Geum.ru

Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах

Вид материалаКнига

Содержание


Гиршман, трояновский, серов, переплетчиков
Подобный материал:
1   ...   14   15   16   17   18   19   20   21   ...   59

волжские миллионы; и - мрачно-убогие номера, в которых прозябал без гроша,

отцом проклятый сын миллионщика, будущий хозяин "Дворца искусств"106.


ГИРШМАН, ТРОЯНОВСКИЙ, СЕРОВ, ПЕРЕПЛЕТЧИКОВ


С членами комитета "Эстетики" был в живых отношениях, за исключением

Гиршмана; с этим далее рукопожатий не ладилось; чопорно-скромный, "покорный

слуга", чванно дравший свой нос, с перебренчиваньем часовою цепочкою, -

перед Серединым, подлетавшим с поклонами, этот бритый и рыжавоусый банкир,

посторонний искусству, с развязною скромностью пятивший грудь, лез, упорно

протискиваясь между нами куда-то, срывать что-то с нас, волоча за собою жену

так, как Игорь Александрович Кистяковский лез к... Гиршманам: куши срывать;

Кистяковский, явившись в Москву, с тем же самым бараньим упорством отсиживал

год на моих воскресеньях; [В 1903 году] когда стал помощником

Муромцева107, - ни ногой! Он завел шесть помощников, дом на Мясницкой и

автомобиль; я понял: умелый "посид" есть карьера - в начале карьеры.

А Гиршман явился не только присиживать, но поднимать горбоносый и

матовый профиль свой рядом с Серовым и Брюсовым над проектируемым уставом

"Эстетики"; "Игорь" сидел перед нами немою тупицею; а - посмотрите: с какой

изощренной усталостью стал подниматься из кресла пред гостем, с капризом

протягивая свою руку, другою держа телефонную трубку и громко крича на

помощника; даже не князь, а - "светлейший князь"! Гиршман же в фазе

личиночной виделся вертким, понятливым и расторопным; и думалось: в кресло

какое он бухнется в позе нового "Саввы Мамонтова"?

"Саввы Мамонтовы" вдруг рядами полезли на нас вплоть до жалостного...

Петухова! Многие сочли за честь быть у Гиршмана; кто-то, живущий в трех

комнатках, его позвавши обедать, по этому поводу нанял двух официантов во

фраках: "покорному слуге" услужать. Раз, поймавши меня, Гиршман долго

задерживал мою руку в своей и, с достоинством выпятив грудь, но отставясь

лицом и качаясь всем корпусом, стал добиваться:

- "Вы, знаете, нас как-нибудь - пригласите с женою к себе;

по-домашнему, попросту, знаете; важно поддерживать связи!"

Я - не пригласил: мог заехать без зова; звать официантов из Праги, -

нет; я же о них всех писал: "Знаем вас и любовь вашу к искусству... Бросаем

в лицо вам бисер... презрения" ["Арабески", "Художник оскорбителям"108].

Гиршмана вспомнил я в Брюсселе, видя плясавшего с Жюлем Дестре,

социалистом, позднее министром, банкира и "шурина" Дестре, Санта; тот -

тоже: нажившися на слоновьих клыках, может быть, - видом демократическим

Гиршмана перекрывал; а - какой знаток живописи!

Вероятно, жена, мадам Гиршман, тащила супруга добытое золото лавром

венчать; бледно-грустная, нервная, почти красавица, юная эта брюнетка питала

симпатию к Брюсову, томно рождаясь из дыма фиолетово-жемчужных кисеи;

энергичным и резким движеньем приподымала свой веер к точеному носику,

бросив в пространство тоскующий взгляд, выражающий муку ее раздвоений.

Гиршман сдержанно дулся за то, что от чести его у себя принимать

отказался; обиду затаивая, он усилие выявил быть "джентльменом"; он мелко не

плавал, задумав Москву покорить своим тактом, терпением, выдержкой.

Гиршманы были симптомом; такие четы появились повсюду; мужья -

приносили субсидии обществам, с твердым упорством козлов добиваясь чего-то

от нас; жены - томные, очень красиво рождались из пены кисей и алмазных

созвездий Венерами и обретали смысл жизни... в романах с новаторами; Москва,

ставшая фабрикой Ев и Венер, загремела по миру: костюмами, вкусами,

"Декамероном" 109.

