким образом, две жемчужины классицизма, украсившие провинциальный Петрозаводск, оказались тесно связанными с культурой двух главных центров Российской империи. Круглая площадь создана по проекту москвича Е. С. Назарова, а памятник Петру I на ней воздвигнут петербуржцем И. Н. Шредерем. Собор же Александра Невского возведен по проекту петербургского архитектора А. И. Постникова.
Т. В. Киселева
(Петрозаводский университет)
АНДРЕЙ МИХАЙЛОВИЧ ШЕГРЕН —
ПЕРВООТКРЫВАТЕЛЬ ВЕПСОВ
Вепсы — один из народов, принадлежащих к прибалтийско-финской языковой семье, их язык относится к ее северной группе и наиболее близок к карельскому, ижорскому и финскому. В эпоху раннего средневековья вепсы (весь) приняли участие в формировании карельской народности, а также частично растворились среди славянского населения. Упоминания о ней исчезают из письменных источников. В начале XIX в. существовало даже мнение, что вепсы вообще уже исчезли из числа народов, населяющих территорию Российской Им-перии.
Вновь стало известно о вепсах благодаря академику А. М. Шегрену (1794—1855 гг.). Андрей Михайлович (Анти Юхан) Шегрен родился в семье сапожника в деревне Ситиккаля прихода Иитти, на юго-западе Финляндии. Благодаря содействию приходского священника, он поступил в школу города Ловиза (Ловииса), затем в гимназию Борго (Порвоо), а в 1813 г. стал студентом Туркуского университета1. В 1820 году доктор философии А.М. Шегрен приехал в столицу Российской Империи уже с четко сформулированной идеей — совершить длительную исследовательскую поездку к финно-язычным народам России. В 1821 г. Шегрен представил на рассмотрение канцлера проект широкомасштабной экспедиции по местам расселения финноязычных народов империи сроком на три года. Кроме Румянцева, этот проект поддержали статс-секретарь по делам Великого княжества финляндского граф Р. Х. Ребиндер и первый финский архиепископ Я. Тенгстрем, но лишь спустя три года финляндское казначейство открыло финансирование «путешествия доктора Шегрена для исследования обитающих в России народов финского племени»2.
Летом 1824 г. А. М. Шегрен начал свою научную экспедицию, которая длилась пять лет по маршруту Новгородская, Олонецкая, Архангельская, Вятская, Пермская, Казанская и Костромская губернии, а также частично финские Выборгскую, Куопио и Оулу губернии, плюс Финская и Российская Лапландия и весь европейский север России3. Шегрен прошел примерно 12000 километров. Первый год путешествия проходил в Ладожской и Олонецкой Карелии, где его главная квартира была в Петрозаводске. К тому времени его больше всего интересовали олонецкие карелы и неизвестное племя, которое русские называли «чудь». В документах о вепсах не было никаких сведений почти 700 лет. Только Николай Михайлович Карамзин вскользь упомянул о существовании по летописям неизвестной народности в своем много томном труде «История государства Российского». Шегрен впервые осознал существование между Онежским и Ладожским озерами группы людей, которые не говорили ни на олонецком диалекте, ни по-русски, во время своего путешествия из Новгорода в Петрозаводск через Тихвин и Лодейное поле4. В своих путевых записях он отмечает, что «в Тихвинском уезде говорят на непонятном диалекте». При изучении диалектов и наречий в Лодейном Поле было установлено, что в приходе Кархила говорят на диалекте, который не соответствовал олонецким карелам. Шегрен записал в своем дневнике: «В расспросах у своего хозяина я услышал, что в сорока верстах отсюда в деревне Каргинская (Кархила) живут люди, которые говорят на языке, который родственен олонецкому или чуди. К сожалению, он был в состоянии привести только один пример, но он был достоин внимания, так как согласно ему, они говорят katso, а не katscho, как говорят олончане»5. Он начал подробнее изучать феномен чуди. Результатом этого исследования было открытие, научное определение и частичное описание вепсов и их языка.
Шегрен выявил поселения вепсов в четырех административных регионах: Белозеро, Тихвин, Лодейное поле и Вытегра. Кроме того, он считал, что открыл еще одну группу далеко на севере, в окрестностях Повенца. Общую численность вепсов он определял в районе 10—16 тысяч, позже он увеличил до 21000, что было близко с оценкой их численности, сделанной несколько лет спустя. Шегрен разделил вепсов, проживающих между Онегой и Ладогой, на две группы. На севере они обитали на левобережье Онежского озера от южных окрестностей Петрозаводска до долины Свири. Насколько далеко они расселялись к западу, установить с какой-либо точностью было трудно из-за их смешения с людиками. Из заметок Шегрена о последних, тем не менее выясняется, что следы вепсского влияния можно было заметить даже к западу от Пряжи и оттуда на юг, до окрестностей Лодейного Поля, где встречались вепсы, людики, олонецкие карелы и русские6. Вепсы, живущие у Онежского озера, отделены от средних и южных вепсов русскими поселениями в долине реки Свири. Южнее этой реки, в труднодоступных районах, жили средние и южные вепсы. Шегрен изображает в своем дневнике места их расселения достаточно подробно. «Согласно знаниям, полученным от отца Ивана в Ладве, вепсы проживают дальше Тихвинского района, но только на малых территориях, от Судайоки до Кочемского погоста. — Он верил так же, что чудь может жить еще дальше Белозерского направления; но он не знал этого достоверно, так как он сам там не был. Основываясь на общей карте, чудь еще живет ближе к Белоозеру. Во всяком случае, считается, что в районе Лодейного Поля чуди живет больше, чем в других районах. — Так погосты Ладва, Пясозеро (или Paadschajarvi), Шимозеро (или Schimjarvi), Кривозеро (или Viaarjarvi), Озера (Jarwis), Ниемша (или Nemzcha),Чикозеро (или Chikla), Каргинское (или Karhila), Ярославское (или Vilhela) все, кроме Ярославского погоста — совершенно чудские… В связи с этим я уверен, что эти погосты образуют западную границу родных мест чуди и население начинает смешиваться с русским. Совершенно русский только Гедевский погост и все те, что следуют вдоль Ояатйоки. На севере в Каковском погосте еще старики немного говорят на чудском. Я еще слышал, что в древние времена также и в Хонгала была чудь. — В Карбозеро и Тукшеро еще говорят на этом языке. В Виннице сейчас большая часть населения русские, и лишь незначительная часть понимает еще чудской язык»7. Менее подробно Шегрен описал места поселений срединных вепсов. Он старался получить научные данные максимально точные и собрать как можно больше образцов вепсского языка. В 1827 г. Шегрен проводил второе исследование вепсов, и получил два замечательных образца вепсского фольклора. Вынужденный из-за бездорожья остановиться в деревне Нашмозеро, он занимался исследованием местного диалекта. Поскольку ему было очень сложно получить расположение взрослых, он обратил внимание на детей, отметив их склонность употреблять аллитерации и говорить нараспев рассказы в поэтической форме, которые содержат слова, не используемые в повседневной речи. Шегрен заключил, что эти необычные черты могут быть архаичными пережитками, и по этой причине он записал два детских рассказа в своем дневнике. Первый, стихотворение-бессмыслица, состоял из 22 строф, в то время как второй, сказка, занимал 43 строки в его дневнике. Примечательно, что Шегрен назвал сказку по-русски «сказка»8. Хотя они и не знали ни Вяйнямейнена, ни других персонажей финской мифологии, стих-бессмыслица показал их связь с финской народной поэзией, как по стилю, так и по содержанию. Через два дня он отметил, что вепсы обычно поют русские песни, хотя иногда в вепсском переводе, что указывало на смешение с русским населением.