Раз я, засидевшись в гостях, провожал одну Еву, имевшую обыкновенье

гутировать всякий талант с точки зрения выбора товара у Елисеева:110 этот -

семга, а тот - лососина; она на извозчике таяла паром сочувствий ко мне; я

ей был благодарен; она же, превратно поняв благодарность, открыла мне душу

свою: муж - уехал: одна:

- "Не хотите ко мне? Выпьем чаю". Поехали: тут раздалось -

недвусмысленное:

- "Так не будем терять драгоценного времечка". Сообразивши, покрылся

холодной испариной, став

Подколесиным;111 ссадив на подъезд, - косолапо простился: и - прочь от

нее; лихачу бросив трешницу, с пустым карманом тащился домой через город,

ворча, что "терять драгоценное время для сна" на пустые разъезды -

действительно дорого стоит здоровью.

Быт утонченной буржуазии этого времени - "Декамерон"! Евы воображали:

они возрождают эпоху Лукреции Борджиа; выработалось равнодушие к

"Декамерону"; я, с кряхтом надев свой сюртук, ради Брюсова службу в

"Эстетике" нес; Кистяковские, Гиршманы мне примелькались, как выстрелы глаз,

отовсюду метаемые; в данном случае: должен был вскоре я сопровождать к "Еве"

мать; она встретила мило; меня усадивши у края стола, не без юмора бросила:

- "Сели с края, - останетесь без взаимности".

Так расхождение в понимании "драгоценного времечка" не отразилось

ничем, кроме шутки.

Но - возвращусь к комитету.

Иван Иванович Трояновский, душа комитета, незабываем; ему было лет

пятьдесят, а он, как ребенок, носился с каждым достижением Ларионова,

Кузнецова, Судейки-на; друг Грабаря, ценитель "Мира искусства", перенесший

симпатии на группу тогдашних буянов искусства, - он был моде чужд, увлекаясь

всю жизнь далеко не модным занятием: разведением орхидей; он был уже серый,

не бурый; небольшого росточку, с носом, загнутым в торчки усиков, крепкий и

верткий, он едко иронизировал вместе с Грабарем, но не был - "натюрмортом",

как Грабарь, взрываясь сердечным энтузиазмом, делавшим его присутствие

незаменимым в "Эстетике".

Брюсов в ней представительствовал; ее субсидировал Гиршман;

Трояновский, ее душа, вбирал в себя интересы художников, поэтов и

музыкантов; этот доктор, ботаник, картинолюб, был убежденным "весовцем", что

сказалось в политике мелочей и в самом отборе членов; он боролся с уклонами

символизма, делаясь злым и бросаясь отовсюду на помощь Брюсову; глядя на эту

фигурку, летающую гогольком, с трясущимся хохолком, со сверкающими глазками,

в цветном жилете, бросающую ручку направо, налево, подмигивающую тому, этому

и потом мимо всех несущуюся к столу, чтоб пружинным движеньем схватить

председательский колокольчик и, выгнувшись, с перетирами ручек открыть

заседание, - глядя на эту фигурку, невольно вставало:

"Политик... не интриган ли? Как маневрирует?"

А он тенорочком низал чуть-чуть в нос пробегающие быстрой ящеркой

фразочки, часто полные едкостей; думалось:

"Этот доктор - фанатик!"

Стоило же с ним вдвоем посидеть, и - открывалась вся его доброта; он с

младенческой нежностью предавался мечтам о своих орхидеях, "Эстетике",

Ларионове, Брюсове, нас; он бывал политичен - из пылкой горячности; просто

зоркая умница, сидевшая в нем, видела издалека все готовимые интриги; от

этого и казался пристрастным этот мечтатель и любвеобильный отец, ставший

отцом всех, любивших "Эстетику", за которую - с кем не бодался он? С

политиками он был политик; а в умении сглаживать углы - искуснейший

дипломат.

В жизни художественной Москвы вместе с Третьяковым, Саввою Мамонтовым,

Бахрушиным, Остроуховым и Рачинским играли роль два врача: Голоушев-Глаголь,

омолодивший вкусы отсталых передвижников, и Трояновский, - пионер "Голубой

розы" [В 1903 году]. В моих недоразумениях с Брюсовым на почве "Эстетики" он

бывал примирителем, как Поляков в "Весах", объясняя, что Брюсову он уступит

во всем.

- "Человек типа жеребца! Жеребец не терпит себе подобных: бьет

копытом... Жеребец улучшает породу. Брюсов - как заводчик; вот он и ходит

себе, забивая подчас копытом; всякий другой - забьет тоже; кого взять в

жеребцы? Да - некого! Ну и терпите, голубчик. Мы с вами потерпим за вас;

ведь - житейское дело!"