Шегрен также составил краткие заметки о вепсской грамматике, которые были результатом бесед со священником в Ладве. Наиболее подробные записи, сделанные в конце 1824 г., описывали диалект, на котором говорили жители в окрестностях Лодейного Поля, представлявшие средних вепсов. Данные заметки не содержат существенного сравнения с финским языком. В заметках он приводит богатую коллекцию слов и выражений, только в дневнике насчитывалось около шестисот выражений и примеров. По мере изучения нового феномена Шегрен сделал вывод, что вепсы обитали «в своих жилищах» с древнейших времен и не были, как он ранее считал, группой олонецких карел. Это ярко проявилось, когда он старался составить вепсский перевод молитвы «Отче наш…». При переводе основные трудности заключались в поисках «самобытных» вепсских эквивалентов для таких понятий как «царь» и «правитель». Тогда как в языке олонецких и тверских карел эти представления могли быть выражены заимствованиями из германского и славянского языков, но вепсы не знали ни одного из них9.
Изучение Шегреном вепсского языка в 1824 и 1825 гг. привело его к заключению, что лингвистически вепсский язык образует связь между олонецким диалектом карельского языка и финским языком. Лингвистические выводы означали, что вепсы были особым финно-угорским народом, и, что примечательно, одним из древнейших. Второе изучение вепсов, предпринятое Шегреном в 1827 г., в свете знаний приобретенных им в Лапландии, которые отражены в работе «Anteckningar om forsamligarne i Kemi-Lappmark»10, и в районах к востоку от Онежского озера, привело к пересмотру его ранних выводов. Он решил, что вепсский язык не создает связи между олонецким диалектом карельского и финским языком, а связывает финский и лапландский языки. Ученый подтверждал свою гипотезу тем аргументом, что там, где потеря согласного звука в финском языке сохраняет два слога до долгого гласного или дифтонга11, вепсский язык сохраняет старую двуслоговую форму:
Esim.: fin. kirjoittaa — ajaa
vep. kirjoittada — ajada
В лапландском языке финальный гласный звук исчезал, но сохранялся согласный. На основе этого он развил теорию о том, что вепсский язык представляет более древнюю форму финского языка, чем современные диалекты финского12. Шегрен утверждал, что использование фонемы «d» в переводах на финский язык библейских текстов не было обязательно результатом плохого владения языком переводчиками или шведским влиянием, а представляло раннюю форму финского языка. Это утверждение вызвало много споров, но и нашло поддержку у некоторых ученых в Финляндии.
Шегрену принадлежит право первого ученого, открывшего вепсов, осознавшего, что они являются необъясненным языковым, этнографическим и историческим феноменом. Хотя его исследования и выводы не всегда были правильны в деталях, они были в основном верны, в принципе. В исследовании Шегреном вепсского народа соединился талант историка и лингвиста. Он исследовал языковое разнообразие, чтобы начертить этническую карту района, как инструмент для сбора исторических свидетельств. Внутри района Шегрен разделял и классифицировал его жителей по диалектам, подбирая историческое толкование для этого разделения. Его исследовательский метод послужил основой для работы многих ученых и открыл дорогу для изучения вепсского народа.
М. Е. Неёлова
(Национальный архив Республики Карелия)
ОППОЗИЦИЯ «СВОЙ/ЧУЖОЙ»:
НЕУДАЧНЫЙ ПОИСК СОГЛАСИЯ
(институт мировых посредников Олонецкой губернии
1860—1870-х гг.)
Борьба «своего и «чужого», определяющая, как можно полагать, развитие и духовной, и материальной культуры в любой национальной традиции, предполагает не «войну на уничтожение», а поиск некоего компромисса. В одном из предыдущих сообщений было подчеркнуто, что «это в полной мере относится и к социальному аспекту оппозиции «свой/чужой», в которой поиск согласия, стремление к примирению противоборствующих сторон зачастую оказывается жизненно важным для развития социума»1. Институт мировых посредников, возникший в России в ходе проведения реформ 60-х гг. XIX в., как раз и был призван вести поиск согласия, обеспечить примирение. Однако осуществить это было сложно, что наглядно подтверждает история института мировых посредников в Олонецкой губернии. На практике все получилось не совсем так, как мыслилось в теории.
Так, например, в силу специфики Олонецкой губернии, а именно отсутствия дворянских выборов из-за малочисленности помещиков, по «Положению о губернских и уездных по крестьянским делам учреждениях»2 назначал мировых посредников непосредственно губернатор. Дворянство Олонецкой губернии, таким образом, устранялось от какого-либо участия в выборах.
Первые пять мировых посредников, избранных губернатором А. А. Философовым, были дворянами, владеющими имениями в Олонецкой губернии, однако двое из них не являлись местными уроженцами3. До вступления в новую должность многие из мировых посредников были чиновниками и занимали различные должности в учреждениях Олонецкой губернии. 24 сентября 1862 г. вступил в должность начальника Олонецкой губернии Ю. К. Арсеньев4. В связи с его приходом произошел ряд должностных изменений, перемещений и новых назначений как в самом губернском управлении, так и в других ведомствах Олонецкой губернии. Эти изменения затронули и мировые учреждения, тем более что губернатор являлся председателем Олонецкого губернского по крестьянским делам присутствия. Ю. К. Арсеньев, который ранее занимал пост начальника Смоленской губернии, пригласил с собой на новое место ряд чиновников, служивших в этой губернии. Некоторые из них непосредственно с момента своего появления в Олонецкой губернии приняли участие в работе мировых учреждений, другие же, проработав некоторое время на разных должностях, в итоге были назначены Ю. К. Арсеньевым мировыми посредниками5. Многие приезжающие в Олонецкую губернию чиновники также почти сразу по приезду также назначались губернатором на должности мировых посредников6.
Следует отметить, что назначения мировыми посредниками (зачастую поспешно, до утверждения Сенатом) людей малознакомых со спецификой самой должности, а, следовательно, не знающих законодательных актов по отмене крепостного права, не имеющих представления ни о крестьянском быте, ни об особенностях края, как правило, достаточно молодых, не имеющих опыта просто чиновничьей работы, были вызваны нехваткой чиновников в Олонецкой губернии. Ю. К. Арсеньев, высказывая свое мнение по этому вопросу, сетовал: «…как трудно иметь в губернии людей действительно умных и даровитых»7.
Призвание в качестве проводников новых законов в области социально-экономических взаимоотношений помещиков и их бывших крепостных крестьян, а в последующем и всех других категорий крестьян, было для большинства мировых посредников Олонецкой губернии абсолютно новым, неизвестным для них делом, к которому они могли подойти только с административных позиций, опираясь на опыт своей прежней чиновничьей работы. Должность мирового посредника воспринималась ими только лишь как новое административное назначение и, в некотором роде, повышение по службе. Такому отношению к должности способствовала и финансовая сторона вопроса. Необходимо отметить, что в других российских губерниях мировые посредники были достаточно обеспечены и экономически независимы, имея в среднем 200—300 душ крестьян и около 2000 дес. земли. На свою службу в качестве мировых посредников они в большинстве случаев не смотрели как на источник доходов8. Олонецкие мировые посредники до вступления в новую должность рассчитывали, в основном, на свое жалованье, причем гораздо меньшее, чем 1500 р. в год9. Последнее обстоятельство играло немаловажную роль в согласии занять новый пост, тем более что отчета о расходовании этой суммы не требовалось. Следствием такого положения явился интерес к новым должностям, вводимым в губернии. Некоторые чиновники и помещики Олонецкой губернии, представив губернатору свои кандидатуры на должность мирового посредника и получив отказ за отсутствием вакансии, настоятельно просили иметь их в виду на будущее10.
Собственно и местная губернская администрация во главе с губернатором, который осуществлял выбор новых должностных лиц, относилась к мировым институтам не как к учреждениям, призванным совершить коренные изменения в отношении крестьянского населения, требующим для этого людей честных, знающих, болеющих за свое дело, а как к любому другому ведомству, присутствию, любой другой чиновничьей должности, требующей соответственно любого чиновника. Применительно к Олонецкой губернии мы можем утверждать, что здесь, в силу того, что реформу осуществляли чиновники, в полной мере проявилась не только классовая сущность российского самодержавия, но и сущность российской бюрократии.
Таким образом, противостояние «своего» и «чужого» применительно к институту мировых посредников Олонецкой губернии, так и не нашло своего разрешения. Институт мировых посредников, призванный служить медиатором интересующей нас оппозиции не смог выполнить эту функцию, превратившись в обычный административный орган.
К. В. Шафранская
(Петрозаводский университет)
КАРЕЛО-ФИНСКИЕ МЕЖКУЛЬТУРНЫЕ ОТНОШЕНИЯ
в конце XIX — XX вв.
Ценность любой национальной культуры в ее своеобразии. В настоящее время большое внимание уделяется изучению культур малых народов, населяющих Северо-Запад России. Это связано прежде всего с потребностью сохранить самобытную культуру русского Севера, уберечь ее от постепенной культурной глобализации.
Для плодотворного развития любой национальной культуры необходим диалог культур. Карельская культура формировалась в тесной взаимосвязи со смежными культурами, в первую очередь, культурой Финляндии. На протяжении длительного времени на территории северо-запада России формировался феномен своеобразного культурного пограничья, развивающегося в русле единого этнокультурного пространства.
Для стран Скандинавии культура Карелии представляла собой образ своеобразного моста, связывающего северные народы с русской культурой. Финны использовали для обозначения своей культуры другой образ — острова, окруженного славянским и германо-скандинав-ским культурным пространством.
Модели культурных взаимоотношений Карелии и Финляндии в конце XIX — XX вв. условно можно охарактеризовать как информативную, политизированную и коммуникативную.
Информативная модель развития была более характерна в период с конца XIX в. до начала 1920-х гг. Эта модель предполагала продуктивный культурный обмен, возможность соприкосновения с уникальным фольклорным наследием, высокий интерес в России к культуре Финляндии, Швеции, Дании, Норвегии и, с другой стороны, изучение русской литературы и искусства в странах Скандинавии. Международные исследовательские экспедиции, встречи писателей, выставки, обмен литературой, поиск интеллектуальных корней нации характеризовали культурную жизнь как России, так и Финляндии в указанное время.
Финляндия в конце 1890-х гг. готовилась к выходу на культурную мировую арену, одним из первых шагов к этому стало складывание знаменитого национально-романтический стиля в финском искусстве. С новым интересом исследователи возвращаются к теме «Калевалы». На поиски древней калевальской основы, как общей базы для всех финно-угорских народов, было направлено движение «карелианизма». Культурные знания, собранные путем обращения к первоисточникам, активно использовались в искусстве и литературе.
В 1920—1950-е гг. произошло утверждение политизированной модели, по которой развивались карело-финские отношения. Культурное взаимодействие и в России, и в Финляндии стало рассматриваться с точки зрения идеологической полезности, как наглядная иллюстрация ведущей политической доктрины. В рамках политизации культуры велось сокращение карело-финских контактов, в Финляндии стал популярен новый, политический «карелианизм». Характерно появление острой русофобии и взаимной вражды.
Со второй половины 1920-х гг. начинается период культурной изоляции и политического противостояния России и Финляндии, продолжавшийся до середины 1940-х гг. Взаимодействия в культурной среде были выдержаны в рамках эпохи, велись в контексте внешней политики СССР и Финляндии. На место культурного сотрудничества в этот период приходит противостояние в области культуры.
Во второй половине XX в. началось восстановление и развитие карело-финских культурных связей. Сближение СССР и Финляндии подтвердил в 1948 г. Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимопомощи. В конце 1950 — начале 1960-х гг. символом взаимного примирения и творчества вновь стала «Калевала».