В житейское дело "Эстетики" он вносил, где мог, и сердечность, и мудрую

мягкость, склоняясь к талантам, которых выращивал он, как свои орхидеи,

потряхивая хохолком, суетясь гогольком; петушишка по виду, по сути же -

сокол, стрелой налетал на ехидн, заползавших в "Эстетику": жалить украдкой.

Этих кипений не выдержало его сердце; в 1920 году, его встретив на

улице, - ахнул: развалина! Он, мне под локоть просунувши руку, склонился к

плечу, ударяя другой в грудь:

- "Дышать нечем - вот тут: перебои. Пора умирать!" - Незадолго до

этого встретил Сергея Глаголя; тот, белый как лунь, тоже жаловался на грудь;

оба доктора умерли одновременно почти112.

Незабываем в "Эстетике" Валентин Александрович Серов. Не практик, не

"жеребец": застенчивый, скрытный, угрюмый; ходил мешковато; голубые глазки

щурились напряженно от яркого света, - от каждого восприятия; и сидел, глаза

заслоняя ладонью, из-за которой высовывал бледное очень лицо, точно

страдающее бессонницей, чтобы пристально впиться; и - снова спрятаться;

часто ставил он локоть в колено, роняя голову в руку, глаза опуская меж ног;

он придремывал точно, рисуяся в сине-серых стенах, из бирюзовой мебели

светлою, желтою, как встрепанною бородкой и светло-желтою иль серою широкою

парой, которою он обвисал; он высиживал заседания, - широкоплечий,

квадратный, совсем небольшого росточка, с перекривившимся, точно от боли,

лицом, с поперечной морщиной на лбу от усилия что-нибудь осознать,

что-нибудь проницать: глазки - с дальним прицелом; входил же - бесшумно, на

цыпочках, крадучись; покачивалось его грузное тело.

И растрепанная бородка, и свисшие, бледно-желтые волосы, и рот,

стиснутый от решенья все взвесить, - давили весом;, войдет, - и точно

выставит невидимый груз, который сместит председателя; сам же, перепугавшись

себя, отойдет в уголочек, таиться за спинами и, кривясь, как в подзорную

трубку, глядеть, подавлять усилием вздох; казалось: сидит и вздыхает Серов,

скрипя стулом и порываясь вскочить, но удерживаясь, качая сомнительно

головою, кривяся улыбкою; казалось, - бросал из угла:

- "Горьким смехом моим посмеюсь!" Страдал улыбкою.

А невидимый вес, от которого он силился откреститься, - был слышим;

Серова - не видишь: Серов - за спиной, вперясь в пол, бросив локти в колени,

ладонями их захватив, наклоняясь широкою грудью, - молчит; ты же ждешь, не

раздастся ли хрипловатая, темновато скроенная, короткая его фразочка,

которою определит, пригвоздит, никого не судя; всем станет ясно: "Негоже!"

Помню один его жест, после которого наступило молчание, оборвавшее

прения; Брюсов, председатель "Эстетики", жаловался на "Кружок", следовавший

резолюциям председателя, - Брюсова:113.

- "Они гонят нас: говорят, - помещение им надо очистить".

"Эстетика" собиралась в "Кружке". Трояновский:

- "Вы ж, Валерий Яковлевич, председатель "Кружка"?"

Из угла скрипнуло кресло; все - обернулись: Серов, молча слушавший,

оторвавшись от созерцания ковра меж ногами, махнул добродушно короткой

рукой; и хриповато отрезал:

- "Коли гонят, - уходить надо!"

Гнал Брюсов - Брюсова: председатель "Кружка" - "нашего" председателя.

Юмор Серова раздавил, потому что тяжесть его - от правдивости строгого

и непоказного таланта и от морального пафоса, давимого в себе усилием

казаться сонливым; он был стыдлив, ужасаясь судить других; непроизвольно

иные жесты его падали приговорами.

Мало слов сказали друг другу мы, встречаясь пятнадцатилетие: в

"Эстетике" и у Рачинского, где с 1902 года он мне тенел в уголочке, куда,

молча придя, он садился, нас слушал; и после украдывался на цыпочках, скрипя

половицами; делалось светлей и уютней, когда он входил; а когда выходил,

становилось тенисто; в деликатных вопросах всегда я считался с Серовым; он

так часто мучился, горько кривясь вниз склоненным лицом со свисающей

прядкою, когда решали вопросы, где этика, тактика и неумелое выявление по

существу неизбежных решений разламывались в антиномии; молчанием своим он их

нам выдвигал 1 1 4.

Много было тяжелого, когда гнали Меркурьеву, Па-шуканиса,

Переплетчикова; не в том суть, что гнали, - в том, как это делалось!115

Ушибли Меркурьеву; Переплетчиков - плакал; а Пашуканис вылетел сдуру: из

донкихотства; надо было изъять профанаторов, иль всему составу "Эстетики"

развалиться от действий маленькой группочки; Брюсов вышвыривал с мстительной

радостью, тешась, как скальпом, победой своей; а Рачинский с ехидным

подкуром, как мальчик, пинающий пяткою в мягкие части такого ж, как он,

старика, изгонял Переплетчикова; Трояновский - любовался техникой своих

операционных приемов; один Серов мучился, стулом скрипя; на лице проступала

брезгливая боль; точно ревмя ревел; и молчал и кривился: ревел в нем

невидимый вес; содрогался я от крутых мер, ожидая решенья Серова, которого

профиль почти вовсе спрятался, полузакрытый ладонью; но он поднял руку - за

Брюсова.

И я - за ним.

Под мрачною внешностью этой с таким саркастическим видом - кипели

вулканы; и лев в нем рыкал; он, давяся от рыка, его сотрясавшего, - ежился

горько.

Раз вышел из тени; я дал тому повод, делая доклад от "Весов"; дня за

три перед тем я поссорился с Брюсовым (нас помирил Поляков); после ссоры

повестки "Эстетики" не были посланы вовремя, никто на доклад не явился; я

поднимаюсь по лестнице, вижу: все пусто; ни Трояновского, ни даже Эллиса:

случайные одиночки! Средь них - Иван Бунин, явившийся точно назло, чтоб

учесть пустоту; ненавидя Брюсова, он - с любезным авансом ко мне; но дело -

не в нем, не в "Весах", не во мне, а в Серове, метавшемся в пустых комнатах,

их заполнявшем, косившемся на пустевшую лестницу: не придет ли кто - все ж?

Увидавши меня, с перепыхом он бросился к двери и, мягко схватив за рукав, с

неприсущей ему демонстрацией под локоть ввел, как протопоп архиерея; горячим

пожатием руки успокоил меня, не сказавши ни слова, меня усадил, пододвинул

мне пепельницу и на цыпочках стал передо мной расставлять ряды стульев,

рукой приглашая садиться; таки набралась еще горсть; взяв рукой колокольчик,

открыл заседание, слово давал.

Зная всю его мешковатость, любовь к уголкам, к спинам, - понял:

бестактностью членов правления взорван был он, пережив ее срамом себе; этот

взрыв в нем меня взволновал; и я мог увлечь слушателей; единственный вечер

под председательством В. А. Серова прошел с максимальным подъемом (поздней

собралась-таки публика);116 понял, за что так любили его; когда заболевал,

то летел Философов из Питера - нянькой сидеть в изголовьях; Рачинская

плакала.

Непоказной человек; с вида - дикий; по сути - нежнее мимозы; ум -

вдесятеро больший, чем с вида; талант - тоже вдесятеро больший, чем с вида.

Видя издали серую пару коротенького Серова, пробирающегося перевальцем,

на цыпочках, не спугнув референта, присесть в уголочке, - казалось: "вес",

ставши светом, живит; электричество - светит светлее.

Таков был Серов117.

Полную противоположность Серову являл Переплетчиков; тот - как улитка:

под домиком; этот - слизняк вылезающий; весь - нараспашку; румянец на

дряблых щеках; ясноглазо заглядывал в душу, "нутра" раскрывая: свои "целины"

непочатые; точно с брюшиной распоротой ходит, бывало; открытая шея; сюртук -

распашной; он покуривал - с весом; пошучивал - с весом, с уютами; был он -

плакат - с яркой прописью: "Эй, обратите внимание!" -

- "Мастер!"

Широкий, матерый, вошедший в года, он стяжал популярность отличнейшим

сочетанием почтенности с явным заискиванием у еще сосунцов; он писал

передвижнические пейзажи; и выставка вологодских этюдов всем нравилась;

вдруг, черт его знает, пустился кропить бледно-розовой и бледно-синею точкой

холстину саженную; у Кузнецова, Сарьяна и Водкина мы ощущали усилия к новому

зрению; пред дрызготней Переплетчикова ощущение жгло: штаны падают! Стыдно:

бебешкой предстал лысый, кряжистый, хриплый старик и показывал всем

моховатые икры; что хуже всего: у него столь глубоко нутро, что еще оно ниже

пупка; а его все он рвался показывать!