С конца 1980-х гг. и по настоящее время межэтнические взаимоотношения развиваются в рамках так называемой коммуникативной модели. Учитывается право каждой культуры на самоопределение и развитие. Ценность культуры не зависит от ее идеологической подоплеки, характерен активный диалог культур, повышенное внимание к культуре повседневности человека.
В 1990-е гг. возник ряд общественных программ, направленных на изучение и возрождение культуры малых народов. Важную роль в осуществлении этих программ сыграли культурные мероприятия, посвященные популяризации фольклорных основ карельского и финского народов, языка, традиций и обычаев.
В настоящее время процесс взаимодействия карельской и финской культур успешно продолжается. Красочные образы национального наследия используются в культуре повседневности, в искусстве, в образовательных программах и в музейной деятельности.
А. Ю. Осипов
(Петрозаводский университет)
ФИНЛЯНДИЯ И «НЕЗАВИСИМАЯ» КАРЕЛИЯ В ПЕРИОД ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ
Провозглашение большевиками права народов на самоопределение, обретение независимости соседней Финляндией, развертывание интервенции и гражданской войны в России создали новые условия для жителей Карелии. В сложившейся ситуации карелы, которые составляли подавляющее большинство в Олонецкой губернии и в Кемском уезде Архангельской губернии, получили право выбора и возможность определения своей этнической и политической идентификации.
Мнения по вопросу о дальнейшей судьбе карельского народа разделились. Распространение советской власти в России и укрепление ее аппарата в Карелии свидетельствовали о поддержке, оказываемой большевикам местным населением. В Олонецкой и Беломорской Карелиях преобладали сепаратистские настроения, призывавшие к независимости или к созданию сильной автономии. В приграничных районах была популярной идея присоединения к Финляндии. Отдельными лицами обсуждался вопрос о сотрудничестве с англо-французскими интервентами.
Вопреки различным точкам зрения по карельскому вопросу, победу в 1918 г. одержали большевики. Однако первые преобразования советской власти оттолкнули от нее значительную часть населения и привели к эскалации гражданской войны. Мобилизации в Красную Армию, дополнительные налоги и конфискации, образование комитетов деревенской бедноты и другие меры советской власти заставили местное население искать помощи у соседней Финляндии. Сближению карельского и финского народов способствовала этническая и культурная близость, давние экономические связи.
В самой Финляндии идея присоединения Карелии родилась в XIX в. После обретения страной независимости о необходимости расширения на восток и помощи родственному народу говорили на самых разных уровнях. Временный правитель Финляндии К. Г. Э. Ман-нергейм, отдельные члены правительства, все парламентские партии, включая социал-демократов, а также общественные организации (Союз беломорских карел, Карельское просветительное общество) выступали за присоединение Карелии.
Сочетание этих двух факторов — непопулярные меры советской власти и помощь со стороны Финляндии — оказали решающее воздействие на карелов при решении вопроса об их самоопределении. В августе 1918 г. жители Ребольской волости приняли решение перейти под юрисдикцию Финляндии, сохранив при этом экономическую независимость. Их примеру последовала соседняя Поросозерская волость, постановившая присоединиться к Финляндии на условиях Ребол.
В феврале 1919 г. на съезде представителей двенадцати волостей Карелия была объявлена независимым государством, дальнейшую судьбу которого должен был решить народ. Независимость Карелии была также провозглашена в марте 1920 г. на собрании в Ухте.
Профинляндские настроения среди крестьянства в южной Карелии были особенно популярны в апреле-мае 1919 г., что было связано с Олонецкой экспедицией финнов, когда добровольческие части вторглись на территорию Карелии. Собрания, в которых принимали участие около трех тысяч человек, единогласно постановили отделение Карелии от России и присоединение к Финляндии.
Официально Финляндия оставалась в стороне от событий в Карелии и действовала через различные организации. На протяжении 1918—1922 гг. карелы получали оружие, боеприпасы, снаряжение и продовольственную помощь. Кроме того, финны вели активную просветительную и агитационную работу в Карелии, побуждая соплеменников присоединиться к Финляндии.
Национальное движение карел оказалось слабым и разрозненным. Различные комитеты и правительства, создававшиеся в Карелии при поддержке финнов, недостаточно взаимодействовали между собой. Решения о присоединении к Финляндии принимались на уровне отдельных деревень и волостей, не была разработана программа с учетом интересов всех жителей Карелии.
Крестьянские массы в большинстве своем оставались аполитичными. Главным вопросом был продовольственный, а политические пристрастия второстепенны. Недовольство крестьян вызывали как мобилизации в Красную Армию, так и призыв в финляндские добровольческие части, следствием чего стало дезертирство и низкий боевой дух. Карелы не желали воевать на чьей бы-то ни было стороне. Интересы большинства населения сводились к требованиям о мире, хлебе и автономии.
Проект независимой Карелии был неосуществим, несмотря на поддержку местного населения, и не мог получить одобрение со стороны советской власти. В то же время авантюрные попытки действий Финляндии по присоединению Карелии и рост национального движения в регионе заставили советское правительство принять соответствующие меры.
8 июня 1920 г. была образована Карельская Трудовая Коммуна и заявлено о реализации карелами права на самоопределение. Этой же позиции придерживалась советская делегация в Тарту на мирных переговорах с Финляндией, дав понять последней, что ее претензии на Карелию беспочвенны.
Многие были не согласны с политикой советской власти и после заключения Тартуского мирного договора. Продразверстка, голод, принудительные работы на лесосплаве и железной дороге заставили карелов эмигрировать в соседнюю Финляндию. Около одиннадцати тысяч человек, преимущественно из северных и приграничных районов Карелии, ушли в Финляндию. Постепенно поток беженцев иссяк и начался обратный отток населения.
Е. В. Дианова
(Петрозаводский университет)
КООПЕРАЦИЯ И СОВЕТСКИЕ ПРАЗДНИКИ 1920-х гг.:
«СВОИ» И «ЧУЖИЕ»
В 1920-е гг. после революционных потрясений в нашей стране произошли изменения в системе народных праздников. Вместо традиционных христианских праздников в быт советских людей стали внедряться новые революционные и гражданские праздники и памятные дни. Праздники как форма ознаменования различных событий стали наполняться новым содержанием, соответствующим советской эпохе. Под влиянием официальной пропаганды складывается резко отрицательное отношение ко многим старым праздникам и делаются попытки заменить их новыми. Коренные изменения во всех сферах жизни общества привели к рождению безрелигиозных торжеств и обрядов, соответствующим новым идеям. В Советской России в 1920-е гг. стали отмечать такие новые гражданские праздники, как День работницы, или Международный день 8 Марта, День Конституции, Международный юношеский день, Праздник нового урожая, День Октябрьской революции, Международный день кооперации и т. д. Кооперация входила во все структуры советского общества 1920-х гг., и ей придавалось большое значение в деле утверждения новых социалистических начал в жизни людей. Начиная с 1923 г., с большим подъемом в нашей стране отмечался Международный день кооперации. По решению Международного кооперативного альянса этот праздник проводился ежегодно в первую субботу июля. В 1926 г. Международный день кооперации (МДК) отмечался 3 июля. В связи со сложным международным положением СССР — в 1926 г. советские кооперативы поддержали бастующих горняков Англии — празднование МДК приобрело значение важной политической акции. Оно должно было продемонстрировать международную солидарность трудящихся масс в борьбе «за освобождение от капиталистического гнета». Содержание праздника определялось борьбой советской кооперации за влияние в Международном кооперативном альянсе, за торжество идей мировой революции в международном кооперативном движении. Руководство проведением МДК осуществлялось высшими органами советской кооперации, центральными и областными кооперативными союзами, в том числе и Центральной военно-кооперативной комиссией при РВС СССР.
Праздник МДК должен был проводиться объединенными силами всех видов кооперации под руководством комиссий в составе представителей укомов ВКП(б), укомов ВЛКСМ, женотделов, упрофбюро. Для освещения работы отдельных потребительских обществ рекомендовалось использовать местную печать и стенгазеты, также предлагалось организовать распространение кооперативной литературы, брошюр и листовок. Празднование МДК должно было проходить по общему сценарию: чтение докладов о кооперации на общих собраниях рабочих и крестьян, с участием женщин-делегаток, пионеров и членов ВЛКСМ; митинги, праздничные гулянья, вечера, концерты и спектакли. На всех мероприятиях должна была осуществляться усиленная агитация «за вступление в пайщики с применением льгот для крестьян, бедняков и батраков, в особенности крестьянок и беднячек, работниц, получающих низкую заработную плату, и молодежи». Кооперативные уголки в клубах и избах-читальнях должны были быть «оживлены новыми материалами и литературой». Все места празднования и помещения кооперации нужно было украсить соответствующими плакатами, лозунгами, зеленью, при этом указывалось, что «должны быть использованы прошлогодние материалы и минимум средств». Для «продвижения книги в массу» открывались киоски для продажи дешевой популярной литературы.
Для проведения праздника на местах создавались соответствующие комиссии. В Петрозаводске в такую комиссию входили представители Карполитпросвета, КарЦИКа, отдела по работе среди женщин, Карельского областкома ВКП(б), ВЛКСМ, ПЦРК, Карсельхозбанка, Наркомвнуторга, Карпрофсовета, кооперативных организаций (Карело- Прионежского союза), представители газеты «Красная Карелия». Комиссия приняла план проведения МДК в Петрозаводске: утром — детские игры на свежем воздухе, вечером — торжественное заседание в Летнем саду с участием военного духового оркестра, по окончании торжественного заседания — спектакль по пьесе «Ливень». Газеты «Красная Карелия» и «Пунайнен Карьяла» на русском и финском языках накануне напечатали объявления о празднике в Летнем саду.
В селах Карелии празднование Международного дня кооперации проводилось в воскресенье 4 июля, одновременно с Днем Конституции СССР. В соответствии с постановлением правительства от 19 сентября 1924 г., день принятия Основного закона (Конституции) Союза ССР праздновался на всей территории страны в первое воскресенье июля. В субботу все сельские жители были заняты на крестьянских работах, поэтому праздник перенесли на воскресенье. В некоторых селах и деревнях Карелии празднование МДК перенесли на другие дни, совместив этот новый праздник со старинными празднествами: днем Ивана Купалы и днем Петра и Павла (7 и 12 июля).
Однако в 1926 г. организовать проведение Международного дня кооперации в Карелии удалось не везде. Так, в Пряже праздник не состоялся из-за того, что 3 июля была получена партия кос от Карсельхозбанка и в этот же день была отпущена пайщикам на продажу, после чего все люди разошлись по домам для отточки кос перед сенокосом. В Суне праздничное мероприятие сорвалось из-за того, что пришло мало людей, все население было занято сенокосом. В селе Подужемье Кемского уезда собрание также не состоялось, т. к. большая часть жителей села была на заработках, отхожих промыслах и летних работах.
В 1920-е гг. стали возрождаться церемонии торжественного ознаменования начала сева и уборки урожая. В 1923 г. было опубликовано специальное обращение руководства страны, в котором указывалось на необходимость проведения праздника урожая, на важность его переосмысления и внедрения в быт. В октябре 1923—1925 гг. по всему Союзу ССР проводился праздник День урожая. Внешне этот праздник напоминал старые народные дожинки, но в них организаторы торжества пытались внести новое содержание. Дожинки — это традиционный земледельческий праздник, он означал окончание жатвы и обставлялся особой обрядностью. На дожинки по деревням устраивали «мирскую складчину», пекли пирог из новой муки. В некоторых уездах перед окончанием жатвы хозяин угощал жнецов водкой и пирогами, и это угощение тоже называлось дожинками. Повсеместно существовал обычай оставлять на полосе несколько несжатых колосьев, которые завязывали узлом. Однако не всегда удавалось органично совместить старый народный и новый советский праздники. В некоторых городах и селах население оставалось равнодушным к данной затее местных органов власти и кооперации.
Кооперация в 1920-е гг. принимала участие в праздновании Дня работницы, или Международного женского дня 8 Марта и Международного юношеского дня. Центральные кооперативные органы предварительно рассылали циркуляры о проведении этих праздников. В честь празднования Международного женского дня 8 Марта в потребительских обществах, в кооперативных лавках и магазинах устраивались специальные полки «Мать и дитя» с рекомендациями по уходу за малолетними детьми. Помещения украшались плакатами: «Женщина — в кооперацию! Без активного участия трудящихся женщин нет хорошего кооператива». Перед праздником 8 Марта большими тиражами выпускались брошюры: «Чем может помочь кооперация крестьянке-матери?», «Чем может помочь кооперация работнице-матери?»; распространялись листовки: «Крестьянка, кооперация — твой друг!», «Работница, строй кооперацию!»