Он импонировал: лысиной, ростом, опущенным усом, бородкою карею, усом

багряным, бровями густыми, которые морщил, очами, которыми он поводил; все

же лысинка - с волосом; и колер - того...; и глазенки под "взорами" -

ерзали. В целом - лубок перекрашенный!

В. А. Серов много весил; В. Брюсов - сражал, завоевывая ряд участков

культуры; Сарьян - импонировал думой; И. И. Трояновский воодушевлял нас

работать. Матерый такой, коренной передвижник, В. В. нес свою моховатую,

голую ногу; прошу понять аллегорически!

Все-то ему не сиделось: лез к барышням, - тем, что кусали под локоть

своих козловидных приятелей; их собирал Переплетчиков и с перехряком, с

похлопом доказывал, что композитор, давно обскакавший и самую музыку,

жаривший пальцем "бу-бу" по последнему клавишу, - выше Бетховена.

Так яснооко об этом вещал.

Выходило: он вздул в символизм... двадцать пятые волны, которые вздули

ужасные нравы; так староколеннейший член стал дырой, из себя в наш корабль

захлеставшей дрянцою; уж крен ощущался: топил Переплетчиков нас! Так

почтенье пред этою столь коренною фигурой, с "нутром" созерцателя зорь,

стало - недоуменьем, переходящим в решение: надо со вздором покончить!

Сперва он пленил; в комитете единственно он говорил о "заре", о "душе",

восседая на кресле; сидел на моих воскресеньях с маститым уютом, покуривая;

в комитете, мешая нам сосредоточиться на злобе дня, говорил о заре на заре;

говорил о заре на моих воскресеньях:

- "Чего вы тут, батюшка: вы бы по чувству!"

Слушок пробежал: "комитетчики", мы - не имеем "зари"; мы - сухие; мы -

академисты; Василий Васильевич - "мастер", "нутро", и "кишка" - точно Атлас

поддерживает на своих раменах купол неба: с зарею; и даже "кишку" свою очень

охотно показывает; это хором твердили вводимые им козловидные юноши и

босоножки, вздымающие из-под юбок свои двадцать пятые волны; одно -

веселиться без всяких "платформ", как мы раз веселились, катаясь с Василием

Васильевичем, с Адой Кор-вин, с Меркурьевой - в лодке: в Царицыне, - в

сопро-вожденьи поэта и баса, бежавшего веснами пыльным бульварным кольцом

ежедневно, с ррр... РРР- ррроман-тическим бросанием (в смысле "Тика" и

"рома") через плечо альмавивы:119 рома-н-тика!

Это - одно: но другое, когда Переплетчиков после различных пускаемых

"гм" пригласил посетить им организованный очень любимый кружок "Дмагага".

"Дмагага" - что такое? Да плясы с поднятием ног босоножек с невымытой шеей -

перед композитором, пересигнувшим Бетховена, перед рома-н-тиком, перед

дергавшим кэки-уоки120 очкастым В. В. Пашуканисом, очень серьезным лицом

удивлявшимся, как он до здакой жизни дошел, перед кем-то, кого я не знал,

вдруг для пляса надевшим короткие штаники, шерстью козлиной - наружу, перед,

наконец, появившимся в нашу компанию... Виктором Стра-жевым, мной

созерцаемым только в "Кружке", - где он фрак упоительный с лестницы дамам

показывал; и - оскорбленный, приподнятый профиль.

И мне стало ясно: кружок "Дмагага" - просто: "Гага-га-га!" Я, конечно,

туда - ни ногой; пусть себе "дма-гагакают": частное дело; одно озабочивало:

"дмагагаи-ца" - распространялась в "Эстетике", как лопухи и крапива в

заброшенном домике.

Скажем: зеленый лужок, свирель фавна, - оно, конечно...; погони же

фавнов с высунутыми языками за нимфами, - оно, того! Когда открылось, что

задание Переплет-чикова - снять штаны с нас и их заменить меховиною "а-ля

козел", то стало ясно: Переплетчиков - это, это: того! К тому времени мы

разглядели его: что сердечность, - прекрасно; а что хитреца и злой умысел, -