Специальные указания давались по проведению и Международного юношеского дня. В циркулярах вышестоящих органов говорилось о том, что в этот день, 5 сентября 1926 г., наряду с международными задачами должна была быть решена важнейшая задача по вовлечению молодежи в социалистическое строительство. Празднование МЮД должно было дать толчок для еще большой связи между кооперативными и комсомольскими организациями, для еще большего вовлечения молодежи в кооперацию и кооперативную работу. Празднование МЮД проходило под лозунгами: «Молодежь, готовь кооперативную смену! Молодежь, строй кооперацию: кооперация — путь к коммунизму!». Циркуляры рекомендовали принять участие в работе комиссий по подготовке праздника, особо отметить роль кооперации в агиткампании по поводу проведения Международного юношеского дня.
Подводя итог, можно сказать что в 1920-е гг. кооперация принимала активное участие в проведении старых народных («своих») и новых международных («чужих») праздников. Однако не все было удачным в проведении послереволюционных праздников. Хотя новые праздники соединялись со старыми, не везде удавалось наполнить их революционным содержанием, соответствующим официальной агитации и пропаганде. Наряду с новыми праздниками, сохранялись традиционные праздники, соответствующие старинным обычаям и обрядам.
О. И. Кулагин
(Петрозаводский университет)
СПЕЦИФИКА ВОСПРИЯТИЯ ОБРАЗА ВРАГА
ПАРТИЗАНАМИ КАРЕЛЬСКОГО ФРОНТА (1941—1944 гг.)
Диалог культур, формирование культурной идентичности и взаимоотношения народов всегда имеют в своем основании компонент одновременного взаимовлияния и противостояния «своего» и «чужого». В наиболее агрессивно очерченной форме данный компонент предстает в моменты столкновения народов, культур, ментальности, психологии в ситуации войны. Изучение восприятия образа врага партизанами Карелии в годы Великой Отечественной предполагает взаимообусловленность нескольких факторов: исторической ретроспективы конфликта, его идеологической составляющей, особенностей человеческой психологии в экстремальной ситуации войны, а также влияние на нее специфики партизанской войны в Карелии. При этом нужно отметить, что образ врага является категорией динамичной. В конечном итоге у каждого человека и, в целом, у общества он меняется под влиянием множества факторов.
Рассмотрение факторов, относящихся к субъекту восприятия, предполагает, что образ врага формировался в процессе восприятия через конкретный опыт каждого человека, и личностные факторы имели здесь огромное значение. В данном случае, социальная принадлежность человека, вступившего в партизанский отряд, уровень его образования и культуры, половозрастные характеристики, национальная принадлежность и т. д. не только накладывали на это восприятие отпечаток, но и во многом его определяли.
В то же время и сам объект восприятия, то есть противник, не был однородным и статичным. Далеко не одним и тем же выступал он в начале и в конце войны. На формирование образа врага у каждого конкретного человека влияло то, с каким именно противником лично ему приходилось иметь дело. Как известно, партизанам Карельского фронта приходилось сталкиваться в своей боевой деятельности с двумя довольно разными противниками: финнами и немцами. При этом боевые качества финнов, их умение вести «лесную» войну оценивались партизанами Карелии гораздо выше, чем у немцев. В конечном итоге, основным объектом деятельности карельских партизан были именно финны.
Третья группа факторов, определяющих формирование образа врага, — условия и обстоятельства восприятия противника. В целом, как и сам конфликт с Финляндией, так и восприятие финнов как противников в войне имели для Советского Союза определенную предысторию, которая довольно значительно предопределила условия и обстоятельства формирования образа врага у партизан Карелии.
Некоторое внимание нужно обратить на присутствие определенной предыстории конфликта в данном регионе. Корни этого противостояния для молодой еще советской власти и истории Финляндии связаны с событиями так называемой «белофинской авантюры». Конфликт двадцатилетней давности давал советским органам политического контроля некоторые возможности для пропагандистского маневра, для доказательства агрессивных экспансионистских планов «финской буржуазии и военщины». В период зимней войны 1939—1940 гг. происходит возвращение к идеологическим мотивациям 1920-х гг. в сочетании с несколько подновленной риторикой.
Начало Великой Отечественной войны было ознаменовано установкой довольно четкой мотивации справедливой войны, защиты Отечества от врага. Но на Карельском фронте основным противником была не фашистская Германия, а Финляндия. Соответственно в этом случае причудливым образом переплелись две составляющие: национально-освободительная война против фашизма и своего рода вторая стадия конфликта с Финляндией. Своеобразная предыстория противостояния на Карельском фронте, своя историческая и идеологическая мотивация этого конфликта, само место и значение Карельского фронта в общем контексте борьбы против немецко-фашистских захватчиков, наличие «своего», отличного от других фронтов, противника — все это создавало своеобразные условия восприятия врага на Карельском фронте. К тому же особенности партизанской войны в данном регионе и изменение в характере данной войны, в зависимости от стабильности или нестабильности линии фронта, накладывали довольно сильный отпечаток на восприятие образа врага карельскими партизанами. Трансформация этого образа восприятия имела свои этапы.
Первый этап совпал по времени с началом создания в Карелии первых партизанских отрядов. Невозможность частей Красной Армии сдержать в полной мере наступательный порыв финских войск приводила к тому, что летом-осенью 1941 г. партизанские отряды использовались, помимо задач непосредственно партизанской деятельности, в оборонительных боях против наступающей финской армии. Именно в этот первый период деятельности партизанских отрядов постепенно формировался образ врага у партизан в отношении финнов. Причем, первоначально представления о финнах как о противнике складывались на основании идеологических штампов прежних лет в сочетании с опытом первых боев, зачастую оборонительных, первых уже значительных потерь среди боевых товарищей.
Второй этап был несколько иным по характеру восприятия образа врага. Во временнóм отношении он совпадает с длительным периодом стабильности на Карельском фронте (декабрь 1941 — июнь 1944 гг.). Именно в этот период все большую яркость приобретает официально-пропагандистский образ противника. Здесь, наряду с прежней терминологией времен гражданской войны, начинают появляться новые составляющие этого образа. Образ «белофинна» и «шюцкоровца» дополняется теперь терминами «германо-финские фашисты», «немецко-финские оккупанты» и т. д. Таким образом, подчеркивалась сопричастность карельских партизан со всей страной, воевавшей с германским фашизмом. На финнов как на основного противника переносились тем самым все негативные черты «немецкого захватчика», «фашиста-изверга» и т. д. При этом определенным образом подчеркивалась роль Финляндии как второстепенного противника, не способного самостоятельно, без помощи Германии вести войну успешно. Результатом днной метаморфозы стали такие определения противника, прочно закрепившиеся в пропагандистской литературе, выпущенной на Карельском фронте, как «финские изверги», «белофинские холопы Гитлера» и т. д.
Таким образом, можно говорить об определенной эволюции образа врага на протяжении всей войны, которая имела две основные тенденции. С одной стороны, это был переход от доминировавших пропагандистских стереотипов накануне и в начале войны, к эмоционально-конкретному образу, формировавшемуся в результате индивидуального опыта. С другой стороны, происходило изменение и самой идеологической риторики. В итоге, рассмотрение сочетания исторической ретроспективы и особенностей психологии человека в экстремальной ситуации военного конфликта в значительной степени приближает нас к пониманию феномена «своего» и «чужого» в точке их предельного противостояния.
С. А. Дюжилов
(Кольский филиал ПетрГУ)
К ВОПРОСУ О ВКЛАДЕ ИНОСТРАНЦЕВ В ИЗУЧЕНИЕ
КОЛЬСКОГО СЕВЕРА ДО 1917 ГОДА
Долгое время у европейских народов существовали довольно смутные представления о Русском Севере. Одним из первых путешественников, побывавшим недалеко от Полярного круга, оказался грек Пифей, достигший в 325 г. до н. э. берегов Норвегии. И лишь спустя более чем пять столетий норвежский мореплаватель Отер, проплыв от родных берегов вдоль Мурманского побережья в Белое море, дал по сути начальные сведения о Кольском полуострове и лопарях (около 890 г.)1
Важную роль в деле так называемого «изучения» края сыграла экспансия западно-европейского торгового капитала на Русский Север. В XVI—XVII вв. иностранцами не раз предпринимались попытки отыскать северный морской путь в Китай и Индию. Достаточно вспомнить арктические экспедиции англичан Г. Уиллоби (1553—1554), Ст. Барроу (1556), А. Пита и Ч. Джекмена (1580), датчанина Д. Блекфена (1564), голландцев О. Брюнеля (1584), В. Баренца (1594—1597) и др2. Но все они оказались безуспешными, как бы подтвердив точку зрения географа И. Массы, высказанную в 1608г.: «Я прекрасно знаю и могу это доказать, что северный морской путь закрыт и что все желающие его открыть потерпят неудачу в своих попытках»3. Как бы то ни было, при тогдашнем низком уровне общегеографических знаний, всякое путешествие в малоизведанные земли не могло не привести к тем или иным «открытиям». Так, на карте Антония Вида в 1537 г. впервые появилось Белое море. А голландцем Симоном ван Салингеном, приехавшим в Россию в качестве торгового агента Антверпенской компании, было дано описание Лапландии и района р. Нивы. В 1591 г. он составил отчет и весьма ценную по содержанию карту Севера Европы, на которой правильно изображены очертания Кольского полуострова4.
Крайне негативные последствия для края имело перенесение в конце XVI в. иностранной торговли из Колы в Архангельск. Неудивительно, что на протяжении всего XVII столетия на Мурмане побывали лишь несколько исследователей: английский ботаник Традескант (1618) и французский врач Пьер де Ламартиньер (1653). Как отмечал проф. В. П. Вощинин, «актуальных предпосылок для исследовательской работы тогда по сути дела не было»5 .
Со второй четверти XVIII в. новым явлением в жизни Кольского края становятся академические экспедиции6. Выделим здесь работы Л. Делиль де ла Круайера (1727—1730), Х.-Г. Кратценштейна (1752), собравшие ценные материалы естественно-географического характера.
В первой половине XIX в. кладется начало изучению «лапландцев» как таковых. Во время поездок по Русскому Северу финские ученые М. Кастрен и Э. Лённрот (1837, 1842) попытались сопоставить жизнь российских и финских лопарей, придавая особое значение «лингвистическим разысканиям». Однако, как признавался в письме акад. Шегрену Лённрот, лопарский язык он исследовал «едва ли даже наполовину», убедившись, что подготовить словарь и грамматику за короткий срок невозможно «даже финну, который с помощью родного языка лучше, чем кто-либо другой, мог справиться с этой задачей»7. Вместе с тем, в составленных учеными путевых записках содержится немало интересных сведений о хозяйстве, быте, нравах и верованиях жителей Российской Лапландии.
В пореформенный период изучение края становится более целенаправленным и интенсивным, расширяется география научных поисков. Ряд поездок в западную часть полуострова совершили финские ученые (Мела, Борг, Линден, Фельдман и др.)8. С 1868 по 1878 г. немецкие горные инженеры Форстер и Бальдауер, а также братья Аубель изучали геологию островов и побережья Кандалакшского залива, с целью обследования серебряных рудников. По их материалам в 1880 г. проф. Штельцнер из Фрейбургской Академии подготовил описание горных пород окрестностей Умбы, Порьей Губы, островов Медвежьего и Седловатого9. Отметим заслуги французского географа Ш. Рабо, пересекшего в 1884—1885 гг. «край полуночного солнца» от Кандалакши до Нотозера и давшего впервые более правильное географическое представление о его западной и центральной частях. Собранная Рабо коллекция горных пород была обработана Веленом (1891), обнаружившим алмазы в шлихах с р. Паз и тем самым возбудившим интерес к этой находке, в дальнейшем так и не подтвержденной10.
На фоне этих работ заметно выделялась по многим параметрам Финляндская экспедиция, носившая комплексный и системный характер и продолжавшаяся, с перерывами, почти 40 лет (1887—1892, 1897 и 1911—1914 гг.). Ее участниками были: зоологи Пальмен и Энвальд, ботаники Бротериус и Чильман, геолог Рамсей, астроном Петрелиус, а также Эдгрен, Левандер, Нибеерг и др. Неутомимые путешественники впервые проникли в центральную часть Кольского полуострова, преодолев расстояние от Колы до Поноя, а вообще их многочисленные маршруты пролегли практически по всей Лапландии. Благодаря усилиям ученых были заложены научные основы геологического изучения Кольской земли, открыты и описаны ряд совершенно новых минералов, таких как ловенит, эвдиалит, сфен, астрофиллит, мурманит, лопарит; составлена первая географическая карта полуострова без «белых пятен» в его центре; обнаружена вечная мерзлота на болотах; уточнены границы тундровой зоны; установлены пределы распространения сосны, ели, березы11. Научное наследие только одного проф. В. Рамсея по Хибинам и Кольскому полуострову составило 18 работ на немецком языке, справедливо отнесенных акад. А. Е. Ферсманом к числу классических трудов. В целом, о позитивном вкладе участников Финляндской экспедиции в познание Кольского края не раз отмечалось в различных источниках, начиная с финской печати и кончая суждениями видных представителей нашей отечественной науки. Но при всем значении научных выводов Финляндской экспедиции, она все же не продвигала вперед вопроса о производительных силах Кольского полуострова.
До 1918 г. Мурман оказался изученным всего навсего только на 2% его огромной территории. Причем основные исследования сосредотачивались в западных районах полуострова, посещаемых преимущественно западными путешественниками и учеными.
Ю. П. Третьякова
(Кольский филиал ПетрГУ)
КОЛЬСКИЕ СААМЫ В РАБОТАХ ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ
СЕВЕРНОЙ ЕВРОПЫ до XX в.
Кольские саамы являются предметом исследований ученых со времен Римской Империи, когда Тацит впервые описал народ, проживающий на территории Фенноскандии. Но наибольшее внимание изучению коренного населения самых северных территорий Европы уделяли ученые тех стран, которые непосредственно граничили с Лапландией либо в чей состав она входила.
Первым из скандинавов описал саамов Саксон Грамматик, датский исследователь (XII в.). Его повествование рассказывает о судьбе нескольких мореплавателей, которых унесло ветром в «туманную область». Пристав к берегу, «они нашли людей необычайного роста и дев, которые, говорят, делаются беременными от глотка воды... Это область вечного холода, покрытая вечными снегами, не знакомая с летним зноем, изобилующая лесами, дикими плодами и животными, не виданными в других странах»1. Данная работа содержит очевидно вымышленные факты о жизни саамов, но, в то же время, представляет интерес как одно из первых повествований европейца о саамах и включена в историографию по лопаристике, поскольку именно Грамматик впервые дал наименование территории, населяемой саамами — Лаппия (Lappia).
С развитием науки увеличивается интерес исследователей к окраинам Европы, и в 1539 г. появляется наиболее подробная на тот период карта Скандинавии, автором которой был шведский епископ Олаф Магнус. Карта украшена изображениями людей, занятых разными видами деятельности. Кольский полуостров на карте входил в состав земли «Биармии», населенной, в числе прочих народностей, и саамами. Иллюстрации Магнуса изображают саамов занятыми оленеводством, рыбной ловлей и охотой.
Очевидно, что к XVII в. накопился значительный материал, содержащий сведения о саамах, но он не был систематизирован и часто представлял собой разрозненные наблюдения либо домыслы.
В XVII в. в свет вышла первая фундаментальная работа о Лапландии профессора Упсальского Университета (Швеция) Иоганна Шеффера «Лаппония, или Новое и вернейшее описание страны лопарей и самого лопарского народа, в котором излагается многое еще никому не ведомое о его происхождении, суевериях, колдовстве, образе жизни, обычаях, а также о природе, животных и металлах, встречающихся в Лапландии с приложением подробных к тому рисунков». Исследование Шеффера — результат многолетнего исследования по заказу короля Швеции. Лапландия входила в число земель королевства и представляла стратегический интерес, но была слабо изучена, поэтому шведский король направил экспедицию в Лапландию с целью получить полную информацию о регионе и народе, его населяющем. Результатом экспедиции и стал трактат профессора Шеффера.
«Лаппония» — уникальное исследование, наиболее полно описывающее лапландские территории, жизнь населения, обычаи и традиции. Богатая иллюстрациями, ставшими хрестоматийными, она была переведена на многие языки и является базовым исследованием саамов в XVII в.
К недостаткам работы относится не научный, а скорее описательный подход, подверженность автора влиянию мифов, существовавших на то время. Тем не менее, значимость трактата Шеффера как для современников, так и для последующих поколений исследователей очевидна.
Систематическое исследование территорий Кольских саамов началось благодаря экспедициям ученых Российской академии наук, и значительный вклад в эту работу внесли финские исследователи. В 1825 г. состоялась экспедиция под руководством А. И. Шегрена, в ходе которой ученый исследовал местные диалекты, речь, фольклор, и собранные материалы были опубликованы в работе «Antecknin-gar om forsamlingarnt i Kemi-Lappmark», вышедшей в свет в Хельсинки в 1828 г. Кроме данной работы, в архивах РАН сохранились рукописи Шегрена, в которых он описывает обычаи и традиции саамского народа, их темперамент, экономику и жилищные условия. Будучи тепло принят среди саамского народа, Шегрен смог изнутри изучить культуру саамов и представить читателю глубокое и актуальное исследование.
Исследованием культуры саамов занимался и выдающийся этнограф, первооткрыватель карело-финского эпоса Э. Лённрот. В 1837 и 1842 гг. он побывал на Кольском полуострове. Как источник информации об экспедициях Лённрота, сохранились в основном его путевые записки, содержащие много ценных наблюдений. Лённрот, та кже как и Шегрен, жил среди саамов, и его записи содержат информацию о повседневной жизни саамского населения, описание жилища, обрядов, поведения. Кроме того, Лённрот изучал саамский язык и его диалекты, отмечая малую заинтересованность Российского государства в развитии и изучении саамского языка.
Значительный вклад в изучение саамов внес М. Кастрен, который совершил несколько экспедиций в Лапландию: в 1833, 1838, 1839 гг. Так же как и Лённрот, он занимался изучением саамского языка, но в его работах встречаются как лингвистические исследования, так и описания жилищ, одежды, менталитета саамов. Кастрен впервые из исследователей саамов отошел от в целом одобрительных оценок народа, описывая и негативные стороны поведения, быта саамов и отмечая подверженность кольских саамов влиянию финнов2. Особое внимание Кастрен уделял верованиям саамов, и его наблюдения нашли отражение в работе «Чтения о финской мифологии», опубликованной в 1853 г.
Среди более поздних авторов также следует отметить финского исследователя А. Генетса, составившего первый словарь диалектов языка саамов Кольского севера, и норвежского ученого И. А. Фрийса3, автора первой этнографической карты региона.
Исследование саамов учеными Северной Европы продолжается как в XX в., так и по сей день, поскольку данная тема отличается слабой изученностью. В то же время интерес к теме вызван, в первую очередь, соседством Скандинавии и России, а также общей историей и этническим родством скандинавских и Кольских саамов.
А. Г. Саморукова
(Кольский научный центр РАН)